ГЛАВА XXXVII

В то утро, когда мы должны были выехать из Глазго, Эндрю Ферсервис влетел как сумасшедший в мою комнату, приплясывая и распевая не очень мелодично, но зато громко:

Пылает горн, пылает горн,

Пылает жарким пламенем!

Не без труда заставил я его прекратить свое вытье и объяснить мне, в чем дело. Он радостно сообщил, точно передавал самую приятную новость на свете, что горцы все поголовно восстали и не пройдет и суток, как Роб Рой с бандой своих голоштанников нагрянет на Глазго.

— Придержи язык, негодяй! — сказал я. — Ты, верно, пьян или сошел с ума? А если даже и есть доля правды в твоей новости, с чего ты распелся, мерзавец?

— Пьян? Сошел с ума? Ну конечно, — ответил дерзко Эндрю, — когда человек говорит то, что знатным господам неприятно слушать, значит он пьян или сошел с ума. А распелся с чего? Горные кланы заставят нас петь по-иному, если мы с перепоя или по сумасбродству станем дожидаться их прихода.

Я быстро поднялся и увидел, что отец и Оуэн уже одеты и что они в большой тревоге.

Новость Эндрю Ферсервиса оказалась верной, даже слишком верной. Великий мятеж, взволновавший Британию в 1715 году, вспыхнул, зажженный злосчастным графом Маром, который в недобрый час поднял знамя Стюартов на погибель многих почтенных родов в Англии и Шотландии. Измена нескольких якобитских агентов (Рэшли в том числе) и арест других открыли правительству Георга I широко разветвленный, давно подготовляемый заговор, и вследствие этого восстание вспыхнуло преждевременно и в отдаленной части королевства, так что не могло оказать решающего действия на судьбу страны, которая, однако, не избежала сильных потрясений.

Это большое событие в жизни государства подтвердило и разъяснило темные указания, полученные мною от Мак-Грегора; мне стало понятно, почему западные кланы, поднятые против него, так легко забыли свои частные раздоры: они знали, что скоро им всем предстоит взяться за общее дело. Меня больше смущала и печалила мысль, что Диана Вернон стала женой одного из самых ярых участников мятежа и что ей приходится делить все лишения и опасности, связанные с рискованной деятельностью супруга.

Мы тут же посовещались о том, какие меры следовало нам принять в этот решительный час, и сошлись на предложении моего отца — спешно выправить необходимые пропуска и ехать подобру-поздорову в Лондон. Я сообщил отцу о своем желании предоставить себя в распоряжение правительства и зачислиться в один из добровольческих отрядов, которые уже начали формироваться. Отец с готовностью согласился со мной: он не одобрял тех, кто считал войну своим основным занятием, но как человек твердых убеждений он всегда был готов отдать жизнь в защиту гражданской вольности и свободы вероисповедания.

Мы совершили быстрый и опасный путь через Дамфризшир и смежные с ним английские графства. В этих краях сквайры, сторонники тори, уже поднялись и производили вербовку солдат и ремонт лошадей, тогда как виги собирались в главных городах, вооружали жителей и готовились к гражданской войне. Несколько раз мы лишь с трудом избегали ареста, и нам нередко приходилось ехать кружным путем в обход тех пунктов, куда стягивались вооруженные силы.

Прибыв в Лондон, мы тотчас примкнули к банкирам и видным негоциантам, согласившимся поддержать кредит государства и дать отпор натиску на фонды, на котором заговорщики в значительной степени строили свои расчеты, надеясь довести государство до полного банкротства и тем вернее обеспечить успех своего предприятия. Мой отец был избран в члены правления этого мощного союза финансистов, так как все доверяли его усердию, искусству и энергии. На него, между прочим, были возложены сношения союза с правительством, и он сумел, пользуясь средствами своего торгового дома и общественными фондами, переданными в его распоряжение, найти покупателей для громадного количества государственных бумаг, неожиданно выброшенных на рынок по обесцененному курсу при первой же вспышке мятежа. Я тоже не сидел сложа руки: получив назначение и навербовав за счет отца отряд в двести человек, я присоединился к армии генерала Карпентера.

