Ресторан американской кухни Верхнего Эдема был почти пуст: пожилая белая пара обедала у камина, как я понимаю, голографического, и ещё один чернокожий мужчина обедал в одиночестве. Чернокожий был коротко подстрижен. Он был немного похож на Уилла Смита, который в прошлом году получил Оскара за роль Вилли Ломана в новой версии «Смерти коммивояжёра». Ради этой роли Смиту пришлось избавиться от своего природного блеска в глазах, но этому похожему на Смита мужчине не было в том нужды, и даже когда он просто сидел за столом, его лицо сохраняло внимательное и настороженное выражение. Поддавшись внезапному порыву, я подошёл к его столику.

— Здравствуйте, — сказал я. — Не возражаете, если я составлю вам компанию?

Он улыбнулся.

— Если бы я хотел есть в одиночестве, то ел бы дома.

Я выдвинул стул и сел. Я машинально отметил тот факт, что ножки стула утяжелены — наверное, без этого с непривычки можно было слишком сильно за него потянуть и отправить в полёт в здешней низкой гравитации.

— Джейк Салливан, — сказал я, протягивая руку.

— Малкольм Дрэйпер, — представился он. Я заметил таффордское кольцо у него на указательном пальце правой руки, но из-за своего дальтонизма не мог различить, красное оно или зелёное; но это и не важно, я же не собирался делать ему предложение. Своё собственное я оставил дома; не думал, что оно может мне понадобиться здесь, среди всех этих стариков. В прошлом мне приходилось обходиться без секса два года кряду, хотя и не по собственному выбору, и у меня не было секса ни с кем с той единственной замечательной ночи с Ребеккой в канун Нового года. Так что я не сомневался, что смогу обойтись без секса те несколько лет, что мне остались до того, как синдром Катеринского убьёт меня или спровоцирует выполнение завещания о жизни. Конечно, мой таффорд был зелёным, по крайней мере, так мне говорили, что означало, что я гетеросексуал. Правда, исходя из своих успехов с женским полом я иногда начинал подозревать, что продавец воспользовался моей цветовой слепотой и всучил мне таки красный.

— Рад познакомиться, Джейк, — сказал Малкольм после того, как мы пожали руки.

— Малкольм Дрэйпер, — повторил я имя, которое он назвал. Что-то оно мне напоминало. — Я не могу вас знать?

На лице моего собеседника возникло обеспокоенное выражение.

— Вы федерал?

— Простите?

— Агент одной из моих бывших жён?

— Нет. Простите. Я не собирался…

Лукавая улыбка.

— О, конечно же, нет. Шутка. Некоторые люди могли обо мне слышать, да. Я был дершовицким профессором права и гражданских свобод в Гарварде.

— Точно! Точно! Громкие дела. Та лаборатория, где изучали приматов, верно?

— Да, это был я. Положил конец вивисекции высших приматов на территории Штатов и их незаконному удержанию.

— Помню это дело. Вы молодец.

Он добродушно пожал плечами.

— Спасибо.

— Вы не выглядите таким уж старым, — сказал я.

— Мне семьдесят четыре. Я бы мог ещё заседать в Верховном суде… не то чтобы чернокожий либерал имел шансы быть туда назначенным в ближайшие… да вообще никогда.

— Гмм, — сказал я, не найдя лучшего ответа. — А вы перед ним когда-нибудь выступали?

— Перед кем?

— Верховным судом. Американским, разумеется. Сам-то я канадец.

— Были канадцем, — поправил Дрэйпер. — Сейчас вы вообще никто.

— Ну-у… — сказал я.

— Но, возвращаясь к вашему вопросу, да, я выступал перед Верховным судом. В последний раз в деле «Мак-Чарльз против Масланковски».

— Так это были вы?

— Да.

— Вау. Горжусь знакомством, мистер Дрэйпер.

— Малкольм, пожалуйста.

Он выглядел таким бодрым, что я не мог поверить в его скорую смерть.

— Так вы… вы сюда в гости приехали?

— Нет, нет, я здесь живу. Я тоже переместил своё сознание. Полноправный Малкольм Дрэйпер по-прежнему занимается юридической практикой на Земле. Впереди ещё множество битв и множество юных умов, из которых нужно сделать юристов, а я уже слишком устал этим заниматься. Доктора сказали, что я запросто протяну ещё лет двадцать, но я больше не чувствовал в себе сил трудиться так же усердно и дальше. Так что я ушёл в отставку сюда — и теперь они говорят, что при здешней малой тяжести я смогу прожить и тридцать лет.

— Тридцать лет…

Он посмотрел на меня, но тактично удержался от вопроса. Интересно, каково это юристам — иметь возможность задавать любые неприятные вопросы, неважно, насколько прямые и личные, в зале суда, но воздерживаться от них так же, как все остальные, за его стенами. Я решил, что нет причин скрывать это от него.

