Глава 22
— До начала конференции мы пробудем в Вашингтоне всего один день, — говорила Мэри, — и я многое хочу тебе показать. Но начать я хотела вот с этого. Ничто другое не скажет больше об этой стране и о том, что значит быть человеком — человеком моего вида.
Понтер рассматривал раскинувшийся перед ним пейзаж, ничего не понимая. Он видел шрам на травянистом ландшафте, длинный рубец, тянущийся шагов на восемьдесят, и там смыкающийся под тупым углом с другим, похожим шрамом.
Шрамы были черные и блестящие — опять то странное слово, как его? Ок-сю-мо-рон, вот как; терминологическое противоречие. Чёрный — значит, поглощающий свет; блестящий — значит, отражающий его.
И всё же это было именно оно — чёрное зеркало, в котором отражалось его лицо и лицо Мэри. Две разновидности людей — не просто мужчина и женщина, а два разных вида, две различные интерпретации людской темы. Её отражение показывало то, что она называла Homo sapiens и он называл глексеном: странный вертикальный лоб, миниатюрный нос и… в языке Понтера не было для этого слова — её подбородок.
А его отражение показывало то, что она называла Homo neanderthalensis, а он называл бараст — слово «человек» на его родном языке: широкое неандертальское лицо, двойной изгиб надбровья и нос нормального размера, занимающий треть лица.
— Что это? — спросил Понтер, таращась на эту вытянутую черноту и на их отражения в ней.
— Это мемориал, — сказала Мэри. Она посмотрела вдоль чёрной стены и указала на объекты в отдалении. — Вся эта территория уставлена мемориалами. Вот эта пара стен указывает на два самых главных. Вот тот шпиль — это Монумент Вашингтона, мемориал первого президента Соединённых Штатов. А вон там мемориал Линкольна, увековечивший президента, освободившего рабов.
Транслятор Понтера загудел.
Мэри вздохнула. Разумеется, осталось ещё немало сложностей, немало — как это говорят? — грязного белья ещё придётся вытащить на белый свет.
— Мы посетим оба эти мемориала позже, — сказал Мэри. — Но, как я сказала, мне хотелось начать с этого. Это мемориал ветеранов Вьетнамской войны.
— Вьетнам — это вроде одно из ваших государств? — спросил Понтер.
Мэри кивнула.
— В юго-восточной Азии — юго-восточном Галасое. Чуть севернее экватора. Полоса земли в форме буквы S — она изобразила её пальцем в воздухе, чтобы Понтеру было нагляднее, — на тихоокеанском побережье.
— Мы называем эту местность Холтанатан. Но в моём мире это очень жаркое, дождливое, болотистое место, кишащее насекомыми. Там никто не живёт.
Мэри вскинула брови.
— В нашем мире там живёт больше восьмидесяти миллионов человек.
Понтер покачал головой. Люди этой версии Земли такие… такие неумеренные.
— И там, — продолжала Мэри, — была война.
— Из-за чего? Из-за болот?
Мэри прикрыла глаза.
— Из-за идеологии. Помнишь, я рассказывала тебе о Холодной войне? Эта война была её частью. Горячей частью.
— Горячей? — Понтер тряхнул головой. — Ты не имеешь в виду температуру, не так ли?
— Нет. Это была война, на которой стреляли. На которой гибли люди.
Понтер нахмурился.
— Сколько людей?
— Всего, с обеих сторон? Никто точно не знает. Больше миллиона южных вьетнамцев. От полумиллиона до миллиона северных. Плюс… — она указала на стену.
— Да? — произнёс Понтер, всё ещё сбитый с толку блестящей чернотой.
— Плюс пятьдесят восемь тысяч двести десять американцев. Эти две стены хранят о них память.
— Каким образом?
— Видишь вырезанные на чёрном граните надписи?
Понтер кивнул.
— Это имена — имена тех, чья смерть была подтверждена, и тех, кто пропал без вести и так и не вернулся домой. — Мэри помолчала. — Война закончилась в 1975.
— А сейчас у вас… — Понтер назвал номер текущего года.
Мэри кивнула.
Понтер опустил глаза.
— Да, наверное, пропавшие уже не вернутся. — Он подошёл ближе к стене. — Как упорядочены имена?
— Хронологически. По дате смерти.
Понтер посмотрел на имена, все написанные буквами, которые, как он знал, называются заглавными, отделённые друг от друга маленькими кружка́ми, которые, он тоже это знал, называются так же, как метательный снаряд здешнего ручного оружия. Ещё одно слово, служащее двум целям.
