Часть вторая

Глава 9

У Ли-Мэй собственная юрта, ее собирают для нее каждый вечер, когда заканчивается дневной переход, и разбирают утром, когда они просыпаются, чтобы ехать дальше.

Сейчас солнце на западе, заканчивается четвертый день за границами Катая. Ли-Мэй еще никогда не уезжала так далеко. И никогда не хотела ехать так далеко. Две придворные дамы прислуживают ей. Она их не знает, и обе они ей не нравятся. Они все время плачут. Она понимает, что им не нравится прислуживать ей, а не настоящей принцессе.

Ли-Мэй теперь принцесса. Или называется принцессой. Ее сделали членом императорской семьи перед тем, как они выехали на север из Синаня. Во дворце Да-Мин состоялась церемония. Ли-Мэй, в красных и золотых шелках, со слишком тяжелой прической, с украшениями из белого нефрита, черепахового панциря и жемчуга с юга, почти не обращала на нее внимания. Она была слишком сердита. Ее брат стоял за спиной у первого министра. Она все время в упор смотрела на него, не отводя газ. Хотела ясно дать ему понять, что именно она чувствует. Как будто это могло хоть что-то значить для Лю.

Она и сейчас охвачена больше гневом, чем другими чувствами, но понимает, что это, возможно, способ скрыть от себя самой и от других страх. Именно гнев не позволяет ей быть добрее к двум женщинам, которые сейчас принадлежат ей. Они боятся. Конечно, боятся. Она могла бы быть добрее. Они ни в чем не виноваты.

Ли-Мэй думает, что в их горе нет позора. И в их ужасе тоже, а ведь он стал еще сильнее, что вполне предсказуемо, с тех пор как они проехали Шуцюань — последний большой город к северу от Синаня, — а затем добрались до большой излучины Золотой реки и до Стены.

Шуцюань проехали много дней назад. Они миновали Стену и четыре дня назад выехали в дикую степь. Солдаты салютовали им сверху, когда они проезжали сквозь стену.

Ли-Мэй считает, следит за временем, как может. Это привычка. Ее отец говорил, что ему в ней это нравится. Отец умер, иначе этого бы не случилось.

Начальник имперского эскорта три раза поклонился принцессам, и потом вместе с армией Летающего Дракона из Синаня повернул назад у тяжелых ворот Длинной стены — назад в цивилизованный мир. Ли-Мэй, вышедшая из своего паланкина, стояла под ветром желтого дракона и смотрела им вслед. И видела, как затворились ворота мира.

Кочевники-варвары взяли на себя охрану двух катайских невест, которых им отдали — обменяли на меха, верблюдов и янтарь, но, главным образом, на коней и военную поддержку.

Впервые богю прицелились так высоко, или им дали так много.

Настоящая принцесса, тридцать первая дочь катайского императора Тайцзу (да живет он и правит страной вечно, под небесами!), после соответствующей церемонии, принятой в стране пастбищ, станет самой новой женой Хурока, правящего кагана, владыки степей, или той их части (большей части), которая является верным союзником Катая.

Каркающие черные вороны, которые служат советниками императорского трона, недавно решили, что именно сейчас, при чрезмерно раздутой армии, учитывая проблемы с затратами на нее и на лошадей, будет мудрым и предусмотрительным оказать пьющим кумыс степным варварам такую честь, о которой в другое время и помыслить было бы невозможно.

Ли-Мэй не должно быть здесь, она не хотела быть принцессой. Если бы ее отец не умер и на два года не прекратились бы все семейные церемонии и празднества, она наверняка уже была бы замужем, в безопасности. Ее мать и Вторая мать уже занимались устройством ее замужества, по соответствующим каналам.

Она никак не является настоящим членом императорской семьи, она всего лишь фрейлина стареющей, отправленной из города в ссылку императрицы. Но Ли-Мэй — также сестра честолюбивого, занимающего блестящее положение брата, и поэтому она станет, теперь уже скоро, неизвестно которой по счету женой второго сына кагана Хурока, Тардука, нынешнего наследника кагана.

Нет никакой уверенности в том, что он останется наследником в этих степях, если верить рассказам. Ли-Мэй обычно прислушивается к разговорам окружающих, она была такой с самого детства, а ее второй брат, Тай, много лет назад вернулся с севера и рассказывал о нем.

Существовали прецеденты — как и для всего, что происходило во дворце Да-Мин, — возвышения с этой целью менее знатной женщины до звания члена императорской семьи. Это было нечто вроде хитрой уловки для варваров. Все подчиненные народы всегда хотят иметь право претендовать на родство с катайским правителем. Если женщина называется принцессой, этого более чем достаточно для второго или третьего участника бракосочетания. Для чужеземного правителя (так бывало несколько раз, хотя никогда — с правителем богю) послали настоящую принцессу.

У нынешнего императора после сорока лет на троне и при наличии десяти тысяч наложниц из всех известных стран мира дочерей было более чем достаточно.

Ли-Мэй иногда думала о жизни этих женщин, запертых за стенами, воротами и окнами из шелковой бумаги своего крыла во дворце, куда вела лестница, охраняемая евнухами. Большинство из них состарились или состарятся, так и не побывав в одной комнате с императором. Или с любым другим мужчиной.

Настоящая принцесса, дочь императора, непрерывно заставляла одну из своих фрейлин (их у нее было шесть) петь и играть для нее песню «Замуж на далекий горизонт», с тех пор как они выехали из Шуцюаня. Принцесса Сюэ и ее женщины. Бесконечные стенания.

Они приводят Ли-Мэй в отчаяние.

Она хочет более глубокой тишины вокруг в этой дикой степи, под этим ветром. Чтобы лелеять внутри себя ярость, отгонять ужас и думать о брате.

О двух братьях. Самый младший, Чао, все еще дома, у реки, он пока не в счет. Думать о доме — перебирать его образы — сейчас вредно, понимает Ли-Мэй.

Она изо всех сил пытается сосредоточиться на том брате, которого ей хочется убить, и на том, который обязан был, каким-то образом, спасти ее от этого.

Хотя, если честно, Тай ничего не смог бы сделать, когда Лю — блестящая находка для его собственных целей — предложил свою сестру в качестве второй принцессы для союза с богю и его предложение приняли. Но почему Ли-Мэй должна быть справедливой? Почему должна смириться в этом краю волков и травы, если она покидает все, что знала, ради пустых степей и примитивных юрт, ветра, несущего желтую пыль из западной пустыни, и ради жизни среди варваров, которые даже не говорят на ее языке?

Этого не случилось бы, если бы ее отец был жив.

Старший сын Лю всегда был красноречив и настойчив, а дочери — это орудия. Многие отцы уступили бы, смотрели бы на семейную славу так же, как Лю, но Ли-Мэй, единственный ребенок-девочка в семье, почти уверена, что генерал, даже в отставке, не позволил бы своему старшему сыну использовать сестру таким образом. Лю никогда бы не посмел даже предложить такое. Амбиции, собственные и семейные, полезны для уравновешенного человека, но есть границы, которые являются частью равновесия.

Ли-Мэй хочется так думать, но она прожила при дворе достаточно долго — приехала туда за год до ссылки императрицы — и представляет себе другую картину. Она почти наяву слышит воспитанный, рассудительный голос Лю:

— Чем так отличается предложение сделать ее фрейлиной императрицы от моего предложения возвысить ее до положения принцессы? Разве оба они не возвеличивают нашу семью? И разве у сестры есть другая обязанность или другая роль в жизни?

Трудно даже в воображении придумать достаточно сокрушительный ответ на такое.

Тай мог бы это сделать, он такой же умный, хотя ум у него другой. Но ее второй брат сейчас невозможно далеко — на западе, среди призраков. Она совершенно уверена, что Лю принял во внимание и его отсутствие тоже, когда строил свои планы. И грустная, милая императрица, сосланная из дворца, погруженная в бесконечные молитвы и слабеющие воспоминания, не могла ничего сделать, чтобы защитить свою придворную даму, когда ее вызвали в Зал Великолепия.

Ли-Мэй, которую сейчас уносят на север, сама теперь за пределами всех границ. Разница в том, что Тай — если он жив — скоро поедет домой. А она — никогда.

С этим трудно жить. Ей необходим ее гнев.

«Замуж за далекий горизонт» начинается снова, на этот раз ее исполняет фрейлина, хуже всех умеющая играть на пипе. По-видимому, они играют по очереди. Ли-Мэй позволяет себе выругаться, совершенно не по-царски. Она уже ненавидит эту песню. Так пусть это чувство поможет разжечь и поддерживать в ней необходимую ей ярость.

Она выглядывает из своего паланкина (ей не разрешат скакать верхом, разумеется). Один из богю в тот момент проезжает мимо, двигаясь к голове каравана. Он сидит на лошади так, как не умеет никто из катайцев. Все они так сидят, осознала она. Кочевники живут на своих конях. Он смотрит на нее, когда проезжает мимо. Их взгляды встречаются на мгновение перед тем, как Ли-Мэй отпускает занавеску.

У нее уходит на это несколько секунд, но она решает, что на лице всадника отражалась не победа, не торжество и даже не мужская похоть, а гордость.

Она не понимает, о чем ей это говорит.

Через какое-то время она снова выглядывает. Всадника нет, он ускакал вперед. Местность в дымке. Вечерний ветер полон пыли, как обычно. Он несет ее уже несколько дней. Пыль жжет глаза. Солнце висит низко, расплывается над бесконечной травой. Они видели огромные стада газелей за последние несколько дней. Слышали волков по ночам, с тех пор как Стена осталась позади. Катайцы ужасно боятся волков — это часть того страха, который вызывают у них эти чужие северные луга. Она думает, что те, кто живет в гарнизонах за Стеной, должны смертельно их ненавидеть.

Прищурившись на оранжевый закат, Ли-Мэй ловит себя на том, что думает, как можно было бы убить ее брата Лю до того, как все это случилось. Отправить его в ночь.

Эти картинки ненадолго приносят удовлетворение.

На Тая она сердита тоже, решает Ли-Мэй. Ей не обязательно быть справедливой ни к кому на таком ветру. Нечего было оставлять семью на два года, когда похоронили их отца и мужа. Он был нужен, хотя бы только в качестве противовеса Лю. Брат обязан был это понимать, предвидеть это.

Она выпускает из руки занавеску, откидывается на подушки, думая о них двоих, соскальзывает в воспоминания.

Это не всегда хорошо. Это означает вспомнить о доме снова, но сможет ли она удержаться от этого? Это способ, если нет другого, не думать о том, что ее ждет, когда путешествие из светлого мира закончится где-то в этой пустоте.

Вторая мать, единственная наложница их отца, была бездетной. Для нее — трагедия, причина ночных слез и бессонницы, но четырем детям Шэня это стало благом, как ни трудно признать это правдой. Потому что она отдала им всю свою большую любовь, и у двух женщин генерала не было причин для конфликта из-за соперничества детей.

Ли-Мэй было тогда шесть лет, значит, Лю исполнилось девятнадцать, и он готовился в первому этапу экзаменов в их префектуре. Тай был на два года младше него, он изучал боевые искусства и уже стал выше старшего брата. Чао, младенец той осенью, топал по двору, радостно падая в кучи листьев. Она это помнит.

Закончился сезон военных походов, и отец вернулся домой (еще и поэтому она знала, что наступила осень, — поэтому и из-за листьев павловнии). Ли-Мэй, которая все лето прилежно изучала танцы с учителем, нанятым матерями, предстояло выступать перед семьей в одно ясное, ветреное утро праздничного дня, когда все дома.

Она помнит ветер. И по сей день она считает, что именно ветер стал причиной ее неудачи. Если бы ее жизнь теперь не оказалась разбитой и загубленной, сейчас ее могло бы позабавить, что она до сих пор держится за это объяснение своего падения.

Она тогда упала — под взглядами матерей, отца, старших братьев, приглашенного для аккомпанемента барабанщика. Упала один-единственный раз, после, по крайней мере, десятка прошедших идеально репетиций в предшествующие дни с учителем и матерью. Закружилась слишком сильно посередине первого танца, потеряла равновесие, попыталась восстановить его, качнулась в другую сторону и позорно рухнула в листья на краю внутреннего дворика, словно она не старше младенца, играющего в них.

