Часть первая
Глава 1
Среди десяти тысяч звуков в Синане, среди нефрита, золота и вихрей пыли, он часто проводил ночи без сна в компании друзей или пил вино с пряностями в Северном квартале вместе с куртизанками.
Они слушали игру на флейте, или на пипе и читали стихи, испытывали друг друга насмешками и цитатами, иногда уединялись в комнаты с надушенными, шелковыми женщинами, а потом нетвердой походкой отправлялись домой, после того как барабаны на рассвете извещали о конце комендантского часа, и спали весь день вместо того, чтобы учиться.
Здесь, в горах, в одиночестве, в холодном чистом воздухе у вод Куала Нора, далеко к западу от столицы и даже за границами империи, Тай с наступлением темноты ложился на узкую кровать под первыми сверкающими звездами и просыпался на восходе солнца.
Весной и летом его будили птицы. Это было место, где тысячи и тысячи птиц шумно вили гнезда: орлики и бакланы, дикие гуси и журавли. Гуси заставляли его вспоминать далеких друзей. Дикие гуси были символом отсутствия: в поэзии и в жизни. Журавли — совсем другое дело. Они символизировали верность.
Зимой здесь стоял свирепый холод, просто дух захватывало. Северный ветер, когда он дул, нападал на тебя снаружи, и проникал даже сквозь стены домика. Тай спал под несколькими слоями меха и овечьих шкур, и птицы не будили его на рассвете из покрытых льдом мест гнездовий на дальнем конце озера.
Зато призраки были рядом в любое время года — и в лунные ночи, и в темные, как только садилось солнце.
Теперь Тай узнавал некоторые из их голосов. Злые голоса, и растерянные голоса, и те, в чьих тонких, протяжных воплях звучала только боль.
Они его не пугали, больше не пугали. Хотя сначала он думал, что умрет от ужаса, в те первые ночи наедине с мертвецами.
Он смотрел в окно, не закрытое ставнями, в весеннюю, летнюю, или осеннюю ночь, но никогда не выходил из дома. Под луной или под звездами, мир у озера принадлежал призракам. По крайней мере, к такому пониманию он пришел.
Он с самого начала установил для себя распорядок, чтобы справиться с одиночеством, страхом, и огромностью места, где находился. Святые и отшельники в своих горах и лесах, вероятно, намеренно поступали иначе, проживая дни подобно подхваченным ветром листьям. У них не было ни воли, ни желаний, но Тай обладал иным характером, и он вовсе не был святым.
Он действительно начинал каждый день молитвой за отца. Официальный период траура еще не закончился, и возложенная им самим на себя миссия у этого далекого озера была напрямую связана с уважением к памяти отца.
После молитв, которые, как он полагал, также возносят его братья в том доме, где все они родились, Тай обычно выходил на горный луг (зелень разных оттенков пестрела полевыми цветами, или под ногами хрустели снег и лед) и, если не было бури, выполнял свои каньлиньские упражнения. Без меча, потом с одним мечом, потом с обоими.
Он смотрел на холодные воды озера с маленьким островком посередине, потом вверх, на потрясающие горы вокруг, громоздящиеся друг на друга. За северными вершинами земля на протяжении сотен ли спускалась под уклон, к длинным дюнам смертоносных пустынь, которые с двух сторон огибали дороги Шелкового пути, приносящие столько богатства двору, империи Катая. Его народу.
Зимой он кормил и поил свою маленькую, лохматую лошадку в сарае, пристроенном к его хижине. Когда становилось теплее и снова появлялась трава, он отпускал ее пастись на весь день. Она была спокойная, не убегала. Впрочем, бежать ей было некуда.
После упражнений Тай старался впустить в себя тишину, стряхнуть хаос жизни, амбиции и устремления, стать достойным возложенного на себя труда.
А потом брался за дело — погребение мертвых.
Он никогда, с самого приезда сюда, не делал никаких попыток отделить катайских солдат от тагурских. Их останки, черепа и белые кости, перемешались, разбросанные и наваленные грудами. Плоть ушла в землю или досталась животным и стервятникам, уже давно, или — в случае погибших во время самой последней кампании — не так давно.
Тот последний конфликт закончился победой Катая, хоть она и досталась большой кровью. Сорок тысяч погибло в одном-единственном сражении, почти одинаковое количество катайских и тагурских воинов.
Его отец был на той войне. Генерал, после получивший в награду гордый титул Командующего левым флангом на Усмиренном западе. Сын Неба достойно наградил его за победу: личная аудиенция в Зале великолепия во дворце Да-Мин, когда он вернулся с востока, пурпурный пояс, слова похвалы, обращенные лично к нему, подарок из нефрита, полученный из рук императора всего через одного посредника.
Нельзя отрицать, в результате того, что произошло у этого озера, семья Шень получила большую выгоду. Мать Тая и Вторая мать вместе курили благовония и зажигали свечи в благодарность предкам и богам.
Но для генерала Шэнь Гао воспоминание о здешнем сражении, до самой его смерти, случившейся два года назад, служило источником одновременно гордости и печали, и эти чувства были с ним всегда.
Слишком много людей отдали жизнь за озеро на границе пустынного края, который не могла бы удержать ни одна из империй.
Потом был подписан договор, скрепленный изысканными заверениями и обрядами, и впервые катайскую принцессу отдали в жены тагурскому принцу, о чем тоже говорилось в договоре.
В юности услышав это число — сорок тысяч погибших, — Тай не мог даже представить себе такое количество мертвецов. Теперь уже мог.
Озеро и луг лежали между одинокими крепостями, и за ними наблюдали обе империи на расстоянии многих дней пути отсюда, с юга — Тагур, с востока — Катай. Сейчас здесь всегда стояла тишина, не считая воя ветра, криков птиц в соответствующее время года и призраков.
Генерал Шэнь говорил о печали и чувстве вины только с младшими сыновьями (и никогда — с самым старшим). Такие чувства у главнокомандующего могли счесть постыдными, даже предательскими: отрицанием мудрости императора, который правит по велению богов и никогда не ошибается, не может ошибаться, иначе его трону и империи грозит опасность.
Но Шэнь Гао высказывал эти мысли, и не раз, после того как ушел в отставку и удалился в семейное поместье на берегу текущей на юг речки, недалеко от реки Вай. Обычно — выпив вина в тихий день, когда листья или цветки лотоса падали в воду и уносились вниз по течению. И память об этих словах была главной причиной того, что его второй сын оказался в период траура здесь, а не дома.
Иные могли бы возразить, что тихая печаль генерала была ошибочной и неуместной. Что битва здесь являлась необходимой для дела защиты империи. Важно помнить, что не всегда армии Катая торжествовали над тагурами. Правители Тагура на своем далеком, полностью защищенном плато были непомерно амбициозными. Победа и жестокость доставались обеим сторонам на протяжении ста пятидесяти лет сражений у Куала Нора, за перевалом Железные Ворота, который сам по себе был самой дальней крепостью империи.
«Тысяча ли лунного света, льющегося к востоку от Железных Ворот», — так написал Сыма Цянь, Изгнанный Бессмертный. Это не было правдой в буквальном смысле, но любой человек, когда-либо побывавший в крепости у Железных Ворот, понимал, что имел в виду поэт.
А Тай находился в нескольких днях езды верхом на запад от крепости, за пределами этого передового поста империи, вместе с мертвыми: с тоскливыми воплями по ночам и костями более сотни тысяч солдат, белеющими в лунном свете или под лучами солнца. Иногда, лежа ночью в постели среди гор, он с опозданием понимал, что голос, модуляции которого были ему знакомы, умолк, и тогда ему становилось ясно, что он предал земле кости его владельца.
Их было слишком много. Нечего и надеяться когда-либо завершить работу: это задача для богов, спустившихся с девяти небес, а не для одного человека. Но если ты не смог сделать всё, значит ли это, что ты не сделал ничего?
Уже два года Шэнь Тай предлагал на этот вопрос ответ, который мог считать своим, в память о голосе отца, тихо просящего еще одну чашу вина, следя за большой, медленной золотой рыбкой и плывущими в пруду цветами.
Мертвые были здесь повсюду, даже на острове. Там когда-то стояла маленькая крепость, сейчас превратившаяся в груду щебня. Тай пытался представить себе сражение, стремительно приближающееся к этому месту. На галечном берегу поспешно строят лодки из растущих на склонах деревьев; попавшие в западню защитники той или иной армии, в зависимости от года, в отчаянии; они выпускают последние стрелы, когда безжалостные враги плывут к ним через озеро и сулят им гибель.
