Глава 18
Покрасневшее солнце висит низко, в воздухе темная дымка. Сегодня похолодало, поднялся ветер. Ли-Мэй надела поверх туники рубашку богю, а сверху — еще и телогрейку из верблюжьей шерсти. Она понятия не имеет, где их достал для нее Мешаг в этой пустоте. Сама она не видела никаких признаков человеческого жилья, даже не чувствовала запаха дыма, принесенного ветром.
В роскошном дворце у горячих источников Ма-вая, к юго-западу от степных пастбищ и Стены, за широкой, опасной рекой, ее старшие братья читают стихи перед придворными Катая в зале из сандалового дерева и золота. Их слушатели пьют вино, приправленное перцем, и нежный ветерок делает мягким весенний воздух.
Ли-Мэй все время оглядывается через плечо. Она продолжает нервно оглядываться с тех самых пор, как взошло солнце и стало достаточно светло. Они выехали под звездами, тонкий месяц закатился, волки стали невидимыми. Ночные звуки. Какой-то мелкий зверек умер в темноте — она слышала короткий писк.
А вот Мешаг не оглядывается. Он позволил лишь два раза ненадолго остановиться за весь длинный день. Во время первого отдыха он сказал ей, что их не догонят ни сегодня, ни завтра.
— Им пришлось подождать, узнать, куда мы двигаемся. Теперь они знают, но бушует пыльная буря. Это задержит их на пару дней.
— А нас?
Он покачал головой:
— Буря? Она от нас далеко. Только ветер.
Только ветер. И бесконечная трава. И небо, которое гораздо выше, чем она когда-либо видела. Трудно поверить, что твоя жизнь что-то значит под этим небом. Неужели здесь небеса дальше от людей?
Приходится ли молитвам и душам проделать более долгий путь?
Мешаг подает сигнал на второй привал ближе к заходу солнца. Она предвидела это. Закат — это второе время дня, когда он охотится. Ли-Мэй спешивается. Он коротко кивает, как обычно, скованно, и скачет прочь, на этот раз — на восток, вдоль того пути, которым они ехали сюда.
Ли-Мэй не представляет себе, как он определяет направление. Если она вчера его правильно поняла, то его народ редко ездит по этим землям. Здешние племена шуоки — их враги, и они тоже бунтуют против власти Катая. Она мало знает о шуоки. Помнит только рассказ о том, как генерал Ань Ли подавил их восстание: героический поход, что-то в этом роде.
Они никого не видели. У нее ощущение, что было бы нехорошо, если бы их увидели, если бы их нашли здесь. Тем не менее степи широки, так обширны, что даже не верится. Возможно, это нас спасает, думает она.
На этот раз в том месте, где он остановился на вечерний привал, нет воды. А ведь Ли-Мэй так надеялась на пруд! Ей очень хочется опять стать чистой. Это входит в ее понимание самой себя. Это грязное создание с сальными волосами на лошади богю и в одежде богю (рубашка ей велика и пахнет животным жиром) — не тот человек, которым считает себя Шэнь Ли-Мэй.
Она все яснее сознает, что не должна так думать — с каждым прошедшим днем, с каждым ли, который они проехали. Того человека, которым она была прежде, изменили, уничтожили, приняв решение назвать ее принцессой и отправить на север.
Ли-Мэй думает, что, если бы она действительно была решительной, она бы заявила, что та девушка, которая выросла у ручья недалеко от реки Вай, как и та, которая служила императрице при дворе и в ссылке, умерла.
Она бы оставила ее в прошлом, вместе с воспоминаниями, как призрак.
Это трудно сделать. Труднее, чем она ожидала. Возможно, это не должно ее удивлять. Кто может так легко отказаться от привычек и образов своей жизни, от способа мышления, от понимания мира?
Но дело не только в этом, решает Ли-Мэй, вытягивая ноющую спину. Она живет — и скачет — в хрупком, но очевидном состоянии надежды, и это все меняет.
Мешаг, сын Хурока, — неописуемо странный, иногда — почти не человек, но он ей помогает, из-за Тая. А его мертвые глаза не отменяют и не уничтожают его стойкости и опыта. Он убил лебедя одной стрелой. И у него есть волки…
Он возвращается к ней перед тем, как совсем стемнело.
Ли-Мэй сидит в высокой траве, глядя на запад. Ветер стих. Изогнутый месяц закатился. Она видит звезду Ткачихи. Есть песня о том, как луна проплывает мимо нее, потом плывет под миром в ночи и снова выплывает наверх и приносит послание от ее возлюбленного с дальней стороны неба.
Мешаг привез воду во флягах и седельную сумку, полную красных и желтых ягод. Больше ничего. Она берет воду, использует часть на то, чтобы вымыть лицо и руки. Ей хочется спросить о кроликах, о каком-нибудь другом мясе. Но она молчит.
Он садится на корточки рядом с ней, кладет между ними кожаный мешок. Берет пригоршню ягод. И говорит, словно она задала вопрос вслух:
— Ты могла бы съесть сурка сырым?
Ли-Мэй смотрит на него.
— Нет… пока нет. А что?
— Нельзя огонь. Шуоки. Еще лебеди, возможно, ночью.
Они их ищут.
Мешаг сказал, что она задает слишком много вопросов. Она не готова позволить этой части ее умереть или потеряться. Она берет ягоды. Желтые ягоды горькие. Она говорит:
— Можно… можно мне спросить, куда мы едем?
У него чуть дрогнули губы:
— Ты же уже спросила.
Ей хочется рассмеяться, но это слишком трудно. Она проводит рукой он своим растрепанным, стянутым сзади волосам. Ее отец так делал, когда пытался думать. Как и оба ее брата. Она не может вспомнить (и это грустно), делает ли так же младший брат.
— Я боюсь, — говорит Ли-Мэй. — Мне это не нравится.
— Иногда бояться следует. Имеет значение то, что мы делаем.
Она не ожидала, что всадник богю тоже так думает. Говорит:
— Мне лучше, когда я знаю, что ждет впереди.
— Кто может это знать?
Ли-Мэй морщится. Ей приходит в голову, что они ведут настоящую беседу.
— Я имею в виду лишь наши намерения. Куда мы едем?
Его уже стало трудно рассмотреть. Быстро темнеет. Она слышит старшего волка в траве, недалеко от них. Смотрит на небо. Высматривает лебедя.
Мешаг говорит:
— Недалеко отсюда есть катайский гарнизон. Сейчас спим, ночью поедем. Увидим его утром.
Она забыла о гарнизоне. Солдаты, стоящие на границах — здесь, на севере, на юго-западе или на западе вдоль Шелкового пути за Нефритовыми Воротами — катайцы редко думают о них. К тому же многие из них — наемные варвары, как ей известно, приехавшие из родных земель, чтобы служить императору на дальних рубежах.
Но не об этом она сейчас думает.
Рука снова поднимается к волосам. Она говорит:
— Но я не могу ехать к ним! Когда они узнают, кто я, они отвезут меня назад, к твоему брату. Ты должен понимать. — Она слышит, как повышается ее голос, пытается справиться с собой. — Император будет обесчещен, если они этого не сделают. Меня… меня послали в качестве невесты. Комендант гарнизона придет в ужас, если я появлюсь! Он… он задержит меня и отправит гонца за указаниями, и ему прикажут отвезти меня обратно! Это не…
Она замолкает, потому что он поднял руку в темноте. Когда она замолкает, ночь вокруг них становится очень тихой, слышен лишь шорох ветра в траве.
Мешаг качает головой:
— Все катайские женщины так много говорят и не слушают?
Ли-Мэй, прикусив губу, решительно молчит.
Он тихо произносит:
— Я сказал, что мы увидим гарнизон. А не поедем туда. Я знаю, что они отвезут тебя на запад. Я знаю, что они должны это сделать. Мы видим стены, поворачиваем на юг. Катайская крепость — наша защита от шуоки, они к ней не приближаются.
— Вот как! — говорит Ли-Мэй.
— Я тебя везти… — Он замолкает, трясет головой. — Трудный язык. Я отвезу тебя к Длинной стене. Если поедем быстро, это всего три дня.
Но Стена, думает она… Солдаты на Стене сделают точно то же самое, к какой бы сторожевой башне они ни подъехали. Она хранит молчание, ждет.
Он говорит:
— Тамошние солдаты тоже отправить тебя обратно. Я знаю. Мы едем сквозь Долгую стену в Катай.
— Но как? — Она не может сдержаться и видит, как он дергает одним плечом.
— Не трудно для двух человек. Ты потом видеть. Нет. Ты увидишь.
Она героически молчит. Затем слышит странный звук и понимает, что он смеется.
Он говорит:
— Ты так стараешься больше не спрашивать.
— Стараюсь! — отвечает Ли-Мэй. — Ты не должен смеяться надо мной.
Он становится серьезным. Потом говорит:
— Я проведу тебя через стену, сестра Шэндая. Недалеко от нее есть плоская гора. Гора Барабан, вы ее называете! Мы ехать… мы поедем туда.
Она широко раскрывает глаза.
— Гора Каменный Барабан, — шепчет Ли-Мэй.
Он везет ее к каньлиньским воинам…
* * *
Две женщины поклонились у высоких дверей в комнату Тая. Одна из них открыла дверь. Тай впустил Сыма Цяна первым. Женщины ждали в коридоре. Теперь они не опускали глаза. Было ясно, что они бы вошли, если бы он их пригласил. И также ясно, что ни он, ни поэт не получат отказа, что бы им ни вздумалось пожелать. Цянь улыбнулся женщине, которая была поменьше ростом и покрасивее. Тай откашлялся:
— Благодарю вас обеих. Сейчас я должен поговорить с другом. Как можно вас вызвать, если вы понадобитесь?
Они казались озадаченными. А Сыма Цянь объяснил:
— Они будут здесь, Шэнь Тай. Они в твоем распоряжении, пока ты не покинешь Ма-вай.