Никто не рассмеялся. Это она помнит.

Лю мог бы сделать это в определенном настроении, но не сделал. Ли-Мэй села, вся в листьях, потрясенная, бледная, и сразу увидела добрую озабоченность отца, а потом насмешку над своей коротконогой маленькой дочкой, которую ему почти удалось скрыть.

И именно это заставило ее вскочить на ноги и убежать со двора, безудержно рыдая. Она хотела показать ему — показать им всем — как она выросла, что она уже не маленький ребенок. А показала нечто прямо противоположное. Кипевшее в ней унижение невозможно было вынести.

Лю нашел ее первым, в саду, под ее любимым персиковым деревом, в дальнем конце ряда, у каменной стены. Она лежала на земле, уткнувшись лицом в руки, ее танцевальный костюм был безнадежно испорчен. К тому моменту она уже выплакала все слезы, но не захотела поднять голову, когда услышала его шаги.

Ли-Мэй ждала Вторую Мать или свою собственную мать (что менее вероятно). Услышав свое имя, произнесенное резким голосом старшего брата, она испугалась. Оглядываясь в прошлое, она давно уже поняла, что Лю, наверное, велел двум женщинам оставить этот разговор ему. К тому времени они уже подчинялись его указаниям.

— Сядь! — приказал брат, и она услышала, как он закряхтел, присев на корточки рядом с ней. Он уже был полным, и такая поза давалась ему не без усилий.

Нечего было и думать о том, чтобы ослушаться прямого приказа первого брата. В иных семьях за подобное могли выпороть или лишить еды.

Ли-Мэй села, повернулась к нему, не забыв почтительно склонить голову, сложив ладони, хотя и не встала на ноги.

Лю простил ей это. Вероятно, ее испачканное грязью лицо со следами слез заставило его проявить снисхождение. Никогда ничего нельзя было знать наверняка с Лю, даже тогда.

Он произнес:

— Вот какой урок ты из этого должна вынести, — голос его звучал сдержанно, размеренно, не таким тоном разговаривают с ребенком. Потом она это вспомнила. Он говорил тихо, но заставил слушать себя. — Мы учимся, чтобы избежать ошибок, и не показываемся другим, пока не убедимся, что выучились достаточно. Это первое. Ты понимаешь?

Ли-Мэй кивнула, широко открытыми глазами глядя в круглое лицо брата. В тот год у него начали расти усы и борода.

— Тем не менее, — продолжал он, — поскольку мы не боги и не из императорской семьи, мы не можем быть уверены в том, что у нас нет недостатков. Это не дано обычным людям. Особенно женщинам. Поэтому запомни вторую вещь: если мы допускаем промах на публике, если мы падаем в листья, или запинаемся во время речи, или слишком много или слишком мало кланяемся… мы продолжаем делать то, что начали, словно ничего не случилось. Понимаешь?

Она снова кивнула, качнув макушкой.

Лю продолжал:

— Если мы останавливаемся, извиняемся, показываем свое отчаяние, убегаем со двора или из комнаты, мы заставляем зрителей обратить внимание на нашу ошибку и понять, что мы стыдимся ее. Если мы продолжаем, мы относимся к ней, как к неудаче, которая случается со многими мужчинами и женщинами, и показываем, что она нас не победила.

Что она не имеет никакого значения. И еще, сестра, ты должна всегда помнить, что ты представляешь нашу семью, а не только себя, что бы ты ни делала. Ты понимаешь?

И в третий раз Ли-Мэй кивнула.

— Скажи это! — скомандовал ее брат.

— Я понимаю, — произнесла она так четко, как смогла. Шестилетняя девочка, грязь и переспевшие фрукты на лице, руках и одежде. Представляющая свою семью, что бы ни делала.

Брат несколько мгновений пристально смотрел на нее. Потом поднялся, с кряхтением, и пошел прочь из сада вдоль длинного ряда деревьев. Сейчас она вспоминает, что он носил черную одежду. Это необычно для девятнадцатилетнего подростка и почти граничило с самонадеянностью (учтите, красного пояса он не носил), но Шэнь Лю всегда собирался сдать экзамены всех трех уровней и стать мандарином во дворце в Синане. Всегда.

Тай пришел в сад немного позже.

Несомненно, он ждал, пока Лю придет и уйдет, как и следует второму брату. Картинки того дня пронзительно четкие, ранящие: она также уверена, вспоминая тот день, что Тай почти точно знал, что сказал ей Лю.

Ли-Мэй все еще сидела прямо, поэтому заметила приближающегося брата. Он улыбнулся, когда подошел ближе, и она знала, что он улыбнется ей. Но она не ожидала, что он принесет с собой тазик с водой и полотенце. Брат догадался, что она лежала на грязной земле.

Он сел рядом с ней, скрестив ноги, не боясь испачкать свою одежду и туфли, и поставил тазик между ними, живописно перекинув полотенце через руку, как слуга. Ли-Мэй думала, что он скорчит смешную рожицу, попробует рассмешить ее, и твердо решила не смеяться (она почти всегда смеялась), но он этого не сделал, просто ждал. Через несколько секунд Ли-Мэй окунула ладони в воду и вымыла лицо, ладони и руки целиком. Только со специально сшитым костюмом для танца она ничего не могла поделать.

Тай подал ей полотенце, и она вытерлась. Он взял у нее полотенце и отложил в сторону, выплеснул воду из тазика и поставил его рядом с собой.

— Лучше, — произнес он, глядя на нее.

— Спасибо, — ответила она.

Она помнит короткое, но легкое молчание. С Таем было легко. Она преклонялась перед обоими старшими братьями, вспоминала Ли-Мэй, но Тая она любила.

— Я упала, — пожаловалась она.

Он не улыбнулся.

— Знаю. Наверное, ты чувствовала себя ужасно. Ты так ждала этого выступления.

Она кивнула, не доверяя своему голосу.

— Все было очень хорошо, Ли-Мэй, пока не поднялся ветер. Я забеспокоился, когда почувствовал его.

Она посмотрела на него.

— Возможно… в следующий раз, может, даже сегодня вечером… ты могла бы станцевать в доме? Я думаю, именно поэтому танцовщицы не любят выступать под открытым небом. Любой ветерок развевает их одежду, и… они могут упасть.

— Я не знала… они предпочитают танцевать внутри?

— Я точно это знаю, — кивнул брат. — Ты очень храбрая, если танцевала во дворе осенним утром.

Она позволила себе на короткое мгновение поверить в собственную храбрость. Потом решительно покачала головой:

— Нет, я просто танцевала там, где решили мама и барабанщик. Я не храбрая.

Он улыбнулся:

— Ли-Мэй, уже одно то, что ты это говоришь, подтверждает твою честность и храбрость. Это должно быть так, это и будет так, когда тебе исполнится двадцать шесть, а не шесть лет. Я горжусь тобой. И отец гордился. Я видел это, когда он смотрел. Ты станцуешь снова для нас, в доме? Сегодня вечером?

У нее задрожали губы:

— Он… отец почти смеялся.

Тай задумался.

— Знаешь правду о людях? Когда кто-нибудь падает, если этот человек не сильно ушибся, то это смешно, сестренка. Не знаю почему. А ты знаешь?

Она покачала головой. Она не знала, почему это смешно, но вспомнила, как хихикала, когда Чао спотыкался и падал в листья.

— А отец не смеялся, — прибавил Тай. — Он сначала боялся за тебя, а потом боялся, что заденет твою гордость, если улыбнется, поэтому он не улыбался.

— Я видел. Он сдерживал улыбку. Он прикрыл рот рукой.

— Хорошо, что ты это видела. Да. Потому что он очень гордился. Он сказал, что надеется, ты попробуешь еще раз.

У нее перестали дрожать губы.

— От так сказал? Это правда, Тай?

И Тай кивнул:

— Правда.

Она до сих пор не знает, по сей день, было ли это правдой, но они ушли из сада вместе, и Тай нес тазик и полотенце. А вечером она танцевала для них снова (костюм для танца быстро почистили), среди продуманно расставленных фонарей в самой большой комнате для приемов, и она не упала. Отец все время улыбался, глядя на нее, и погладил ее по щеке, когда она после подошла к нему. А потом он встал и официально поклонился, и совсем не смеялся, и дал ей несколько медных монет, как платят настоящим танцовщицам, а потом конфету из своего кармана, потому что ей было шесть лет…

Если бы Ли-Мэй искала в памяти ответ, — или хотела объяснить кому-нибудь, кто захочет спросить и может ожидать ответа, — чем так отличаются друг от друга ее старшие братья, то эти два давних разговора в осеннем саду могли стать убедительным ответом.

Лю говорил ей — в тот день, и бесконечное число раз потом, лично и в письмах из Синаня, — что она во всех своих поступках представляет их семью. Она считала это истиной, и для себя, и для любого другого человека, будь то мужчина или женщина. Такими были обычаи в Катае. Ты — ничто в империи, если за тобой не стоит семья.

Но сейчас она уже за пределами империи. Кочевники с их стадами долгогривых коней и огромными волкодавами, с их примитивными юртами и резко звучащим языком… не знают ее семью. Ее отца. Им на них наплевать. Они даже не знают — эта мысль далась ей с трудом, — что она из рода Шэнь. Ее сделали членом императорской династии, и богю считают ее таковой. Поэтому у них такой гордый вид, когда они бросают на нее взгляды, проезжая мимо.

Эта честь в данный момент ускользает от нее. Она — олицетворение хитрого обмана и холодного честолюбия брата. И никто у нее дома на берегу маленькой речки больше никогда ее не увидит…

Интересно, думает она, сдерживая чувства, доберется ли ее письмо до матери и Второй матери, если она отправит такое письмо, или десять писем, с всадниками богю в торговый город у излучины реки весной?

Тай назвал ее храброй; он тогда много раз повторял, какая она умная, как быстро растет, как все это поможет ей в жизни. Она уже не уверена в этом. Брат не стал бы лгать, но, возможно, он ошибался.

Храбрость, может быть, выражается только в том, что она не рыдает по ночам и не слушает упорно одну и ту же бесконечную жалобную песнь по дороге. А еще Ли-Мэй не имеет ни малейшего представления, что может принести ум второй или пятой жене наследника кагана.

Она даже не знает, какой по счету женой она станет.

Она ничего не знает о мужчине, женой которого ей предстоит стать, — с которым она будет делить ложе, если он еще захочет этого. На своих носилках Ли-Мэй тяжело вздыхает.

Она может убить себя. Так поступали в прошлом некоторые женщины, выданные замуж подобным образом. Разумеется, это считалось позором, но Ли-Мэй подозревает, что ей на то наплевать. Возможно, она решит плакать и горевать на всем пути на север и после их приезда. Или она может стать достойной светлой, высокой памяти об отце и того образа самой себя, который Тай всю жизнь держал перед ней, словно бронзовое зеркало. Той самой Шэнь Ли-Мэй, которую престарелая императрица любила и которой доверяла в своей собственной ссылке. После того как явилась Драгоценная Наложница, околдовала мир музыкой, умом и красотой и изменила его.

Женщина смогла изменить мир.

И Ли-Мэй — не первая женщина, которую отослали из жизни и из дома под предлогом замужества, развода, чьей-то смерти, рождения, неспособности родить ребенка… тем или иным жестоким способом.

Она слышит, как выкрикивают приказы. Она уже узнает некоторые слова, она их запомнила. Караван наконец останавливается на ночлег. Приближение лета в степях означает очень долгие дни.

Уже установился привычный порядок: две принцессы остаются в своих носилках, пока ставят их юрты. Они выходят, когда их позовут, и идут прямо в юрты, куда им приносят еду. Потом служанки готовят их ко сну, и они ложатся спать. Они встают так рано, что, несмотря на приближающееся лето, иногда на траве лежит иней. Или поднимается туман.

Носилки ставят на землю, и сидящая в них Ли-Мэй корчит рожицу. Это немного по-детски, хотя ей бы не понравилось, если бы ей это сказали. Она сует босые ноги в туфли, сама отодвигает занавеску — на этот раз до конца — и выходит наружу, на вечерний свет и пыльный ветер широкой степи.

Вокруг нее трава, мир зеленый, как изумруд. Ее сердце быстро бьется. Она надеется, что этого никто не заметит.