Тем временем восстание распространилось и на Англию. Несчастный граф Дервентуотер и с ним генерал Форстер примкнули к повстанцам. Моего бедного дядю, сэра Гилдебранда, чьи владения были почти совсем разорены его собственной беспечностью и мотовством и распутством его сыновей и домочадцев, без труда убедили стать под злосчастное знамя Стюартов. Однако перед тем как это сделать, он проявил предусмотрительность, какой никто не мог от него ожидать: написал завещание!

Этим документом он отказывал свои владения — замок Осбалдистон с землями, угодьями и так далее — поочередно каждому из сыновей с их будущими потомками мужского пола, пока дело не дошло до Рэшли, которого он возненавидел всеми силами души за его недавнее предательство: его он исключил из завещания, назначив вместо младшего сына своим следующим наследником меня. Я всегда пользовался расположением старого баронета, но, по всей вероятности, полагаясь на многочисленность своих великанов-сыновей, поднявших вместе с ним оружие, он включил меня в число наследников лишь в надежде, что это назначение останется мертвой буквой; он вписал мое имя в завещание главным образом затем, чтобы выразить свое возмущение сыном, изменившим общему делу и своей семье. Особым параграфом завещания он отказывал племяннице своей покойной жены, Диане Вернон, ныне леди Диане Вернон Бьючемп, бриллианты, принадлежавшие ее покойной тетке, и большой серебряный кубок с выгравированными на нем соединенными гербами Вернонов и Осбалдистонов.

Но небо судило многочисленному и цветущему потомству баронета более быструю гибель, чем мог ожидать несчастный отец. На первом же смотре войска заговорщиков в местечке Грин-Риг Торнклиф Осбалдистон поспорил о старшинстве с одним сквайром из Нортумберленда, таким же злобным и несговорчивым, как и сам. Не слушая никаких увещаний, они наглядно показали своему командиру, в какой мере он может положиться на их дисциплину: спор они разрешили дракой на рапирах, и мой двоюродный брат был убит на месте. Смерть его явилась тяжелой утратой для сэра Гилдебранда, потому что, при несносном характере, у Торнклифа было все же чуть побольше ума в голове, чем у прочих братьев, — за неизменным исключением Рэшли.

Пьяница Персиваль также нашел конец, отвечавший его наклонностям. Он пошел на пари с одним джентльменом (стяжавшим за свои подвиги по этой части прозвище Бездонной Бочки), кто из них двоих сможет больше выпить спиртного в радостный день, когда повстанцы провозгласят в Морпете королем Иакова Стюарта. Подвиг был грандиозен. Я забыл, сколько в точности поглотил водки Перси, но она вызвала у него горячку, и к исходу третьего дня он умер, непрестанно повторяя: «Воды, воды!»

Дикон сломал шею близ Уоррингтонского моста при попытке показать, как резво скачет охромевшая кобыла чистых кровей, которую он хотел сбыть одному манчестерскому купцу, примкнувшему к повстанцам. Он заставил кобылу перемахнуть пятиярдный барьер; она упала после прыжка, и несчастный наездник убился насмерть.

Дураку Уилфреду, как повелось, выпал наиболее счастливый жребий среди прочих братьев: он был убит на улицах Прауд-Престона в Ланкашире в день, когда генерал Карпентер штурмовал укрепления повстанцев. Сражался он очень храбро, хотя, как я слышал, никогда не мог ясно понять цель и причину восстания и не всегда помнил, за кого из двух королей дерется. Джон тоже проявил в этом же сражении большую отвагу и получил несколько ран, но ему не посчастливилось умереть от них на месте.

На следующий день, когда мятежники сдались, старый сэр Гилдебранд, сокрушенный этими утратами, попал в число пленных и был переведен в Ньюгет вместе с раненым сыном.