Понтер не умел читать английские буквы; идея фонетического алфавита всё ещё была для него чужда. Мэри подошла и встала рядом с ним, а потом тихим голосом прочла для него некоторые имена: «Майк А. Максин. Брюс Дж. Моран. Бобби Джо Маунтс. Рэймонд Д. Маглезен. — Она наугад указала на другую строку. — Сэмюэл Ф. Холифилд младший. Руфус Худ. Джеймс М. Инман. Дэвид Л. Джонсон. Арнольдо Л. Карильо.
И ещё одна строка, ближе к земле. Донни Л. Джексон. Бобби В. Джоуб. Бобби Рэй Джоунз. Хэлкот Р. Джоунз младший.
— Пятьдесят восемь тысяч, — сказал Понтер таким же тихим голосом.
— Да.
— Но… ты сказала, что это мёртвые американцы?
Мэри кивнула.
— Почему они воевали на другом конце мира?
— Они помогали Южному Вьетнаму. Видишь ли, в 1954 году Вьетнам согласно мирному договору был разделён на две части, Северный Вьетнам и Южный Вьетнам. Два года спустя, в 1956, должны были состояться свободные выборы в обеих частях страны под надзором международного комитета, для того, чтобы объединить страну под единым, избранным народом руководством. Но когда настал 1956 год, лидер Южного Вьетнама отказался проводить намеченные выборы.
— Ты много рассказывала мне об этой стране, Соединённых Штатах, когда мы были в Филадельфии, — сказал Понтер. — Я знаю, как высоко американцы ценят демократию. Дай угадаю: США послали войска, чтобы принудить лидера Южного Вьетнама провести обещанные демократические выборы?
Мэри покачала головой.
— Нет, нет, США поддержали Юг в его нежелании проводить выборы.
— Но почему? Правительство Севера было коррумпировано?
— Нет, — сказала Мэри. — Нет, оно было достаточно честным и разумным — по крайней мере, до тех пор, пока обещанные выборы, к которым оно стремилось, не были отменены. Но там было коррумпированное правительство — на Юге.
Понтер озадаченно покачал головой.
— Но ты сказала, что американцы были на стороне Юга.
— Так и было. Видишь ли, правительство Юга было хоть и коррумпированное, но капиталистическое — оно принимало американскую экономическую систему. Правительство Севера было стояло на стороне коммунизма — экономической системы, принятой в Советском Союзе и Китае. Но северное правительство было популярнее, чем коррумпированное южное. Соединённые Штаты боялись, что если будут проведены свободные выборы, коммунисты получат власть над всем Вьетнамом, и это приведёт к тому, что под властью коммунистов окажутся и другие страны юго-восточного Галасоя.
— И поэтому туда отправились американские солдаты?
— Да.
— Чтобы умереть?
— Да, многие умерли. — Мэри помолчала. — Вот что я хотела, чтобы ты понял: как важны для нас принципы. Мы умираем, защищая идеологию, умираем в поддержку идеи. — Она указала на стену. — Эти люди, эти пятьдесят восемь тысяч человек, сражались за то, во что верили. Им сказали идти воевать, сказали идти спасать слабый народ от того, что считалось страшной коммунистической угрозой, и они сделали, как им сказали. Большинство из них были молоды — восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один год. Многие впервые покинули дом.
— И теперь они мертвы.
Мэри кивнула.
— Но не забыты. Мы вспоминаем их здесь. — Она украдкой показала рукой вдоль стены. Охрана Понтера — теперь это были агенты ФБР, которых организовал Джок Кригер — не подпускали народ близко к нему, но стены невероятно длинны, и в отдалении кто-то стоял, прислонясь к чёрной поверхности. — Видишь вон того человека? — спросила Мэри. — У него листок бумаги и карандаш, и он переносит на бумагу отпечаток имени кого-то, кого он знал. Ему… ну, в общем, он выглядит на пятьдесят-шестьдесят, так ведь? Вполне возможно, он сам был во Вьетнаме. А имя, которое он копирует, возможно, принадлежит другу, который погиб там.
Понтер и Мэри молча смотрели, как человек заканчивает то, что делал. А потом он свернул листок, положил его в нагрудный карман и начал говорить.
Понтер недоумённо качнул головой. Потом указал на компаньон у себя на левом предплечье.
— Я думал, ваш народ не пользуется коммуникационными имплантами.
— Так и есть, — сказала Мэри.
— Но я не вижу у него никакого внешнего устройства — как вы его называете? — сотового телефона.