Один из носильщиков ее паланкина вскрикивает в изумлении. Какой-то всадник оборачивается на этот крик, видит, что она стоит возле носилок, и галопом скачет по высокой траве: тот самый, что смотрел на нее недавно. Он спрыгивает с коня еще до того, как тот остановился, плавно приземляется, сначала быстро бежит, потом замедляет бег. Он делал это тысячи раз, думает Ли-Мэй.

Он подходит к ней, на его лице гнев и нетерпение. Богю начинает яростно говорить, жестами указывая на носилки. Хотя она не понимает ни слова, смысл совершенно ясен — воин требует вернуться в них.

Ли-Мэй не шевелится. Он повторяет снова те же слова, уже громче, с тем же резким жестом рукой в сторону носилок. Теперь уже и другие обернулись и смотрят на них. Еще два всадника быстро приближаются от головы колонны с мрачными лицами. Разумнее всего было бы вернуться в паланкин, думает Ли-Мэй.

И изо всех сил бьет стоящего перед ней мужчину по лицу.

Он удара у нее горит ладонь. Она не помнит, когда в последний раз ударила человека. Собственно говоря, она вообще не помнит такого случая.

Ли-Мэй произносит, четко выговаривая слова, — он не поймет, но это неважно:

— Я — дочь катайского генерала и член императорской семьи Небесного императора Тайцзу, Повелителя пяти добродетелей. И я — невеста наследника кагана. Каким бы ни был твой ранг или ранг любого из вас, сейчас вы будете слушать меня. Мне надоело сидеть на носилках и в юрте весь день и всю ночь. Приведите того, кто понимает цивилизованный язык, и я повторю это еще раз!

Возможно, он ее убьет.

Возможно, она стоит на пороге ночи, у перехода в иной мир. Его позор должен быть огромен, ведь его ударила женщина.

Но она видит в его глазах нерешительность, и ее охватывает чувство облегчения. Она не умрет на этом вечернем ветру. Богю возлагают слишком большие надежды на ее приезд на север и на этот брак.

Несколько мгновений назад он казался таким гордым, когда проезжал мимо и смотрел на нее. Повинуясь только своему инстинкту, Ли-Мэй делает шаг назад, сдвигает ступни и кланяется, официальным жестом сцепив руки внутри широких рукавов платья.

Выпрямившись, она улыбается, коротко и снисходительно, как особа царской крови, снижающая напряжение трудного момента.

Надо сбить их с толку, думает она. Пусть они чувствуют себя неуверенно с ней. Демонстрируй гнев и независимость, затем будь учтивой и даже милостивой. Она видит, что занавески носилок другой принцессы (настоящей принцессы) слегка приподняты. Хорошо. Пусть она смотрит. По крайней мере, это идиотское пение прекратилось.

Ли-Мэй слышит птиц; они пролетают над головой, много птиц. Неподалеку есть озеро. Вот почему они выбрали это место для привала на ночь.

Она указывает на воду:

— Что это за озеро? Как оно называется на вашем языке?

Она смотрит на человека, стоящего перед ней. Другие двое к тому времени уже подъехали к ним, оставаясь на конях — они явно не знают, как себя вести. Ли-Мэй продолжает:

— Если мне предстоит жить среди богю, я должна знать такие вещи. Приведите ко мне того, кто может ответить!

Удивительно, но стоящий перед ней человек прочищает горло и отвечает:

— Мы называем его озером Сурка. Их тут много. Сурки, их норы на холмах, на другом берегу.

Он говорит по-катайски. Ли-Мэй приподнимает брови и одаривает его улыбкой, опять недолгой:

— Почему ты не сказал мне, что говоришь на нашем языке?

Богю отводит взгляд в сторону, пытается презрительно пожать плечами, но ему это не удается.

— Ты его выучил во время торгов у излучины реки?

Он бросает на нее быстрый взгляд, пораженный, хотя догадаться было нетрудно.

— Да, — отвечает он.

— В таком случае, — уже холодно говорит она, — если тебе есть что мне сказать, в том числе если у тебя есть просьбы, на которые я могу согласиться, а могу и не согласиться, с этой поры ты будешь говорить со мной на том языке, который я знаю. Ты меня понимаешь?

И, к ее ликованию, после кроткой паузы он кивает.

— Скажи им, — бросает она и поворачивается к ним спиной, чтобы смотреть на восток, на озеро и на птиц. Ветер треплет ее волосы, стараясь вытащить пряди из-под длинных шпилек.

Об этом есть стихотворение, в котором ветер — это нетерпеливый любовник.

Она снова слышит, как богю откашлялся и начинает говорить на своем языке с всадниками, которые собрались вокруг.

Ли-Мэй ждет, пока он закончит, потом поворачивается и к ним, и теперь она кое-что сообщает ему, им всем:

— Отныне я буду стараться выучить ваш язык. У меня будут вопросы. Ты должен показать мне всадников, которые знают катайский язык. Ты понимаешь?

Он снова кивает. Но, что важнее, один из сидящих верхом поднимает руку, словно просит позволения говорить (так и должно быть!), и говорит:

— Я тоже говорю на вашем языке, принцесса. Лучше, чем он, — богю усмехается, обнажая кривые зубы. Здесь видна конкуренция. Он старше по положению.

И Ли-Мэй с удовольствием отмечает, что тот, кто стоит перед ней, сердито смотрит на нового претендента. На этот раз она улыбается тому, кто сидит на коне:

— Я тебя слышала, но я сама буду решать, кто из вас говорит лучше. Я дам вам всем знать, после того как у меня будет время рассудить.

Она думает, что им нужно заплатить, удержать этих людей в равновесии. Любая женщина из Да-Мина кое-что знает о том, как это сделать. Всю жизнь Ли-Мэй славилась тем, что задает вопросы, и теперь, здесь, она может узнать кое-какие ответы.

Ей нужно узнать как можно больше о мужчине, за которого она выходит замуж, и о жизни женщин в степи. Если существование станет мрачным кошмаром, она сама его прекратит. Но если дни и ночи можно хоть как-то прожить здесь, за пределами Стены и известного мира, она решила попытаться. Она пытается уже сейчас.

Ли-Мэй смотрит на стоящего перед ней мужчину.

— Твое имя? — Она продолжает говорить повелительным тоном и держаться надменно.

— Сибир, — отвечает он. Потом прибавляет: — Принцесса. — И склоняет голову.

— Пойдем со мной, — приказывает она, и тем самым делает ему подарок, чтобы другие видели и завидовали, — пока они поставят юрты. Расскажи мне, где мы находимся, как далеко нам еще ехать. Научи меня названиям вещей.

Не дожидаясь его, она идет к воде, прочь от этой сгрудившейся толпы всадников, от носилок и разобранных юрт. От косых лучей солнца впереди нее лежит длинная тень. Держись величественно, напоминает она себе, высоко поднимая голову. Небо, думает она, огромное, в горизонт (тот горизонт, за который ее выдали замуж) поразительно далеко… Сибир энергично шагает вслед за ней, быстрым шагом.

Ей нравится, что он не идет рядом с ней, а держится на полшага сзади. Это хорошо. Еще хорошо то, что ее сердце уже не бьется так быстро. Правая рука все еще горит после той пощечины, которую она ему дала. Ей не верится, что она это сделала.

Почва неровная: в ней кроличьи норы и норы других животных. Сурков. Трава у озера удивительно высокая, она почти достает Ли-Мэй до талии. Кузнечики прыгают, когда она идет сквозь нее. Ей понадобятся туфли получше, понимает она. Она не знает, какую одежду ей упаковали с собой во дворце. Она намеренно игнорировала все это в то время, охваченная гневом. Сегодня она прикажет одной из своих женщин открыть сундуки и ящики, которые они везут на север, и посмотреть.

— Я собираюсь делать это каждое утро перед отправлением и каждый вечер, когда мы разбиваем лагерь, — говорит она, оглядываясь. — И еще в полдень, когда мы останавливаемся поесть, если ты не предупредишь меня об опасности. Я хочу, чтобы ты мне прислуживал. Ты понимаешь?

«Ты понимаешь?» Она говорит, как брат Лю. Да, в этом есть ирония.

Человек по имени Сибир не отвечает, это неожиданно. Она встревоженно оглядывается на него. Она вовсе не чувствует той уверенности, с которой говорит. Как она может быть уверена? Он остановился, и она тоже.

Он смотрит не на нее.

Произносит что-то на своем языке. Проклятие, молитву, заклинание? У них за спиной, в колонне всадников, все тоже замолчали. Никто не шевелится. Эта неподвижность неестественна. Они все смотрят в одном направлении — в сторону озера, но дальше него, выше, на холмы, где должны находиться норы сурков.

Ли-Мэй поворачивается и смотрит туда.

Еще одно дуновение ветра. Ли-Мэй поднимает обе руки и складывает их на груди, будто защищаясь, а потом снова, со всей силой, ощущает, как она одинока, как далеко от дома.

— Ох, отец! — шепчет она, удивляя себя. — Зачем ты покинул меня в этом испытании?

Из всех живых созданий катайцы больше всего боятся волков. Они всегда их боялись — крестьяне, занимающиеся выращиванием риса и другого зерна, орошением и терпеливой обработкой земли.

На вершине холма, за озером, на открытом месте, стоит дюжина волков, неподвижных на фоне неба, освещенных поздним солнцем. И они смотрят вниз на них, на нее.

Сибир наконец начинает говорить напряженным, низким голосом:

— Принцесса, возвращаемся обратно. Быстро! Это неестественно. Они позволяют себя видеть! Волки так никогда не делают. И…

Его голос прерывается, словно он потерял дар речи, на любом языке.

Ли-Мэй все еще смотрит на восток. Она видит то, что видят все они.

На вершине холма, среди волков, появился человек.

Звери расступаются перед ним. Они действительно это делают.

И Шэнь Ли-Мэй с внезапной, ужасающей уверенностью понимает, что путешествие ее жизни вот-вот снова изменится. Ни один человек не может понять, как пути могут разветвляться, и как разветвляются, и отчего это происходит. Потому что так устроен мир.

Глава 10

В тот самый вечер, во дворце Да-Мин, у северной стены Синаня, с обширным Оленьим парком внутри, который виден сквозь открытые балконные двери, одна женщина играет на струнном инструменте в палате приемов на верхнем уровне, развлекая музыкой императора и компанию избранных придворных. Наследник императора, Шиньцзу, тоже здесь. Принц держит в руке чашку с вином, которое ему постоянно подливают.

Император Тайцзу, Светлейший повелитель пяти добродетелей, правящий с благословения небес, не отрывает глаз от играющей женщины. То же самое можно сказать обо всех людях в комнате. (Один мандарин, сидящий рядом с императором, необычайно крупный мужчина, также наблюдает краем глаза, безуспешно пытаясь проникнуть в его сердце.)

Вэнь Цзянь, Драгоценная Наложница, привыкла быть объектом всеобщего внимания. Так уж повелось, такая она сама. Это всегда так, играет ли она на музыкальном инструменте, как сейчас, или просто входит в комнату, или едет на коне через город, или по паркам дворца среди воды или деревьев. Все признают, что так и должно быть. Ее уже причислили к самым легендарным красавицам Катая.

Ей двадцать один год.

При виде нее у человека захватывает дух и меняется ритм биения сердца. При первой встрече с ней и каждый раз после: словно память стирается, а затем возрождается. При виде Вэнь Цзянь человек думает о невозможной спелости, затем о фарфоре или слоновой кости, а затем пытается примирить эти образы. И терпит неудачу.

В этот вечер в руках Вэнь Цзянь инструмент западного происхождения, вариант пипы, на котором играют пальцами, а не медиатором. До этого она пела, но сейчас умолкла; только звуки струн волнами перетекают через комнату, где стоят колонны из нефрита и алебастра; некоторые из последних так искусно обточены, что вставленные внутрь фонари излучают свет.

Слепой мужчина с флейтой сидит на плетеной циновке рядом с женщиной. В выбранную ею секунду она берет последнюю ноту, флейтист узнает этот сигнал и начнет играть. Вэнь Цзянь встает — все видят, что она босая, — проходит по розовому мраморному полу и останавливается перед троном, который раньше принесли в эту комнату.