Он предпочел начать отсюда два года назад, сидя на веслах маленького суденышка, которое нашел и починил; в весенний день, когда в озере отражалось синее небо и горы. Остров был ясно очерченным участком, имеющим границы, он меньше пугал. На лугу вокруг озера и дальше, в сосновом лесу, мертвецы лежали повсюду, на расстоянии целого дня ходьбы.
Немного больше, чем полгода, под этим высоким, свирепым небом ему удавалось копать, зарывать в землю сломанное, проржавевшее оружие вместе с костями. Это была убийственно тяжелая работа. Тай стал жилистым и мускулистым, его ладони покрылись мозолями, по ночам у него ныло все тело, когда он устало валился на постель, помывшись согретой на огне водой.
С конца осени, на всю зиму и раннюю весну, земля промерзала и копать было невозможно. Можно было надорвать сердце, пытаясь вырыть одну-единственную могилу.
В первый год, когда озеро покрылось льдом, он мог ходить через озеро в течение нескольких недель. Вторая зима была мягче, и озеро не замерзло. Тогда, если позволяли волны и погода, Тай, закутавшись в меха, надев капюшон и перчатки, на несколько дней уплывал на лодке, видя клубы пара своего смертного дыхания в белой пустой тишине и ощущая себя ничтожно маленьким по сравнению с высоким, враждебным простором вокруг. Он с молитвой предавал мертвых темной воде, чтобы они больше не лежали, забытые и неосвященные, на продуваемой ветром земле здесь, на холодном берегу Куала Нора, среди диких животных и вдали от любого дома.
Война не продлилась долго. Так всегда бывает, где угодно, и особенно — в горной долине, такой удаленной, что трудно организовать снабжение из обеих воюющих стран, какими бы воинственными и амбициозными ни были их правители.
Поэтому на этих высокогорных лугах стояли хижины, построенные рыбаками или пастухами, которые пасли овец и коз в те промежутки времени, когда здесь не умирали солдаты. Большинство хижин разрушили, но некоторые уцелели. Тай жил в одной из них, прилепившейся к поросшему соснами склону с северной стороны, чтобы укрыться от самых суровых ветров. Этой хижине было почти сто лет. Он починил ее, как смог, когда приехал сюда в первый раз: крышу, дверь и оконные рамы, ставни и каменный дымоход очага.
Затем ему неожиданно стали помогать, хотя он не просил помощи. Мир может поднести тебе яд в усыпанной драгоценными камнями чаше или сделать удивительные подарки. Иногда ты не знаешь, что именно получил. Один его знакомый написал поэму, развивая эту мысль.
Сейчас он лежал без сна среди весенней ночи. Сияла полная луна, а это означало, что тагуры появятся у него поздним утром — полдюжины человек и телега с припасами, запряженная волами, спустятся вниз по склону с юга, обогнут по ровному берегу озеро и подъедут к хижине. А в первое утро после новолуния приедут его собственные соотечественники, с востока, по долине от Железных Ворот.
На это ушло некоторое время после того, как он тут появился, но потом они установили очередность, которая позволяла им приезжать к нему, не встречаясь друг с другом. В его замысел не входило, чтобы люди погибали из-за того, что он здесь. Сейчас мир, договор подписан, произошел обмен дарами и принцессой, но подобные истины не всегда бывают убедительными, когда молодые агрессивные солдаты встречаются в отдаленных местах. Молодые могут начать войну.
Обе крепости относились к Таю, как к святому отшельнику или глупцу, предпочитающему жить среди призраков. Они вели молчаливую, почти забавную войну друг с другом через него, соревнуясь в щедрости, растущей из месяца в месяц, и в том, кто окажет ему больше помощи.
Соотечественники Тая настелили полы в его хижине, привезя на телеге нарезанные и отшлифованные доски. Тагуры взяли на себя ремонт дымохода. Чернила, перья и бумагу (по его просьбе) доставили из крепости у Железных Ворот; вино в первый раз привезли с юга. Обе крепости поручали своим людям нарубить дров, когда они приезжали сюда. Зимние меха и овечьи шкуры привозили для его постели и для одежды. Ему подарили козу, чтобы у него было молоко, а потом вторую, с другой стороны, и еще необычного вида, но очень теплую шапку тагуров с клапанами по бокам и длинными ушами, завязывающимися под подбородком, в ту, первую осень. Солдаты из крепости у Железных Ворот построили маленький сарай для его маленькой лошадки.
Тай пытался прекратить все это, но ему не удалось никого убедить, и, в конце концов, он понял, что дело не в доброте к безумцу, и даже не совсем в стремлении перещеголять друг друга. Чем меньше времени он потратит на поиски еды, дров и на ремонт хижины, тем больше его сможет уделить своей задаче, за которую еще никто до него не брался и которая — когда они поверили, что он здесь именно ради нее, — не менее важна для тагуров, чем для его собственного народа.
В этом можно увидеть иронию, часто думал Тай. Они способны прогнать и убить друг друга, даже теперь, если случайно явятся сюда одновременно, и только настоящий глупец может полагать, что битвы на западе закончились навсегда. И все же обе империи будут чтить его труд по погребению мертвых — пока не появятся новые.
Лежа в постели в теплую ночь, он слушал голоса ветра и призраков, разбуженный не ими (уже нет), а сверкающей белизной лунного света. Он теперь не видел звезды Ткачихи, которую отделяет от ее смертного возлюбленного Небесная река. Она светила так ярко, что раньше была ясно видна в окне, даже при полной луне.
В детстве Тай любил одну поэму, где центральным образом была луна, переносящая письма влюбленных через реку. Если он вспоминал о ней сейчас, то она казалась ему лишь надуманной, броской метафорой. Многие прославленные стихи времен начала Девятой династии казались такими, если пристально всмотреться в их замысловатые словесные узоры. Печально, что это может произойти, думал Тай, что тебе может разонравиться то, что тебя сформировало. И даже люди, которые на тебя повлияли. Но если бы ты не менялся, пусть даже совсем немного, где же тогда течение жизни? Разве познание изменение, иногда не означает отказ от того, что когда-то казалось истиной?
В комнате было очень светло. Почти настолько, чтобы заставить его встать с постели, подойти к окну и посмотреть на высокую траву, на то, во что серебро превратило зелень. Но он слишком устал. Он всегда уставал в конце дня и никогда не выходил из хижины ночью. Тай больше не боялся призраков — они к этому времени считали его эмиссаром, так он решил, а не вторгшимся чужаком из мира живых, — и все же он оставлял в их распоряжении мир после захода солнца.
Зимой ему приходилось закрывать сделанные заново ставни, по возможности плотнее затыкать щели в стенах тряпками и шкурами от ветра и снега. Хижина заполнялась дымом, освещенная огнем очага и свечами или одной из двух ламп, если он пытался писать стихи, или жаровни, на которой он грел вино (ее тоже привезли тагуры).
Когда приходила весна, он открывал ставни, впускал в дом солнце или звездный свет и луну, а потом — пение птиц на рассвете.
Когда Тай в первый раз проснулся сегодня ночью, то почувствовал себя растерянным, сбитым с толку, запутавшимся в последнем сновидении. Он решил, что еще зима, что сверкающее серебро, которое он видел, — это блеск льда или инея. Через мгновение он улыбнулся, возвращаясь к бодрствованию, кривой, насмешливой улыбкой. У него в Синане был друг, который оценил бы такой момент. Нечасто удается увидеть наяву образы известных строчек:
Свет у постели моей сверкает,
Словно серебряный иней.
Голову поднял, смотрю на луну,
Снова ложусь и дом вспоминаю.
Но, возможно, он ошибался. Может быть, если стихи достаточно правдивы, то рано или поздно некоторые из прочитавших их должны увидеть этот образ наяву, как он сейчас? Или, может быть, некоторые читатели видели этот образ еще до того, как познакомились со стихами и увидели, что там их ждет подтверждение? Поэт выразил словами те мысли, которые их уже посещали.