— Его нет, — тихо сказала Мэри.
— Но с кем он тогда говорит?
Мери слегка пожала плечами.
— Со товарищем, которого потерял.
— Но он мёртв.
— Да.
— Но ведь нельзя разговаривать с мёртвыми, — сказал Понтер.
Мери снова указала стену; отражение в обсидиановой поверхности повторило её жест.
— Люди считают, что можно. Некоторые утверждают, что здесь чувствуют себя ближе к ним.
— Здесь хранятся останки мёртвых людей?
— Что? Нет, нет.
— Но тогда я…
— Это имена, — сказала Мэри, немного сердясь. — Имена. Здесь их имена, и через эти имена мы вступаем в контакт с теми, кто их носил.
Понтер нахмурился.
— Я… прости, я не хочу показаться тупым. Но ведь это не может быть правдой. Мы — мой народ — устанавливаем взаимоотношения посредством лиц. Есть множество людей, которых я знаю в лицо, но никогда не знал по имени. И, в общем, я устанавливаю взаимоотношения с тобой, но, хотя я и знаю твоё имя, я не могу его правильно произнести даже мысленно. «Мэре» — это лучшее, на что я способен.
— Мы считаем, что в имени есть… — Мэри пожала плечами, сознавая, как смехотворно прозвучит то, что она сейчас скажет, — …некая магия.
— Но вы же не можете общаться с мёртвыми, — не унимался Понтер. Он не упрямился, вовсе нет — он просто не понимал.
Мэри на мгновение прикрыла глаза, словно собираясь с силами — или, подумал Понтер, словно обращаясь к кому-то, кого здесь нет.
— Я знаю, что твой народ не верит в жизнь после смерти.
— «Жизнь после смерти», — повторил Понтер, словно откусывая кусочек мяса на пробу. — Оксюморон.
— Не для нас, — сказала Мэри. Потом, с бо́льшим чувством: — Не для меня. — Она огляделась вокруг. Поначалу Понтеру показалось, что это лишь экстернализация её мыслей: она будто ищет путей объяснить, что чувствует. Но потом её глаза сверкнули, и она пошла вдоль стены. Понтер поспешил за ней.
— Видишь эти цветы? — спросила Мэри.
Он кивнул.
— Конечно.
— Их оставил здесь один из живых для одного из мёртвых. Для кого-то, чьё имя вырезано на этой секции. — Она указала на участок полированного гранита прямо перед собой.
Потом Мэри нагнулась. Цветы — красные розы — были с длинными стеблями, связанными друг с другом нитью. К букету была прикреплена лентой небольшая карточка.
— «Для Вилли», — сказала Мэри, очевидно, прочитав написанное на карточке, — «от любящей сестры».
— Ах, — сказал Понтер, не найдя лучшего ответа.
Мэри прошла дальше. Она подошла к желтовато-коричневому листу бумаги, прислонённому к стене и подняла его.
— «Дорогой Карл», — прочитала она и замолчала, осматривая гранитную панель перед собой. — Это, должно быть, он, — сказала она, протягивая руку и касаясь одной из надписей. — Карл Боуэн. — Она продолжала смотреть на вырезанное в граните имя. — Это тебе, Карл, — произнесла она — по-видимому, от себя лично, поскольку не смотрела на бумагу. Потом она опустила глаза и начала читать вслух с самого начала:
Дорогой Карл,
Я знаю, что должна была прийти раньше. Я хотела. Честно. Но я не знала, как ты воспримешь эту новость. Я знаю, что была твоей первой любовью, и у меня не было больше такого замечательного лета, как лето 66-го. Я думала о тебе каждый день с тех пор, как ты погиб, я плакала и плакала. И я снова плачу сейчас, когда пишу эти слова.
Я не хочу, чтобы ты подумал, будто я перестала скорбеть по тебе, потому что это не так. Но у меня была своя жизнь. Я вышла за Бакки Сэмюэлса из Истсайда. Помнишь его? У нас двое детей, оба сейчас старше, чем ты был, когда погиб.
Ты бы сейчас меня ни за что не узнал. У меня в волосах пробивается седина, и приходится её прятать, и все мои веснушки попали много лет назад, но я всё равно думаю о тебе. Я очень люблю Бакки, но тебя я тоже люблю… и я знаю, что когда-нибудь мы снова увидимся.
С вечной любовью,
Джейн
— «Снова увидимся»? — повторил Понтер. — Но он мёртв.
Мэри кивнула.