Сын Неба улыбается под прикрытием своей узкой, седой бородки. Он одет в белое, с желтым — цвет императора — поясом. Он носит мягкую серую шляпу, приколотую шпильками к прическе, черные шелковые туфли, расшитые золотом, и по три кольца на каждой руке. Одно кольцо сделано из зеленого нефрита в виде дракона. Только император имеет право носить такое. Сорок лет назад, или немного больше, он убил свою тетку и двух братьев, а еще шестьдесят тысяч человек погибло в следующие недели и месяцы, когда он предъявил свои права на Трон Феникса и захватил его после кончины своего отца.

Император уже не молод. Теперь, после многих десятков лет усердной заботы, его легко утомляют государственные дела и правление. Он строит себе гробницу к северо-западу от Синаня, рядом с гробницами отца и деда, только гораздо больших размеров, — но хочет жить вечно.

Вместе с ней. Вместе с Цзянь, с ее музыкой и юностью, с ее красотой. С этим невероятным открытием, сокровищем, что дороже нефрита, которое досталось ему недавно, в седовласой старости.

Сейчас она движется перед ними по высокой комнате, начиная танец под тихую игру слепца. Среди присутствующих проносится вздох, они все вместе вдыхают воздух, как смертные, которым вдалеке открылось девятое небо — намек на то, какой может быть жизнь среди богов.

Император молчит, глядя на нее. Цзянь смотрит ему в глаза. Она почти всегда смотрит в его глаза, когда он в комнате. Музыка флейты, это тихое дыхание предвкушения, когда начинается ее танец, а потом один голос кричит, вызывая шок, подобно нападению:

— О, как хорошо! Теперь ты для нас станцуешь! Хорошо!

Он радостно смеется. У него странно высокий голос для ошеломляюще массивного тела. Мужчина такой большой, что его ягодицы и бедра вываливаются за пределы циновки, постеленной для него рядом с троном. Ему позволили сидеть, откинувшись на подушки, признавая такую необходимость и оказывая ему честь. Никто другой не имеет права сидеть, кроме императора и слепого музыканта, даже наследник. Шиньцзу стоит рядом с отцом, пьет вино и осторожно молчит.

Осторожность — разумная предосторожность для принца в Катае.

Тот очень большой человек, напрочь лишенный осторожности, родился варваром на северо-западе. В молодости его арестовали за кражу овец, но позволили вступить в катайскую армию, чтобы избежать казни.

Сейчас он достиг такого могущества, что это внушает ужас большинству из находящихся в этой комнате. Он — военный губернатор трех округов, занимающих огромную территорию на северо-западе. Командующий очень большой армии.

Такого никогда раньше не случалось — один губернатор всех трех округов. Такого не допускали.

Толстые ноги этого человека вытянуты прямо вперед перед ним — он никак не смог бы их скрестить. Глаза-щелки почти спрятаны среди складок его гладко выбритого лица. Его волосы под черной шляпой редеют; их осталось слишком мало, чтобы сделать узел. Когда он прибывает с Синань или когда покидает имперский город, возвращаясь в северные округа, двенадцать человек несут его паланкин. Прошли те дни, когда его могла нести лошадь — в битву или куда-нибудь еще.

Его зовут Ань Ли, но уже давно все знают его как Рошаня.

Его ненавидят многие. Но есть и те, кто его обожает, так же сильно и страстно.

Среди тех, кто любит генерала, — император, а Вэнь Цзянь, Драгоценная Наложница, даже усыновила его, сделала своим сыном, — хотя он в два раза старше нее, устроив детскую игру, шутливую церемонию, которую некоторые сочли отвратительной.

В начале этой весны женщины из ее свиты, тридцать или сорок, хихикая среди облаков благовоний и смеси ароматов духов, сняли с Рошаня одежду, пока он лежал на полу в женских покоях, а потом присыпали его пудрой, спеленали и закутали, словно новорожденного, в широкие простыни. Цзянь вошла, смеясь и хлопая в ладоши от восторга, и напоила его молоком, делая вид — некоторые говорили, что из обнаженной груди, — что это ее собственное молоко.

Император, говорили шепотом, пришел в тот день на женскую половину, где толстяк, который некогда был — и во многих смыслах до сих пор им оставался — самым грозным генералом империи, вопил и плакал, как новорожденный младенец, лежа на спине, и тер кулаками маленькие глазки, а холеные, надушенные женщины дворца Да-Мин хохотали до колик, глядя, как Цзянь и Рошань весело играют в центре мира.

Все в Синане знали эту историю. Об этих двоих ходили и другие легенды, которые рассказывали шепотом: произносить их вслух в неподходящей компании было невыразимо опасно. По правде говоря, это было опасно в любой компании.

Высказываться так, как это делает Рошань сегодня вечером, когда Вэнь Цзянь начинает танцевать, является грубым нарушением протокола. Для тех, кто разбирается в таких вещах, это также является ужасно агрессивной демонстрацией самоуверенности.

Генерал неотесанный и необразованный — и сам гордо провозглашает себя таковым, — он родился в одном племени в приграничных дюнах пустыни, среди людей, которые научились выживать, выращивая овец и коней, а потом грабя купцов на Шелковом пути.

Его отец служил в катайской армии на границе, один из многих варваров, заполнивших кавалерию по мере роста имперской армии. Отец поднялся до среднего ранга, прокладывая дорогу для сына, который не всегда был таким тучным.

Ань Ли, в свою очередь, был солдатом, офицером, а затем и старшим офицером. Его солдаты оставили горы вражеских черепов на полях сражений для волков и грифов, завоевывая территории для Катая. После этих завоеваний Рошаня сделали генералом, а затем, очень скоро, — военным губернатором северо-запада, оказав почести большие, чем другим губернаторам.

Поэтому он считает, что ему позволено вести себя так, как не посмел бы ни один человек, даже наследник. Возможно — особенно наследник. Он забавляет Тайцзу. По мнению некоторых из присутствующих в этой комнате, он намеренно ведет себя так, грубо вмешивается, чтобы показать остальным, что ему это можно. Что это можно ему одному.

Среди тех, кто считает так, — новый первый министр Вэнь Чжоу, любимый двоюродный брат Драгоценной Наложницы, занявший этот пост благодаря ее протекции.

Его предшественник, тощий, недремлющий министр, который умер осенью, — к облегчению многих, к горю и ужасу других — был единственным из живых людей, которых заметно боялся Рошань.

Цинь Хай, который упорно продвигал по службе толстого варвара и держал его в узде, ушел к предкам, и дворец Да-Мин стал другим, а это значит — другой стала империя.

Евнухи и мандарины, принцы и военачальники, аристократы, последователи как Священного Пути, так и Учителя Чо, — все они наблюдают за первым министром и самым сильным из военных губернаторов. И никто не совершает быстрых движений и не привлекает к себе внимания. Не всегда полезно быть замеченным.

Из тех, кто следит за первыми медленными, чувственными движениями Цзянь, — ее кремовая с золотом шелковая юбка метет пол, потом начинает подниматься и плыть по воздуху по мере того, как движения становятся все быстрее и размашистее — самый подозрительный взгляд на Рошаня разделяет главный советник первого министра.

Этот человек стоит за спиной Чжоу в черной одежде (красный пояс, золотой ключ, висящий у пояса) мандарина наивысшей, девятой степени.

Его зовут Шэнь Лю, и его сестра — его единственная сестра — к настоящему моменту уже находится далеко на севере, за Длинной стеной, и очень хорошо служит его целям.

Как образованный и культурный человек, он ценит подобные танцы, поэзию, хорошее вино и еду, живопись и каллиграфию, драгоценные камни и шитый золотом шелк «ляо», даже архитектуру и изысканную планировку городских садов. Он ценит все это даже больше, чем первый министр.

В его натуре есть и чувственная сторона, хотя и тщательно скрываемая. Но глядя на эту женщину, Лю с трудом пытается сопротивляться своему воображению. Он сам себя пугает. Одно то, что он не может сдержаться и представляет себя в комнате с ней наедине, как она стоит с поднятыми изящными руками, — широкие рукава соскользнули к плечам и открыли длинные, гладкие руки — и вынимает шпильки из черных, как ночь, волос, вызывает у него дрожь. Словно какой-нибудь враг может заглянуть в тайные уголки его мыслей и ввергнуть в пучину опасности.

Невозмутимый, внешне сдержанный Лю стоит позади первого министра Вэня, рядом с главным дворцовым евнухом, и смотрит на танец женщины. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он скучает.

Шэнь Лю не скучает. Он прячет желание и боится Рошаня. Он не может понять, каковы амбиции именно этого человека. Лю терпеть не может не знать что-то наверняка, он всегда был таким.

Первый министр тоже боится, и они полагают, что у него есть на то причины. Они обсудили несколько вероятных действий, в том числе возможность спровоцировать Рошаня на какой-нибудь безрассудный поступок, а потом арестовать его за государственную измену. Но этот человек управляет тремя армиями, его любит император, а Цзянь, которая играет в этом большую роль, занимает двойственную позицию.

Один из сыновей Рошаня находится здесь, во дворце. Он придворный, но еще и заложник в каком-то смысле, если до этого дойдет. Лично Лю считает, что Рошань не позволит этому факту помешать ему сделать то, что он решил. Двое из советников генерала были задержаны в городе три недели назад по наущению первого министра: их обвинили в консультации с астрологами после наступления темноты, что является серьезным преступлением. Разумеется, оба отрицали свою вину. И все же они остаются под стражей. Рошаню, кажется, это совершенно безразлично.

Обсуждения будут продолжаться.

Раздается шелест. Худой алхимик, священнослужитель Пути, появляется рядом с троном, держа нефритовую с золотом чашу на круглом золотом подносе. Император, не отрывая глаз от танцовщицы, которая не сводит глаз с него, выпивает эликсир, предписанный ему на этот час. Она выпьет свой позже.

Ему, может быть, никогда не понадобится гробница. Может быть, он будет жить вечно, есть золотистые персики в павильонах из сандалового дерева, окруженных ухоженными лаковыми деревьями и бамбуковыми рощами, садами хризантем рядом с прудами, в которых плавают лилии и цветы лотоса дрейфуют среди фонариков и светлячков, как воспоминания о смертности людей.

* * *

Тай посмотрел через возвышение на поэта, а потом перевел взгляд на лампу и тень от нее на стене. Глаза его были открыты, но не видели ничего, кроме смутных очертаний.

Сыма Цянь закончил свой рассказ о том, что он знал. Он сказал, что это постепенно становится известным людям со связями при дворе или среди чиновников.

Это была история, о которой легко могли узнать ждущие экзамена студенты. Стало быть, она могла дойти до ушей друзей Тая: двух принцесс отправили в качестве жен в племя богю в обмен на срочно понадобившихся племенных коней для разведения и для кавалерии, так как все большее количество кочевников приходит служить за деньги в армию Катая. Одна из принцесс — настоящая дочь императорской семьи, другая, в результате старого, хитрого трюка…

«Это касается твоей сестры», сказал поэт.

Многое стало понятным в этой залитой мягким светом приемной в доме куртизанок, поздно ночью, в провинциальном городе вдали от центра власти. Откуда старший брат Тая, доверенное лицо и главный советник первого министра Вэнь Чжоу сделал шаг, который люди посчитали бы блестящим, эффектным подарком для всей их семьи, а не только для него самого.

Тай, глядя на тень, внезапно увидел маленькую девочку, сидящую у него на плечах и тянущую руку, чтобы сорвать абрикос…

Нет. Он отогнал прочь этот образ. Он не мог позволить себе такую дешевую сентиментальность. Подобные мысли свойственны слабым поэтам, импровизирующим на пиршестве у сельского префекта, или студентам, с трудом пытающимся сложить заданные стихи на экзамене.

Вместо этого он вызовет в памяти картинки тех дней, когда генерал Шэнь Гао уже вернулся домой из походов: образ своенравной девочки, подслушивающей у дверей, — она позволяла увидеть или услышать себя, чтобы они могли прогнать ее, если захотят, — когда Тай по утрам беседовал с отцом о мире.

Или, позднее, когда генерал ушел в отставку и поселился в своем поместье, ловил рыбу в реке и печалился, когда сам Тай возвращался домой: с далекого севера, с горы Каменный Барабан, или на каникулы по праздникам с учебы в Синане.