— О! — произнес Тай. Ему удалось улыбнуться. Обе женщины улыбнулись в ответ. Он осторожно прикрыл дверь. Два больших окна оказались распахнуты, шторы подняты. Было еще светло. Он не думал, что здесь они могут действительно уединиться, но не верил, что кто-нибудь захочет за ним шпионить. На маленьком, лакированном столике подогревалось вино на жаровне. Он увидел, что чашки, стоящие рядом, из золота. Тай был поражен. Цянь подошел к столику, налил две чашки. Подал одну Таю. Поднял свою, салютуя, и опустошил ее, потом налил себе еще.
— Что только что произошло? — спросил Тай.
Свою чашку с вином он поставил на столик. Тай боялся больше пить. Его еще не отпустило напряжение того собрания, которое они только что покинули. Он знал, что такое бывает и во время войны. Сегодня разыгралась битва. Его посадили в засаду, он участвовал в поединке. Не обязательно со своим настоящим врагом. Враг… Опять это слово…
Цянь поднял брови:
— Что произошло? Ты создал очень красивые стихи, и твой брат тоже. Я запишу для себя оба.
— Нет, я имею в виду…
— Я знаю, что ты имеешь в виду. Я могу судить о стихах. Но не могу ответить на другой вопрос.
Цянь подошел к окну. Выглянул наружу. С того места, где стоял Тай, он видел роскошный сад. Впрочем, сад и должен быть роскошным. Это же Ма-вай. Немного дальше к северу находились гробницы Девятой династии.
— Я думаю, за другим экраном сидел император.
— Что? — Цянь быстро обернулся. — Почему? Откуда ты…
— Я не знаю наверняка. Я так думаю. Два разрисованных экрана, и то, что госпожа Цзянь и принц делали вместе… чувствовалось, что это предназначено для зрителя, и этот зритель — не я.
— Может, и ты.
— Я так не думаю. Никогда не слышал, чтобы принц Шиньцзу вел себя так… говорил так…
Они оба подыскивали слова.
— Так властно?
— Да. Я тоже, — почти неохотно согласился Сыма Цянь.
— Он бросал вызов Чжоу. И он не мог делать это, не зная — наверняка! — что его отец об этом узнает. Поэтому мне кажется…
— Что он делал это для императора?
— Да.
Последнее слово Цяня повисло в воздухе, со всеми очевидными последствиями и всеми теми последствиями, которых они не могли видеть. Слабый ветерок за окном доносил аромат цветов.
— Ты нас видел? Оттуда, где сидел?
Тай кивнул:
— Она это все устроила. Так что же там произошло? Мне нужна помощь.
Поэт вздохнул. Снова наполнил свою чашку. Показал Таю на его чашку, и тот нехотя выпил. Цянь пересек комнату и долил ему вина. Потом сказал:
— Я провел жизнь в движении по городам и горам, рекам и дорогам. Ты это знаешь. Никогда не занимал никакого места при дворе. Никогда не сдавал экзамены. Шэнь Тай, я не тот человек, который может объяснить тебе, что происходит.
— Но ты слушаешь. Ты наблюдаешь. Что ты услышал в том зале?
Глаза Цяня ярко блестели. Вечерний свет лился в окна. Комната была большой, изящной… приветливой. Место, где можно расслабиться, найти покой. Вот для чего всегда существовал Ма-вай.
Поэт сказал:
— Я полагаю, первому министру сделали предупреждение. Не думаю, что это будет стоить ему его должности.
— Даже если он замышлял убийство?
Сыма Цянь покачал головой:
— Да. Даже если бы ему удалось тебя убить. Скажут: какой смысл иметь столько власти, если не можешь использовать ее, чтобы избавиться от человека, который тебе не нравится?
Тай смотрел на него и молчал. Цянь продолжал:
— Они бы с радостью позволили ему тебя убить — до появления коней. Это не имело бы никаких последствий. Сделал ли он это из-за женщины или чтобы ты не стал угрозой его советнику, твоему брату. Никто и глазом бы не моргнул, если бы ты погиб у Куала Нора или в дороге. Кони изменили ситуацию. Но сегодня, я думаю, речь шла о Рошане. Твое присутствие было предостережением для Чжоу. Он рискует, вот что они ему говорили. — поэт налил еще одну чашку. И опять улыбнулся. — Мне очень понравилось: «холодные звезды на белые кости глядят».
— Спасибо, — ответил Тай.
Среди тысяч писателей Катая Девятой династии было два выдающихся поэта. Этот человек — один из них. Можно уйти к предкам счастливым, унося с собой похвалу написанным тобой строчкам от Сыма Цяня.
— И все же, я только что получил от тебя совет, — заметил Тай.
— Отнесись к нему с осторожностью, — посоветовал поэт. — Я не претендую на мудрость.
— «Претендуют на что-то те, которые этого не имеют», — процитировал Тай; поэт должен знать эту строчку.
Цянь колебался.
— Шэнь Тай, я не склонен к скромности. Я всего лишь честен. Я все время возвращаюсь к этому нефриту и золоту, они меня притягивают. Сандаловое дерево и слоновая кость, шепот и аромат женщин. Но только для того, чтобы нанести визит, попробовать на вкус. Это не мой дом. Меня тянет сюда, а когда я приезжаю, меня тянет уехать. Человек должен считать двор своим домом, чтобы понимать его.
Тай открыл рот, чтобы ответить, но понял: он не знает, что хотел сказать. А Цянь продолжал:
— В Да-Мине или здесь, в Ма-вае, больше красоты, чем в любом другом месте, где люди построили дворцы и разбили сады. Возможно, сейчас здесь больше красоты, что когда-либо раньше. Кто станет отрицать чудо и великолепие этих мест? Или противиться желанию увидеть их?
— Или бояться, что это может закончиться? — спросил Тай.
— Это один из страхов, да. Иногда я радуюсь, что уже не молод, — Цянь поставил свою чашку. — Меня ждут, друг. Две женщины обещали мне поиграть на флейте и угостить вином с шафраном, когда зайдет солнце.
Тай улыбнулся:
— Ни один мужчина не должен мешать другому в этом случае.
— Воистину. Ты идешь?
Тай покачал головой:
— Мне нужно подумать. Полагаю, сегодня ночью будет пир? Я понятия не имею, как себя вести.
— Из-за Вэнь Чжоу?
— Да. Нет. Из-за моего брата.
Поэт посмотрел на него:
— Ему не следовало делать того, что он сделал.
Тай пожал плечами:
— Он — глава нашей семьи. Он скажет, что Ли-Мэй обеспечила нам уважение и положение в обществе.
— В этом он прав, — глаза поэта снова блеснули в отраженном свете. — И все же, я бы понял, если бы ты убил его за это. Но я не слишком разбираюсь в таких вещах.
— Я тоже не уверен, что разбираюсь, — ответил Тай.
Цянь улыбнулся, но у него был мрачный вид. Невольно вспоминалось, что в свое время он был воином.
— Возможно. Но тебе нужно стать умным, Тай. На короткое время или надолго. Ты теперь важная персона.
— «Мир может подносить дары или отраву в драгоценной чаше», — процитировал Тай.
Выражение лица поэта изменилось.
— Этого я не знаю. Кто написал?
— Мой брат, — тихо ответил Тай.
— А, понимаю…
Тай думал о летних грозах, на которые они смотрели из окна общей спальни.
Он шел к двери, чтобы открыть ее перед поэтом, когда раздался стук. И стук шел не из коридора.
Друзья замерли на месте. Несколько секунд спустя стук повторился. Тай повернулся и посмотрел на стену за красивой кроватью.
У него на глазах панель в виде двери распахнулась в темноту, а потом — вторая панель. Двойные двери, скрытые в стене. Никто не появился. С того места, где стоял Тай, он не видел, что там, за дверью. Коридор? Соседняя комната?
Мужчины переглянулись.
— Сейчас мне не нужно здесь находиться, — тихо произнес Цянь. Выражение лица поэта было серьезным. В самое ухо Тая он прошептал: — Будь умным, друг. Не торопись действовать. Эта игра не на один день и одну ночь.
Он сам открыл дверь в коридор. Сопровождающие Тая женщины все еще были там, одна стояла у окна, вторая — на противоположной стороне. Теперь, в преддверии захода солнца, коридор по всей длине освещали фонари.
Они улыбнулись двум мужчинам. Цянь вышел. Тай закрыл за собой дверь и повернулся лицом к комнате.
Быстро, почти бегом, вошли шесть солдат.
Они заняли позиции у двух окон и у двери, попарно, с бесстрастными лицами пройдя мимо Тая, игнорируя его. У них были мечи, шлемы и кожаные доспехи. Те четверо, что встали у окон, выглянули, внимательно посмотрели вокруг, но не закрыли окон. Вливающийся в окна свет был прекрасен в это время дня.
Один из солдат опустился на колени и заглянул под кровать. Потом встал и кивнул в сторону скрытого прохода.
В комнату вошла Вэнь Цзянь.
Она тоже не взглянула на Тая. С серьезным лицом прошла к противоположному окну, потом повернулась к двойной двери. Она по-прежнему была одета в зеленый шелк, расшитый бледно-желтыми драконами.
Сердце Тая сильно билось. Теперь он боялся.
Через двери в стене вошли еще шесть солдат, неся на шестах дворцовое кресло, закрытое занавесками. Занавески скрывали фигуру человека на кресле. Но было понятно, кто это.
Кресло поставили посредине комнаты.
Тай опустился на колени, коснулся лбом пола, вытянув руки перед собой. Он не поднимал глаз и даже закрыл глаза на мгновение, стараясь не дрожать. И замер, распростершись.
Именно так следовало поступать, когда августейший император Катая, правящий по повелению небес, входит в комнату. В любую комнату, не говоря уже о твоей собственной спальне, тайно явившись к тебе по проходу в стенах.
— Тебе позволено встать, сын Шэнь Гао, — это произнесла Цзянь.
Тай поднялся на ноги. Он поклонился, три раза, в сторону кресла за занавесками. А потом дважды — женщине у окна. Она наклонила голову, но не улыбнулась. Солдаты, которые несли кресло, встали вдоль стен, высоко подняв головы и глядя прямо перед собой.
Занавески, скрывающие кресло, были красные, расшитые желтыми солнцами. Их было девять с одной стороны, как видел Тай, и должно быть девять с другой стороны, в соответствии с легендой. Слишком много блеска для смертных людей — таким был смысл этих солнц.
