ГЛАВА XXIV

Я помнил прощальное наставление честного бэйли, однако не счел зазорным прибавить поцелуй к полукроне, данной мною Мэтти за проводы, и ее «как не совестно, сэр!» прозвучало не такой уж смертельной обидой. Долгий стук мой у ворот миссис Флайтер поначалу разбудил, как полагается, двух-трех бездомных собак, поднявших громкий лай, затем из окон соседних домов высунулись три-четыре головы в ночных колпаках, чтобы сделать мне выговор за нарушение торжественной тишины воскресной ночи несвоевременным шумом. Пока я в трепете ждал, как бы их ярость не разразилась над моей головой настоящим ливнем, как некогда ярость Ксантиппы, проснулась сама миссис Флайтер и тоном, какой вполне подобал бы мудрой супруге Сократа, принялась отчитывать на кухне каких-то бездельников за то, что те не поспешили к воротам на мой столь шумный призыв.

Достойные эти господа искренне огорчились суматохой, возникшей по их нерадению, ибо они были не кто иные, как верный мистер Ферсервис, его друг мистер Хамморго и еще один человек, как я узнал впоследствии — городской глашатай; они сидели втроем за жбаном эля (моим угощением — как показал потом поданный счет) и трудились сообща над текстом и слогом воззвания, которое предполагалось огласить на следующий день по улицам города с целью незамедлительно вернуть «несчастного молодого джентльмена», как они имели бесстыдство меня назвать, в круг его друзей. Я, разумеется, не стал скрывать свое недовольство этим дерзким вмешательством в мои дела; но Эндрю, увидев меня, разразился такою бурей восторга, что упреки мои безнадежно в ней потонули. Возможно, его ликование было отчасти притворным, а пролитые им слезы радости, несомненно, брали начало в благородном источнике всех эмоций — в оловянной кружке. Искренняя или притворная, радость Эндрю по поводу моего прибытия все же не дала мне проломить ему череп, что я собирался сделать по двум причинам: во-первых, за его разговоры с регентом хора о моих делах; во-вторых, за неуместную историю, сочиненную им обо мне мистеру Джарви. Однако я ограничился тем, что хлопнул перед его носом дверью своей спальни, когда он поплелся за мной, прославляя небо за мое благополучное возвращение и перемежая возгласы радости призывами ко мне быть осторожней, если я и впредь захочу шагать своим путем. Я улегся спать, решив, что утром первым делом рассчитаю этого нудного, утомительного, самодовольного наглеца, вообразившего себя, как видно, не слугой, а наставником.

Наутро я вернулся к своему решению и, позвав к себе в комнату Эндрю, спросил, сколько ему следует с меня за услуги и за проводы до Глазго. Мистер Ферсервис крайне растерялся при таком вопросе, правильно усмотрев в нем предвестие увольнения.

— Ваша честь… — начал он, промолчав, — не подумает… не подумает…

— Говори прямо, мошенник, или я проломлю тебе череп! — сказал я, когда Эндрю замолк, терзаемый мукой сомнений и расчетов в тисках двойной опасности: потерять все, запросив слишком много, или потерять часть, потребовав меньше, чем я, быть может, сам готов был уплатить.

И вот, как иногда крепкий удар по спине вышибает застрявший кусок, так под действием моей угрозы из горла Эндрю вылетело с хрипом:

— Восемнадцать пенсов per diem, то есть в день, будет, я думаю, без лишку.

— Это вдвое больше обычной цены и втрое больше того, что вы заслужили, Эндрю. Вот вам гинея, и ступайте, куда хотите.

— С нами сила Господня! Ваша честь не сошли с ума? — возопил Эндрю.

— Нет, но вы, сдается, решили и впрямь довести меня до сумасшествия: я вам даю втрое больше, чем вы запросили, а вы стоите и пялите глаза с таким видом, точно я вас обманываю. Берите деньги и ступайте вон.

— Боже милосердный! — снова заголосил Эндрю. — Чем же я обидел вашу честь? Конечно, наша грешная плоть «подобна цветку полевому», но если грядка ромашек кое-чего стоит в медицине, то, право, польза Эндрю Ферсервиса для вашей чести ничуть не менее очевидна; вам со мной расстаться — все одно что взять и лечь в могилу.

— Честное слово, — ответил я, — трудно сразу решить, мошенник вы больше или дурак! Вы, значит, намерены остаться при мне, хочу я того или нет?

— Поистине, именно так, — догматическим тоном ответил Эндрю. — Может, ваша честь не умеет отличить хорошего слугу, но я-то сразу вижу хорошего хозяина, и пусть черт перебьет мне ноги, если я от вас уйду, вот и все, что я вам скажу. К тому же я не получил надлежащего предупреждения об отказе от места.

— От места, сэр? — сказал я. — Позвольте, вы у меня вовсе не наемный слуга, я взял вас только в проводники и действительно воспользовался в дороге вашим знанием местности.