Впрочем, иногда поэзия внушала новые, опасные идеи. Порой людей отправляли в ссылку или даже убивали за то, что они написали. Можно было замаскировать опасное содержание, выдав стихи за произведение Первой или Третьей династии, написанное за сотни лет до настоящего времени. Иногда это получалось, но не всегда — старшие мандарины на службе государства отнюдь не дураки.
«Снова ложусь и дом вспоминаю»… Дом — поместье недалеко от реки Вай, где похоронен отец — в саду, рядом с обоими своими родителями и тремя детьми, которые не дожили до взрослого возраста. Где мать Тая и наложница Шэнь Гао, женщина, которую они звали Второй матерью, живут до сих пор, где у его двух братьев также заканчивается период траура, и старший брат скоро вернется в столицу.
Тай не знал точно, где сейчас его сестра. Женщинам полагалось всего девяносто дней траура. Ли-Мэй, вероятно, вернулась к императрице, где бы та ни находилась. Может быть, императрицы нет во дворце. Еще два года назад ходили слухи, что ее время в Да-Мине заканчивается. Теперь во дворце с императором Тайцзу другая женщина. Сверкающая, подобно драгоценному камню.
Многие этого не одобряли. Но никто, насколько знал Тай, не говорил об этом открыто, перед тем как он уехал домой, а потом приехал сюда.
Он обнаружил, что его мысли унеслись обратно в Синань от воспоминаний о семейном поместье у реки, где каждый год листья павловнии опадают на дорожку от парадных ворот все одновременно, за одну осеннюю ночь. Где персики, сливы и абрикосы растут в саду (красные цветы весной), где чувствуешь запах древесного угля, горящего на краю леса, и видишь дым из деревенских очагов за каштановыми и тутовыми деревьями.
Нет, теперь он вспоминал столицу: ее блеск, и пестроту, и шум. Место, где течет бурная жизнь, со всей ее пылью мира и яростью мира, даже сейчас, ночью, каждое мгновение воздействуя на все органы чувств. Два миллиона человек. Центр мира под небесами.
Там не бывает темно. Только не в Синане. Огни, зажженные людьми, почти затмевают свет луны. Там горят факелы и фонари, закрепленные неподвижно, переносимые в бамбуковых рамках или висящие на паланкинах знатных и облеченных властью людей, которых несут по улицам. В верхних окнах горят красные свечи, лампы свисают с уставленных цветами балконов в Северном квартале. Белые огни во дворце и широкие, плоские масляные лампы на столбах в два человеческих роста во внутренних двориках горят всю ночь напролет.
Там музыка и сияние, горе и покой души; иногда на узких улочках и в переулках сверкают кинжалы или мечи. А когда приходит утро, снова является власть, и страсти, и смерть повсюду, люди толкаются на двух больших, оглушительно шумных базарах, в винных лавках и в учебных классах, на извилистых улочках (словно предназначенных для мимолетной любви или для убийства) и на потрясающе широких улицах. В спальнях и во внутренних двориках, изысканных частных садах и общественных парках, полных цветов, где ивы склоняются над каналами и глубокими искусственными озерами.
Тай вспомнил парк Длинного озера, к югу от глинобитных городских стен, вспомнил, с кем был там в последний раз, во время цветения персика. До того, как умер отец. В один из тех трех дней месяца, когда ей разрешали выходить из Северного квартала, — восьмого, восемнадцатого, двадцать восьмого. Она теперь далеко…
Дикие гуси — это символ разлуки.
Он думал о Да-Мине, целом дворцовом комплексе к северу от городских стен, об уже немолодом Сыне Неба и о людях, живущих вместе с ним и окружающих его там: о евнухах и мандаринах девяти рангов, одним из которых был старший брат Тая, о принцах, алхимиках, командующих армиями; и еще о той, кто почти наверняка лежит с ним сегодня ночью под луной. О той молодой и почти невыносимо прекрасной женщине, которая изменила империю.
Тай надеялся стать одним из гражданских служащих, имеющих доступ во дворец и ко двору, «плыть в струе», как говорится. Он целый год учился в столице (в промежутках между встречами с куртизанками и собутыльниками) и уже готовился сдавать трехдневный письменный экзамен для поступления на императорскую службу. Экзамен, определяющий будущее.
Потом умер его отец возле спокойной реки, и начались два с половиной года официального траура. И пронеслись, как ветер с дождем вниз по реке.
Одного человека приговорили к двадцати ударам тяжелой палкой за то, что он не отошел от повседневной жизни и не совершил те обряды, которыми полагалось почтить умерших родителей.
Можно сказать (и некоторые говорили), что Тай нарушил эти обряды тем, что находился здесь, в горах, а не дома, но он поговорил с помощником префекта перед тем, как отправиться в долгий путь на запад, и получил разрешение. И он до сих пор очень далек от повседневной жизни, и вообще чрезвычайно далек от всего, что можно было бы назвать амбициями или суетностью.
То, что он сделал, было довольно рискованно. Всегда существовала опасность, когда речь шла о том, что могут нашептать в Министерстве церемоний, которое руководит экзаменами. Устранить соперника тем или иным способом было самой распространенной тактикой, но Тай считал, что он себя обезопасил.
Конечно, никогда не знаешь наверняка. Только не в Синане. Министров назначали и ссылали, генералов и военных губернаторов продвигали по службе, потом понижали в ранге и приказывали им покончить с собой. К тому же двор быстро менялся перед его отъездом. Но Тай еще не занимал никакого положения. Он не рисковал ничем — ни должностью, ни рангом. И он считал, что сможет выжить после наказания палками, если до этого дойдет.
Он пытался понять сейчас, в залитой светом луны хижине, окутанный одиночеством, словно шелковичный червь во время четвертого сна, как сильно он в действительности скучает по столице. Готов ли он вернуться, возобновить прежнюю жизнь? Или настало время еще одной перемены?
Он знал, что скажут люди, если он действительно все изменит, и что уже говорят о втором сыне генерала Шэня. Первого сына, Лю, знали и понимали — его честолюбие и достижения вписывались в рамки стандарта. Третий сын был еще слишком молод, совсем ребенок. Именно Тай, второй сын, вызывал больше всего вопросов.
Траур должен был официально закончиться на седьмой месяц полной луны. Он завершил бы обряды, по-своему. Мог возобновить учебу и подготовиться к следующим экзаменам. Так поступали мужчины. Ученики сдавали письменные экзамены для поступления на государственную службу пять раз, десять, и даже больше. Некоторые умирали, так и не сдав их. Каждый год из тех тысяч, которые начинали этот процесс на предварительных экзаменах в своих уездах, от сорока до шестидесяти человек добивались успеха. Последний экзамен начинался в присутствии самого императора, одетого в белые одежды, черную шляпу и желтый пояс, как для высшей церемонии: сложный процесс посвящения, сопровождающийся взятками и коррупцией, как всегда в Синане. Как могло быть иначе?
Столица, кажется, вошла в его посеребренную хижину, отогнав сон еще дальше воспоминаниями о шумной толчее и суете, которая никогда не прекращается, независимо от времени суток. Продавцы и покупатели кричат на базарах, нищие и акробаты, предсказатели судьбы, наемные плакальщицы, идущие в похоронной процессии с распущенными волосами, лошади и повозки, гремящие и днем и ночью, мускулистые носильщики паланкинов, покрикивающие на прохожих, чтобы уступили дорогу, и прогоняющие нерасторопных бамбуковыми палками. Стражники Золотой Птицы со своими собственными палками на каждом крупном перекрестке, которые очищают улицы от людей с наступлением темноты.
Маленькие лавочки в каждом районе города, открытые всю ночь. Ночные уборщики мусора проезжают, издавая свои жалобные предостерегающие крики. Бревна подскакивают и катятся сквозь внешние стены Синаня в огромный пруд у Восточного базара, где их будут продавать и покупать после восхода солнца. Утренние порки и казни на двух базарных площадях. После обезглавливания выступают уличные артисты, пока большие толпы еще не разошлись. Звон колоколов, отмечающий время днем и всю ночь, и долгая дробь барабанов, запирающая стены и все сторожевые ворота на закате и открывающая их на рассвете. Весенние цветы в парках, летние фрукты, осенние листья, и повсюду желтая пыль, прилетающая из степей. Пыль мира. Нефрит и золото. Синань…
Он слышал, и видел, и почти чувствовал его запахи, как запомнившейся хаос и какофонию души. Потом отогнал их от себя в лунном свете, снова прислушался к призракам снаружи, к их плачу, с которым ему пришлось научиться жить здесь, чтобы не сойти с ума.