Он видел императора Тайцзу три раза в жизни, издалека.
Император тогда стоял на высоком балконе дворца Да-Мин, над бурлящей толпой на площади перед дворцом во время трехдневного праздника. Свита и император были так далеко и высоко, что один из студентов заметил, что они легко могли бы оказаться людьми, нанятыми для позирования в императорских одеждах под знаменами, пока настоящий двор охотится или отдыхает в Оленьем парке за дворцом.
— Августейший пастырь нашего народа желает, чтобы вы ответили на один вопрос, — тихо произнесла Цзянь.
Тай снова поклонился занавескам. Он обливался потом.
— Ваш слуга не заслужил такого почета, — выдавил он.
Из-за красных занавесок раздался голос, и в нем было больше силы, чем ожидал Тай.
— Ты действительно слышал голоса мертвых у Куала Нора?
Тай снова упал на колени, коснувшись лбом пола.
— Тебе позволено встать, — повторила Цзянь.
Тай встал. Он не представлял себе, что делать с руками. Сцепил их спереди у талии, потом уронил вдоль туловища. Ладони у него стали влажными.
— Ваш слуга слышал их, милостивый августейший повелитель.
— Они разговаривали с тобой? — В голосе слышался живой интерес. Его невозможно было не услышать.
Тай усилием удержался, чтобы снова не упасть на колени. Он до сих пор дрожал, стараясь справиться с этим. Он ответил:
— Милостивый повелитель, они не разговаривали. Ваш слуга лишь слышал их крики в ночи, с того момента, когда заходило солнце, и до момента, когда оно снова восходило.
— Крики. Гневные или горестные, сын Шэнь Гао?
Тай смотрел в пол.
— И те, и другие, августейший повелитель. Когда… когда… когда чьи-то кости обретали покой в земле, этот призрак прекращал кричать.
Воцарилось молчание. Тай краем глаза взглянул на Цзянь. Она стояла у окна, вечернее солнце сияло на ее волосах.
— Мы очень довольны, — произнес император Катая. — Ты прославил нас и своего отца. Это отмечено.
Тай опять опустился на колени.
— Великий повелитель, ваш слуга недостоин таких слов.
Из-за занавесок раздался смешок:
— Ты хочешь сказать, что я ошибся в том, что сказал?
Тай прижался лбом к полу, потеряв дар речи. Он услышал смех Цзянь:
— Мой дорогой возлюбленный, это жестоко. Ты пугаешь этого человека до смерти.
«Мой дорогой возлюбленный».
Император Тайцзу, невидимый, но тоже со смехом, ответил:
— Человека, который два года прожил среди мертвецов? Надеюсь, это не так.
Тай не двигался и молчал.
— Вам позволено встать, — снова сказала Вэнь Цзянь, и на этот раз в ее голосе прозвучало отчаяние.
Тай встал.
Он услышал шорох занавесок — но с другой стороны, противоположной от него. Прошла минута, затем снова шорох.
Император сказал:
— Мы официально примем тебя, когда это будет подготовлено. Мы желали выразить свое одобрение, в частном порядке. Нам всегда нужны храбрые люди во дворце Да-Мин. Хорошо, что ты здесь.
— Ваш слуга благодарит вас, великий повелитель, — пробормотал Тай. Теперь он покрылся потом.
Император более тихим голосом сказал:
— Честь делится на три части, сын Шэнь Гао. Одна часть — сдержанность. Вторая часть — благонамеренность. Третья часть — почитание предков. Мы тебя покинем.
Тай пренебрег тем, что эта женщина сказала ему, уже три раза: он снова упал на колени и прижался лбом к полу. Он слышал шаги солдат, скрип поднимаемого кресла, затем досок пола, когда его вынесли обратно через потайную дверь.
Он думал о тех последних словах, безуспешно пытаясь вспомнить, слышал ли он их или изучал когда-нибудь. Затем — неуместно, совершенно неуместно — ему в голову пришла мысль: тот невидимый человек, который их произнес, отнял молодую жену у своего младшего сына и сделал своей наложницей; он ищет запретное бессмертие с помощью тайных алхимиков, а также строит для себя гробницу, рядом с которой кажутся ничтожными гробницы его отца и прочих предков.
Собственные мысли могут приводить в ужас…
Он услышал шаги других солдат, снова, почти бегом, пересекающих комнату. Через мгновение он поднял глаза.
Цзянь стояла у двойных дверей, одна, и улыбалась ему.
— Все прошло достаточно хорошо, — сказала она. — Признаюсь, со своей стороны, я считаю, что сдержанность слишком превозносят. Вы не согласны, Шэнь Тай?
Это было уже слишком. Слишком много разных сторон, куда тянут человека в один день. Тай просто смотрел на нее. Он понятия не имел, что сказать.
Очевидно, Цзянь прочла это на его лице и рассмеялась, вполне безобидно.
— Вы слишком утомлены моим сегодняшним приемом, — заметила она.
Тай покраснел.
— Я вас оскорбил, прекрасная госпожа?
Она покачала головой:
— Это не так. На кровати лежат подарки от Трона Феникса. Они от императора, не от меня. Мой подарок — это ваша свобода этой ночью. Маленькая каньлиньская телохранительница, так рьяно вам служащая, ждет у этой комнаты вместе с девятью другими воинами. Вам понадобятся телохранители, когда вы поедете в Синань этой ночью.
— Я еду в Синань?
— И вам лучше выехать быстро. Темнота застанет вас в пути.
— Я… что я должен…
— Мой двоюродный брат, — сказала Цзянь с улыбкой, которая могла заставить мужчину потерять контроль над своими руками и ногами, — сегодняшнюю ночь проведет здесь, вместе со мной, а завтрашнее утро — с другими людьми, обсуждая проблему Рошаня.
— Понимаю, — сказал Тай, хоть и не понял.
— Ей сообщили, что вы приедете, — сказала Вэнь Цзянь.
Тай сглотнул и обнаружил, что не может ничего сказать.
— Это мой подарок. Ваша телохранительница знает, где стоит на конюшне ваш конь. И у вас теперь есть управляющий для городского дома, который вам только что подарил император. Вам же понадобится управляющий.
— Управляющий? — тупо повторил Тай.
— Он был моим сегодня утром. Я пересмотрела свое решение. Он обязан вам жизнью. Надеюсь, он будет хорошо вам служить.
Улыбка стала шире. Нет женщины на земле, подумал Тай, которая была бы похожа на нее.
Но была и другая женщина — в Синане, с золотыми волосами. Которая рискнула жизнью ради него, которая предупреждала его, и не раз, о том, что может случиться, если он уедет.
Она также сказала ему, вспомнил Тай, что ему понадобится гораздо больше проницательности, чтобы получить хоть малейшую надежду уцелеть при дворе.
— Когда вам назначат аудиенцию, вам сообщат, — сказала Вэнь Цзянь. — После аудиенции, конечно, вам нужно будет вернуться на запад, чтобы забрать своих коней.
— Конечно, милостивая госпожа, — согласился Тай.
— Вы мне обещали десять из них, — напомнила ему она.
— Обещал, — подтвердил он. — Для танцев?
— Для танцев, — согласилась она. — Еще один подарок. — Она повернулась и положила что-то на кровать, а потом вышла через дверь в стене. Кто-то ее закрыл. Комната стала такой же, как была. За окном все еще было светло.
На кровати лежал тяжелый ключ. Рядом — кольцо с таким крупным изумрудом, какого Тай не видел никогда в жизни.
Он увидел, что там лежит еще один предмет.
Личи, еще не очищенный.
Он взял плод, взял ключ — он должен быть от дома в Синане. Положил их в карман своего платья. Потом взял кольцо и надел его на безымянный палец левой руки. Несколько мгновений смотрел на него, думая об отце и о матери. Затем снял кольцо и тоже положил в карман.
С напряжением втянул в себя воздух, выдохнул его. Снял шляпу, без видимой причины. Подошел к двери и открыл ее.
— Рад тебя видеть, — приветствовал он Вэй Сун. Она стояла там, прямая, маленькая, неулыбчивая и свирепая, как степной волк.
Она поморщилась и ничего не сказала. Однако все-таки склонила голову. За ее спиной, как и было обещано, стояли другие каньлиньские воины, одетые в черное.
Рядом с Сун, на коленях, стоял тот управляющий, которого он видел сегодня утром у гостиницы. Тот человек, которому Цзянь приказала убить себя, когда они доберутся до Ма-вая. «Я пересмотрела свое решение».
— Встаньте, пожалуйста, — попросил Тай. Управляющий встал. К своему смущению, Тай увидел на его щеках слезы. Он сделал вид, что не замечает их, и достал ключ.
— Полагаю, вам сообщили, какие ворота и какого дома в Синане он откроет?
— Да, милостивый господин, — ответил управляющий. — Он находится в самом лучшем квартале, пятьдесят седьмом. Красивая усадьба. Недалеко от усадьбы самого первого министра! — Он произнес это с гордостью.
Тай заморгал. Он почти услышал смех Цзянь.
— Я хочу, чтобы вы взяли коня или карету, что для вас легче, и подготовили для меня дом сегодня вечером. Там будут слуги?
— Конечно! Этот дом принадлежал императору, да живет он тысячу лет. Они будут вас ждать, мой господин. И они почтут за честь служить вам, и сделают это с благодарностью, как… как и я.
Тай нахмурился.
— Хорошо, — сказал он. — Увидимся в Синане.
Управляющий взял протянутый ему ключ, поклонился, повернулся и поспешно зашагал по коридору. Человек, который снова обрел ясную, сияющую цель в жизни, которую уже считал законченной.
— Его зовут Е Ляо, — сообщила ему Сун. — Вы не пожелали узнать его имя.
Он посмотрел на нее. Аккуратная, спокойная фигурка в черном. Она убивала ради Тая, ее еще раз ранили сегодня утром.
— Е Ляо. Спасибо. Ты бы предпочла видеть его мертвым?
Сун этого не ожидала. Покачала головой:
— Нет. — Она колебалась. — Это другой мир, — заметила она. Тай понял, что она не так спокойна, как кажется.