— Я, вероятно, здесь лишь на короткое время.

— Такой молодой человек, как вы? Полноте, мистер Салливан, вы ведь под присягой…

— Нет, это правда. Повреждённые сосуды в мозгу. Их можно увидеть, но невозможно исправить. Я могу умереть в любой момент, или, ещё хуже, впасть в вегетативное состояние.

— Ох, — сказал Дрэйпер. — Ох ты ж…

— Всё нормально, — сказал я. — По крайней мере, другая версия меня продолжит жить.

— Точно, — отозвался Дрэйпер. — То же самое и со мной. Уверен, мы сможем гордиться ими обоими. — Он помолчал. — И как, вы уже нашли здесь себе пару?

Его прямота застала меня врасплох, и я ничего не ответил.

— Я видел вас с этой писательницей — Карен Бесарян.

— Да. А что?

— Вы ей, похоже, нравитесь.

— Не мой тип.

— Не ваш возраст, хотите сказать.

Я не ответил.

— Впрочем, — сказал Малкольм, — здесь отличные проститутки.

— Я знаю. Я читал брошюру.

— Я вёл колонку о гражданских свободах в «Пентхаусе». Как Алан Дершовиц до меня.

— Правда?

— Ага. Их девиз был «Журнал о сексе, политике и власти».

— И о писающих женщинах.

— И об этом тоже, — улыбнувшись, согласился Малкольм. Подростком я иногда в них заглядывал, пока «Пентхаус» и «Плейбой» не обанкротились, не выдержав конкуренции с сетью. — Так в чём же дело? — продолжал Малкольм. — Не любите за это платить?

— Пока не приходилось.

— Я считал, что в Канаде всё это легально.

— Это да, но…

— Кроме того, посмотрите на это под таким углом. Вы за это не платите. Джейк Салливан с Земли — это он оплачивает все счета. Вы на каком плане обслуживания?

— Золотом.

— Ну, тогда проститутки включены.

— Я не знаю…

— Поверьте мне, — сказал Малкольм, и в его глазах сверкнула искра, — вы никогда по-настоящему не занимались сексом, пока не попробовали его при вшестеро меньшей тяжести.

Теперь, когда у меня было новое тело, я прекрасно обходился без потения, чихания или усталости, без чувства голода. Я не скучал по отбитым пальцам на ноге, по солнечным ожогам, по соплям и мигреням. Я не скучал по болям в левой лодыжке, по поносу, перхоти и спазмам, по моментам, когда так в туалет хочется, что аж больно. Я не скучал по необходимости бриться, стричь ногти или пользоваться дезодорантом. Не скучал по бумажным порезам, метеоризму, прыщам, затёкшей шее. Было здорово знать, что мне никогда не понадобится накладывать швы, или делать ангиопластику, или вправлять грыжу, или лечить лазером отслаивание сетчатки — то, что Ракушка сделала с моей рукой, было исправлено за пару минут, и рука стала как новая; любое физическое повреждение могло быть устранено так же легко, без анестезии и не оставив шрамов. А ещё, как говорилось на презентации, очень приятно не беспокоиться о диабете, раке, болезни Альцгеймера, инфаркте, ревматоидном артрите — или о проклятом Богом синдроме Катеринского.

Плюс теперь я мог читать часами. Мне по-прежнему становилось скучно так же легко, как и раньше; книга должна быть мне интересна. Но мне больше не приходилось прекращать чтение из-за того, что устали глаза или от чтения при тусклом освещении начала болеть голова. В сущности, я не читал так много с тех пор, как был студентом.

Были ли вещи, по которым я скучал? Конечно. Моя любимая еда — перец халапеньо и попкорн и желейные конфеты и тянучий сыр на пицце. Я скучал по тому чувству, которое у меня возникало после того, как я действительно сладко зевнул, или по бодрящему ощущению от плещущей в лицо холодной воды. Мне не хватало щекотки и ощущения шёлка на коже и смеха такого заливистого, что начинали болеть щёки.

Но всё это ушло не навсегда. Через десяток-другой лет появятся технологии, которые смогут вернуть мне все эти ощущения. Я могу подождать. Я могу ждать сколько душе угодно.

И всё же, несмотря на то, что у меня было всё время мира, некоторые вещи развивались с пугающей стремительностью. Карен съехала из своего люкса в «Ройал-Йорке» и переехала ко мне. На время, разумеется — просто так удобнее, раз уж ей пришлось задержаться в Торонто для регулярных визитов к Портеру для проверки и отладки два или три раза в неделю.