В ту пору я уже освободился от военной службы и, не теряя времени, всячески старался облегчить судьбу своих родственников. Заслуги моего отца перед правительством и всеобщее сострадание к старому сэру Гилдебранду, в такой короткий срок потерявшему одного за другим четырех сыновей, избавили бы, верно, моего дядю и двоюродного брата от суда по обвинению в государственной измене, но судьба их была решена на более высоком судилище. Джон умер от ран в Ньюгете, завещав мне при последнем вздохе стаю соколов, оставленную им в замке, и свою любимую суку — черного спаниеля, по кличке Люси.

Мой бедный дядя, казалось, был придавлен до самой земли своими семейными несчастьями и бедственным положением, в котором неожиданно очутился сам. Он мало говорил, но, видимо, принимал с благодарностью те знаки внимания, какие обстоятельства позволяли мне оказывать ему. Я не был свидетелем его встречи с моим отцом — первой их встречи за столько лет и при таких прискорбных обстоятельствах, — но, судя по крайне угнетенному состоянию духа моего отца, она была до предела печальна. Сэр Гилдебранд с большим ожесточением говорил о Рэшли, теперь своем единственном сыне, ставил ему в вину гибель их дома и смерть всех его братьев и объявил, что ни сам он, ни пятеро его сыновей не ввязались бы в политическую интригу, если бы их не втянул в нее тот член их семьи, который первый же от них отступился. Два-три раза он упомянул о Диане, как всегда с неизменной нежностью, и однажды, когда я сидел у его постели, сказал: «Теперь, когда Торнклиф и все они умерли, мне жаль, племянник, что ты не можешь на ней жениться».

Эти слова тогда меня сильно поразили. У бедного старого баронета было некогда в обычае, когда он весело собирался утром на охоту, выделять своего любимца Торнклифа, остальных же называть более общо; но громкий, бодрый тон, каким сэр Гилдебранд восклицал бывало: «Зовите Торни — зовите их всех», — был так не похож на скорбный, надорванный голос, произнесший теперь безутешные слова, приведенные мною выше! Дядя разъяснил мне, что написано в завещании, и вручил заверенную копию с него; подлинник же, сказал он, хранится у моего старого знакомца, мистера Инглвуда: никому не внушая страха, пользуясь общим доверием как лицо в своем роде нейтральное, судья, насколько мне известно, держал на хранении добрую половину завещаний от всех пошедших на войну нортумберлендских сквайров, к какой бы партии они ни принадлежали.

Почти все свои последние часы мой дядя посвящал отправлению религиозного долга (как его понимает католическая церковь), наставляемый капелланом сардинского посольства, для которого мы не без труда получили разрешение навещать умирающего. Ни на основе собственных наблюдений, ни по отчетам пользовавших его врачей, я не могу сказать, чтобы сэр Гилдебранд Осбалдистон умер от какой-либо определенной болезни, имеющей свое название в медицине. Он, казалось мне, был крайне изнурен, сломлен телесной усталостью и душевной скорбью и скорее перестал существовать, нежели умер в прямой борьбе за жизнь. Так судно, разбитое и расшатанное многими шквалами и бурями, иногда без видимой причины — просто потому, что крепления ослабли и борта одряхлели, — даст неожиданно течь и пойдет ко дну.

Замечательно то обстоятельство, что мой отец, отдав брату последний долг, вдруг проникся желанием, чтобы я выполнил предсмертную волю покойного и стал представителем нашего рода, хотя до сих пор подобные предметы соблазняли его, казалось, меньше всего на свете. Но раньше он, как видно, следовал примеру лисицы из басни, презирая то, что было для него недостижимо; а кроме того, я не сомневаюсь, что злоба на Рэшли (ныне сэра Рэшли) Осбалдистона, открыто грозившего оспаривать завещание и волю сэра Гилдебранда, укрепила моего отца в намерении отстоять мои права. Он сам был несправедливо лишен наследства своим отцом, объяснил он; брат же его в своем завещании если и не возмещал ущерба, то все же восстанавливал справедливость, передавая остатки разоренных им владений Фрэнку, законному наследнику. А потому он решил, что воля покойного будет исполнена.