Он кивнул:
— Да. Он другой.
Она подняла на него глаза. Он увидел ее улыбку, широкий рот.
— А вы сотрете бедра до крови, мой господин, если попытаетесь скакать в Синань на сардийской коне в одежде из шелка ляо. У вас есть одежда для верховой езды?
Он посмотрел в сторону окна, потом в сторону стены. Обе женщины все еще были там, вид у них был испуганный и гордый.
— У меня есть одежда для верховой езды? — спросил он.
Они бросились (грациозно) мимо него в комнату. Он услышал, как они открыли сундук, услышал шуршание, смешки.
Тай вошел в комнату через минуту. Что ж, у него была одежда для верховой езды, и подобранная точно по размеру, а его собственные сапоги оказались начищены. Он переоделся, мельком отметив, что ни одна из женщин не отвела глаз.
Он взял с собой кольцо и, по непонятной причине, личи. Снова вышел к Сун и другим выделенным ему каньлиньским воинам. Они отвели его к конюшне, к Динлалу и лошадям для всех них, и они выехали из Ма-вая в конце дня, по направлению к городу, где было пыльно и шумно, где жило два миллиона душ, где огни уже зажгутся к тому времени, когда они приедут, и будут сиять всю ночь.
«Никто не знает покоя в бессонном Синане» — так только что сказал его брат Лю в своем стихотворении.
И Капели сообщили, что он приедет.
Глава 19
У задней стены ограды вокруг усадьбы стоит беседка из розового дерева. Она установлена среди фруктовых деревьев и клумб, вдали от искусственного озера и острова? устроенного на его середине, от поросшей травой лужайки для приема гостей и бамбуковой рощи с проложенными тропинками, и от открытого пространства, где стражники Вэнь Чжоу тренируются в бою на мечах и стрельбе из лука.
Эта беседка — любимое место Капели. У нее на это много причин. Розовое дерево названо так не за свой цвет, а за запах, который она любит. Само дерево темное, с линиями, которые бегут сквозь него, словно стараются добраться до поверхности и вырваться наружу. Это можно видеть, вообразить, при дневном свете. Розовое дерево привозят в Синань из лесов на дальнем юге. Его везут по суше, потом по рекам и по Великому каналу, и стоит это так дорого, что и подумать страшно.
Иногда здесь поют соловьи. Отсюда далеко до комнат и павильонов поместья. (На улице за стеной ночью тихо, квартал очень богатый и потому спокойный). Чаще всего их слышно летом; сегодня еще слишком рано ожидать соловья.
Она побрела в этом направлении в сумерках, с пипой в руках, на ходу перебирая струны. Капель уже заметила, что когда держит в руках инструмент, люди не смотрят на нее так пристально, как будто она становится частью декораций, а не женщиной, которую нужно замечать. Или за которой нужно следить.
Сейчас темно. Она велела Хваню, слуге, который немного слишком любит ее, зажечь один из фонарей в беседке, а потом отпустила его. Ей не хочется, чтобы думали, будто она прячется: смотрите, словно говорит она, вот горит свет. Хотя нужно пройти в самую глубину сада и посмотреть сквозь деревья, чтобы увидеть его. Еще раньше, в начале вечера, она послала Хваня с еще одним поручением за пределы поместья. Одним словом, сделала все, что могла, и теперь она здесь.
Капель берет несколько нот из старой песни о луне — посланнице разлученных влюбленных. Потом решает, что не такую музыку надо слушать сегодня ночью.
Она здесь одна. В этом она уверена. Служанок она отпустила на ночь. Одна останется в ее комнатах ждать возвращения госпожи, но Капель и прежде задерживалась допоздна в саду с пипой. Невинная причуда, оказавшаяся теперь полезной.
Вэнь Чжоу не шпионит за своими женщинами. У него нет таких мыслей. Ему и в голову не приходит, как считает Капель, что они могут не быть преданными и покорными. Где и каким образом они могли бы найти лучшую жизнь? Нет, его страхи, подобно тени, лежат вне этих стен.
Они с женой отсутствовали весь день. Их вызвали в Ма-вай, без предупреждения. Ему не понравилась такая внезапность. С другой стороны, никто не смеет противиться, когда его требует к себе Цзянь. Капель видит светлячков среди деревьев и некоторое время наблюдает за ними. Мошки трепещут крылышками вокруг фонаря.
В усадьбе все стихло с тех пор, как утром уехал хозяин, или, по крайней мере, со времени появления второго послания из Ма-вая. Того, что адресовано ей. «Не во всякое окошко над мраморной лестницей нужно смотреть сквозь слезы»…
Здесь нет мраморной лестницы. Ни настоящей, ни символического образа, созданного поэтом. Она сидит на скамье со своим инструментом в беседке из розового дерева, под крышей, но открытой для ночи со всех сторон.
Аромат дерева, аромат воздуха. Уже почти лето. Никакого мрамора, никаких слез, решает Капель, хотя она знает, что может заплакать. Она не собирается этого делать. Она слишком усиленно думает.
В основном о Вэнь Цзянь.
* * *
«Никто не знает ту гору, где я живу».
Тай увидел иронию, хоть и чересчур замысловатую, в том, что когда близость Синаня дала о себе знать — появилось широкое, размытое световое пятно на южном горизонте, — ему пришла на ум фраза из стихотворения, посвященного одиночеству.
У Яня нашлось бы замечание по этому поводу, подумал он. И у Синь Луня, между прочим, тоже. Один был добрым и веселым, другой — суровым и остроумным. Оба они мертвы. А его воспоминаниям о них больше двух лет.
Как и его воспоминаниям (ярким, как изумруд, который он не надел на палец, но взял с собой) о той женщине, к которой он ехал сквозь ночь.
Тай не совсем понимал, почему не надел кольцо. Я еще не готов, решил он, к тому, чтобы люди смотрели на меня так, как смотрят на человека, выставляющего напоказ такое богатство. И не хочу, чтобы Капель видела меня таким, хотя и не мог бы объяснить почему. Вряд ли она не привыкла к богатству в доме первого министра…
Даже в павильоне Лунного света она вращалась в мире невероятно состоятельных мужчин. Кажется, это ее никогда не волновало. Она была так же рада развлекать студентов, петь для них, дразнить их, слушать их ночные философствования, стихи, и планы перестройки мира (или заставляла их в это поверить).
Именно так, разумеется, поступает искушенная придворная дама: заставляет каждого мужчину считать, что именно его она бы выбрала, если бы была вольна следовать своим сокровенным желаниям.
Но Тай знал, что думать так о ней — значило отрицать более глубокую правду о золотоволосой женщине за стенами (за многочисленными стенами). Стены Синаня уже маячили на близком расстоянии от моста, по которому стучали копыта их коней. На мосту горели яркие фонари, и его охраняли солдаты.
Два года назад Капель сказала ему — предупредила его, — что элегантный аристократ с юга, Вэнь Чжоу, двоюродный брат возлюбленной императора, возможно, задумал забрать ее из Северного округа.
Они оба много раз видели, как такое случается. В большинстве случаев куртизанки мечтали о такой судьбе. Эта дверь открывалась в лучшую жизнь.
Тай, увлеченный учебой и друзьями, пытался тогда решить для себя, как правильно прожить жизнь, ясно сознавал, что она, скорее всего, права. Но что может поделать студент, готовящийся сдавать экзамены, второй сын генерала в отставке, если состоятельный и имеющий связи аристократ пожелает приобрести женщину из Северного округа в свою собственность?
А потом умер отец.
Он думал о Капели, о ее зеленых глазах и соломенных волосах, и о ее голосе поздней ночью, когда они подъехали к стенам города. Тай поднял взгляд на огромную многоэтажную башню над воротами. Там сейчас горели огни, затмевающие звезды. Ворота были заперты, разумеется. Уже стемнело.
Кажется, это не имело значения: Цзянь послала вперед гонцов.
Командир его каньлиньских телохранителей (не Вэй Сун, теперь над ней был старший по рангу) передал свиток в маленькое окошко с заслонкой, и через минуту стражники Золотой Птицы, дежурившие у этого прохода в северной стене, с криками распахнули перед ними ворота.
Затем, когда он со своими каньлиньскими воинами проезжал ворота, городские стражники — те, что на земле, и те, что на башне и ближних стенах, — дважды поклонились Таю.
Он совсем не был к этому готов. Бросил взгляд на Сун, которая скакала недалеко от него в течение нескольких часов их поездки. Она не ответила на его взгляд, глядя прямо перед собой, настороженная и бдительная, с капюшоном на голове. Ее ранили этим утром, но по ней этого не было заметно.
Ворота за ними закрылись. Тай повернулся в седле и смотрел, рассеянно поглаживая Динлала, удивляясь, почему он не выбился из сил. Они почти весь день провели в дороге, не считая интерлюдии в Ма-вае, которая, вероятно, изменила его жизнь.
Снова в Синане. В сердце мира…
Он до сих пор не понял, почему Цзянь это делает. Вернее всего было предположить, что это лишь малая часть того бесконечного процесса балансирования, из которого состояла ее жизнь во дворце: Вэнь Чжоу и Рошань, честолюбивые мандарины, наследник, другие губернаторы, евнухи, другие принцы и их матери. А теперь еще один человек, приехавший с запада. Брат влиятельного советника и новоявленной принцессы. Человек, владеющий абсурдным количеством сардийских коней.
Для женщины в положении Цзянь было бы только разумно заявить свои права на такого человека. И поэтому, когда во время рутинной проверки обнаружилось, что у него была связь с певицей из Северного квартала, с девушкой, которая могла даже быть причиной того, что двоюродный брат Цзянь хотел его убить…
При подобных обстоятельствах можно было предпринять определенные действия, запустить события. Особенно — если ты умная женщина, имеющая дело с дьявольски сложным императорским двором и со стареющим императором, уставшим от протокола, конфликтов, финансов и варваров, зато помешанным на тебе и на вечной жизни. Одновременно строящем самую роскошную гробницу на свете на тот случай, если эта вторая мечта не сбудется, потому что боги этого не пожелают.