Ли-Мэй была уже не той серьезной, круглолицей малышкой. Она побывала вдали от дома, три года служила императрице при дворе, готовилась к замужеству перед смертью отца.

Еще одна картинка: северное озеро, дом в огне, пылающие костры. Запах горящей плоти, люди, которые делали ужасные вещи с другими людьми — с мертвыми и с еще живыми.

Воспоминания, от которых ему хотелось бы избавиться.

Тай поймал себя на том, что сжимает кулаки. Заставил себя прекратить. Он терпеть не мог быть понятным и прозрачным, это делает человека уязвимым. Собственно говоря, именно старший брат Лю научил его этому.

Он увидел, что Сыма Цянь смотрит на него, на его руки, и на его лице читается сочувствие.

— Мне хочется кого-нибудь убить, — признался Тай.

Пауза, чтобы это обдумать.

— Мне знакомо это желание. Иногда это эффективно. Но не всегда.

— Мой брат… ее брат сделал это, — произнес Тай.

Женщины ушли, они остались одни на возвышении.

Поэт кивнул:

— Это очевидно. Он ждет, что ты его за это похвалишь?

Тай уставился на него:

— Нет.

— Правда? Возможно, он этого ждал. Учитывая то, что это дает вашей семье.

— Нет, — повторил Тай и отвел глаза. — Он устроил это через первого министра. Должен был.

Сыма Цянь кивнул:

— Конечно, — он налил себе еще вина, показал на чашку Тая.

Тот покачал головой и произнес… слова сами вырвались у него:

— Я также узнал, что первый министр Вэнь взял к себе женщину, которую я… мою любимую куртизанку из Северного квартала.

Его собеседник улыбнулся:

— Все переплелось, как ткань правильного стиха. Это еще один человек, которого ты хочешь убить?

Тай вспыхнул, понимая, каким банальным это должно казаться такому искушенному человеку, как поэт. Теперь дуэль за куртизанку. Студент и высокий правительственный чиновник! До смертельного исхода! Такую несерьезную сказку разыгрывали на базарной площади в кукольном театре на потеху глазеющих крестьян.

Он слишком сердился и понимал это.

Тай протянул руку и все-таки налил себе еще вина. Снова оглядел комнату. Всего человек десять еще не спали. Было уже очень поздно. Он ехал верхом с рассвета этого дня.

Его сестра уехала. Янь лежит мертвый у озера. Его отец умер. Его брат… его брат…

— Есть много людей в Синане и в других местах, — мрачно произнес Сыма Цянь, — которые желали бы не видеть первого министра… среди живых. Он должен принимать меры предосторожности. Имперский город сейчас убийственно опасен, Шэнь Тай.

— Тогда я хорошо в него впишусь, правда?

Поэт не улыбнулся:

— Не думаю. Я думаю, что ты встревожишь людей и сместишь равновесие. Кто-то не хочет твоего приезда. Это очевидно.

Очевидно…

Трудно, несмотря ни на что, представить себе брата, выбирающего убийцу. Это причиняло боль, как удар. Это было трещиной, пропастью в привычном мире.

Тай медленно покачал головой.

— Возможно, это сделал не твой брат, — сказал поэт, словно читая его мысли. Женщина-воин Каньлиня, Вэй Сун, несколько дней тому назад, ночью, тоже их прочла. Таю это не понравилось.

— Конечно, это сделал он! — резко ответил он. За его словами скрывалось нечто темное. — Лю должен был предвидеть мою реакцию на то, как он поступил с Ли-Мэй.

— Он мог ожидать, что ты убьешь его за это?

Тай подавил в себе мрачный бой барабанов. Поэт удерживал его взгляд своими широко расставленными глазами.

В конце концов Тай пожал плечами:

— Нет, не мог.

Сыма Цянь улыбнулся:

— Я так и думал. Между прочим, на крыльце какой-то человек ходит взад и вперед и смотрит на нас. Маленького роста. В черном. Может быть, это еще один воин Каньлиня, посланный за тобой…

Тай даже не взглянул.

— Нет. Это мой воин. Да, из Каньлиня. Я нанял телохранителя в крепости у Железных Ворот. Этого воина послал из Синаня один человек, чтобы остановить убийцу.

— Ты ему доверяешь?

Тай вспомнил Вэй Сун сегодня ночью в переулке, когда за ним пришли люди губернатора. Он ей действительно доверяет, понял он.

Раньше то, что кто-то так явно охраняет его, вызвало бы у него раздражение: потеря самостоятельности, предположение, что он не в состоянии позаботиться о себе сам. Теперь, после того, что он узнал, — другое дело. Ему надо будет обдумать и это тоже.

Но только не сегодня. Он слишком устал и не мог перестать думать о Ли-Мэй. А потом — о Лю. Первый сын, старший брат. Они много лет жили в одной комнате…

Тай отбросил и эту мысль. Снова сентиментальность. Они уже не дети.

— Это женщина, — уточнил он. — Из воинов Каньлиня. Она видела, как солдаты губернатора ушли с арестованными, и решила, что кому-то нужно остаться на страже. С ней бывает трудно.

— С ними всеми бывает трудно. Женщины, воины Каньлиня. А уж в одном лице… — поэт рассмеялся. Потом спросил, как почти ожидал Тай: — Кто тот человек в Синане, который послал ее?

Он ведь уже решил доверять и этому человеку, не так ли?

— Та куртизанка, о которой я упомянул. Наложница Вэнь Чжоу.

На этот раз поэт заморгал и сказал через несколько секунд:

— Она пошла на такой риск? Ради мужчины, который отсутствовал два года? Шэнь Тай, ты… — Он не закончил эту мысль. — Но если твоей смерти хочет первый министр, даже риск потерять твоих коней для империи, возможно, не заставит его передумать.

Тай покачал головой:

— Если убить меня сейчас, после того как пришло сообщение о конях, Чжоу или мой брат рискуют, что кто-нибудь — вы, Сюй Бихай, даже комендант у Железных Ворот — свяжут это с ними. Потеря такого большого количества сардийских коней придала бы значение моей смерти. Враги Вэнь Чжоу могут использовать это и свалить его.

Поэт задумался.

— Тогда о чем речь? Ты ничего не мог бы сделать для сестры у Куала Нора, правда? Ты был слишком далеко, было уже слишком поздно, но убийцу все равно послали. Для того чтобы устранить нового врага раньше, чем он вернется? — Он поколебался. — Или, может быть, соперника?

Это было похоже на правду.

Ее волосы при свете лампы…

«А если один человек заберет меня отсюда, когда ты уедешь?»

— Это возможно, — согласился Тай.

— Ты поедешь дальше в Синань?

Тай улыбнулся, в первый раз после того, как вернулся сверху. И сказал невесело:

— Я ведь должен это сделать? Я отправил сообщение. Меня будут ждать с нетерпением!

На этот раз ответной улыбки не последовало:

— Или будут ждать на дороге, это тоже возможно. Шэнь Тай, ты примешь в попутчики недостойного друга?

Тай сглотнул. Этого он не ожидал.

— Зачем? С вашей стороны было бы глупо и опасно подвергать себя…

— Ты помог мне вспомнить поэму, — ответил тот, кого называли Изгнанным Бессмертным.

— Нет смысла…

— И ты два года хоронил мертвых у Куала Нора.

Снова молчание. В этом человеке много пауз, подумал Тай. Пространства между словами, не менее важного, чем сами слова.

В другом конце комнаты кто-то начал тихо перебирать струны пипы, и звуки поплыли сквозь свет ламп и тени, как листья по освещенному луной потоку.

— Синань изменился. Тебе понадобится человек, знающий тот город, которым он стал с тех пор, как ты уехал. Знающий лучше, чем некоторые воины Каньлиня, вышагивающие взад и вперед, — Сыма Цянь ухмыльнулся, а потом рассмеялся, забавляясь какой-то мыслью, которой не захотел поделиться.

Рука поэта, заметил Тай, потянулась к мечу и прикоснулась к нему.

«Друг» — вот слово, которое он произнес.

* * *

Путешествие не кончается тогда, когда кончается.

Эта избитая мысль приходит ей в голову в холоде ночи, пока она ждет одна в своей юрте. Ли-Мэй не спит и не ложится под овечьи шкуры, которые ей приготовили на ночь — в степи под звездами может стать еще холоднее. Когда опущен клапан, внутри юрты темно, как в гробнице. Она не видит даже собственных рук. Ли-Мэй сидит на тюфяке, полностью одетая, сжимая в руке маленький кинжал.

Она дрожит, и ей это не нравится, хотя никого здесь нет и никто не видит ее слабости.

Учение о священном Пути использует фразу о путешествии и месте назначения, чтобы проповедовать, в том числе, что путешествие человека по времени и мирам не заканчивается смертью.

Она не знает, — да и откуда ей знать? — но вера богю включает ту же мысль. Душа возвращается к Небесному Отцу, а тело уходит в землю и продолжает существовать в иной форме, потом в иной, и еще в иной, пока не сломается колесо.

Ли-Мэй поняла сегодня еще кое-что. Точнее, кое-что узнала. И это случилось в тот момент, когда она увидела волков на склоне и человека с ними и наблюдала, как возник хаос. Кочевников за ее спиной охватила паника — этих жестких, свирепых мужчин степей, само существо которых требует не показывать страха никому, и самим себе — тоже.

Что-то должно произойти. Путешествие, одно путешествие, закончится. Возможно, прямо здесь.

Поэтому Ли-Мэй не спит. Она одета и ждет. С кинжалом.

Поэтому когда раздается вой первого волка, она не удивляется. Но все равно не может удержаться от того, чтобы судорожно не вздрогнуть, услышав этот тоскливый, дикий вой, и не может заставить руки не дрожать еще сильнее. Можно быть храброй и бояться. Она, например, боится, что порежется кинжалом, поэтому откладывает его в сторону.

Вожак волков начинает сам, потом подхватывают другие, наполняя простор ночи своими голосами. Но собаки кочевников — крупные волкодавы — молчат, как молчали с тех пор, когда увидели первого волка на закате.

Вот почему, прежде всего, она так уверена, что происходит нечто странное. Собаки должны были взбеситься при виде волков и раньше, и услышав их сейчас.

Ни звука. Они не издают ни звука.

Ли-Мэй слышит движение снаружи: всадники вскакивают на коней. Им спокойнее верхом, она это уже поняла. Но не слышно выкриков, приказов, воинственных кличей и лая собак. Это неестественно.

Снова волки, еще ближе. Худшие звуки на свете — так кто-то назвал их вой в давнишней поэме. Катайцы боятся волков больше, чем тигров. В легендах и в жизни. Сейчас они спускаются с холмов. Она закрывает глаза в темноте.

Ли-Мэй хочется лечь на свое маленькое ложе, натянуть на голову овечьи шкуры и пожелать, чтобы все это исчезло. Чтобы этого не было.

В городке недалеко от их поместья жил сказочник, который обычно рассказывал на базарной площади легенду о девушке, которая умела делать такое. Она помнит, как в первый раз протянула ему медную монетку, а потом поняла, что сказочник слеп…

Ей так хочется оказаться там, дома, в своей собственной спальне, или раскачиваться на садовых качелях, стоять на лестнице в саду, срывая первые летние фрукты, смотреть вверх, чтобы найти Ткачиху на знакомом вечернем небе…

Ли-Мэй чувствует на лице слезы.

Нетерпеливо, с жестом, который узнал бы, по крайней мере, один из ее братьев, она плотно сжимает губы и вытирает щеки тыльной стороной ладоней обеих рук. Возможно, ей захотелось бы это отрицать, но показывать свое отчаяние Ли-Мэй по-своему так же неприятно, как кочевникам, сидящим снаружи на лошадях.

Она заставляет себя встать и убеждается, что твердо стоит на ногах. На ней сапоги для верховой езды. Она заставила двух служанок найти их в ее вещах, когда вернулась с прогулки на закате. Она колеблется, потом снова берет кинжал и прячет его во внутренний карман туники.

Возможно, он ей понадобится, чтобы покончить с жизнью.

Она вздыхает, откидывает тяжелый клапан юрты и выходит наружу. Нужно бояться, чтобы это сошло за храбрость. Отец научил ее этому, давным-давно.