Между тем Рэшли как противник представлял силу, с которой нельзя было не считаться. Свой донос правительству он сделал очень своевременно, и его искусство подлаживаться, его широкая осведомленность и умение выставить на вид свои заслуги и приобрести влияние доставили ему немало покровителей в министерстве. Мы уже давно возбудили против него процесс в связи с хищением в торговом доме «Осбалдистон и Трешем», и, судя по тому, как подвигалось у нас дело с этим сравнительно несложным иском, трудно было надеяться, что мы доживем до разрешения второго процесса.

Чтоб избежать, по возможности, всяких проволочек, отец, по совету своего ученого юрисконсульта, скупил и закрепил за мной значительную часть закладных на Осбалдистон-холл. Быть может, после пережитого недавно столкновения с подводными камнями коммерции его соблазняла возможность реализовать таким образом некоторую часть своего капитала и поместить в недвижимую собственность значительную долю своих огромных прибылей, увеличившихся вследствие быстрого роста фондовых ценностей после подавления мятежа. Как бы там ни было, но случилось так, что меня не засадили за конторку, как я того ждал, изъявив полную готовность подчиниться родительской воле, какова бы она ни была. Я получил от отца своего предписание отправиться в Осбалдистон-холл и вступить во владение замком в качестве наследника и представителя рода. Мне предписано было обратиться к сквайру Инглвуду за подлинным завещанием дяди, отданным ему на хранение, и принять все необходимые меры для своего утверждения в правах собственности, составляющих, как говорят ученые люди, «девять точек закона».

В другое время я был бы счастлив такой переменой в судьбе, но теперь для меня с Осбалдистон-холлом было связано много мучительных воспоминаний. Я полагал, однако, что только в тех краях мне удастся, может быть, что-либо разузнать об участи Дианы Вернон. У меня были все причины опасаться, что жизнь ее сложилась далеко не так, как я желал бы, но мне к тому времени не удалось получить о ней никаких точных сведений.

Тщетно старался я всеми видами услуг, какие допускало их положение, снискать доверие некоторых наших дальних родственников, находившихся среди заключенных в Ньюгетской тюрьме. Гордость, которую я не мог осудить, и естественная подозрительность в отношении к вигу Фрэнку Осбалдистону, двоюродному брату дважды презренного изменника Рэшли, замыкали предо мною все сердца и уста, и я получал только холодные и натянутые изъявления благодарности в ответ на те благодеяния, какие я был в силах оказать. К тому же рука закона постепенно сокращала число людей, которым мог я помочь, и оставшиеся в живых все более сторонились тех, в ком они видели приверженцев существующего правительства. По мере того как их поочередно, небольшими партиями, отправляли на казнь, еще сидевшие в заключении утрачивали интерес к людям и желание с кем-либо общаться. Никогда не забуду, как один из них, по имени Нед Шефтон, ответил мне на мой взволнованный вопрос, не могу ли я исхлопотать для него снисхождение:

— Мистер Фрэнк Осбалдистон, я должен думать, что вы искренне желаете мне добра, и потому я вас благодарю. Но, видит Бог, человек не может жиреть, точно каплун, когда он наблюдает, как его ближних каждый день отводят поодиночке на место казни, и знает, что и ему в свой черед накинут петлю на шею.

Поэтому я был, пожалуй, рад вырваться из Лондона, удалиться от Ньюгета — от сцен, которые я наблюдал в городе и в тюрьме, — и вдохнуть свежий воздух Нортумберленда. Эндрю Ферсервис по-прежнему оставался при мне слугой — больше по прихоти моего отца, чем по моему собственному желанию. А теперь мне думалось вдобавок, что его знакомство с замком и окрестностями могло оказаться полезным, так что он, разумеется, сопровождал меня в поездке, и я льстил себя надеждой избавиться от него, водворив на прежнее место. Не могу постичь, как ему удалось втереться в милость к моему отцу, — разве что искусством (им он владел в немалой степени) притворяться чрезвычайно преданным своему господину, причем эта мнимая преданность выражалась на деле в том, что он без зазрения совести пускался на всякие хитрости, заботясь лишь об одном: чтобы, кроме него, никто не смел обманывать его господина.