В серебряном свете он посмотрел на низкий письменный столик, на палочку туши и бумагу, на плетеный коврик перед ним. Его мечи стояли у стены рядом. Аромат сосен влетал в открытые окна с ночным ветром. Дуэтом с мертвецами звенели цикады.
Он приехал к Куала Нору, под влиянием душевного порыва, чтобы почтить печаль отца. Он оставался здесь также и для себя — работал каждый день для того, чтобы принести то облегчение, какое только мог, каким бы малым ни было число оставшихся не погребенными. Труд одного человека, не бессметного, не святого.
Прошло два года, менялись сезоны и звезды на небе. Он не знал, как будет чувствовать себя в толчее и сутолоке столицы. Это была честная мысль.
Он не знал, по каким людям скучает. И видел одну из них мысленным взором, почти слышал ее голос, слишком живо, чтобы сон вернулся к нему, вспоминал последний раз, когда лежал с ней.
— А если один человек возьмет меня отсюда, когда ты уедешь? Если один человек попросит меня… предложит мне стать его личной куртизанкой, или даже наложницей?
Тай знал, конечно, кто такой этот «один человек».
Тогда он взял ее руку с длинными, позолоченными ногтями на пальцах, унизанных кольцами с драгоценными камнями, и положил на свою обнаженную грудь, чтобы она почувствовала биение его сердца.
Она рассмеялась, с легкой горечью:
— Нет! Ты всегда так делаешь, Тай. Твое сердце никогда не меняет свой ритм. Оно мне ни о чем не говорит.
В Северном квартале, где они находились — комната наверху в павильоне Лунного света дома удовольствий — ее звали Весенняя Капель. Он не знал ее настоящего имени. Настоящих имен никто не спрашивал. Это считалось неучтивым.
Медленно произнося слова, потому что ему было трудно, он сказал:
— Два года — большой срок, Капель. Я это знаю. Многое произойдет в жизни мужчины или женщины. Это…
Она подняла руку и зажала ему рот, не слишком нежно. Она никогда не была с ним нежной.
— Нет, опять. Послушай меня, Тай. Если ты заговоришь снова о Пути, или об уравновешенной мудрости долгого течения жизни, я возьму фруктовый нож и отрежу тебе мужское достоинство. Я подумала, что тебе следует знать об этом раньше, чем ты продолжишь.
Он помнил шелк ее голоса, его потрясающую сладость, когда она произносила подобные вещи. Он поцеловал ее ладонь, прижатую к его губам, а потом тихо ответил, когда она слегка отодвинулась:
— Ты должна поступать так, как считаешь лучше для своей жизни. Я не хочу, чтобы ты была одной из тех женщин, которые ждут у окна над мраморной лестницей по ночам. Пусть кто-нибудь другой проживает эти стихи. Я собираюсь вернуться в поместье моей семьи, совершить обряды в память об отце, потом вернуться. Это я могу тебе сказать наверняка.
Он не лгал. Такими были его намерения.
Но все сложилось иначе. Какой человек дерзнет поверить, что все, что он планирует, может осуществиться? Даже император, получивший полномочия от богов, не осмелится на подобное.
Он представления не имел, что с ней произошло, действительно ли «один человек» забрал ее из квартала куртизанок и сделал своей собственностью за каменными стенами особняка в городе аристократов, что наверняка было для нее лучшей жизнью. Никакие письма не приходили в эти места к западу от перевала Железные Ворота, потому что и он не писал никаких писем.
Не обязательно должна быть та или иная из крайностей, подумал он, наконец: Синань против этого одиночества за всеми границами. Долгая история мудрости Пути учит равновесию, не так ли? Две половинки души человека, его внутренней жизни. Ты уравновешиваешь двустишья в официальных стихах, отдельные элементы — в картине: река, утес, цапля, лодка рыбака, мазки толстой и тонкой кисти — в каллиграфии, камни, деревья и воду в саду, меняющиеся узоры своих собственных дней…
Тай мог бы вернуться домой, к их речке, например, а не в столицу, когда покинет это место. Мог бы жить там и писать, жениться на той, которую выберут для него мать и Вторая мать, растить свой сад, цветник — весенние цветы, летние фрукты, — принимать гостей и наносить визиты, состариться, отрастить седую бороду в покое, но не в одиночестве. Смотреть на падающие листья павловнии, на золотых рыбок в пруду. Он помнил, как это делал его отец. Мог бы даже когда-нибудь прослыть мудрецом. Эта мысль при свете луны вызвала у него улыбку.
Он мог бы совершить путешествие, на восток, вниз по течению реки Вай или самой Большой реки, через ущелья к морю, а потом обратно. Там, где лодочники отталкивались шестами против течения или тянули свои суда на запад толстыми веревками по скользким тропам, пробитым в скалах, когда снова подходили к бурным теснинам.
Он мог бы отправиться еще дальше на юг, где империя становится другой, странной: на тех землях рис выращивают в воде, там есть слоны, гиббоны и мандрилы, и тигры с желтыми глазами убивают людей в темных джунглях. Там леса розовых и камфорных деревьев, а море дарит жемчужины тем, кто способен их добывать.
Наконец, он родом из уважаемой семьи. Имя генерала Шэня открывало двери, в которые Тай мог войти и встретить радушный прием у префектов и сборщиков налогов, и даже у военных губернаторов по всему Катаю. По правде говоря, имя первого брата могло теперь быть даже более полезным, хотя тут имелись свои сложности.
Но все это было возможно. Тай мог путешествовать, размышлять и писать, посещать храмы и павильоны, пагоды на вершинах туманных гор и гробницы в их толще. Он мог бы делать это точно так же, как тот прославленный поэт, с чьими строчками на губах он проснулся. Возможно, он и сейчас это делает. Хотя честность (и ирония) навевали дополнительные мысли о том, что Сыма Цянь в годы своих путешествий на кораблях и по дорогам, в горах, в храмах и в бамбуковых рощах, наверное, уделял выпивке не меньше внимания, чем всему остальному.
Это тоже было, не так ли? Хорошее вино, дружеская компания поздней ночью. Музыка. Этого не следует избегать или презирать.
Тай уснул с этой мыслью и с неожиданно горячей надеждой, что тагуры не забудут привезти вина. Он почти допил то, что ему привезли его соотечественники две недели назад. Долгие летние сумерки оставляли больше времени на выпивку перед тем, как отправиться спать вместе с солнцем.
Он спал и видел во сне женщину, в ту последнюю ночь положившую руку ему на грудь, а потом на его губы. Ее оформленные и накрашенные брови-мотыльки, зеленые глаза, алый рот, огоньки свечей, нефритовые шпильки, вынутые медленно, одна за другой, из золотых волос, и аромат ее духов…
Его разбудили птицы с дальнего конца озера.
Несколько ночей назад он попытался написать стихотворение из шести строчек по всем правилам, сравнивая их пронзительное утреннее пение с шумом открывающихся утром базаров Синана, но не сумел сохранить параллельную рифму в последней строфе. Возможно, его поэтическая техника выше среднего уровня, и вполне достаточная, чтобы сдать стихотворную часть экзамена, но, по его собственному мнению, он вряд ли способен создать стихи, которые проживут долго.
Одним из результатов двух лет одиночества стала эта мысль, часто посещавшая его.
Тай оделся и развел огонь. Пока кипятилась вода для чая, он умылся и стянул сзади волосы. Взглянул в бронзовое зеркало, которое ему подарили, и подумал, не побрить ли щеки и подбородок, но решил поберечь себя этим утром. Тагуры переживут, что он небрит. Нет даже веской причины подвязывать волосы, но он чувствовал себя степным варваром, когда оставлял их рассыпанными по плечам. У него на этот счет были воспоминания.
Пока заваривались чайные листья, перед тем как поесть и попить, он встал у восточного окна и произнес молитву духу отца, обратившись в сторону восходящего солнца.
Каждый раз, когда Тай делал это, он вызывал и удерживал воспоминание о Шэнь Гао, кормящем хлебом диких уток в их речке. Он не понимал, почему ему так запомнился именно этот образ, но это было так. Возможно, из-за ощущения покоя в той жизни, где покоя не было.