— Она имеет в виду, что они увидятся после того, как она сама тоже умрёт.
Понтер задумался. Мэри шла в нескольких шагах от него. Ещё одно письмо было прислонено к стене, в этот раз залитое в прозрачный пластик. Мэри подобрала его.
— «Дорогой Фрэнки», — начала она читать. Пошарила взглядом по стене. — Вот он — Франклин Т. Малленс, третий. — Она продолжила читать:
Дорогой Фрэнки,
Говорят, что родители не должны переживать своих детей, но кто же ожидает, что смерть заберёт ребёнка в девятнадцать? Я скучаю по тебе каждый день, и папа тоже. Ты знаешь, какой он: у меня на глазах старается выглядеть сильным, но я до сих пор слышу, как он плачет, когда думает, что я сплю.
Обязанность матери — заботиться о сыне, и я старалась, как могла. Но теперь о тебе заботится сам Господь, и я знаю, что в его любящих руках тебе ничего не грозит.
Сыночек, дорогой, когда-нибудь мы снова будем вместе.
Люблю тебя,
Мама
Понтер не знал, что сказать. Чувства были без сомнения искренними, однако… однако такими иррациональными. Разве Мэри этого не видит? Разве люди, написавшие письма, этого не замечают?
Мэри снова читала ему письма, открытки, записки, свитки, которые лежали или стояли прислонёнными к стене. Фразы из них застревали у Понтера в голове.
«Мы знаем, что Господь позаботится о тебе…»
«Не могу дождаться того дня, когда мы снова будем вместе…»
«Так много забыто / Не сказано много / Клянусь — всё скажу / Когда встретимся с Богом.»
«Спи спокойно, любимый…»
«С нетерпением жду дня нашего воссоединения…»
«…в тот радостный день, когда Господь снова соединит нас на небесах…»
«Прощай! Да пребудет с тобой Господь, пока мы не встретимся вновь…»
«Ну, будь, братишка. Забегу, когда буду в столице в следующий раз…»
«Покойся с миром, дружище, покойся с миром…»
Несколько раз Мэри прерывалась, чтобы вытереть слёзы. Понтер тоже ощущал печаль, и его глаза тоже увлажнились, но, как он подозревал, по другой причине.
— Это всегда очень тяжело, когда умирает тот, кого любишь, — сказал Понтер.
Мэри кивнула.
— Но… — продолжил он, но замолк.
— Да?
— Этот мемориал, — сказал Понтер, разводя руки, будто охватывая обе стены. — Какова его цель?
Брови Мэри снова взметнулись вверх.
— Почтить память мёртвых.
— Не всех мёртвых, — тихо сказал Понтер. — Здесь только мёртвые американцы.
— Э-э… да, — согласилась Мэри. — Это монумент жертве, принесённой американскими солдатами, таким образом народ Соединённых Штатов показывает, как он её ценит.
— Ценил, — поправил Понтер.
Мэри это замечание явно озадачило.
— Мой транслятор неправильно работает? — спросил Понтер. — Ты можешь ценить — в настоящем времени — то, что существует. То, чего больше нет, ты могла ценить — прошедшее время.
Мэри вздохнула, явно не желая об этом спорить.
— Но ты не ответила на мой вопрос, — мягко напомнил Понтер. — Для чего этот мемориал?
— Я же сказала. Почтить память мёртвых.
— Нет, нет, — сказал Понтер. — Это побочная функция, я уверен. Наверняка целью, которую ставил перед проектировщик…
— Майя Лин, — сказала Мэри.
— Что?
— Майя Лин. Так зовут женщину, спроектировавшую мемориал.
— А, — сказал Понтер. — Так вот, наверняка её целью — целью любого, кто проектирует мемориал — сделать так, чтобы люди не забывали.
— Да…? — сказала Мэри, немного раздражённая тем, что Понтер прицепился ко вроде бы незначительной разнице.
— А зачем делать так, чтобы люди не забывали? — спросил Понтер. — Чтобы не повторять больше тех же ошибок.
— Ну, да, конечно… — сказала Мэри.
— И насколько хорошо этот мемориал выполняет свою функцию? Вам удалось избежать той же ошибки — ошибки, которая привела к смерти всех этих молодых людей.
Мэри на секунду задумалась, потом покачала головой.
— Полагаю, что нет. Войны ведутся до сих пор, и…
— Америкой? Страной, построившей этот монумент?
— Да, — сказала Мэри.
— Почему?
— Экономика. Идеология. И…
— Да?