Дует ветер. Холодно. Она видит жесткий блеск звезд, полосу Небесной Реки, дугой перекинутой через небосвод, — вечный символ одного, отделенного от другого: Ткачихи от ее смертного возлюбленного, живого от мертвого. Символ изгнания из дома…

Перед ее юртой стоит мужчина. Она думала о нем раньше: о том, кем он может быть, но оказывается, она ошибалась. Трудно определить его возраст, особенно в ночи, но она видит, что он одет так же, как любой другой всадник богю.

Никаких колокольчиков, зеркал, бубна.

Он не шаман. Ли-Мэй думала, что это именно так и поэтому ее всадники настолько испуганы. Она знала об этих людях, потому что ей рассказывал брат, много лет назад. Хотя, по правде говоря, Тай рассказывал их отцу, а Ли-Мэй стояла неподалеку и слушала, как беседовали генерал и второй сын.

Разве это имело значение? Теперь? Отец и брат могли бы прогнать ее прочь от реки или закрыть дверь, если бы захотели. Она не слишком-то старалась прятаться.

Человек перед ее юртой — это тот, кто стоял на склоне холма у озера. Ли-Мэй ждала, что он придет. Фактически она знает еще больше: она знает, что именно из-за нее он здесь и что он — причина молчания собак, хотя волки пришли вместе с ним в лагерь. С полдюжины волков. Она решает не смотреть на них.

Всадники богю застыли почти в официальной неподвижности. Они сидят верхом на своих конях через равные промежутки друг от друга вокруг юрты, но никто не двигается. Никто вообще никак не реагирует на вторгшегося к ним человека и на его волков. Это действительно его волки, чьими еще они могут быть? Ли-Мэй не видит стрел, вложенных в луки, и обнаженных клинков. Эти люди здесь для того, чтобы сопровождать катайских принцесс к их кагану, защищать их ценой собственной жизни. Этого не происходит.

Звезды, убывающая луна, костры, горящие между юртами, треск искр — и никакого другого движения. Словно они все превратились в залитые лунным светом статуи, человек и его волки, всадники и их кони и собаки. Как в какой-то легенде о царе драконов и волшебниках давних времен или о женщинах-лисицах, колдующих в бамбуковых рощах в ущельях Большой реки.

Вид у богю такой, думает Ли-Мэй, будто они не могут пошевелиться.

Возможно, это правда. Настоящая правда, а не рассказанная легенда. Возможно, их заставило застыть на месте нечто большее, чем страх и благоговение.

Это не так, решает она, оглядываясь вокруг в темноте, освещенной кострами. Один человек дергает поводья. Другой нервно проводит рукой по лошадиной гриве. Собака встает, потом снова быстро садится.

Народные сказания и легенды — вот от чего мы уходим, когда взрослый мир предъявляет права на нашу жизнь, думает Ли-Мэй.

В короткое, неуверенное мгновение у нее мелькает мысль подойти к человеку с волками и дать ему пощечину. Ли-Мэй этого не делает: ситуация не та, что раньше. Она плохо понимает. Нет. Она совсем ничего не понимает. И, пока не поймет, не может действовать, не может поставить свою печать (даже самую слабую) на события. Она может лишь следовать туда, куда поведет ночь, стараться подавить ужас и быть готовой умереть.

Кинжал в кармане ее платья.

Человек не говорил раньше и не говорит сейчас. Вместо этого, глядя прямо на нее, он поднимает руку и показывает, скованным жестом, на восток — в сторону озера и холмов за ним, сейчас невидимых в темноте. Она решает, что примет это за приглашение, а не за приказ.

Не то чтобы это что-то меняло.

Волки — их шесть — немедленно встают и начинают трусить в том направлении. Один проходит близко от нее. Она на него не смотрит, а человек не смотрит на них. Он продолжает смотреть на Ли-Мэй и ждет.

Всадники богю не двигаются. Они не собираются ее спасать.

Ли-Мэй делает неуверенный шаг, проверяя свою устойчивость. Когда она его делает, то слышит вздох всадников на конях: этот звук похож на ветер в летней роще. Она с опозданием понимает, что все ждали ее. Вот что значила эта неподвижность.

Это делает все понятным, если есть хоть что-то понятное в этой огромной ночи на чужой земле.

Все-таки он пришел за ней…

Глава 11

Он устал. День был очень длинным, и его тело говорило ему об этом. Разумеется, Тай окреп и стал физически сильным за два года рытья могил у Куала Нора, но есть и другие факторы, вызывающие усталость в конце дня.

Было бы также нечестно отрицать, что определенную часть этого утомления можно отнести за счет недавнего свидания на верхнем этаже Белого Феникса.

Он до сих пор чувствовал аромат той женщины, хотя даже не знал ее имени. Последнее не было необычным. И какое бы имя он ни узнал, оно не было бы настоящим. Тай не знал настоящего имени даже Весенней Капели.

Это вдруг стало еще одним огорчением, добавившимся к остальным.

Выходя на улицу вместе с самым прославленным поэтом империи, своим новым спутником, — чтобы осознать эту реальность нужно некоторое время, — Тай увидел, что его ждут. Он решил, что ему было бы приятнее, если бы его недавно нанятая телохранительница не выглядела такой самодовольно насмешливой. Заметив выражение ее лица, он пожалел, что не совсем трезв.

Вэй Сун подошла к ним. Поклонилась.

— Ваша служанка надеется, что вы чувствуете себя лучше, мой господин.

Она произнесла это с безукоризненной учтивостью — и с явной иронией.

Тай решил пока проигнорировать это. Полезная тактика, когда тебе в голову не приходит хороший ответ. Он оглядел ночную площадь. Увидел паланкин губернатора позади нее. Другие солдаты сменили тех, кто арестовал предполагаемых убийц. Осторожность — еще одно новое качество — заставила его заколебаться.

— Ты видела, как прибыли эти люди? — спросил он, показывая рукой в их сторону.

Сун кивнула:

— Я говорила с командиром. Можете ехать с ними без опасений.

Ее тон был правильным, но выражение лица — едва ли. Лучше бы она не говорила того, что сказала тогда, у Железных Ворот, насчет женщин, ждущих его в Чэньяо.

Тай заметил восторг на лице взъерошенного поэта, стоящего рядом с ним. Сыма Цянь оценивающе рассматривал телохранительницу Тая при свете фонарей над крыльцом.

— Это Вэй Сун, моя каньлиньская телохранительница, — коротко представил он. — Я говорил в доме о ней.

— Говорил, — согласился поэт с улыбкой.

Сун улыбнулась ему в ответ и поклонилась:

— Большая честь для меня, уважаемый господин, — ей не нужно было представлять Сыма Цяня.

Тай переводил взгляд с одного на другую.

— Пройдемся пешком, — сказал он резко. — Пусть солдаты следуют за нами. Сун, есть вести от губернатора? Насчет тех людей, которых они взяли?

— Отчет пришлют нам, как только им будет что сказать.

«Нам». Он хотел это прокомментировать, но решил, что слишком устал для конфронтации и недостаточно трезв. Ему не хотелось спорить. Он думал о сестре. И о брате.

— Мы уезжаем, как только взойдет солнце, — сообщил он. — Теперь поедем быстрее. Сообщи, пожалуйста, солдатам из Железных Ворот.

— Когда взойдет солнце? — запротестовал Сыма Цянь.

Тай посмотрел на него. Поэт криво усмехнулся:

— Я справлюсь, — пообещал он. — Пришлешь ее разбудить меня?

Вэй Сун рассмеялась. По-настоящему рассмеялась, сверкнув белыми зубами.

— С радостью это сделаю, мой господин.

Тай и на это тоже не смог придумать ответа и зашагал вперед. Сыма Цянь догнал его. Он не выказывал никаких признаков усталости или действия выпитого вина. Это нечестно. Сун шла позади них. Тай услышал, как один из людей губернатора резко отдал команду, остальные подхватили пустые носилки и поспешили следом.

Ему кое-что пришло в голову.

Не сбавляя шага и не оглядываясь, он спросил:

— Сун, как эти двое вошли внутрь?

— Мне пришла в голову та же мысль, мой господин, — ответила она. — Я сторожила за домом. Там есть вход. Я считала, что солдаты губернатора Сю сумеют остановить любого, кто придет к парадной двери. Я говорила с ними об этом промахе. И они знают, что я расскажу об этом их командиру.

Ее трудно подловить, подумал Тай. Как и должно быть. В конце концов, она — воин Каньлиня.

— Они не будут тебе за это благодарны, — заметил поэт, на ходу оглядываясь на Сун.

— Уверена, что это так, — ответила она. Потом, помолчав, тихо сказала: — Я опять видела женщину-лису, господин Шэнь. Возле переулка, когда вы сражались с солдатами.

— Лису-оборотня? В городе? — поэт снова взглянул на нее. Его тон изменился.

— Да, — ответила она на оба вопроса сразу.

— Нет, — одновременно резко бросил Тай. — Она видела лису.

Другие двое промолчали. Слышался только звук их шагов и далекие звуки с других улиц. Город, подумал Тай. Он снова в городе, ночью. У воды Куала Нора кричат призраки, но никто не слышит их голосов.

— А! Ну, да. Лису. Интересно… — задумчиво произнес Изгнанный Бессмертный, — найдется ли приличное вино в этой гостинице? Надеюсь, она недалеко…

Когда они пришли в гостиницу, от губернатора еще не было сообщений. И не было свободной комнаты для поэта. Сун поговорила со служителем в приемном павильоне, и Цяню отдали ее комнату.

Она опять будет спать у порога Тая. Служащие гостиницы были смущены этой неловкостью и готовы приготовить ей временное ложе на крытом портике. Впрочем, не было ничего необычного в том, что телохранители спят у дверей.

С этим Тай ничего не мог поделать. Поэт пригласил Сун разделить комнату с ним. Она отказалась, хотя более добродушно, чем ожидал Тай.

Он пристально посмотрел на нее, когда служитель поспешил прочь, чтобы дать указания.

— Это из-за тех двух мужчин? — спросил он.

Она поколебалась.

— Да, конечно. И вашему другу нужна комната. Так и следовало…

— Это из-за лисы, да?

Он не мог бы объяснить, почему это так его злит. Гнев быстро охватывал его. Отчасти из-за этого он поехал на гору Каменный Барабан. И уехал по той же причине. Отчасти.

Сун с вызовом встретила его взгляд. Они все еще стояли в павильоне-приемной, рядом никого не было.

— Да, — сказала она. — И из-за нее тоже.

Он вспомнил, что каньлиньским воинам лгать запрещено.

Что можно ответить на такое? С ее стороны это неожиданно, учитывая то, насколько она сдержанна в других случаях. Вера в народные легенды, в древние сказки, но она, конечно в этом не одинока.

Поэт прошел через первый внутренний двор в ближайший павильон, где все еще играла музыка. Когда Тай посмотрел в ту сторону, Цянь снова вышел, ухмыляясь, с флягой вина и двумя чашками. Он снова поднялся по ступеням.

— Вино Лососевой реки, поверить невозможно! Я просто счастлив!

Тай поднял ладонь:

— Вы хотите моей смерти. Больше никакого вина сегодня.

Улыбка поэта стала шире. Он процитировал:

— «На самом дне последней чаши, на исходе ночи, таится радость».

Тай покачал головой:

— Возможно, но скоро рассветет.

Сыма Цянь рассмеялся:

— Я тоже об этом подумал. Так зачем вообще ложиться спать?

Он повернулся к Вэй Сун:

— Оставь комнату себе, маленькая воительница. Я буду у музыкантов. Уверен, что кто-нибудь предложит мне подушку, если она понадобится.

Сун снова улыбнулась ему:

— Комната ваша, господин. Может быть, та подушка — или тот кто-нибудь — окажутся вам не по вкусу. У меня есть место на эту ночь.

Поэт бросил взгляд на Тая. Кивнул. Он совсем не выглядел пьяным.

— Я распоряжусь, чтобы любое послание от губернатора принесли мне, — у Сун хватило вежливости поклониться Таю. — Если вы не возражаете.

Возможно, он не должен был чувствовать себя таким обессиленным, но чувствовал себя именно так. Слишком много всего сразу. «Это касается твоей сестры». Он кивнул:

— Да, спасибо. Ты меня разбудишь, если сочтешь нужным.

— Конечно.