Он приготовил и выпил свой чай, съел немного высушенного с солью мяса и смолотого зерна, размоченного в горячей воде с медом из клевера, потом снял с гвоздя у двери крестьянскую соломенную шляпу и натянул сапоги. Летние сапоги, почти новые — подарок от солдат из крепости у Железных Ворот, на смену прежней изношенной паре.
Они это заметили. Они пристально наблюдали за ним каждый раз, когда появлялись, как потом понял Тай. И еще он осознал, в первую, самую тяжелую зиму, что почти наверняка умер бы здесь без помощи от двух фортов. Можно прожить совсем одному в некоторых горах в некоторые времена года — это было легендарной мечтой поэта-отшельника, — но только не у Куала Нора зимой, не так высоко и вдали от всех, когда выпадает снег и дует северный ветер.
Припасы, неизменно поставляемые в новолуние и в полнолуние, сохранили ему жизнь. Несколько раз их доставка потребовала колоссальных усилий, когда страшные снежные бури слетали с гор на замерзший луг и озеро.
Он подоил двух коз, внес ведро в хижину и накрыл его, оставив на потом. Взял оба меча и снова вышел наружу, где проделал свои обычные каньлиньские упражнения.
Убрал мечи, потом снова вышел, постоял несколько мгновений под лучами почти летнего солнца, слушая пронзительный птичий гомон. Глядя, как они кружат с криками над озером, синим и прекрасным в утреннем свете, на котором не было ни намека на зимний лед и на то, сколько покойников лежит вокруг, на его берегах… Пока не отведешь глаз от птиц и воды и не посмотришь на высокую траву луга. И тогда ясно видны кости, повсюду. Тай видел свои курганы, в которых он их хоронил, к западу от хижины и к северу, на фоне сосен. Уже три длинных ряда глубоких могил.
Он повернулся, чтобы снова взять лопату и приступить к работе. Именно за этим он здесь.
Его привлек какой-то блеск на юге: солнце отразилось от доспехов на половине дороги у последнего поворота последнего идущего вниз склона. Приглядевшись, он увидел, что тагуры сегодня пришли рано, или — Тай снова проверил по солнцу — он сам промедлил после бессонной ночи под белой луной.
Он смотрел, как они спускаются с волами и телегой на тяжелых колесах, думая о том, сам ли Бицан сегодня возглавляет караван с припасами. И обнаружил, что надеется на это.
Правильно ли ждать появления человека, чьи солдаты могли изнасиловать его сестру и обеих матерей и весело разграбить и сжечь фамильное поместье во время любого вторжения в Катай?
Люди меняются во время войн и конфликтов, иногда — до неузнаваемости. Тай убедился в этом на собственном примере, в степях за Длинной стеной, среди кочевников. Люди менялись, и не всегда так, что об этом приятно вспоминать, хотя мужество, которое он там видел, стоило запомнить.
Тай не думал, что Бицан может превратиться в жестокого варвара, но кто знает? И он легко мог представить себе такими некоторых тагуров, которые приезжали сюда за эти два года, в доспехах и с оружием, словно по зову боевых барабанов на поле боя, а не с целью доставить припасы одинокому глупцу.
Встречи с воинами Империи Плато, когда они спускались к нему, не были простыми, в них было нелегко разобраться.
Когда тагуры добрались до луга и начали огибать озеро, он увидел, что это действительно Бицан. Командир ехал рысью на своем гнедом сардийском жеребце. Животное было настолько великолепное, что просто дух захватывало. Они все были такими, эти кони с далекого востока. Во всем отряде тагуров такой конь был только у командира. В стране Тая их называли «божественными конями». Легенды гласили, что они потеют кровью.
Тагуры выменивали их в Сардии, за пределами тех краев, где раздельные дороги Шелкового пути вновь сливались в одну на западе, за пустынями. Там, после нескольких трудных горных перевалов, лежали глубокие, пышные долины, где разводили этих коней, и народ Тая желал их так страстно, что это веками оказывало влияние на имперскую политику, войны и поэзию.
Кони значили очень много. Они были причиной того, почему император, Светлейший повелитель пяти добродетелей и пяти Священных Гор, постоянно поддерживал отношения с кочевниками богю, оказывал помощь отдельным вождям обитателей юрт, пьющих кумыс, к северу от Стены, в обмен на поставки их коней, как бы сильно они ни уступали коням из Сардии. Ни покрытая лёссом почва Северного Катая, ни джунгли и рисовые поля юга не позволяли пасти и разводить по-настоящему качественных лошадей.
Это было трагедией Катая уже тысячу лет.
Многое привозили в Синань по охраняемым дорогам Шелкового пути во времена Девятой династии, несказанно обогащая ее, но среди всего этого не было коней из Сардии. Они не выдерживали долгого путешествия по пустыне. На восток приезжали женщины, музыканты и танцовщицы. Привозили нефрит, алебастр и драгоценные камни, янтарь, ароматические вещества, порошок из рога носорога для алхимиков. Говорящих птиц, пряности и еду, мечи и слоновую кость, и многое другое. Но только не «божественных коней».
Поэтому Катаю приходилось находить другие способы доставать лучших коней. Ведь можно выиграть войну, имея кавалерию, при прочих равных условиях, а когда у тагуров слишком много таких коней (теперь они жили в мире с Сардией и торговали с ней), условия не равны.
Когда Бицан натянул повод, Тай дважды поклонился в знак приветствия, держа правый кулак в левой ладони. У него были знакомые — в том числе старший брат, — которые сочли бы это унижением, увидев, что он так учтиво поклонился тагуру. С другой стороны, их жизнь не оберегал и не поддерживал этот человек, постоянно привозя припасы каждую полную луну в течение почти двух лет.
При солнечном свете на обеих щеках и на левой стороне шеи над воротом туники Бицана были видны синие татуировки. Он спешился, поклонился — тоже дважды, сжатый кулак в ладони, — повторяя катайский жест. На его лице промелькнула улыбка:
— Прежде чем ты задашь вопрос: да, я привез вино.
Он говорил по-катайски, как и большинство тагуров. Это был язык торговли во всех направлениях, теперь, когда люди больше не убивают друг друга. В Катае считалось, что боги говорят на катайском языке на девяти небесах, что они научили ему первого Отца Императоров, когда он стоял, склонив голову, на Драконьей Горе в прошлом-оставшемся-позади.
— Ты знал, что я задам этот вопрос? — Тай огорчился, почувствовал себя беззащитным.
— Сумерки стали длиннее. Что еще делать мужчине? Чаша — наш товарищ, как у нас поется. Дела идут хорошо?
— Дела идут хорошо. Лунный свет не давал мне уснуть. Я задержался с началом работы сегодня утром.
Вопрос не был праздным: они знали его распорядок дня.
— Только луна?
Соотечественники Тая тоже задавали этот вопрос в разных вариантах каждый раз, когда приезжали. Любопытство — и страх. Очень храбрые люди, в том числе и этот человек, прямо говорили ему, что не могли бы сделать то, что он делал здесь, где мертвые не преданы земле и разгневаны.
Тай кивнул:
— Луна. И воспоминания.
Он взглянул мимо командира и увидел, что к ним подъехал молодой солдат в полных доспехах. Не из тех, кого он уже знал. Это человек не спешился, он в упор смотрел на Тая. У него была только одна татуировка, на нем был шлем, — без необходимости, — и он не улыбался.
— Гнам, возьми у хижины топор и помоги Адару наколоть дров.
— Почему?
Тай моргнул. Посмотрел на командира тагуров.
Выражение лица Бицана не изменилось, и он не оглянулся на конного солдата у себя за спиной.
— Потому что именно это мы здесь делаем. И потому, что если ты этого не сделаешь, я отберу у тебя коня и оружие, сниму с тебя сапоги и отправлю обратно через перевалы одного, среди горных котов.
Это было сказано тихо. Воцарилось молчание. Тай с некоторым отчаянием осознал, как он отвык от таких стычек, от внезапно возникшего напряжения. «Так устроен мир, — сказал он себе. — Узнай его снова. Начни сейчас. Ты столкнешься с этим, когда вернешься».
Как бы случайно, чтобы не поставить в неловкое положение командира и молодого солдата, он отвернулся и смотрел через озеро на птиц. Серые цапли, крачки, золотистый орел в вышине…
Молодой воин — высокий, хорошо сложенный, — все еще сидел на коне. Он сказал:
— Этот человек не может рубить дрова?