Мы совершили наше путешествие к северу без особых приключений, и страну, еще недавно взволнованную мятежом, нашли успокоенной и в полном порядке. Чем ближе подвигались мы к Осбалдистон-холлу, тем больней сжималось мое сердце при мысли о вступлении в покинутый замок. И вот, чтоб оттянуть этот горький день, я решил сперва навестить мистера Инглвуда.

Почтенного джентльмена сильно смущали мысли о том, чем он был и чем он сделался ныне; и неотступные воспоминания прошлого очень мешали ревностному исполнению обязанностей, какого можно было ждать от него в его теперешнем положении. Кое в чем, однако, ему повезло: он избавился от своего секретаря Джобсона. Возмущенный нерадивостью судьи, ревнитель закона ушел в конце концов от своего принципала и поступил секретарем к некоему сквайру Стэндишу, который с недавнего времени начал развивать деятельность в тех краях в качестве мирового судьи, с таким пылом отстаивая интересы короля Георга и протестантизма, что, в отличие от прежнего начальника, он чаще подавал случай своему секретарю удерживать его ретивость в границах закона, нежели подстегивать ее.

Старый судья Инглвуд принял меня очень любезно и с готовностью развернул предо мною завещание дяди, в котором, казалось, не к чему было придраться. Поначалу он явно растерялся, не зная, как ему говорить и держаться со мной; но когда увидел, что я, сочувствуя в принципе существующему правительству, все же питаю сострадание к тем, кого ошибочное понимание лояльности и долга привело к мятежу, судья разговорился и стал очень занимательно рассказывать, как он действовал и как бездействовал — каких трудов ему стоило удержать некоторых сквайров от участия в восстании и не воспрепятствовать побегу других, имевших несчастие впутаться в это дело.

Свидание наше происходило с глазу на глаз, и много было выпито бокалов по усердным настояниям судьи, когда вдруг он предложил мне осушить полный кубок за здоровье Ди Вернон — за розу пустыни, нежный вереск Чевиота, цветок, пересаженный в адский мрак монастыря.

— Разве мисс Вернон не замужем? — воскликнул я в изумлении. — Я думал, его превосходительство…

— Та-та-та! Его превосходительство, его лордство! Это, вы знаете, пустые сен-жерменские титулы. Граф Бьючемп, полномочный посланник Франции! А принц-регент, герцог Орлеанский, смею сказать, знать не знает о его существовании! Но вы должны были встречать старого сэра Фредерика Вернона в замке, когда он подвизался в роли патера Вогана.

— Боже милостивый! Значит, Воган — отец мисс Вернон?

— Разумеется, — холодно сказал судья. — Теперь не к чему хранить секрет, коль скоро старик сейчас за пределами страны, иначе я, конечно, обязан был бы его арестовать! Итак, осушим кубок за мою дорогую, утраченную Ди!

Я не мог, как читатель легко поймет, разделить веселье судьи. В голове у меня звенело от полученного удара.

— Я и не знал, — сказал я, — что у мисс Вернон жив отец.

— Если он и жив, то не по вине нашего правительства, — ответил Инглвуд, — потому что, черт возьми, не родился еще такой человек, чью голову оценили бы дороже. Он был приговорен к смертной казни еще за участие в заговоре Фенвика, и в царствование короля Вильгельма его считали одним из зачинщиков найтбриджского дела; а так как его жена была из рода Бредалбейнов, он пользовался влиянием среди вождей северных кланов Шотландии. Прошел было слух после Рисвикского мира, что правительство потребует его выдачи. Но он прикинулся больным, и во французских газетах было опубликовано сообщение о его смерти. Когда же он высадился здесь, на родном берегу, мы, старые кавалеры, отлично его узнали, — то есть я узнал его, хоть и не был кавалером, — но никто не сделал доноса на бедного джентльмена, а у меня самого от частых приступов подагры испортилась память, так что я, вы понимаете, не мог бы подтвердить под присягой, что это действительно он.