Ворота для Тая были открыты: не только символически, как в стихотворении, но и настоящие ворота, массивные и пугающие, освещенные светом факелов и фонарей.
Он никогда еще этого не делал: не въезжал в город после наступления темноты.
Если ты приближался к Синаню к конце дня, то находил гостиницу или фермерский дом с сараем (если ты студент, экономящий деньги) и прислушивался к долгой церемонии боя барабанов и запирания ворот снаружи. Потом ты въезжал в него утром, окруженный двухмиллионной базарной толпой, в хаосе следующего дня.
А теперь — нет. Теперь ворота только что широко распахнулись, четыре стражника Золотой Птицы даже поехали вместе с ними, чтобы избавить от необходимости предъявлять свой свиток на всем пути внутри города.
Улицы были пугающе тихими. Тай знал, что на улицах и в переулках некоторых кварталов должна кипеть бурная, жестокая жизнь даже в такое время. Но только не на главной дороге. Они повернули на восток сразу же за воротами и поехали мимо обширного дворцового комплекса, пока не свернули на юг по центральному проспекту. По самой широкой улице в мире, идущей от Да-Мина к южным воротам, прямой, как добродетельная мечта.
В ту последнюю ночь Капель прижала пальцы к его губам, чтобы он перестал умничать, вспомнил Тай. Когда-то он был человеком, который гордился своим умом. Он вспомнил ее аромат, ее ладонь на своем лице. Вспомнил, как поцеловал эту ладонь…
Тай огляделся по сторонам. Он раньше этого тоже никогда не делал: не ехал верхом прямо по центральному проспекту после наступления темноты. Ему не понравилось ехать посредине широкой улицы. Казалось, что он предъявляет какие-то права, требует чего-то. Это не так. Ему хотелось бы потребовать чашку вина в павильоне Лунного Света, если бы Капель все еще была там…
— Пожалуйста, поедем ближе к обочине, — тихо сказал он Сун. — Здесь мы слишком похожи на процессию.
Она быстро взглянула на него. Они находились недалеко от очередного сторожевого поста, где горели фонари. Тай увидел в ее глазах озабоченность, потом они выехали из освещенного пространства, и он перестал видеть ее лицо. Сун дернула поводья своего коня, поехала вперед и заговорила с человеком, который возглавлял их отряд. Они начали понемногу сдвигаться к юго-востоку через широкое, открытое пространство, потом поехали по дороге ближе к краю.
На улицах было совсем немного людей, и ни одной такой большой группы, как у них. Те, кто находился на противоположной стороне, западнее, так далеко, что почти неразличимы. Через определенные промежутки на всем протяжении по центру дороги стояли посты стражников, на крупных перекрестках — большие. Тай заметил паланкин, который несли на север. Носильщики остановились, когда проезжал их отряд. Рука отодвинула занавеску, чтобы посмотреть, кто они. Мелькнуло женское лицо.
Они ехали дальше — десять каньлиньских воинов, четыре стражника Золотой Птицы и второй сын генерала Шэнь Гао, — по главному проспекту Синаня, под звездами.
Но все путешествия заканчиваются, так или иначе. Они подъехали к воротам пятьдесят седьмого квартала.
* * *
Он родился на юге, за Большой рекой, в краях, где знали тигров и слышали пронзительные крики гиббонов. Многие поколения его предков, больше, чем они могли сосчитать, трудились на ферме. Он сам — его звали Пэй Цинь — был самым младшим из семи детей, маленьким и умным.
Когда ему было шесть лет, отец отвез его к помощнику управляющего одного из поместий семьи Вэнь. Существовало три ветви этого семейства, и им принадлежала большая часть окружающих земель (а также рис и соль). Они всегда нуждались в способных слугах, которых можно обучить. Управляющий взял Циня, чтобы обучить и воспитать. Это случилось тридцать семь лет назад.
Он стал скромным, пользующимся доверием слугой дома. Когда старший сын семьи решил уехать в Синань и жить при дворе, меньше четырех лет назад, (наблюдая за поразительным взлетом своей юной кузины), Цинь был одним из слуг, которых он взял с собой на север, чтобы помогать отбирать и обучать тех, кого они возьмут на службу в столице.
Цинь занимался этим умело и незаметно. Он был тихим ребенком и не изменился с годами. Он так и не женился. Был одним из трех слуг, которым доверяли выкладывать одежду для хозяина, готовить комнаты, подогревать вино или чай. Если бы его спросили, в любой момент, он бы сказал, что ведет привилегированную жизнь, так как знал, в каких условиях живут его братья и сестры среди риса и соли.
Однажды вечером — плохим вечером, так уж распорядились небеса, — его отвлекло присутствие в имении десятка девушек из квартала удовольствий, за которыми не присматривали должным образом. Их наряжали в костюмы для представления, которое Чжоу устраивал на озере. (Озеро тогда было новым.)
Услышав их несдержанный смех, забеспокоившись, присматривает ли кто-нибудь за ними, Цинь слишком сильно подогрел вечернее вино для хозяина.
Очевидно, вино обожгло Вэнь Чжоу язык.
Тридцать пять лет, прожитых в этой семье, ничего не значили, думал потом Цинь. Десятки лет службы значили еще меньше.
Его наказали палками. Само по себе это не было чем-то необычным. Жизнь слуги включала в себя подобные вещи, и старшему слуге могли поручить наказать младшего. Цинь это даже проделывал. Мир был недобрым местом. Тот, кто видел изуродованного тигром брата, не мог этого не знать. А короткий период жизни в Синане мог заставить понять, что здесь тоже обитают тигры, пусть они и не полосатые и не бродят по лесам и полям в темноте.
Дело в том, что Вэнь Чжоу назначил Циню шестьдесят ударов толстой палкой. Должно быть, он очень сильно обжег язык, с горечью произнес один из слуг, потом. Или что-то другое сильно расстроило хозяина в ту ночь. Это не имело значения. Главное, что шестьдесят палочных ударов могут убить человека.
Это случилось два с половиной года назад, как раз перед Зимним праздником еды. Цинь не умер, но был близок к этому.
Управляющий имением (неплохой человек для этой должности) вызвал двух лекарей, которые ухаживали за ним поочередно, днем и ночью, в маленькой комнатке, куда его принесли после публичной казни на Третьем дворе. (Важно было, чтобы все слуги увидели, к каким последствиям может привести небрежность.)
Цинь выжил, но уже не мог ходить как следует. Он не мог поднять правую руку. Одну сторону его туловища скрючило, как ствол у некоторых деревьев над порогами Большой реки, которые растут, низко пригибаясь к наклонной почве, чтобы защититься от ветра и высасывать влагу из тощей почвы.
Его уволили, конечно. Усадьба аристократа не место для слуги-калеки. Другие слуги взялись ухаживать за ним. Этого он не ожидал, да обычно такого и не случалось. Обычно человека, изувеченного так, как Цинь, отвозили на один из базаров, и там он старался выжить, прося подаяние.
Было бы полезно, если бы он умел петь, или рассказывать сказки, или даже работать писарем… но у него не было голоса, он был маленьким, застенчивым человеком, а та рука, которой он писал (его научил писать управляющий отца Вэнь Чжоу), после избиения осталась скрюченной и бессильной.
Лучше бы ему было умереть, долго думал Цинь. Такие мысли посещали его на улице позади усадьбы Вэня, где устроили его другие слуги после того, как его уволили. Это не была оживленная магистраль, плохое место для нищего, но они сказали, что позаботятся о нем, и действительно, заботились.
Летом Цинь ковылял на своем костыле на теневую сторону улицы, а потом обратно, когда солнце смещалось, или съеживался в углублении стены, прячась от дождя или зимнего ветра. Нищенство приносило мало, но из имения ему приносили еду и рисовую водку — каждое утро и часто по вечерам. Если его одежда снашивалась, то однажды человек, который носил еду, приносил и новую одежду. Зимой ему выдавали накидку с капюшоном, и у него даже были сапоги. Он наловчился отбиваться костылем от собак и крыс, покушающихся на его провизию.
Прошлой осенью его жизнь даже изменилась к лучшему, хотя Пэй Цинь уже не верил, что это возможно.
Однажды холодным, ясным утром четверо слуг проделали большой путь вокруг усадьбы от выходящих на юг главных ворот к тому месту у стены на улице, где обитал Цинь. Они принесли доски, гвозди и инструменты и принялись строить для него незаметное укрытие в тесном пространстве между дубом и каменной стеной, которого не будет видно с улицы, и поэтому оно никого не будет раздражать.
На заданный вопрос они ответили, что новая наложница, Линь Чан, услышала историю Цина от одной из других женщин Чжоу — очевидно, рассказанную ей в качестве предостережения. Она навела справки и узнала, где его найти, и распорядилась, чтобы ему соорудили укрытие, а порции его еды стали более существенными после этого. Кажется, она взяла на себя ответственность за него, освободив слуг от необходимости кормить его из своих собственных порций.
Он никогда не видел ее. Ему говорили, что она красива, и пять раз (Цинь хорошо их запомнил) он слышал, как она играла на пипе в дальнем конце сада. Он понял, что это она, еще до того, как ему подтвердили, что именно госпожа Линь, которая играет и поет лучше всех женщин, любит приходить одна в беседку.
Цинь решил, что она играет для него.
К тому моменту он уже готов был убить или умереть ради нее. Хвань, тот слуга, который чаще всех приносил ему еду или одежду, явно питал к ней те же чувства. Именно Хвань рассказал ему, что ее выкупили из Северного квартала и что там ее звали Весенней Капелью. Он также сказал Циню, сколько хозяин заплатил за нее (это было предметом гордости). Цинь считал такую сумму невообразимо огромной и одновременно — недостаточной.
Хвань — он дал понять, что говорит от имени госпожи, — попросил Циня показать каньлиньскому воину, как перебраться через стену, используя его собственный дуб-укрытие, и объяснить дорогу оттуда к беседке (она стояла на некотором расстоянии, к западу от основных строений имения).
Избитому телу и сильно бьющемуся сердцу Циня доставило огромное удовольствие то, что ему доверили оказать ей такую услугу. Он сказал об этом Хваню и умолял его передать это госпоже Линь и поклониться ей трижды от имени Циня.