— Думаю, может, раз копает могилы для наших мертвецов уже два года.
— Для наших, или для своих? А кости наших солдат выбрасывает?
Бицан рассмеялся.
Тай быстро обернулся, не сумев сдержаться. Он почувствовал, как что-то возвращается к нему, после долгого отсутствия, и узнал это чувство: гнев был частью его характера столько, сколько он себя помнил, и всегда наготове. Участь второго брата? Некоторые скажут, что дело в этом.
Он произнес, стараясь говорить ровным голосом:
— Я был бы тебе признателен, если бы ты оглянулся вокруг и сказал мне, которая из этих костей принадлежит вашим? На тот случай, если у меня возникнет желание отбросить ее.
Молчание, уже другое. Есть много видов тишины, подумал Тай неожиданно.
— Гнам, ты большой глупец. Бери топор и руби дрова. Сделай это сейчас же.
На этот раз Бицан все-таки посмотрел на солдата, и на этот раз солдат спрыгнул с коня, — он не спешил, но все-таки повиновался.
Волы подтащили телегу к хижине. В ней сидели еще четыре человека. Тай знал трех из них, и поэтому обменялся кивком.
Тот, которого звали Адар, одетый в темно-красную тунику с ремнем поверх свободных штанов, без доспехов, пошел вместе с Гнамом к хижине, лошадей они вели за собой. Другие, знакомые со своими обычными здешними обязанностями, подвели телегу поближе и начали заносить припасы в хижину. Они двигались быстро, они всегда так работали. Разгрузить, сложить, сделать что-нибудь еще, в том числе вычистить маленькое стойло, снова подняться на склон и уехать.
Страх оказаться здесь после наступления темноты…
— Осторожно с вином! — крикнул Бицан. — Я не хочу слышать его плач. Слишком неприятные звуки.
Тай криво усмехнулся, солдаты рассмеялись.
Стук топоров со стороны боковой стенки хижины разносился в горном воздухе. Бицан махнул рукой. Тай пошел за ним. Они шли по высокой траве, по костям и вокруг них. Тай обогнул череп, уже инстинктивно.
Бабочки всех цветов порхали повсюду, кузнечики прыгали у ног, высоко подлетая и уносясь в разные стороны. Они слышали жужжание пчел в луговых цветах. Тут и там виднелся металл ржавого клинка, даже на сером песке у края воды. Нужно было ступать осторожно. В песке попадались розовые камни. Птицы галдели, кружась и пикируя над водой, ныряли в озеро за рыбой.
— Вода еще холодная? — спустя минуту спросил Бицан.
Они стояли у озера. Воздух был очень прозрачный, они видели утесы на горах, журавлей на острове, в разрушенной крепости.
— Всегда.
— Пять ночей назад была буря на перевале. А здесь, внизу?
Тай покачал головой:
— Небольшой дождь. Наверное, ее снесло к востоку.
Бицан нагнулся и, подняв пригоршню камней, начал швырять их в птиц.
— Солнце припекает, — в конце концов произнес он. — Я понимаю, почему ты носишь на голове эту штуку, хотя ты в ней похож на старика и на крестьянина.
— На обоих?
Тагур усмехнулся:
— На обоих. — Он бросил еще один камешек. Потом спросил: — Ты уедешь?
— Скоро. В луну середины лета заканчивается наш траур.
Бицан кивнул:
— Так я им и написал.
— Написал им?
— Нашему двору. В Ригиал.
Тай уставился на него.
— Они обо мне знают?
Бицан снова кивнул:
— Знают от меня. Конечно, знают.
Тай поразмыслил на эту тему.
— Не думаю, что из крепости у Железных Ворот сообщили в столицу, что кто-то занимается захоронением мертвых у Куала Нора, но я могу ошибаться.
Его собеседник пожал плечами:
— Возможно, ты ошибался. За всем в наши дни следят и всё взвешивают. Мирное время — это время для расчетливых людей, при любом дворе. Некоторые в Ригиале считали твой приезд сюда наглостью. Хотели убить тебя.
Этого Тай тоже не знал.
— Как тот парень у хижины?
Два топора мерно рубили дрова, каждый звучал вдалеке высоким, чистым звоном.
— Гнам? Он просто еще молод. Хочет сделать себе имя.
— Убить врага сразу?
— Пережить это. Как с первой женщиной.
Они обменялись быстрой улыбкой. Оба они пока были сравнительно молоды. Но ни один себя не чувствовал молодым.
Через несколько секунд Бицан сказал:
— Мне приказано не позволить убить тебя.
Тай фыркнул:
— Рад это слышать.
Бицан прочистил горло. Он вдруг явно смутился:
— Вместо этого прислали подарок, в знак признательности.
Тай снова уставился на него:
— Подарок? От тагурского двора?
— Нет, от кролика на луне, — поморщился Бицан. — Да, конечно, от двора. Ну, от одного человека при дворе. Разрешение получено.
— Разрешение?
Гримаса превратилась в улыбку. Тагур был загорелым мужчиной с квадратной челюстью, один из нижних зубов у него отсутствовал.
— Ты сегодня утром медленно соображаешь.
— Это неожиданно, вот и все, — возразил Тай. — Кто этот человек?
— Сам посмотри. У меня письмо.
Бицан сунул руку в карман туники и достал бледно-желтый свиток. Тай увидел королевскую печать Тагура: голова льва на красном фоне.
Он сломал печать, развернул письмо и прочел его, благо, оно было недлинное. И из него узнал, что ему дарят и что для него делают в награду за время, проведенное им здесь, среди мертвых.
Почему-то ему стало трудно дышать.
Мысли начали возникать в голове слишком быстро — беспорядочные, несвязные, подобные песчаным вихрям в бурю. Это могло определить его жизнь или стать причиной его смерти: его убьют раньше, чем он доберется до дома, в семейное поместье, не то что до Синаня.
Тай с трудом сглотнул. Перевел взгляд на горы, громоздящиеся вокруг них, поднимающиеся все выше и выше, величественно окаймляющие синее озеро. В учении о Пути горы означают сострадание, вода — мудрость. Вершины не меняются, подумал Тай. А вот то, что делают люди под их пристальным взглядом, может меняться так быстро, что человеку нечего и пытаться это понять.
Он так и сказал:
— Я не понимаю.
Бицан ничего не ответил. Тай опустил взгляд на письмо и еще раз прочел подпись внизу.
«Один человек. Разрешение получено».
Один человек. Чэн-Вань, принцесса Белый Нефрит, семнадцатая дочь августейшего императора Тайцзу, отправленная на запад в чужую страну двадцать лет назад из своего собственного яркого, блистающего мира. Отправленная вместе со своей пипой и флейтой, горсткой слуг, охраной и с почетным караулом из тагуров, чтобы стать первой невестой из семьи императора, отданной Катаем Тагуру в жены Льву Санграме, в его высокий, священный город Ригиал.
Она была частью договора, заключенного по завершении последней кампании здесь, у Куала Нора. Ее юная персона (ей в тот год было четырнадцать лет) символизировала то, каким яростным — и неокончательным — было то сражение и как важно было прекратить его. Стройный, грациозный залог прочного мира между двумя империями. Как будто мир мог продлиться, как будто это когда-нибудь получалось, как будто тело и жизнь одной девушки могли обеспечить его.
В ту осень в Катае случился листопад из стихов, подобных лепесткам цветов, жалеющих ее в параллельных строчках и рифмах: выдана замуж за далекий горизонт, упавшая с небес, потерянная для цивилизованного мира (параллельных строчек и рифм) за заснеженными горными барьерами, среди варваров на их суровом плато.
В то время это вошло в моду в литературе, легкая тема. Так продолжалось до тех пор, пока одного поэта не арестовали и не побили тяжелой палкой на площади перед дворцом — он едва не умер — за стих, в котором высказывалась мысль, что принцесса не просто достойна жалости, но с ней поступили жестоко.
Такого нельзя говорить.
Печаль — это одно. Вежливое, культурное сожаление о перемене в юной жизни, покинувшей славный мир. Но нельзя даже предполагать, что поступки дворца Да-Мин могут быть ошибочными. Это означало бы сомнение в законном и правильно исполняемом мандате небес. Принцессы были разменной монетой в этом мире, чем еще они могут быть? Как еще могут послужить империи, оправдать свое рождение?