Я сам не собирался уезжать из Норт-Йорка в обозримом будущем. Поэтому я пытался решить, что мне делать с кухней. Казалось бессмысленным отводить такую большую площадь под то, что мне — что нам — никогда не понадобится, и, честно говоря, она была нежелательным напоминанием об удовольствиях, от которых нам пришлось отказаться. Конечно, мне надо будет оставить ванную для гостей, но на кухне бара с мойкой и кофейника гостям должно хватить за глаза, а она у меня была огромная и окнами выходила на ландшафтный парк во дворе. Это была слишком хорошая комната, чтобы её избегать. Может быть, я сделаю в ней бильярдную. Всегда хотел дома бильярдную.

Пока я раздумывал обо всё этом, Карен, как это часто бывало, сидела в кресле, читая что-то с планшета. Она предпочитала бумажные книги, но для новостей не возражала против планшета, и…

И внезапно я услышал, как она издала звук, который заменял ей горестный вскрик.

— Что случилось? — спросил я.

— Дарон умер.

Я сразу не узнал это имя.

— Кто?

— Дарон Бесарян. Мой первый муж.

— О Господи, — сказал я. — Мне так жаль.

— Я не видела его… надо же, уже тридцать лет. С тех пор, как умерла его мать. Она была очень добра ко мне, и мы поддерживали контакт, даже после того, как мы с Дароном развелись. Я приезжала на её похороны. — Карен на мгновение замолчала, потом решительно произнесла: — И я хочу поехать на похороны Дарона.

— Когда они?

Она сверилась с планшетом.

— Послезавтра. В Атланте.

— Ты… ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Карен задумалась, потом сказала:

— Да. Если ты не возражаешь.

Вообще-то я терпеть не мог похороны — но никогда не был на похоронах кого-то, кого не знал лично; может быть, будет не настолько плохо.

— Э-э… конечно. Конечно, я… — «с удовольствием» как-то совсем не подходило моменту, и в этот раз я сумел-таки оборвать себя прежде, чем слово вырвалось на волю, — поеду с тобой.

Карен решительно кивнула.

— Значит, договорились.

Мне нужно было что-то решить с Ракушкой. Ей нужно было человеческое общество, а меня, похоже, она не собиралась признавать, что бы я ни делал — и Карен, как оказалось, тоже. Плюс, мы с Карен собрались в Джорджию, а потом решили на обратном пути заехать в Детройт. Было бы нечестно оставлять Ракушку наедине с робокухней на такой длительный срок.

И, в общем, печально, конечно, но я полный идиот. Я не мог завершить всё раз и навсегда; не мог не поддаться соблазну и ещё один последний раз попробовать выяснить отношения. Так что я позвонил Ребекке Чонг.

Я подумал, что, возможно, если я отключу видео на телефоне, то разговор будет легче. Она услышит мой голос, услышит в нём теплоту, приязнь — но не увидит моего пластикового лица.

Она, разумеется, знала, что это я звоню; телефон ей об этом сказал. Так что сам факт того, что она сняла трубку…

— Алло, — послышался её голос, деловой и холодный. И у меня возникло то чисто психическое ощущение, что раньше сопровождало ухающее вниз сердце.

— Привет, Бекс, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо.

— Привет, — сказала она, по-прежнему избегая произносить моё имя. Оно было у неё перед глазами, цепочка пикселов на дисплее электронной идентификации, но она не хотела его произносить.

— Бекс, — сказал я, — я по поводу Ракушки. — Ты можешь… ты не возражаешь, если она у тебя поживёт какое-то время? Я… она…

Ребекка была очень умна; за это, в частности, я её и любил.

— Она тебя не узнаёт, верно?

Я молчал дольше, чем это считается приличным в телефонном разговоре, потом ответил:

— Да. Не узнаёт. — Я снова помолчал, потом сказал: — Я же помню, как тебе нравилась Ракушка. В твоём доме разрешается держать животных?

— Ага, — ответила она. — Да, я с удовольствием присмотрю за Ракушкой.

— Спасибо, — сказал я.

Должно быть, разговор о собаке подвигнул её кинуть мне кость:

— На то и нужны друзья.

Я сидел в гостиной моих лунных апартаментов и читал с планшета новости. Конечно, статьи были отобраны в соответствии с моим списком ключевых слов, и…

Господи…

Господи Иисусе.

Да может ли это быть правдой?

Я открыл статью и прочитал — а потом прочитал ещё раз.

Чандрагупта. Я никогда раньше не слышал этого имени; то ли это была не его область, то ли…

Гиперлинк — биография. Нет, нет, всё настоящее, без обмана. А значит…

Моё сердце бешено колотилось, глаза застилал туман.

О Господи. Боже ж ты мой…

Наверное, я должен послать ему е-мэйл, но…

Но, чёрт его дери, я не мог. Нам разрешалось получать новости с Земли — я никогда бы сюда не приехал, если бы знал, что не смогу следить за играми «Блю Джейз» — но любые контакты с оставшимися на Земле людьми были строго запрещены.