— Что верно, то верно, сэр, я не простой слуга, — ответствовал мистер Ферсервис, — ваша честь знает, что я, ни на минуту не задумавшись, бросил хорошее место, уступив просьбам вашей чести. Садовник при Осбалдистон-холле может, не покривив душой, заработать двадцать фунтов стерлингов per annum , как одну копеечку, — так разве бросил бы человек такую должность за гинею? Я думал остаться при вашей чести до конца года и полагал, что буду получать жалованье, харчевые, наградные и праздничные до конца года, не меньше.

— Ну-ну, сэр! — сказал я. — Ваши бесстыдные притязания нисколько вам не помогут, и если я услышу от вас хоть слово в этом роде, вы убедитесь, что в семье Осбалдистонов не один только сквайр Торнклиф умеет орудовать кулаком.

Я не договорил своих слов, как все это дело и эта важность, с какою поддерживал Эндрю свою нелепую претензию, показались мне вдруг до того смешными, что я, хоть и был не на шутку зол, едва удержался от хохота. Плут, разгадав по моему лицу, какое он произвел впечатление, еще больше утвердился в своей настойчивости. Однако он нашел более безопасным немного сбавить тон, чтобы не превысить меру собственной требовательности и моего терпения.

Он допускает, объяснил мне мистер Ферсервис, что я способен без предупреждения взять и расстаться с преданным слугой, прослужившим мне и моим родственникам денно и нощно двадцать лет в недобром месте; однако же он твердо убежден, что я — истинный джентльмен и что сердце не позволит мне бросить в горькой нужде несчастного человека, который свернул на сорок, на пятьдесят, даже на сто миль от своей дороги только ради того, чтобы составить компанию моей чести, и у которого нет никаких средств, кроме грошового жалованья.

Кажется, это вы сказали мне однажды, Уилл, что я при всем своем упрямстве оказываюсь в иных случаях самым легковерным и податливым из смертных. Дело в том, что меня делает настойчивым только противоречие; когда же я не чувствую вызова на спор, я всегда готов уступить во избежание лишних хлопот. Я знал, что Эндрю — корыстный наглец, вечно сующий свой нос в чужие дела, однако мне нужен был какой-нибудь проводник и слуга, а к выходкам Эндрю я так привык, что иной раз они меня даже потешали. Перебирая в нерешительности свои соображения, я спросил Ферсервиса, знает ли он дороги, города и прочее в Северной Шотландии, куда мне, по всей вероятности, предстояло отправиться по делам отца, который ведет обширную торговлю с лесовладельцами горного края. Спроси я у него, знает ли он дорогу в земной рай, он, думается мне, взялся бы в ту минуту служить моим проводником; так что впоследствии я мог с полным основанием считать за особое счастье, что он в самом деле превосходно знал дороги и не так уж сильно прихвастнул. Я назначил ему твердое жалованье и оставил за собою право дать ему расчет, когда мне вздумается, уплатив за неделю вперед. На прощание я строго отчитал его за вчерашнее, и он, радуясь в душе, хоть с виду и приуныв, побежал рассказать своему приятелю, регенту хора, который уже потягивал на кухне утреннюю порцию эля, как он ловко «обвел вокруг пальца полоумного юнца, английского сквайра».

Затем, помня об уговоре, я направился к Николу Джарви, где меня ожидал приятный завтрак в комнате, служившей почтенному бэйли и кабинетом для его занятий и любимым местом отдыха. Хлопотливый и доброжелательный блюститель закона честно сдержал свое слово: я увидел своего друга Оуэна на свободе. Закусив, почувствовав себя свежим и чистым благодаря ванне и щетке, он был сейчас совсем не похож на Оуэна-арестанта, грязного, сокрушенного, утратившего надежду. Но мысль о денежных затруднениях, надвигающихся со всех сторон, угнетала все же его душу, и, обнимая меня с почти отеческой нежностью, добрый старик не мог подавить вздох глубокой печали. И когда он сел, тревога, отражавшаяся в его глазах и позе, столь непохожая на обычное для него выражение спокойного, самоуверенного довольства, указывала, что он упражняет свои математические способности мысленным подсчетом дней, часов и минут, оставшихся нам до срока опротестования векселей и крушения великого торгового дома «Осбалдистон и Трешем». Мне, таким образом, приходилось за двоих отдавать должное гостеприимству нашего хозяина — его отменному китайскому чаю, который он получил в подарок от одного крупного судовладельца из Уэппинга; его кофе с собственной небольшой плантации на острове Ямайка, называвшейся, как он сообщил нам, подмигнув, «Рощей Соляного Рынка»; его английским гренкам и элю, его шотландской вяленой лососине, его лохфайнским селедкам и даже его камчатной скатерти, «вытканной, вы понимаете, не чьей иной рукой», как рукой его покойного отца, достопочтенного декана Джарви. Ублаготворив нашего добродушного хозяина мелкими знаками внимания, столь лестного для большинства людей, я, в свою очередь, постарался вытянуть из него некоторые сведения, которые могли послужить мне к руководству и просто к удовлетворению любопытства. До сих пор оба мы ни единым словом не намекнули на происшествия минувшей ночи, так что мой вопрос должен был прозвучать несколько неожиданно, когда я воспользовался передышкой между окончанием истории скатерти и началом истории салфеток, которую мне предстояло выслушать, и спросил напрямик:

— Кстати, мистер Джарви, кто такой этот мистер Роберт Кэмбел, с которым мы встретились прошлой ночью?