Каньлиньский воин прибыл в ту ночь (он оказался женщиной, чего Цинь не ожидал, но это ничего не меняло). Она искала Циня в темноте, без факела. Ей бы было очень трудно его заметить, если бы он не поджидал ее. Калека окликнул ее, показал ей путь через стену и рассказал, где стоит беседка. Это была холодная ночь, как он помнил. Женщина взобралась наверх с такой легкостью, которой Цинь никогда не обладал, даже когда у него были здоровые ноги и прямая спина. Но каньлиньских воинов и выбирали за их мастерство в подобных вещах, и они получали хорошую тренировку.
Циня когда-то выбрали за его ум, но однажды ночью он перегрел вино.
Можешь назвать мир несправедливым или жить, как сумеешь. Он был благодарен слугам, влюблен в женщину, которую никогда не увидит, и он собирался прожить так долго, чтобы отпраздновать смерть Вэнь Чжоу.
Он наблюдал, как женщина-воин исчезла за стеной, и увидел, как через некоторое время она перелезла обратно. Она дала ему монету — серебряную, и это было щедро. Он берег ее на какое-нибудь баловство. Сейчас на юге, где он родился, поспели личи. Возможно, их уже доставляют к императорскому двору, а скоро они появятся и на базарах Синаня. Цинь собирался попросить кого-нибудь купить для него корзинку, чтобы он мог вспомнить детство.
Однажды, прошлым летом, он даже сходил на ближайший восточный базар, просто чтобы еще раз его увидеть. Это был безрассудный, неправильный поступок: у него ушла большая часть дня, чтобы добраться туда, он хромал и страдал от боли, а дети насмехались над ним. Несколько раз он падал, на него наступали, и тогда он по-настоящему рисковал в конце дня не добраться обратно в свой квартал до боя барабанов.
За это стражники у ворот избивали людей.
На этот раз он попросит кого-нибудь купить ему личи. Было несколько слуг, которым он доверял, и он бы поделился с ними своим подарком. В конце концов, они спасли ему жизнь. Ведь каждая жизнь имеет ценность, даже такая, как его, верно?
Утром этого дня Хвань снова пришел, совершив долгую прогулку вокруг имения, чтобы сообщить ему: сегодня еще один человек придет ночью на улицу Циня. Ему тоже надо будет показать дерево, и как на него залезть, и где найти беседку.
— Это для нее? — только и спросил Цинь.
— Конечно, — ответил Хвань.
— Поклонись ей, пожалуйста, три раза. Скажи, что ее самый смиренный в мире под небесами слуга все сделает.
В ту ночь действительно пришел какой-то мужчина. Пешком, в сопровождении пяти каньлиньских воинов. Одним из них, увидел Цинь, была та женщина, которая приходила раньше. Он понял это, потому что ему не пришлось их окликать — она подошла прямо к его дереву. Поскольку эта женщина побывала здесь раньше, они не нуждались в указаниях. Мужчина посмотрел на Циня в темноте (они не принесли факелов). Он увидел маленький навес, построенный для него, и дал Циню две монеты. Еще до того, как перелез через стену. Трое телохранителей пошли вместе с ним, двое остались на улице, на страже.
Цинь хотел сказать им, что он и сам бы постоял на страже, но он не был глупцом. Это каньлиньские воины, у них на спине висят мечи. Они одеты в черное, как обычно, и сливаются с темнотой. Через какое-то время он уже не видел, где они стоят, но понимал, что они здесь.
Ее пипа лежит на широких, гладких перилах, доходящих ей до пояса. Она стоит у одного из столбов беседки из розового дерева, прислонившись к нему. Прохладно, но на ней лишь короткий жакет с золотой нитью, зеленый, как листва, прикрывающий лиф золотистого цвета, и зеленая юбка до щиколоток с вертикальными полосками, тоже золотистыми. Все из обычного шелка. Если бы она надела более тонкий шелк в отсутствие хозяина, это непременно заметили бы.
По той же причине она не надушилась.
Она стоит, потому что услышала, как кто-то приближается — с восточной стороны сада, куда можно перебраться по ветвям дуба.
Единственный фонарь сияет янтарным светом. Беседка должна казаться хижиной в темном лесу, думает она. Убежищем, спасением для заблудившегося путника. Но это не так. Здесь нет спасения.
Шаги, две ступеньки вверх, и вот он здесь.
Он сразу же становится на колени, опустив голову. Она даже не успевает рассмотреть его лицо, как следует осознать его присутствие. Она не совсем представляет себе, чего ожидать. Никаких мраморных ступеней, напоминает она себе. Никаких слез у подоконника…
Он поднимает голову. Лицо, которое она помнит. Она не видит больших перемен, но здесь недостаточно света, чтобы хорошо рассмотреть, а два года не обязательно сильно меняют человека.
Она тихо произносит:
— Я этого не заслуживаю, мой господин.
Он отвечает:
— Я не заслуживаю того, что ты для меня сделала, Капель.
Голос она тоже помнит, слишком хорошо. Почему и каким образом один голос, один человек может вызвать отзвук в душе, словно в настроенном инструменте? Почему именно этот человек, а не другой, и не третий? У нее не хватит мудрости, чтобы ответить на это. Она не уверена, что у кого-нибудь вообще хватит для этого мудрости.
— Господин Шэнь, — официально обращается к нему Капель. — Прошу вас, встаньте. Вы оказали вашей служанке честь своим приходом.
Он встает. Когда он смотрит на нее, на его лице под фонарем она видит то напряженное выражение, которое помнит. Она отгоняет воспоминания. Ей необходимо это сделать. Она говорит:
— Вы один, мой господин?
Он качает головой:
— Со мной трое каньлиньских воинов, они сторожат. Еще двое остались на улице. Мне теперь уже не разрешают оставаться одному, Капель.
Ей кажется, она это понимает. Она спрашивает:
— Та, которую я послала…
— Да, Вэй Сун здесь. Она очень умелый воин.
Капель позволяет себе улыбнуться и видит, что он это отметил.
— Я так и думала. Но она… как ты уцелел?
Он колеблется. Он все же изменился, решает Капель. Взвешивает свои слова.
— Ты знаешь, где я был?
Она кивает. Она рада, что за спиной у нее есть столб для опоры.
— Я не знала. Раньше. Мне пришлось поручить ей найти твой дом и начать оттуда. Я даже не знала, где находится дом твоего отца.
— Мне очень жаль, — просто отвечает он.
Она не обращает на это внимания.
— Я знаю, что Вэнь Чжоу поручил Луню нанять другую женщину, чтобы убить тебя.
— Ее отправили вместе с Янем.
— Да. С ним все в порядке?
— Он мертв, Капель. Она убила его. Меня спасли только… только призраки. И тагуры, которые пришли на помощь, когда увидели всадников.
Призраки. Она не готова спрашивать об этом, знать это. Янь мертв. Тяжело узнать об этом. Милый человек.
— Мне жаль, — говорит она.
Он молчит, глядя на нее. Она привыкла к взглядам мужчин, но это другое. Он другой.
В конце концов, он говорит:
— Я думаю, Янь был обречен с того момента, когда она стала его телохранительницей.
Она жалеет, что здесь нет вина. Ей следовало принести с собой вина.
— Значит, я совсем ничего не сделала? — спрашивает она.
Он качает головой:
— Была вторая попытка. В Чэньяо. Вэй Сун сражалась одна с несколькими мужчинами возле моей комнаты.
— Значит, она очень квалифицированный воин, — Капель не совсем понимает, почему так сказала.
Тай лишь снова кивает:
— Как я и говорил… — Он снова колеблется. Капель приходит к выводу, что это не от неловкости — он просто выбирает, что сказать. Большая разница по сравнению с тем, что было раньше.
— Капель, тебя убьют, если узнают об этом. — Это утверждение, а не вопрос.
— Это маловероятно, — отвечает она. Он не отошел в сторону от пятна света под фонарем, и она не отошла от деревянного столба. Она видит позади него светлячков. Слышит кузнечиков в саду. Никаких признаков присутствия каньлиньских воинов, о которых он говорил, или кого-либо другого. Тишина.
— Я должен был уехать, — наконец произносит он.
Теперь станет трудно, думает она.
— Я знаю, — отвечает она. — Твой отец умер.
— Когда… когда он взял тебя сюда?
Она улыбается ему. Ее улыбка всегда была инструментом, которым она умела пользоваться.
— Вскоре после своего назначения.
— Как ты и пыталась мне сказать.
— Как я тебе и сказала, Тай.
Она не намеревалась произнести это так быстро. И назвать его по имени. На этот раз она видит его улыбку. Он подходит к ней ближе. Ей хочется закрыть глаза, но она этого не делает.
— Ты не надушилась? — спрашивает он. — Я два года вспоминал твои духи.
— Неужели, мой господин? — отвечает она так, как могла бы спросить в павильоне Лунного Света.
Он смотрит на нее сверху вниз. Свет касается ее лица, блестит на светлых волосах. Она выбрала эту позу не нарочно, просто к этой колонне можно прислониться, она может служить опорой. И позволить быть на ногах, когда он придет.
Он говорит:
— Я понимаю. Ты теперь душишься только для него, а его нет.
Она сохраняет непринужденный тон:
— Не знаю, как отнестись к тому, что ты стал таким проницательным.
Он лишь слегка улыбается и ничего не отвечает.
— Еще без духов я могу передвигаться более незаметно, — говорит она. Но ее смущает, что он так быстро понял.
— Это имеет значение? — теперь он спрашивает о другом, понимает она. Снова поднимает плечи, потом опускает.
— Он был с тобой жестоким? — спрашивает Тай. Она слышит напряжение в его голосе. Она хорошо понимает мужчин, а этого — очень хорошо.
— Нет. Никогда.
Молчание. Он стоит очень близко.
— Можно мне поцеловать тебя? — спрашивает он.
Вот оно! Она заставляет себя посмотреть ему в глаза.
— Нет. Никогда, — отвечает она.