Господи, почему это не случилось несколько недель назад, до того, как я потратил все эти деньги на мнемосканирование и переезд на Луну?

Но то были всего лишь деньги. Это — гораздо, гораздо важнее.

Неизмеримо важнее.

Это изменит всё.

Я перечитал новостную заметку, чтобы убедиться, что я не ошибся. Ошибки не было. Всё это было реально.

Я чувствовал возбуждение и ликование и трепет. Я покинул свою квартиру и практически вприпрыжку кинулся к офису «Иммортекс».

Главного администратора Верхнего Эдема звали Брайан Гадес: высокий, за пятьдесят, светлые глаза, серебристо-белые волосы, собранные сзади в хвостик, белая борода. Он встречал нас по приезде; я ещё пошутил, что фамилия у него — просто ад; и хотя его голос ни на йоту не сбился с обычного любезного «клиент-всегда-прав», его бородатая челюсть напряглась так, что сразу стало ясно — я далеко не первый так шучу. Бюрократию здесь не разводили, так что я просто вошёл в дверь его офиса и поздоровался.

— Мистер Салливан, — сразу сказал он, поднимаясь из-за модного стола в форме почки; нас тут было не настолько много, чтобы нельзя было запомнить всех в лицо. — Чем могу помочь?

— Я должен вернуться на Землю.

Гадес вскинул брови.

— Мы не можем этого позволить. Вы знаете правила.

— Вы не понимаете, — сказал я. — Они нашли решение моей проблемы.

— И что же это за проблема?

— Синдром Катеринского. Разновидность артериовенозной мальформации в мозгу. Это из-за неё я здесь. Но теперь появился способ его лечения.

— Правда? — спросил Гадес. — Это замечательная новость. И как его лечат?

Я прекрасно владел всей необходимой терминологией; я ведь жил с этим бо́льшую часть жизни.

— С помощью нанотехнологий они эндоваскулярно вводят в АВМ частицы, которые закупоривают её нидус; кровь перестаёт в неё попадать. Поскольку частицы состоят из углеродных нановолокон, организм не отторгает их и никак на них не реагирует.

— И из этого следует… что? У вас будет нормальный срок жизни?

— Да! Да! То есть вы понимаете, что…

— Это великолепно. Где они делают такие операции?

— В Джоне Хопкинсе.

— Понятно. Что ж, вы туда попасть не можете, но…

— Что значит я не могу туда попасть? Мы говорим о спасении моей жизни! Я знаю, что у вас правила, но…

Гадес поднял руку.

— И мы не можем их нарушить. Но не волнуйтесь. Мы свяжемся с нужными людьми от вашего имени и доставим специалиста прямо сюда. У вас неограниченное медицинское обслуживание, хотя…

Я знаю, о чём он думает. Что мой бухгалтер — старина Ларри Хэнкок — несомненно, заметит… сколько? Миллионы? Да, это обойдётся в миллионы. Но Гадес всё ещё не улавливал суть.

— Нет-нет, вы не поняли. Теперь всё по-другому. Условия, на которых я согласился здесь поселиться, больше не действуют.

Голос Гадеса был бесконечно любезен.

— Мне очень жаль, сэр. Мы, без сомнения, организуем ваше лечение — и как можно скорее, поскольку я прекрасно понимаю нестабильность вашего текущего состояния. Но вы не можете покинуть Верхний Эдем.

— Вы должны меня отпустить, — сказал я сдавленным голосом.

— Мы не можем. Снаружи у вас нет ни дома, ни денег, ни личности — ничего. Здесь единственное место для вас.

— Нет, вы не понимаете.

— О, прекрасно понимаю. Послушайте — сколько вам лет?

— Сорок четыре.

— Подумайте о том, как вам повезло. Мне пятьдесят два, и я должен буду трудиться ещё много лет, но вы ушли на покой на один или два десятка лет раньше, чем большинство людей и живёте в абсолютной роскоши.

— Но…

— Разве нет? Разве вам чего-то здесь не хватает? Вы ведь знаете, как мы гордимся качеством нашего обслуживания. Если что-то не отвечает вашим стандартам, вам достаточно только сказать. Вы ведь знаете.

— Нет-нет… здесь всё очень приятно, но…

— Вот видите, мистер Салливан, вам совершенно не о чем беспокоиться. У вас здесь есть всё, что вы могли бы иметь снаружи.

— Не всё.

— Так скажите мне, чего вам не хватает. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вы остались довольны.

— Я хочу домой. — Это прозвучало так жалобно, так похоже на мои первые дни в летнем лагере много лет назад. Но именно этого мне сейчас хотелось больше, чем чего бы то ни было в целом мире — во всех мирах. Я хотел домой.

— Мне правда очень жаль, мистер Салливан, — сказал Гадес, медленно качая головой; конский хвост у него на затылке при этом подпрыгивал. — Этого я вам дать никак не могу.