Вопрос — извините мне грубоватое выражение — огрел почтенного бэйли точно плетью; и вместо ответа он только повторил:

— Кто такой мистер Роберт Кэмбел? Гм! Н-да! Вы спрашиваете, кто такой мистер Роберт Кэмбел?

— Да, — сказал я, — я хотел бы знать, кто он и чем занимается.

— Он… Как бы это сказать? .. Гм! .. Н-да! .. Где вы познакомились с мистером Робертом Кэмбелом, как вы его зовете?

— Я встретился с ним случайно несколько месяцев тому назад на севере Англии.

— Так что же, мистер Осбалдистон, — сказал, не сдаваясь, бэйли, — вы знаете о нем ровно столько же, сколько и я.

— Не думаю, мистер Джарви, — возразил я. — Вы ему, как видно, родственник и друг.

— Да, конечно, нас связывает некоторое дальнее родство, — уклончиво отвечал судья, — но мы редко видимся с той поры, как Роб отошел от торговли скотом, бедняга! С ним круто обошлись люди, которые могли бы отнестись к нему лучше, — и они не заработали на этом ни полшиллинга. Многие сейчас жалеют, что в свое время вытеснили Робина с глазговского рынка; многие предпочли бы, чтоб он и сейчас ходил за гуртом скота в три сотни голов, а не во главе тридцати двуногих скотов.

— Все это ничего не говорит мне, мистер Джарви, ни о звании мистера Кэмбела, ни о его образе жизни и средствах к существованию.

— О его звании? — повторил мистер Джарви. — Он, понятно, шотландский дворянин — лучшего звания и нечего желать. А образ жизни? У себя в горах он, я полагаю, носит одежду горца, хотя, когда является в Глазго, надевает штаны. А что касается средств к существованию — какое нам дело до его средств, если он у нас с вами ничего не просит? Но сейчас мне некогда о нем судачить — надо нам поскорее разобраться в делах вашего отца.

С этими словами он надел на нос очки и углубился в просмотр документов мистера Оуэна, с которыми тот счел самым разумным ознакомить его без утайки. Я достаточно смыслил в этой области, чтобы оценить исключительную остроту и проницательность, с какою мистер Джарви высказывался о делах, предложенных на его рассмотрение. И надо отдать ему должное, он выказал редкую порядочность и даже широту натуры. Правда, он не раз почесывал за ухом, когда видел, каково сальдо в дебете его счета с торговым домом «Осбалдистон и Трешем».

— Будут изрядные потери, — заметил он. — И, честное слово, что бы там ни говорили лондонские толстосумы, а для маленького человека с Соляного Рынка в Глазго это тяжелый удар. Пахнет большим дефицитом — придется выложить денежки из кубышки! Но что ж такого? Надеюсь, все-таки ваша фирма из-за всех этих передряг окончательно не прогорит. А если даже и кончится дело крахом, я никогда не дойду до такой низости, как эти вороны с Гэллоугейта. Пусть даже я и понесу убытки — не могу же я отрицать, что в свое время вы дали мне заработать не один фунт стерлингов. На худой конец я только, как говорится, «приставлю голову свиньи к хвосту поросенка».

Мне был не совсем понятен смысл поговорки, которой утешал себя мистер Джарви, но я видел, что к устройству дел моего отца он относится с благосклонным и дружеским участием. Он предложил кое-какие мероприятия, одобрил некоторые планы Оуэна и своими советами и поддержкой значительно приободрил опечаленного представителя фирмы «Осбалдистон и Трешем».

Так как я оставался при этом праздным зрителем, а может быть, и потому, что я неоднократно делал поползновение возвратиться к запретной и явно затруднительной теме о мистере Кэмбеле, мистер Джарви без особых церемоний спровадил меня, посоветовав прогуляться к колледжу, где я могу встретить молодых людей, которые умеют говорить по-гречески и на латыни, — а если не умеют, то, черт их знает, зачем же тогда тратится на них такая уйма денег! — и где мне представится возможность почитать Священное писание в переводе достойного мистера Захарии Бойда; лучшей поэзии и быть не могло, — так уверяют его люди, которые знают толк в подобных вещах или должны бы знать. Он, однако, тут же смягчил свою невежливость радушным приглашением вернуться и отобедать у него ровно в час, в домашней обстановке. Будет бараний окорок, а может быть, и заливное — по сезону. Но особенно он подчеркнул, чтобы я пришел ровно в час, потому что и он и отец его, декан, всегда обедали в это время; ни для кого и ни для чего на свете они не отступали от установленного правила.