Двое слуг прошли мимо со свернутой циновкой; они двигались быстро, но ухитрились поклониться в их сторону, когда шли мимо. Они вышли во двор и прошли под фонарями к строению слева. Цянь шел за ними, но потом снова повернул направо, к звукам пипы и флейт, и к всплескам смеха, несмотря на позднее время. В его походке Тай уловил нетерпение.

Тай и Сун последовали за циновкой в другую сторону. Ее положили на крытой веранде первого строения, возле закрытой двери его комнаты. Слуги опять поклонились и поспешно ушли, оставив их наедине.

Вдоль веранды через равные промежутки горели факелы. До Тая и Сун доносилась тихая музыка с дальнего конца дворика. Тай посмотрел на звезды. Он вспомнил последний раз, когда Сун провела ночь у его комнаты. Интересно, есть ли на двери засов, подумал он.

Потом вспомнил, что хотел навестить Динлала перед тем, как лечь спать. Он мог бы попросить об этом Сун, и она бы это сделала, но ему это показалось неправильным. Она не спала так же долго, как и он. Вряд ли это необходимо: один из солдат из крепости у Железных Ворот, тот первый, которого увидел Тай, подъезжая к крепости на стене, почти никогда не отходил от коня. Весьма вероятно, он и спит в конюшне.

Тай не знал, где остальные солдаты… вероятнее всего, у них общая комната. Они давно уже должны спать.

Звезды, тьма и серп луны,
Но надежда есть, что солнце
Снова мир преобразит
И вернет обратно горы.

В каком-то смысле, Сыме Цяну пришла в голову правильная мысль. Таю уже доводилось проводить всю ночь за выпивкой, много раз. С Весенней Капелью, с Янем и другими студентами и их женщинами. Но сегодня у него не хватит сил.

— Ты разбудишь людей? — спросил он у Вэй Сун.

— Я разбужу вас всех перед рассветом.

— Просто постучи в мою дверь, — сказал он. Ему удалось улыбнуться.

Она не ответила, просто несколько мгновений смотрела на него, колеблясь. Когда женщина стояла так близко, он понимал, какая она маленькая.

— Пойду, скажу конюхам, чтобы накормили и напоили коней до восхода солнца. Еще нам будет нужна лошадь для господина Сыма. И я загляну к Динлалу.

Она коротко поклонилась и быстро спустилась с трех ступенек во двор. Тай смотрел, как она пересекает его.

Она тоже не выглядит усталой, подумал он. Вошел в комнату, закрыл дверь. Потом остановился у самого входа, и застыл.

Через несколько секунд он снова открыл дверь.

— Подожди здесь, — сказал он пустой веранде. — Придешь, если я позову. — Он оставил дверь приоткрытой и снова повернулся лицом к комнате.

Ее выдал запах духов.

Это, и еще янтарный свет в комнате: горело три лампы, что было расточительностью в столь поздний час. Слуги гостиницы этого бы не сделали.

В комнате был еще один вход, с крытой веранды на противоположной стороне — уединенное место, откуда можно любоваться цветами или луной. Двери из реек были раздвинуты, комната стояла открытой в ночь. Сады гостиницы спускались вниз до самой реки. Тай видел в открытый проем звезду, очень яркую, мигающую.

Она сменила платье. Теперь она была в красном с золотыми нитями, а не в зеленом, как раньше. Он пожалел, что оно красное.

— Добрый вечер, — тихо поздоровался Тай с дочерью Сюй Бихая.

Это была старшая дочь, та, которая ему понравилась: зачесанные на одну сторону волосы, умный взгляд, осознание того, какое впечатление она производит, когда наклоняется, наливая вино. Ее украшения остались прежними — кольца на большинстве пальцев.

Дочь губернатора сидела на краю кровати под пологом, одна в комнате. На ногах золотые открытые сандалии. Ногти выкрашены красным, как заметил Тай. Она улыбнулась, встала, подошла к нему — само совершенство.

Все равно, это было нечестно, во всех смыслах.

— Моя каньлиньская телохранительница… она за дверью, — солгал он.

— Тогда не следует ли нам закрыть дверь? — спросила она. Голос ее звучал тихо, насмешливо. — Хотите, я это сделаю? Она опасна?

— Нет. Нет! Ваш отец… был бы очень недоволен, если бы его дочь осталась в закрытой комнате с мужчиной.

— Мой отец послал меня сюда, — тихо ответила она.

Тай сглотнул.

Это возможно. Как упорно, как отчаянно командующий двух военных округов хотел уберечь Тая — и его коней — от своих соперников? От Рошаня, например. На что он готов был пойти для достижения своей цели?

Впрочем, Тай получил ответ в начале ночи, не так ли? «Я скорее убью тебя», сказал Сюй Бихай за вином с шафраном.

Было ли это — послушная дочь, посланная привязать его к себе, — альтернативой убийству? Это сохранило бы коней для империи. И для Второго и Третьего военных округов. Если Тая убьют, кони будут потеряны. А губернатора Сюй, если узнают, что он стал виновником его смерти, вероятно, отправят в ссылку или прикажут покончить собой, несмотря на всю его власть и заслуги.

Но мужчину может соблазнить элегантная дочь со светскими манерами хорошо воспитанной женщины в Катае Девятой династии. Или его можно скомпрометировать, может быть, заставить поступить как честного человека, после ночи, в которой нет ничего честного, только мастерство. Такая возможность была.

А дочерей — как и сестер — можно использовать в качестве орудий.

Тай осознал, что больше не чувствует усталости.

Дочь губернатора, высокая, стройная, медленно подошла к нему. Ее духи пахли восхитительно, дорогие, тревожные, а красное платье имело такой же глубокий вырез, как и зеленое раньше, вечером. Амулет в виде зеленого дракона по-прежнему висел между ее грудей на золотой цепочке.

Задев его шелком, она скользнула мимо, чтобы закрыть полуоткрытую дверь.

— Оставьте ее! Пожалуйста! — попросил Тай.

Она снова улыбнулась. Повернулась к нему, стоя очень близко. Большие глаза, снизу вверх искали его взгляда. Нарисованные брови в форме крыльев мотылька, безупречная кожа, щеки, подкрашенные румянами. Девушка мягко сказала:

— Она может позавидовать или возбудиться, ваша телохранительница, если мы оставим дверь приоткрытой. Вы бы хотели этого? Это прибавит вам удовольствия, господин мой? Представлять себе, как она смотрит на нас из темноты?

Если она делает это по приказу отца, с некоторым отчаянием подумал Тай, то она очень послушная дочь.

— Я… я уже посетил Дом удовольствий Белый Феникс сегодня ночью, — заикаясь, произнес он.

Это слова были не самыми взвешенными и учтивыми. Ногти на ее пальцах тоже были красными, с золотистыми удлиняющими накладками. Такая мода, как он помнил, была два года назад в Синане. Эта мода добралась так далеко на запад. Это… это интересно, подумал Тай.

В действительности, это не интересно. Мысли у него путались.

Ее дыхание было сладким, с ароматом гвоздики.

— Я знаю, где вы побывали, Тай. Говорят, они хорошо обучены, тамошние девушки. Стоят денег любого мужчины. — Она опустила глаза, словно в смущении. — Но это не то же самое, и вы это знаете, господин мой, что быть с высокородной женщиной, которую вы не купили. С женщиной, которая многим рискует, когда приходит к вам и ждет, чтобы вы научили ее тому, что знаете.

Она подняла правую руку, и один из золоченых ноготков погладил тыльную сторону его ладони, а потом небрежно, медленно двинулся вверх по внутренней стороне предплечья. Тай задрожал. Он подумал, что эту женщину нечему учить — ни ему, ни любому другому.

Он закрыл глаза. Глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и сказал:

— Я знаю, что это глупо, но вы… не может ли в вас быть дайцзи?

— Я задержалась дольше, чем следовало!

Третий голос — с маленького крыльца, ведущего в сад и к реке.

Тай и дочь губернатора обернулись, мгновенно.

Вэй Сун стояла в раме раздвигающихся дверей. Один ее меч был обнажен и направлен на девушку.

— Я могу быть довольно опасной, — услышал он хладнокровный голос своей каньлиньской телохранительницы. Она не улыбалась.

Вторая женщина подняла выщипанные брови, потом отвернулась от Сун, нарочито медленно, как от человека, не имеющего никакого значения.

— Меня зовут Сюй Лян, — обратилась она к Таю. — Вам это известно. Мой отец познакомил нас сегодня вечером. Я польщена, что вы считаете меня достаточно красивой, чтобы быть призраком дайцзи, но это ошибка. Если ваша служанка причинит мне вред, это будет еще одной ошибкой.

Она произнесла это с полным самообладанием. Действительно есть нечто особенное в благородном происхождении, подумал Тай. Во-первых, можно называть каньлиньских воительниц служанками.

«Это ошибка». Он взглянул в сторону веранды. Сун прикусила нижнюю губу; кажется, она этого не заметила. Тай попытался вспомнить, видел ли он ее когда-нибудь такой неуверенной раньше. В любое другое время это могло бы его позабавить. Она не опустила свой клинок, но ее уверенность и напор, как он видел, исчезли.

Он все еще пытался определить правильную мишень для поднимающегося в нем гнева. Разве в жизни мужчины не может быть никакого уединения, когда он путешествует с телохранителем? Или, кстати, когда некий военачальник, встреченный по дороге, решает связать его обязательствами с помощью дочери? И любой может запросто забрести в его комнату, когда пожелает, как пожелает, днем и ночью, под предлогом его защиты от духов-оборотней?

Вышеназванная дочь пробормотала, все еще не желая смотреть на Сун:

— Разве ты не видела моих телохранителей в саду, женщина? Они привезли меня сюда в лодке, к водным воротам гостиницы. Я удивлена и слегка недовольна тем, что никто из них тебя еще не прикончил.

— Им было бы трудно это сделать, моя госпожа. Они лежат без чувств возле деревьев.

— Ты на них напала?

Она повернулась и гневно уставилась на Сун, напряженно прижав руки к бокам. Ее гнев явно непритворный, решил Тай.

— Я их такими нашла, — ответила Сун после недолгого колебания.

Госпожа Сюй Лян открыла рот.

— Они не умерли, — прибавила Вэй Сун. — Я не видела никаких ран, как и чашек или бутылок с ядом, и все они дышат. Если в вас не вселилась лиса-оборотень, дочь губернатора, и не использовала в своих целях, то, возможно, это потому, что дайцзи что-то спугнуло.

Тай представления не имел, как это понимать. Лисы-оборотни в облике женщин были сюжетом эротических сказаний, родившихся еще во времена первых династий. Их красота была невероятно соблазнительна, их физическое желание — непомерно. Они могли уничтожить мужчин, но таким способом, при помощи страсти, меняющей мир, что эти легенды вызывали страх и смутное желание. Более того, не каждый мужчина, ставший ночным объектом яростной страсти дайцзи, бывал уничтожен. В некоторых памятных легендах рассказывалось об обратном.

Вэй Сун еще не опустила свой клинок. Тай задал первый из десятка вопросов, проносящихся в его голове:

— Как ты поняла, что надо вернуться?

Она пожала плечами:

— Вы не почувствовали этот запах сквозь дверь? — Холодный взгляд в сторону дочери губернатора. — А я была совершенно уверена, что вы не вызывали еще одну куртизанку. Вы ведь сказали, что устали. Помните, мой господин?

Он знал этот тон.

Сюй Лян сложила руки на груди перед низким вырезом. Она вдруг стала казаться более юной. Тай принял решение. Это не девушка, захваченная лисой-оборотнем, которая решила воспользоваться ее телом — и его, — на оставшуюся часть ночи. Он даже не верил в женщин-лис.

А это означало, если у тебя осталось достаточно соображения, чтобы все обдумать, что старшая дочь губернатора удивительно соблазнительна и уравновешенна, а это опасно. Он обдумает эту проблему позже.

Но, возможно, он ее не станет обдумывать.

Тай сосредоточил внимание на телохранительнице в черном. Кстати, она была не намного старше дочери Сюя.

— Итак, ты пошла…

Сун нетерпеливо перебила его и быстро стала рассказывать:

— Я обошла дом со стороны сада. Увидела в траве двух телохранителей, — он взглянула на Лян. — Я их не трогала.

Дочь губернатора в первый раз смутилась.