Тай все еще смотрел на слова, написанные на бледно-желтой бумаге, стараясь привести вихрем кружащиеся мысли в некое подобие порядка. Бицан молчал, давая ему время справиться с этим, или хотя бы попытаться.
Человеку дарят одного из сардийских коней, чтобы щедро наградить его. Ему дарят четыре или пять этих чудесных животных, чтобы возвысить его над равными ему, подтолкнуть к высокому рангу, — и обеспечить ему зависть, может быть, смертельно опасную, тех, кто ездит на худших степных лошадях.
Принцесса Чэн-Вань, наложница правителя Тагура все двадцать мирных лет, только что подарила ему, получив разрешение, двести пятьдесят коней-драконов.
Такой была эта цифра. Тай еще раз прочел ее.
Так было написано в свитке, который он держал в руке. Написано на катайском языке тонкой, но аккуратной тагурской каллиграфией. Двести пятьдесят «божественных коней». Отданных в полную собственность лично ему, и больше никому. Не в дар дворцу Да-Мин, императору. Нет. В дар Шэнь Таю, второму сыну генерала Шэнь Гао, некогда Командующему левым флангом на Усмиренном Западе.
В его собственность, чтобы он их использовал или распорядился ими так, как считает нужным, говорилось в письме, в знак признания правящим домом Ригиала его мужества и набожности и в благодарность за почести, оказанные им воинам, павшим у Куала Нора.
— Ты знаешь, что здесь сказано? — Звук собственного голоса показался Таю странным.
Командир кивнул.
— Меня за них убьют, — сказал Тай. — Меня разорвут на части, чтобы отобрать этих коней раньше, чем я приеду ко двору.
— Знаю, — хладнокровно ответил Бицан.
Тай посмотрел на него. Выражение темно-карих глаз его собеседника нельзя было прочесть.
— Ты знаешь?
— Ну, это кажется вполне вероятным. Это большой подарок.
Большой подарок!
Тай рассмеялся, слегка задыхаясь, а потом изумленно покачал головой:
— Во имя всех девяти небес! Я не могу просто проехать через перевал Железные Ворота с двумястами пятьюдесятью…
— Я знаю, — перебил его тагур. — Знаю, что не можешь. Когда мне сказали, что хотят сделать, я выдвинул несколько предложений.
— Правда?
Бицан кивнул:
— Едва ли будет подарком, если ты… случайно погибнешь по дороге на восток, а кони разбегутся или их кто-нибудь отнимет.
— Нет, не будет, правда ведь? Едва ли это подарок! — Тай услышал, что повышает голос. Он жил такой простой жизнью еще несколько минут назад. — А в Да-Мине бушевали распри между группировками, когда я уехал. Я уверен, теперь еще хуже!
— Уверен, что ты прав.
— О? Неужели? Что ты об этом знаешь? — Его собеседник, решил он, выглядит раздражающе спокойным.
Бицан взглянул на него.
— Очень мало, в том маленьком форте, где я имею честь служить своему владыке. Я всего лишь соглашался с тобой. — Он помолчал. — Так хочешь послушать, что я предложил, или нет?
Тай смутился, опустил глаза и кивнул. Сам не понимая почему, снял свою соломенную шляпу, стоя под высоким, ярким солнцем. Издалека продолжал доноситься звон топоров.
Бицан сообщил ему, что он написал в письме ко двору своего правителя и там решили в ответ на это. Кажется, тагур лишится своей должности в крепости на перевале, чтобы претворить в жизнь свое собственное предложение. Тай не знал, означает это продвижение по службе, или наоборот.
Зато он понял, что это, может быть, сохранит ему жизнь. По крайней мере, на время. Он прочистил горло, пытаясь придумать, что сказать.
— Ты понимаешь, — Бицан говорил с гордостью, которую не мог скрыть, — что это дар Санграмы. Царская щедрость. Наша катайская принцесса, возможно, попросила его об этом, и в письме стоит ее имя, но именно Лев посылает тебе этот подарок.
Тай взглянул на него. Потом тихо произнес:
— Я понимаю. Для меня честь даже то, что Лев Ригиала знает мое имя.
Бицан покраснел. После почти неуловимого колебания он поклонился.
Двести пятьдесят сардийских коней, думал Тай внутри песчаной бури своей навсегда изменившейся жизни. Он приведет их ко двору, в империю, которая ликовала, получив с запада хотя бы одного коня-дракона. Она мечтала об этих конях так неистово, что создавала их изображения из фарфора, нефрита и слоновой кости, а поэты складывали слова в ритме грома мифических копыт.
«Мир может подносить дары или отраву в драгоценной чаше. И иногда не знаешь, что ты получил»…
Глава 2
Бицан шри Неспо так злился на самого себя, что это граничило с унижением. Он знал, что сказал бы его отец и каким тоном, если бы стал свидетелем его позора.
Он только что поклонился — чересчур почтительно, — когда катаец почему-то снял свою глупую шляпу и сказал, что считает за честь, что Льву в прославленном и таком далеком Ригиале известно его имя.
Но это было сказано учтиво, и Бицан невольно поклонился, прижав к ладони кулак, по их обычаю (но не по обычаю его народа), не успев сдержаться. Вероятно, дело было все-таки в этой шляпе, в намеренной незащищенности этого жеста.
Катайцы умели действовать так на людей. По крайней мере — этот катаец.
В тот момент, когда ты уже решил, в который раз, что они высокомерно считают себя центром мироздания, они могли сказать и сделать нечто подобное, благодаря своему воспитанию и учтивости, которыми они прикрываются, как плащом, — одновременно сжимая в руках совершенно смехотворную соломенную шляпу.
Что делать, когда происходит такое? Игнорировать? Считать упадочничеством, слабостью, фальшивой учтивостью, недостойной внимания на том месте, где сражались и погибали тагурские солдаты?
Бицан не смог так поступить. Его собственная слабость, вероятно. Это может даже повлиять на его карьеру. Хотя в эти дни, когда война свелась к случайным стычкам, продвижение по служебной лестнице у военных скорее зависит от того, с кем из офицеров высшего ранга ты знаком, с кем разок-другой напивался или кому позволял соблазнить себя, когда был слишком молод, чтобы быть благоразумным или делать вид, что ты благоразумен.
Чтобы другие судили о твоей храбрости или о том, как ты сражался, нужны битвы, не так ли?
Мирное время полезно для Тагура: для его границ, торговли, дорог, строительства новых храмов, урожаев и полных житниц, и люди видят, как растут их сыновья, а не узнают, что они лежат в грудах мертвых тел, как здесь, у Куала Нора. Но тот же мир погубил честолюбивые надежды солдат проявить отвагу и инициативу, добиваясь продвижения по службе.
Однако Бицан не собирался обсуждать это с катайцем. Есть же пределы — внутренние границы, кроме границ, которые стерегут крепости.
Но если быть честным, благодаря этому Шэнь Таю, этому ничем не примечательному человеку с вежливым голосом и глубоко посаженными глазами, при дворе в Ригиале известно теперь и его имя.
Бицан украдкой бросил на Тая оценивающий взгляд. Катайца уже нельзя назвать изнеженным городским студентом: два года тяжелого труда на горном лугу его изменили. Он стал поджарым и крепким, с обветренной кожей и исцарапанными, мозолистыми руками. И Бицан знал, что этот человек некоторое время был солдатом. Ему пришло в голову — больше года назад, — что этот человек, возможно, даже умеет сражаться. По крайней мере, в его хижине стоят два меча.
Это не имело значения. Катаец скоро уедет. Его жизнь полностью изменило то письмо, которое он держит в руке.
И жизнь Бицана — тоже. Когда катаец уедет домой, его, Бицана, освободят от его должности и переведут в крепость Досмад на юго-востоке, у границы. Поручив единственную, особую миссию — от имени принцессы Чэн-Вань — осуществить его собственное предложение, касающееся ее подарка.
Инициативу, решил он тогда, можно проявить не только в момент фланговой атаки, командуя кавалерией. Есть и другие виды фланговых маневров, и они могут даже помочь выбраться из отдаленного форта на горном перевале над сотней тысяч призраков.
Это было еще одно, что ему не нравилось, и он даже однажды признался в этом катайцу: призраки приводили его в ужас не меньше, чем любого из солдат, которые приезжали вместе с ним и привозили припасы.