Мэри пожала плечами.
— Месть. Сведение счётов.
— Когда эта страна решает начать войну, где объявляется о таком решении?
— Э-э… в Конгрессе. Я потом покажу тебе его здание.
— Виден ли оттуда мемориал?
— Этот? Нет, не думаю.
— Они должны делать это прямо здесь, — заявил Понтер. — Их лидер — президент, так? — должен объявлять о войне прямо здесь, стоя перед этими пятьюдесятью восемью тысячами двухстами девятью именами. Очевидно, именно это должно быть главной целью такого мемориала: если лидер сможет призвать молодых людей идти воевать и гибнуть, глядя на имена тех, кто погиб, когда президент объявил войну в прошлый раз, то это, наверное, и правда очень важная война, без которой не обойтись.
Мэри склонила голову и ничего не сказала.
— В конце концов, как ты сказала, вы сражаетесь за сохранение ваших самых главных ценностей.
— В идеале да, — сказала Мэри.
— Но эта война — во Вьетнаме. Ты сказала, что она велась в поддержку коррумпированного правительства и для того, чтобы не дать состояться выборам.
— Ну, да, в каком-то смысле.
— В Филадельфии ты показала мне, где и как началась эта страна. Разве демократия не является самой большой ценностью Соединённых Штатов? Демократия и право людей избирать и быть избранными?
Мэри кивнула.
— Тогда они должны были сражаться за утверждение этих идеалов. Их приход во Вьетнам для того, чтобы живущие там люди получили возможность отдать свои голоса, был бы утверждением американских идеалов. И если бы народ Вьетнама…
— Вьетнамцы.
— Ага, вьетнамцы. Если бы они проголосовали за коммунистическую систему, это было бы в соответствии с американскими идеалами. Ведь ты не можешь быть сторонником демократии только тогда, когда исход голосования тебя устраивает.
— Возможно, ты прав, — сказала Мэри. — Очень многие считают, что американское вмешательство во Вьетнаме было неправильным. Они называют это «богохульной войной».
— Богохульной?
— Ну, это значит «оскорбляющий Бога».
Бровь Понтера взбежала на надбровье.
— Судя по всему, у этого вашего Бога очень толстая кожа.
Мэри склонила голову; трудно на это что-то возразить.
— Ты говорила, — сказал Понтер, — что большинство людей в этой стране — христиане.
— Да.
— Насколько христиан больше, чем остальных?
— Намного, — ответила Мэри. — На самом деле я как раз читала об этом перед приездом сюда. Население США примерно 270 миллионов, — Понтер уже слышал об этом раньше, так что не удивился. — Около миллиона — атеисты, они вообще не верят в Бога. Ещё двадцать пять миллионов нерелигиозны: то есть, не придерживаются никакой определённой религии. Другие религиозные группы — иудеи, буддисты, мусульмане, индуисты — совокупно составляют где-то пятнадцать миллионов. Все остальные — почти 230 миллионов — считают себя христианами.
— То есть это христианская страна, — сказал Понтер.
— Ну-у… как и Канада, США гордится своей религиозной терпимостью…
Понтер пренебрежительно махнул рукой.
— Двести тридцать миллионов из двухсот семидесяти — это почти девяносто процентов, так что США — христианская страна. А ты рассказывала мне об основах христианского вероучения. Что Христос говорил делать с тем, кто нападёт на тебя?
— Нагорная проповедь, — сказала Мэри. Она прикрыла глаза; вероятно, это помогало ей вспоминать. — «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».
— То есть христианская страна не может практиковать месть, — сказал Понтер. — Но ты упомянула её в ряду возможных причин войны. Точно так же демократическая страна не может препятствовать свободному выбору жителей другой страны, и, тем не менее, война во Вьетнаме велась именно с такой целью.
Мэри ничего не ответила.
— Разве ты не видишь? — сказал Понтер. — Вот о чём должен напоминать этот мемориал, эта стена ветеранов Вьетнама: о бессмысленности смерти, об ошибке — фатальной ошибке — затевать войну, идущую вразрез с твоими самыми сокровенными принципами.
Мэри молчала.
— И по этой причине все будущие американские войны должны объявляться здесь — на этом самом месте. Лишь если её цели выдержат испытание на соответствие самым главным фундаментальным принципам, лишь тогда это война, вести которую необходимо. — Взгляд Понтера снова задвигался по стене и чёрным отражениям внутри неё.
Мэри молчала.
— Однако, — сказал Понтер, — у меня есть предложение попроще. Эти письма, что ты мне читала — я так понимаю, это типичные образцы?
