46
Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей.
Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны – во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.
Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.
– Полюбуйтесь-ка, – сказала она. – Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.
– Красоту он, наверное, любит еще больше, – сказал я. – Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.
– Низкий льстец!
– Нет. Я стараюсь говорить правду.
– Вам это не часто удается, – сказала она. – Кто вы?
– Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.
– Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?
Я набрал полные легкие воздуха.
– Чтобы осуществить свое предназначение – отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.
Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.
Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.
– Это невозможно, – сказала она.
– Нет ничего невозможного.
– Мой муж…
– Крепко спит, – сказал я. – Сегодня же… под этой же крышей…
– Нет. Нельзя.
– Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия – от нее не спрячешься.
– Георгий!
– Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…
– Да, Георгий!
Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление – бахвалиться тем, что ты явился из будущего.
– Это было предопределено, – шептал я. – Иначе быть не может!
– Да! Да!
– Здесь.
– Здесь, – эхом отвечала Пульхерия.
– Скоро.
– Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…
– Ты знала, что это должно случиться, – сказал я, – еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.
– Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?
– Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…
– Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.
– Может быть.
– Через два часа ты будешь мой.
– А ты моя, – сказал я.
– И навсегда!
Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.
– На веки вечные, Пульхерия.