— Что тогда? Как они были…

На крыльце за спиной Вэй Сун послышались шаги.

— Придется признать, что это, наверное, была дайцзи, — произнес Сыма Цянь.

Поэт поднялся по ступенькам и вошел в комнату.

— Я только что осмотрел этих двоих.

Тай моргнул, потом негодующе тряхнул головой.

— Может, разбудим солдат и пригласим их сюда? — осторожно предложил он. — О, и может быть, люди губернатора, стоящие перед домом, захотят присоединиться к нам?

— Почему бы и нет? — ухмыльнулся Цянь.

— Нет! — резко возразила Сюй Лян. — Только не стражники отца!

— Почему? Вы сказали, что его солдаты привезли вас сюда. Это не останется в тайне, — сухо сказала Сун. Эти две женщины, понял Тай, решили не испытывать друг к другу симпатии.

— Ты снова ошибаешься. То, что я здесь, — это тайна. Разумеется, тайна! Те двое в саду — люди, которым я могу доверять, — объяснила Лян. — Они были моими телохранителями всю мою жизнь. Если их убили…

— Они не мертвые, — сказал поэт. Он огляделся вокруг, вероятно, в надежде увидеть вино, решил Тай. — Если бы я был в состоянии строить догадки, а я, признаюсь, люблю это делать, я бы сказал, что господин Шэнь был мишенью дайцзи и что наша умная воительница права. — Он улыбнулся Сун, а потом дочери губернатора. — Ваш приезд, милостивая госпожа, был точно назначен на нужное для лисы-оборотня время, — или она им управляла. — Он помолчал, давая всем осознать эту мысль. — Но нечто здесь, возможно, внутри нашего друга, отогнало духа — от него самого и от вас. Если я прав, у вас есть причина быть благодарной.

— А что такое это «нечто»? — спросила Сюй Лян. Ее нарисованные брови снова приподнялись. Они были изумительно изящные.

— Это… это всего лишь догадка! — резко бросил Тай.

— Да, я так сказал, — спокойно согласился Сыма Цянь. — Но еще я спросил, не видел ли ты призраков в Белом Фениксе сегодня ночью, когда мы разговаривали в первый раз.

— Вы хотите сказать, что видели их?

— Нет. У меня ограниченный доступ в мир духов, друг мой. Но достаточный, чтобы почувствовать нечто в тебе.

— Вы имеете в виду нечто из Куала Нора? Призраков?

На этот раз вопрос задала Вэй Сун. Она наморщила лоб и снова прикусила нижнюю губу.

— Возможно, — согласился Изгнанный Бессмертный. — Откуда мне знать? — Он смотрел на Тая в ожидании.

Другое озеро, далеко на севере. Хижина у озера. Мертвая шаманка в саду, зеркала и бубен. Костры, а потом человек или то, что раньше было человеком…

Тай покачал головой. Он не собирался об этом говорить.

Когда на тебя давят — задай вопрос.

— Что может мое пребывание у Куала Нора значить для дайцзи?

Поэт пожал плечами, принимая эту перемену темы.

— Ты мог притянуть к себе одну из них, когда проезжал мимо. Она могла почувствовать твое присутствие, осознать присутствие тех, кто тебя защищает, за твоей спиной.

— Духи прислуживают господину Шэню?

В голосе Сюй Лян не было страха. Можно было сказать при желании, что она находит эту ситуацию интригующей, захватывающей. Она снова опустила скрещенные на груди руки и смотрела на Тая. Еще один оценивающий взгляд, напоминающий те, которые она посылала ему от двери в приемной своего отца.

Он действительно слишком долго жил вдали от женщин…

— Духи есть возле каждого из нас, — сказала с крыльца Сун, с преувеличенным нажимом. — Видим мы их или нет. Так гласит учение Священного Пути.

— А «Диалоги» Учителя Чо утверждают, что это не так, — тихо произнесла женщина в красном платье. — Только наши предки находятся рядом с нами, и только в том случае, если их неправильно проводили в следующий мир, когда они умерли. Поэтому так важны обряды.

Сыма Цянь весело переводил взгляд с одной женщины на другую, а потом захлопал в ладоши:

— Вы обе великолепны выше всяких слов! Это чудесная ночь! Мы должны найти вино! — воскликнул он. — Давайте продолжим этот разговор через дорогу? Там играет музыка…

— Я не собираюсь входить в павильон куртизанок! — тут же возмутилась дочь Сюй Бихая со впечатляюще праведным гневом.

То, что она стоит — надушенная, в драгоценностях, — в спальне мужчины и уже готова была закрыть дверь (чтобы никто не позавидовал тому, что, очевидно, должно было произойти), кажется ей совершенно не имеющим значения, подумал Тай с восхищением.

— Конечно! Конечно нет, — пробормотал поэт. — Простите меня, благородная госпожа. Мы приведем сюда музыканта с пипой. И, возможно, всего одну девушку с вином и чашками?

— Я считаю, это не нужно, — возразил Тай. — Думаю, Вэй Сун сейчас проводит госпожу Сюй Лян назад, в дом ее отца. Лодка ждет вас?

— Разумеется, ждет. Но мои телохранители…

Тай прочистил горло:

— Кажется, если Сыма Цянь и моя телохранительница правы, они встретились с существом из мира духов. У меня нет лучшего объяснения. Нам сказали, что они живы.

— Я вернусь и сама за ними присмотрю? — предложила Сун. — И скажу им, когда они очнутся, что их госпожа уже дома и с ней все в порядке.

— Они тебе не поверят, если меня здесь не будет, — возразила Сюй Лян.

— Я — воин Каньлиня, — просто ответила Сун. — Мы не лжем, и они должны это знать. Хотя не слишком опытные могут и не знать.

Поэта, подумал Тай, по-видимому, очень забавляет все происходящее. А Лян, осознал он, снова смотрит на меня, игнорируя другую женщину. Тай почти ничего не имел против. На мгновение его посетило искушение согласиться с Цянем, потребовать музыки и вина.

Но это быстро прошло. Его сестра сейчас далеко на севере, за Стеной. А сегодня ночью, здесь, в Чэньяо, какие-то люди…

— Я уже говорила раньше, — тихо произнесла Сюй Лян, скромно опустив глаза, — что меня прислал мой отец. Вы не спросили зачем.

Действительно. Ну, у него на это были веские причины.

— Приношу свои извинения, — он поклонился. — Позволено ли будет вашему слуге задать этот вопрос сейчас?

Она кивнула:

— Да. Мой отец хотел сообщить вам лично, что те два человека, когда их заставили объяснить их сегодняшние проступки, назвали всего одно имя, возможно, имеющее значение. А потом, как это ни грустно, они умерли, не выдержав трудностей беседы.

Она многозначительно посмотрела на поэта, а потом на Сун, стоящую на крыльце. Тай понял.

— Она — мой телохранитель, — сказал он. — А второй — мой спутник.

Лян кивнула:

— Эти наемные убийцы были бандитами из лесов к югу отсюда. Человек, имя которого они назвали, живет в Чэньяо. Его, в свою очередь, пригласили для беседы, и он любезно назвал еще одно имя — из Синаня, — а потом, как ни прискорбно, тоже скончался.

Тай внимательно слушал.

— Понятно. И это второе имя?

Она говорила резко, уверенно:

— Было названо имя Синь Луня — гражданского чиновника при дворе, как мы поняли. Мой достопочтенный отец выражает глубочайшее сожаление, что не смог быть более полезным, но смеет надеяться, что это может пригодиться господину Шэню.

Синь Лунь. Снова. Янь назвал это имя перед смертью. Его убили, когда он его произнес.

Лунь. Товарищ по выпивке, брат-студент, общительный и умный. По-видимому, уже не студент. Если он во дворце, то уже сдал экзамены, пока Тай отсутствовал. Азартный игрок в карты и в кости, исполнитель баллад по ночам, любитель, между прочим, вина Лососевой реки. Теперь он носит одежды мандарина.

Благодаря Яню это не стало откровением, сокрушительным известием о предательстве. Больше подтверждением, эхом. Тай ожидал услышать другое имя, возможно, два имени, стоящие за этими убийцами… и очень боялся услышать одно из них, произнесенное вслух.

Он надеялся, что ничего из этого не отразилось на его лице, и поклонился дочери губернатора.

— Благодарю вашего отца. И вас, милостивая госпожа, за то, что принесли эти вести в столь поздний час. Теперь я понимаю, почему губернатор Сюй Бихай не доверил их никому другому.

— Разумеется, не доверил, — тихо сказала она.

Она посмотрела прямо на него, произнося эти слова, потом изогнула губы в легкой улыбке, словно телохранительницы и поэта не было в комнате. Словно они с Таем продолжали беседу, прерванную ранее, и так неприятно, другой девушкой с клинком.

Эта другая девушка проводила ее из раздвижных дверей через сад. Сыма Цянь спустился вместе с ними к реке. Стоя на веранде, Тай смотрел, как эти трое идут к деревьям и реке за ними. Он потерял их из виду в темноте, потом увидел, как один человек через короткое время вернулся и опять направился в сторону музыки — с поднятой головой, убыстряя шаги, когда услышал ее.

Тай некоторое время ждал в тишине, прислушиваясь к темноте. Он уловил аромат цветов и цитрусовых. Цвели пионы. Легкий ветерок с севера дул в сторону реки. Всходили звезды, которые завершают ночь в это время года.

— Дайцзи? — позвал он с безрассудной смелостью.

Он не мог бы объяснить почему, но ему казалось, что из сада можно получить ответ на какие-то вопросы, являющиеся частью этой истории.

Ничего не шевелилось в темноте, кроме светлячков. О них сложена старая песня: «Ночные странники сияют в темноте». Тай вспомнил сказку о бедном школяре, который не мог заплатить за масло для фонарей, поэтому каждый вечер собирал светляков в мешок и учился при их свете. В Синане, будучи студентами, они подшучивали над этой историей. Чоу Янь, Синь Лунь, Шэнь Тай и другие…

Сегодня есть и другие ночные странники. Интересно, где сейчас его сестра? Где она, в этом слишком большом мире? У него больно сжалось сердце. Его отец умер. Иначе этого не случилось бы.

Смерть, даже спокойная, имеет свои последствия.

Три человека умерли в Чэньяо сегодня ночью во время допроса, за то, что пытались его убить.

Никакого движения в саду, никто не пришел в ответ на его зов, на эту глупую выходку. Тай не верил, что его преследовала лиса-оборотень, хотя интересно, что Вэй Сун, невидимому, их боится. Раньше он не замечал, чтобы она так кусала нижнюю губу. У него были мысли насчет того, как те два телохранителя оказались без чувств.

Ветер в листьях. Далекая музыка. Яркая, низкая звезда, которую он видел раньше, все еще висела на прежнем месте. Казалось, что очень много времени прошло с тех пор, как он вошел в эту комнату, но это было не так.

Тай не стал больше звать. Он повернулся и опять вошел в дом. Помылся, воспользовавшись тазом с водой и полотенцем. Разделся, погасил три фонаря, горящие в комнате, задвинул раздвижные двери и запер их на засов. Немного воздуха проникало внутрь сквозь щели, и это было хорошо. Он закрыл основную дверь, все еще стоящую полуоткрытой.

Лег в постель.

Чуть позже, уплывая в сон, как будто к берегу другой страны, он внезапно сел в почти полной темноте комнаты и громко выругался. Он почти ждал, что услышит с веранды голос Сун и та спросит его, что случилось, но она еще не успела бы вернуться из дома губернатора.

Они не могут уехать с восходом солнца. Он только что понял это.

Это невозможно. Только не в империи Девятой династии.

Ему придется нанести визит префекту завтра утром. Придется. Они должны вместе завтракать. Эта встреча назначена. Если он не появится, если просто уедет, то покроет вечным позором себя и память об отце.

Ни поэт, ни телохранительница не скажут и слова против. Даже не подумают. Такова правда их мира, хорошо это или плохо. Такая же часть этой определяемой ритуалами, негибкой, формализованной жизни, как поэзия, шелк, скульптуры из нефрита, дворцовые интриги, студенты и куртизанки, «божественные кони», музыка пипы и оставшиеся лежать непогребенными на поле боя десятки тысяч солдат…

Назад: Глава 7

Дальше: Глава 12