И видит печаль. Не гнев, не подавленную страсть. Печаль. Возможно, именно поэтому и именно так голос или душа другого человека может отзываться в тебе, думает она.
— Никогда? — спрашивает он.
Он не подходит ближе, хотя она осознает: некоторые мужчины сделали бы это. Капель знает много таких мужчин.
Никаких мраморных ступеней, говорит она себе.
— Ты спрашиваешь о моих взглядах на вечность и о жизненном выборе? — весело отвечает она. — Мы снова вернулись к обсуждению Священного Пути?
Он ждет. Тот человек, которого она помнит, стремился бы превзойти ее полушутливое замечание собственной насмешкой. Или продолжить серьезную тему, несмотря на ее колкость.
Чтобы потянуть время, она замечает:
— Ты изменился за два года.
— Где я был, — отвечает он.
Только это. Он не прикоснулся к ней.
Она поднимает руку к его щеке, хотя не собиралась этого делать. Она точно знает, что она собиралась делать сегодня ночью среди светлячков. Не это.
Он берет ее руку в свою и целует ее ладонь. Делает вдох, словно пытается вернуть ее в себя после такого долгого отсутствия.
Она закрывает глаза.
Она не изменилась, подумал Тай и осознал, что с его стороны было ребячеством вообразить, будто она предстанет перед ним, как какая-то хрупкая принцесса, похищенная и тоскующая в плену.
То, что произошло с Капелью, наконец-то понял он, не было судьбой его сестры. Это была трудная правда. Может быть, в его воображении они слились воедино во время его путешествия на восток?
Чем жизнь певицы в Павильоне Лунного Света была лучше этой? Служить любому мужчине, у которого есть деньги и желание? Можно ли сравнить это с жизнью в усадьбе, с одним могущественным мужчиной, которого она умеет — явно умеет — соблазнить и довести до экстаза? Что же до того времени, когда она постареет, то ясно, как лунный свет на снегу, что ее возможность обеспечить себе благополучную жизнь здесь гораздо больше. К такой судьбе стремились все девушки из Северного квартала.
Его охватило чувство вины и сожаления.
Потом она прикоснулась к его щеке, а потом закрыла глаза.
Он нагнулся и поцеловал ее в губы. Нежно, стараясь признать то, что случилось, его реальность, и то, что он отсутствовал два года. Ее губы были мягкими. Рот слегка приоткрылся. Он тоже закрыл глаза. Потом заставил себя отстраниться. И сказал:
— Капель, ни одна женщина никогда не проникала в мою душу так, как ты.
Ее глаза открылись. Беседку освещал всего один фонарь, поэтому трудно было увидеть, какие у нее зеленые глаза, но он знал, он помнил. Его поразила ужасная мысль — увидит ли он еще когда-нибудь эти глаза?
Потому что именно к этому подводит эта ночь, осознал он.
Она сказала:
— Я очень сожалею об этом, мой господин. И это меня радует. Дозволено ли мне одновременно чувствовать и то, и другое?
— Конечно, — ответил он.
Она без всяких усилий соскользнула в ту смесь официального и интимного, которая была характерна для нее в Павильоне Лунного Света. Он пытался подражать ей. Но не сумел.
— Почему ты пришла сегодня ночью? — спросил он.
Она тряхнула головой, внезапно потеряв терпение. Это он тоже помнил.
— Неверный вопрос, Тай! Ты хочешь, чтобы я стыдилась своего ответа?
Он посмотрел на нее.
— Прости меня…
Теперь она рассердилась, он это видел.
— Я пришла потому, что Возлюбленная Спутница прислала мне записку, в которой советовала не ложиться сегодня спать, и она процитировала стихотворение о мраморных ступенях.
— Понимаю, — он думал об этом. — Она сказала мне, что тебя предупредили о моем приходе. Она задержала Вэнь Чжоу в Ма-вае. Дала мне охрану и пропуск в город после наступления темноты.
— Так мы оба делаем то, что нужно ей? — за горечью он услышал насмешку. — Как это услужливо с нашей стороны…
Он улыбнулся:
— Капель, я бы сказал, что ощущение твоих губ, их вкус — это именно то, что мне нужно.
Она посмотрела на него долгим взглядом. Потом отвела глаза в темноту, а потом решительно произнесла:
— Я не могу быть твой любовницей, Тай. Для этого нет ни одного приличного пути. И я послала к тебе каньлиньскую телохранительницу не для этого.
— Я знаю, — ответил он.
Печаль в темной тишине. Ошеломляющая правда этой женщины, гордой и соблазнительной, более проницательной, чем он. Ей необходимо быть более проницательной в той жизни, которую она ведет, подумал он.
— Я мог бы обвинить Чжоу в попытке убить меня, — сказал Тай. — Это почти было сказано сегодня в Ма-вае, но не мной. Он действительно приказал убить Яня и Луня. Это могло бы изменить твою…
— Ты бы обвинил первого министра Катая, правящего этой империей, в убийстве студентов или мелких гражданских служащих? И чего бы ты этим добился, Тай? Кого бы это взволновало? Как бы ты это доказал?
— Другие бы доказали. У Вэнь Цзянь тот человек, который убил Луня.
— Что? Фэн?
Он увидел, что ее это испугало.
— Он направлялся на юг, в семью Вэнь Чжоу. Она нам всем сказала, что этот человек у нее. В комнате присутствовали важные люди, в том числе принц Шиньцзу. — Он не упомянул императора. О таких вещах не говорят. — Я думаю… мы думаем… что она хотела предостеречь своего кузена. У него неприятности, Капель, в основном из-за Рошаня.
Она подошла к скамье, села, задумчиво глядя на него. Мошки мелькали вокруг единственного фонаря. Воздух был холодным. Тай помнил эту ее особенность, как внезапно мог включаться ее мозг.
— Мы — это кто? — спросила она. Не тот вопрос, которого он ждал.
— Я нашел друга по пути сюда. Сымя Цянь ехал вместе со мной от Чэньяо.
Она изумленно уставилась на него. Потом склонила голову, словно в знак покорности.
— Изгнанный Бессмертный? О, боги! Как может простая девушка, певица из Девятого квартала, надеяться сохранить интерес к себе мужчины со столь блестящими связями?
Тай тихо рассмеялся:
— Во-первых, она совсем не простая. Во-вторых, она давно уже не в Девятом квартале. А ее собственные связи еще влиятельнее моих, — он усмехнулся. — Чем еще я могу быть тебе полезен?
На этот раз она ответила ему улыбкой:
— Если я скажу: «Ты мог бы еще раз меня поцеловать», это будет неправильно, не так ли?
Он сделал один шаг, разделявший их, и сделал это. Ее губы потянулись к его губам. На этот раз отстранилась Капель. И отвела глаза:
— Это было неправильно, — сказала она. — Прости меня.
Он сел на скамью рядом с ней. Понял, что она намеренно оставила для него место.
— Капель, твоя жизнь изменилась. Мои мечты были глупостью.
— Мечты большинства из нас глупы, — ответила она, все еще глядя в сторону. — Беда случается, когда мы выпускаем глупость из нашей мечты.
— Капель, послушай меня! Если я прав, если Цзянь предостерегает своего кузена, и это имеет отношение ко мне, это опасно для тебя?
Она подумала.
— Не думаю. Есть один слуга, который мог бы меня погубить, но он этого не сделает. Если бы тебя увидели здесь, меня бы убили. — Она произнесла это без всяких эмоций. — Но Вэнь Чжоу сейчас волнует Рошань, а не ты. Ань Ли покинул город несколько дней назад, и его старший сын тоже.
— Знаю, — ответил Тай. — Я говорил с ним у дороги по пути сюда.
Он увидел, что это опять ее потрясло. Он был достаточно молод, чтобы на мгновение почувствовать прилив гордости, и достаточно стар, чтобы понять, что это дешевая гордость.
Капель сказала:
— Тай, что все это значит? Ты попал в быструю реку.
— Да, — согласился он. — Из-за коней. Только поэтому.
— И из-за призраков, — возразила она. — Из-за того, что ты сделал.
— Кони появились из-за того, что я сделал. Это одно и то же…
Она помолчала, обдумывая это, затем сказала:
— Сардийские кони.
— Второе из этой страны, что изменило мою жизнь.
Она улыбнулась:
— Я не изменяла твоей жизни.
— Ты могла бы, — ответил он. — Капель, мы не можем знать, что принесут нам ближайшие дни. Сыма Цянь считает, что происходит нечто серьезное.
Он видел, что она размышляет над этим.
— У меня теперь есть дом в городе, в этом квартале. Если тебе понадобится прислать мне весточку, кто-нибудь может это сделать?
Она повернулась и посмотрела на него.
— Если мне понадобится? Или если я захочу?
Настала его очередь улыбнуться. С каждым произнесенным ими словом возвращались частицы прежних отношений, словно шаги еще одного танца. Это внушало тревогу.
— Ты всегда лучше меня все понимала. Ты поймешь, грозит ли тебе опасность, и нужно ли сообщить мне о чем-то.
Она взяла его за руку. Посмотрела на переплетение их пальцев.
— Думаю, я уже не намного лучше тебя все понимаю, Тай. Если когда-то понимала.
— Ты понимала. И понимаешь. И ты рисковала жизнью. Что я могу сделать? Скажи мне, пожалуйста.
Он гадал, сколько мужчин говорили этой женщине «Я тебя люблю», поздно ночью. Думал о том, что говорил ей Чжоу.
Голова Капели осталась опущенной, словно ее завораживали их сплетенные пальцы на ее коленях. Она не надушилась. Он сразу же понял почему, но у нее был свой запах — запах ее близости после такой долгой разлуки, — и он вызывал желание, раздувая его пламя.
Она сказала:
— Я попрошу кое-кого узнать, где находится твой дом. Если мне нужно будет послать тебе весточку, я пошлю. Тому человеку у стены можно доверить послание. Оно попадет ко мне. Здешнего слугу, к которому можно обратиться, зовут Хвань. Больше ни к кому. — Она замолчала, все еще сжимая его руку. Когда она снова заговорила, у нее изменился голос: — Я думаю, Тай, тебе нужно уходить, иначе я забуду свою гордость. Это труднее, чем я думала.