— Значит, и в Осбалдистон-холле не знали, кто он такой? — спросил я.

— Знали только его дочь, старый баронет и Рэшли, который проник в эту тайну, как он проникает во все другие, и пользовался ею, как веревкой на шее бедной Ди. Я сам сотни раз был свидетелем, как она готова была плюнуть ему в лицо, но не смела из страха за отца, который должен был бы ждать гибели с минуты на минуту, если бы о нем донесли властям. Однако не поймите меня ложно, мистер Осбалдистон: наше правительство, говорю я, доброе, милостивое и справедливое, а если у нас и повесили десяток-другой мятежников, так всякий согласится, что никто их, несчастных, не трогал бы, если б они сидели смирно дома.

Уклонившись от обсуждения политических вопросов, я вернул мистера Инглвуда к первоначальному предмету разговора и узнал, что Диана в свое время наотрез отказалась выйти замуж за кого-либо из семьи Осбалдистонов, а Рэшли выразила прямое отвращение; и тогда Рэшли охладел к делу претендента, в котором до тех пор, как младший из шести братьев, отважный, ловкий, способный, он видел средство сделать свою карьеру. Возможно, что давление со стороны сэра Фредерика Вернона и шотландских вождей, когда те соединенными усилиями заставили его вернуть ценности, похищенные им в конторе моего отца, окончательно привело его к решению достичь успеха в жизни, изменив своему знамени и предав прежних своих единомышленников. А может быть, также, — ибо мало кто мог лучше самого Рэшли судить о деле, где затронуты личные его интересы, — может быть, он пришел к мысли, что силы и таланты якобитов (как оно потом и оказалось) были недостаточны для сложной задачи свержения утвердившегося правительства. Сэру Фредерику Вернону, или, как его называли среди якобитов, «его превосходительству виконту Бьючемпу», и его дочери после доноса Рэшли с трудом удалось бежать. Здесь сведения мистера Инглвуда не отвечали истине; но поскольку не слышно было об аресте сэра Фредерика, судья не сомневался, что виконт находился в ту пору за рубежом, где, согласно его жестокому договору с зятем, Диане — раз она отказалась остановить свой выбор на ком-либо из Осбалдистонов — предстояло уйти в монастырь.

Первоначальную причину этого странного соглашения мистер Инглвуд не мог точно разъяснить; но, как он понимал, это был семейный договор, заключенный с целью обеспечить сэру Фредерику доходы с остатков его обширных владений, закрепленных за семьей Осбалдистонов в силу какой-либо юридической уловки; словом, семейный договор, который, как это часто бывало в те дни, распоряжался людьми, как прикрепленным к земле живым инвентарем, нисколько не сообразуясь с их чувствами.

Не могу сказать — так прихотлива природа сердца человеческого, — что испытал я при этом известии: радость или печаль. Мне казалось, сообщение о том, что мисс Вернон не разлучена со мною навек браком с другим, но заперта в монастырь во имя исполнения какого-то бессмысленного контракта, не уменьшило, а, наоборот, усилило боль моей утраты. Эта мысль меня угнетала, я сделался вялым, рассеянным, и мне не под силу стало поддерживать разговор с судьей Инглвудом, который, в свою очередь, начал позевывать и рано предложил мне пойти почивать. Я с вечера попрощался с ним, решив выехать на заре, до завтрака, в Осбалдистон-холл.

Мистер Инглвуд одобрил мое намерение. Будет разумно, сказал он, явиться туда прежде, чем станет известно о моем приезде в здешние края, — тем более что сэр Рэшли Осбалдистон гостил в это время, как сообщили судье, в доме мистера Джобсона, строя, несомненно, какие-нибудь козни.

— Они под стать друг другу, — добавил он, — потому что сэр Рэшли потерял всякое право вращаться в обществе людей чести; а вряд ли два таких отъявленных негодяя могут сойтись вдвоем и не строить козней порядочным людям.

В заключение он заставил выпить меня на дорогу стакан водки и приналечь на паштет из дичи, «чтобы перешибить вредное действие болотной сырости».