Мэри кивнула.
— Такие оставляют здесь каждый день.
— Но ты не видишь проблемы? Все они исходят из убеждения, что мёртвые на самом деле не мертвы. «Господь позаботится о тебе». «Мы снова будем вместе». «Я знаю, что смотришь на меня». «Однажды я снова тебя увижу».
— Мы уже обсуждали это, — сказала Мэри. — Моя разновидность людей — не просто христиане, а большинство Homo sapiens, независимо от религиозной принадлежности — верят, что глубинная суть личности не прекращает существования со смертью тела. Душа продолжает жить.
— И вот эта вера, — твёрдо произнёс Понтер, — и представляет из себя проблему. Я думаю над этим с тех пор, как ты впервые мне про это рассказала, но меня — как это говорится? — меня осенило здесь, у мемориала, перед этой стеной имён.
— Да? — сказала Мэри.
— Они мертвы. Их нет. Они более не существуют. — Он протянул руку и коснулся имени, которое не мог прочитать. — Человек, которого звали так. — Он коснулся другого имени. — И человек, которого звали так. — Он коснулся третьего. — И человек, которого звали так. Их больше нет. Вот очевидный урок, который преподаёт эта стена. Никто не может прийти сюда, чтобы говорить с мёртвыми, потому что мёртвые мертвы. Никто не может прийти сюда, чтобы попросить у мёртвого прощения, потому что мёртвые мертвы. Никто не может прийти сюда, чтобы мёртвый мог его коснуться, потому что мёртвые мертвы. Эти имена, эти вырезанные в камне символы — это всё, что от них осталось. Это очевидное послание стены людям, урок, который они должны выучить. Пока вы, люди, думаете, что жизнь — лишь пролог, что за ней последует что-то ещё, что обиженные здесь будут вознаграждены где-то там и потом, вы так и и не начнёте ценить жизнь и так и будете посылать свою молодёжь на смерть.
Мэри глубоко вдохнула и медленно выпустила воздух, по-видимому, чтобы успокоиться. Потом кивком головы указала в сторону. Понтер повернулся посмотреть. Седовласый мужчина оставлял у стены ещё одно письмо.
— Сможешь ему это сказать? — резко спросила Мэри. — Скажи ему, что он даром тратит время. Или вон той женщине — видишь, которая стоит на коленях, молится? Сможешь ей сказать? Избавить её от иллюзий? Вера в то, что те, которых они любят, где-то продолжают жить — это для них большое утешение.
Понтер покачал головой.
— Эта вера — причина того, что случилось. Единственный способ почтить память мёртвых — сделать так, чтобы никто больше не становился мёртвым преждевременно.
— Ну, хорошо, — в голосе Мэри послышался гнев. — Тогда иди. Иди скажи им.
Понтер повернулся и посмотрел на глексенов и их эбеновые отражения в стене. Его народ практически никогда не отнимает чужую жизнь, а народ Мэри делает это так часто и так много. Наверняка эта их вера в Бога как-то связана с их готовностью убивать.
Он шагнул вперёд, но…
Но сейчас, сию минуту, эти люди не выглядели злыми и кровожадными и готовыми убивать. Прямо сейчас на их лицах была печаль — такая невообразимая печаль…
Мэри всё ещё злилась на него.
— Давай, — говорила она, маша рукой. — Чего встал? Иди скажи им.
Понтер подумал о том, какая печаль снедала его, когда умерла Класт. И всё же…
И всё же эти люди — странные, невозможные глексены — находили утешение в своей вере. Он смотрел на фигуры людей у стены, которых агенты заставляли держаться в отдалении. Нет, нет, он не скажет скорбящим людям, что их любимые ушли без возврата. В конце концов, не эти люди отправили их умирать.
Понтер повернулся к Мэри.
— Я понимаю, что вера даёт утешение, но… — Он мотнул головой. — Но как разорвать этот цикл? Бог делает убийство лёгким, Бог даёт утешение после. Как не дать этому повторяться снова и снова?
— Я не знаю, — сказала Мэри.
— Вы должны сделать что-то, — сказал Понтер.
— Я молюсь, — ответила Мэри.
Понтер поглядел на неё, потом на скорбящих людей, потом снова повернулся к Мэри, взял её за руку, глядя в землю, не в силах смотреть ни на неё, ни на тысячи имён.
— Если бы была хоть малейшая вероятность, что это поможет, — тихо сказал он, — я бы молился вместе с тобой.