Он вздохнул:
— И для меня. Мне очень жаль. Но… Капель, я и рад тоже. Дозволено ли мне одновременно чувствовать и то, и другое?
За это она сильно сжала его руку. Это было больно, потому что ее кольцо вонзилось в его кожу. Тай понял, что она знала об этом и хотела сделать ему больно за то, что он так точно повторил ее недавно сказанную фразу.
— Как остроумно! Вы, студенты, все одинаковые!
Она отпустила его руку. Сжала свои ладони на коленях. Ее глаза были по-прежнему опущены, с притворной покорностью. Но Тай знал, что она совсем не покорна. И понял, что ему не хочется уходить.
Среди деревьев послышался шорох, потом за пределами круга света прозвучал голос:
— Уважаемая госпожа, господин Шэнь. Какой-то человек идет мимо озера. Мы можем его убить, но это было бы неразумно.
Это произнес командир каньлиньских воинов.
— Где Вэй Сун? — быстро спросил Тай.
— В глубине сада, ждет распоряжений.
— Скажите, этот человек несет вино? — спросила Капель.
— Да, уважаемая госпожа.
Она встала.
— Это Хвань. Не трогайте его. Тай, я говорю серьезно… Тебе надо идти.
Он поколебался, потом сделал движение, которое не могла видеть ни она, ни командир воинов. Встал, посмотрел на нее при свете фонаря.
Она сложила перед собой ладони, официально поклонилась.
— Мой господин, вы были очень любезны, что посетили вашу служанку.
— Я увижу тебя снова? — ему трудно было говорить.
— Мне бы этого хотелось, но трудно знать извивы путей. Как вы и сказали, мой господин. Сегодня мы встретились… не так, как мне бы хотелось.
Она до сих пор хорошо знала, что сказать, чтобы у него сильно забилось сердце.
— Мне тоже, — ответил Тай.
— Мне приятно это слышать, — произнесла Весенняя Капель, скромно опустив глаза.
— Пора, господин! — позвал каньлиньский воин.
Тай повернулся и пошел от нее прочь.
Капель смотрит, как он спускается по ступенькам и уходит в темноту. Она даже не видела этого каньлиньского воина, только слышала его голос в ночи. Она смотрит на свою пипу, лежащую на перилах, видит мотыльков, все еще трепещущих крылышками. Потом замечает то, что он оставил на скамейке, где они сидели. Берет это в руку. Разглядывает при свете лампы. И у нее начинают дрожать пальцы.
Она громко произносит ругательство, голосом, который шокировал бы многих мужчин, когда-то ценивших ее спокойное изящество в Павильоне Лунного Света. И поднимает взгляд. Телохранитель сказал…
Она зовет:
— Вэй Сун! Вы еще там?
Проходит мгновение, ничего не слышно. Женщина не появляется из темноты. Потом слышится голос:
— Здесь, госпожа. Чем вам может быть полезна ваша служанка?
— Идите сюда.
Из ночного сада возникает женщина-воин. Та, с которой она встречалась здесь в начале года, наняла и послала на запад. Она кланяется и предупреждает:
— Слуга будет здесь очень скоро.
— Я знаю. Он уже видел вас раньше.
— Я помню.
Капель смотрит на нее. Маленькая женщина, в капюшоне. Капель протягивает ей кольцо, которое оставил Тай.
— Возьмите это. Отдайте его обратно господину Шэню. Скажите ему, что я никогда не смогла бы его ни продать, ни носить, ни даже разрезать его и продать, не подвергаясь риску. На ободке кольца есть надпись! Оно от императора, не так ли?
— Я никогда его не видела, — отвечает другая женщина. — Он его не надевал, когда мы ехали. — Ее голос звучит странно, но Капели некогда разбираться в этом. — Думаю, император мог быть там…
— Действительно. Это кольцо дает основания предположить, что был или прислал кого-нибудь. Скажите Таю, что оно должно принадлежать ему, что его должны видеть с этим кольцом. Он должен его носить. Оно защитит его. Ему нужно знать такие вещи. Он не может делать такие подарки. Возьмите его.
Кольцо потрясающе красиво, даже при таком освещении, оно бы гармонировало с ее глазами. Она полагает — в сущности, она уверена, — что Тай подумал об этом. Не поэтому он его ей подарил, но отчасти это было причиной.
Телохранительница колеблется, потом опять кланяется и берет кольцо.
— Простите, что подвела вас, — говорит она. — Я не добралась до Куала Нора, и я…
— Господин Шэнь мне рассказал, — перебивает ее Капель. — Он еще сказал, что вы дрались за него. И он жив. Вы никого не подвели. Должна ли я заплатить вам еще, чтобы вы продолжала его охранять?
Каньлиньская телохранительница, которая еще меньше ростом, чем запомнила Капель, выпрямляется.
— Нет, — отвечает она. — Не должны.
— Почему? — спрашивает Капель.
— Нас наняла госпожа Вэнь Цзянь. Десять человек. Его охраняют.
— Она это сделала? Понимаю. Тогда он ушел из моих рук, — говорит Капель. И не совсем понимает, почему говорит именно так. Она вглядывается в Вэй Сун, но свет слабый, а у женщины на голове капюшон.
Кажется, женщина хочет что-то сказать. Но не говорит. Она спускается по ступенькам и идет на восток через сад, туда же, куда ушли другие.
Капель остается одна. Надолго, и она это знает. Она берет свою пипу, настраивает ее. И в этот момент слышит, как ее окликает Хвань, чтобы дать ей знать — как и требуют приличия, — о своем приближении.
Он входит в беседку с круглым подносом, на котором стоит маленькая жаровня с подогретым вином и чашка.
— Зачем ты пришел? — холодно спрашивает она.
Слуга останавливается, потрясенный ее тоном. Кланяется, осторожно держа поднос.
— Моя госпожа. Уже стало холодно. Я подумал, что вы можете захотеть…
— Я оставила распоряжения, не так ли, Хвань?
Она понимает, почему он здесь. В этом вопросе следует установить равновесие, как и во всем остальном. Ей необходима его преданность, но ему нельзя позволить усомниться или возомнить о себе. Следует подвести черту, которую нельзя переступать.
— Моя госпожа, — смиренно произносит он. — Простите меня. Ваш слуга только подумал, что вы можете…
— Что я могу захотеть вина. Очень хорошо. Оставь его и уходи. Тебя не накажут, но ты помнишь, что господин приказал, чтобы слуг наказывали палками, если они не выполняют указаний. Он сказал, что наша задача следить за этим.
Она знает, что Хвань ожидал не такого ответа. Но это ничего, думает она. Он снова кланяется, поднос слегка дрожит.
— Поставь его и иди, — повторяет Капель и позволяет себе смягчить тон. — Это была добрая мысль, Хвань. Скажи моей женщине, что я скоро приду. Мне нужен будет огонь, ночь холодная.
— Конечно, госпожа, — отвечает он и пятится. — Желаете, чтобы вас проводили через сад?
— Нет. Я только что дала тебе указания, Хвань.
— Да… да, госпожа.
Она улыбается, убежденная, что он видит ее улыбку. Она стоит на свету.
— Об этом никто не узнает. Ты — верный слуга, и я ценю тебя за это.
— Моя госпожа, — опять повторяет он и покидает ее, дважды поклонившись.
Как вести себя с мужчинами из любых слоев общества и любого ранга, знать их желания и тревоги… — разве не это должна уметь делать девушка из Северного квартала, особенно из одного из лучших домов?
Ей действительно хочется выпить вина, которое он принес. Капель снимает крышку с теплой бутылки и наливает вина в чашку. Обученные девушки умеют разливать вино, это один из привитых им навыков.
Кажется, она все-таки плачет.
Она делает глоток пряного вина и ставит чашку. Берет пипу и начинает играть. Для себя, но она знает, что один человек будет ее слушать, а она в долгу перед ним.
Кольцо с изумрудом, думает она. От императора. Возможно, с его собственной руки. В этом есть своя утонченность. Мир — это исключительно странное место, думает она. А затем вспоминает, неизвестно почему, о своем потерянном доме на западе…
Цинь увидел, как мужчина и его телохранители перелезли через стену. Изнутри труднее подняться на стену и выбраться на улицу: человека необходимо подсадить на стену, а идущий последним должен быть исключительно искусным скалолазом. Последней была женщина. Цинь увидел, что она легко справилась с задачей.
Этот человек казался рассеянным, он даже не знал, в каком направлении идти. Каньлиньские телохранители увели его, ушли и те двое, которые ждали здесь, на улице. Этот мужчина — явно какой-то аристократ, хотя он и не был одет, как аристократ, — задержался на несколько секунд, чтобы дать Циню еще две серебряные монеты. Теперь их было четыре, и это больше денег, чем кто-либо давал ему здесь.
Он увидел, что последняя каньлиньская телохранительница догнала мужчину и отвела его в сторону. Увидел, как они разговаривают, увидел, как она передала ему что-то маленькое. Они пошли дальше, в глубину квартала, и пропали из виду в конце улицы.
Цинь ухитрился встать на ноги и отвесить то, что у него называлось поклоном, когда ему давали деньги, но он не был уверен, что тот мужчина это заметил. Он снова сел, глядя на четыре монеты. Серебро! Налетел ветер, подняв пыль. Цинь думал о личи, и когда они появятся на базаре. Потом перестал об этом думать, потому что из сада полилась музыка. Звуки пипы слабо доносились до него, потому что играющая находилась далеко от того места, где несчастный калека сидел у стены в своей маленькой хижине, которую она приказала построить для него.
И все же она играла для него! Цинь знал, что для него. Музыка, более драгоценная, чем любые монеты, которые могли ему дать. В дрожании струн он слышал печаль, сладкую и медленную, и думал о том, как прекрасная женщина из своей защищенной, легкой жизни в роскоши и могуществе в весеннюю ночь жалела его за то, что с ним сделали.
Цинь слушал, целиком отдавшись любви. Он представлял себе, что даже звезды замерли и слушают над туманом и огнями Синаня. В конце концов музыка смолкла и ночная улица стала тихой. Где-то вдали залаяла собака…