Шэнь Тай быстро ответил, что его соотечественники из крепости Железных Ворот точно такие же: они останавливаются на ночевку в безопасном месте к востоку отсюда, когда приезжают в долину, появляются здесь поздним утром, как и Бицан, поспешно выгружают припасы и делают ту работу, которую сами назначили себе, — а потом уезжают. Уезжают от озера и белых костей до наступления темноты, даже зимой, когда ночь наступает быстро. Однажды — даже в снежный буран, сказал Шэнь Тай. Отказавшись укрыться в его хижине.
Бицан тоже поступал так. Лучше уж лед и снег на горном перевале, чем завывание озлобленных, непогребенных мертвецов, которые могут отравить душу, погубить любого зачатого тобой ребенка, свести с ума.
Стоящий рядом катаец не выглядел сумасшедшим, но таким его считали почти все солдаты Бицана в его крепости. Вероятно, и в крепости у Железных Ворот тоже. Общее мнение двух аванпостов? Или просто легкий путь примириться с тем, что кто-то оказался храбрее тебя?
Конечно, можно было бы сразиться с ним, чтобы проверить. Гнам хотел это сделать, нарывался еще до того, как они спустились с перевала. Бицану на мгновение пришла в голову недостойная мысль о том, что ему бы хотелось посмотреть на эту схватку. Всего на мгновение: если катаец погибнет, — прощай его собственный фланговый маневр и надежда выбраться отсюда.
Шэнь Тай снова надел свою абсурдную шляпу, пока Бицан рассказывал ему, что они собираются предпринять, чтобы сохранить ему жизнь на время, необходимое, чтобы добраться до Синаня и решить, что делать с конями.
Потому что этот человек прав — разумеется, он прав, — его могут убить десять раз за такое количество сардийских коней, если он просто попытается перегнать их прямо на восток.
Это был абсурдный, безумно экстравагантный подарок, но быть абсурдными и экстравагантными — это привилегия властителей, не так ли?
Бицан хотел было сказать это собеседнику, но сдержался. Он не совсем понимал, почему, но, возможно, потому, что Шэнь Тай выглядел действительно потрясенным. Он снова перечитывал свиток, явно встревоженный, — впервые за все то время, что Бицан ездил сюда.
Они вернулись к хижине. Бицан присматривал за распаковкой и укладыванием припасов в металлических сундуках и плотно закрытых деревянных ящиках для защиты от крыс. Он еще раз пошутил насчет вина и долгих вечеров. Гнам и Адар начали складывать поленницу дров у стенки хижины. Гнам работал с яростью, потея в своих ненужных доспехах, давая выход своему гневу, — его командира это вполне устраивало. Гнев солдата можно использовать.
Вскоре они сделали достаточно, а солнце все еще стояло высоко и только начинало клониться к западу. Бицан задержался на время, необходимое, чтобы выпить чашку вина (подогретого на катайский манер) с Шэнь Таем, потом быстро попрощался. Солдаты уже начали проявлять беспокойство. Тай все еще явно был погружен в свои мысли и испытывал неловкость, спрятанную под обычной маской учтивости.
Бицан едва ли мог его винить за это.
Двести пятьдесят коней. Так решила принцесса Белый Нефрит. Такой вычурный способ благодарности могла придумать только женщина, прожившая во дворце всю свою жизнь. Тем не менее правитель это одобрил.
Никогда нельзя, решил Бицан по пути сюда из форта, недооценивать влияние женщин при дворе.
Он хотел сказать и это вслух за чашей вина, но предпочел этого не делать.
Через месяц будет последняя поездка с припасами, а потом жизнь изменится для них обоих. Возможно, они никогда больше не увидятся. Даже скорее всего, не увидятся. Лучше не делать глупостей, не поверять катайцу секретов и не проявлять более глубоких чувств, чем любопытство и продуманно отмеренное уважение.
Конечно, на обратном пути повозка была легче, волы быстрее шли к дому. И солдаты тоже, оставляя позади озеро и мертвецов.
Трое из его людей затянули песню, когда покинули луг и начали подниматься по извилистой дороге в гору. Бицан стоял в вечернем свете у поворота, как делал всегда, и смотрел вниз. Можно было бы назвать Куала Нор красивым поздней весной, если ничего о нем не знать.
Его взгляд перенесся через синюю воду на гнездящихся птиц, их было абсурдно много. Можно пустить в воздух стрелу в том направлении и убить по меньшей мере трех одним выстрелом. Если стрела найдет место, куда можно упасть. Бицан позволил себе улыбнуться. Он тоже был рад, что уезжает, этого нельзя отрицать.
Тагур посмотрел через чашу луга на север, на далекие горы, обрамляющие ее, гряда за грядой. В его народе рассказывали легенду, что синелицые демоны, гигантские и злобные, жили на этих далеких вершинах с самого начала мира и плато Тагур защитили от них только боги, которые возвели против них другие горы, окутанные волшебством. Одной из них был горный хребет, на который они сейчас поднимались и на котором стояла их маленькая крепость.
Сами боги, ослепительные и жестокие, жили гораздо дальше, на юге, за Ригиалом, над самыми высокими пиками, которые касались подножия небес, и ни один человек никогда не поднимался на них.
Взгляд Бицана упал на могильные курганы за озером в дальнем конце луга. Они стояли у соснового леса, к западу от хижины катайца. Уже три длинных ряда могил. Два года работы по погребению костей в твердой земле.
Шэнь Тай уже копал, увидел он, работая за последним из них в третьем ряду. Бицан смотрел на него, маленькую фигурку вдалеке: наклон и взмах лопаты, наклон и взмах.
Потом он посмотрел на хижину, стоящую у того же северного склона, увидел загон, который они построили для двух коз, только что сложенную поленницу дров у одной стены. Он закончил свой осмотр, повернувшись на восток, к долине, по которой к Куала Нору приехал этот странный, одинокий человек и по которой он вернется обратно.
— Там что-то движется, — произнес рядом с ним Гнам, глядя в ту же сторону. Он вытянул руку. Бицан всмотрелся, прищурив глаза, и тогда он тоже увидел это.
* * *
Тай снова приступил к рытью ямы, начатой два дня назад, в конце третьего ряда от деревьев, потому что здесь это было его работой. И потому что он чувствовал, что если сегодня не будет двигаться, работать до изнеможения, то хаос мыслей, — почти лихорадочных, после такого долгого спокойного периода времени, — захлестнет его.
Было еще вино, привезенное Бицаном. Еще один путь, как и кривой, залитый светом фонарей переулок в Северном квартале Синаня, ведущий к туманным границам забвения. Вино будет ждать его и в конце дня. Никто другой не придет его пить.
По крайней мере, так он думал, когда нес лопату к месту работы, но сегодня мир просто не укладывался в размеренный распорядок двух прошлых лет.
Тай остановился, распрямляя спину, снял свою позорную шляпу, чтобы вытереть ею лоб, и тут увидел фигурки людей, приближающиеся с востока по высокой зеленой траве.
Они уже вышли из каньона на открытый луг. Это означало, что их уже было видно какое-то время. Он просто их не замечал. Да и почему он должен был их заметить? И даже смотреть в ту сторону? Никто не приходил сюда, кроме двух отрядов военных из фортов, в полнолуние и в новолуние.
Он увидел, что их двое, на маленьких лошадях, а третья везет их снаряжение. Они двигались медленно, не спеша. Вероятно, устали. Солнце начало клониться к западу, его лучи падали на них, ярко освещая предвечерним светом.
Для припасов из крепости у Железных Ворот еще рано. Он только что распрощался с Бицаном и тагурскими солдатами. И когда сюда приезжали люди, то не по двое, и с повозкой. И уж конечно, они не приезжали к озеру во второй половине дня. Тогда им пришлось бы переночевать у него или ехать среди мертвых после наступления темноты. Явно этот день его звезды предназначили для перемен.
Они пока не подъехали близко, эти путешественники. Тай еще несколько секунд пристально смотрел на них, потом вскинул лопату на плечо. Поднял лук и колчан — он носил их для защиты от волков и чтобы настрелять птиц на ужин — и двинулся к хижине, чтобы ждать их там.
Вопрос простой учтивости, уважения к гостям, приехавшим в дом, где бы в мире он ни находился — даже здесь, за всеми границами. Тай почувствовал, как его сердце забилось быстрее, пока он шел, чтобы скорость его биения совпала с пульсом мира, возвращающегося к нему.
