Утренний перезвон знаменитых уэйндельских университетских колоколов был в самом разгаре.

Лоренс Дж. Клементс, уэйндельский ученый, чьим единственным популярным курсом был курс философии жеста, и его супруга Джоун (урожденная Пенделтон, выпуск 1930 г.), недавно разлучились со своей дочерью, лучшей студенткой отца: Изабел еще первокурсницей вышла замуж за инженера, который, окончив Уэйндел, получил работу в далеком западном штате.

Колокола мелодично звонили в серебристом сиянье солнца. Обрамленный окном крошечный городок Уэйндел (белые стены, черные узоры сучьев) вписан был — как на детском рисунке, без перспективы и глубины пространства — в серо-аспидные холмы; все вокруг было живописно оправлено инеем; блестели на стоянке блестящие части автомобилей; старый шотландский терьер, принадлежащий мисс Динглдон, некая цилиндрическая помесь пса с кабанчиком, уже начал свой ежедневный обход — вверх по улице Уоррена, вниз по проспекту Спелмана, снова вверх, снова вниз; впрочем, ни дух добрососедства, ни красота пейзажной планировки, ни колокольный перезвон не могли смягчить суровости зимней погоды; через две недели, после раздумчивой паузы должна была начаться наиболее зимняя часть учебного года, так называемый весенний семестр, и Клементсам было грустно, тревожно и одиноко в их милом, старом, продуваемом сквозняками доме, который словно бы стал велик и болтался на них, вроде того как болтается отвислая кожа или обвислая одежда на каком-нибудь безумце, который скинул зараз треть своего веса. Изабел была еще так молода, так рассеянна, и они ведь понастоящему даже не видели семью мужа, если не считать той отборной свадебной коллекции марципановых лиц, что предстала в снятой напрокат зале, где воздушная невеста казалась такой беспомощной без очков.

Колокольные звоны под вдохновенным управлением д-ра Роберта Дисканта, энергичного педагога музыкального отделения, все еще сотрясали райское небо, и, склоняясь над спартанским завтраком из лимонов и апельсинов, Лоренс, светловатый, лысоватый и болезненно тучный, все прохаживался на счет главы французского отделения, одного из гостей, приглашенных к ним на вечеринку в честь профессора Энтсвистла из Голдвинского университета. "На кой черт, — кипятился Лоренс, — тебе надо было звать этого Блоренджа, эту мумию, эту зануду, одного из самых заштукатуренных столбов просвещения?"

— А мне нравится Анн Блорендж, — сказала Джоун, кивками утверждая и приглашение свое и пристрастие. "Пошлая старая кошка!" — вскричал Лоренс. "Бедная старая кошка", — промурлыкала Джоун, — как раз в это мгновение доктор Дискант прекратил, а телефон в прихожей начал свой трезвон.

С точки зрения литературной техники наше искусство передачи двухсторонних телефонных разговоров все еще сильно отстает от того, скажем, как мы воспроизводим обмен репликами из одной комнаты в другую или из двух окон, выходящих на узкую синюю улочку старинного городка, где вода на вес золота и где эти бедные ослики, и ковры на продажу, и минареты, и чужеземцы, и дыни, и дрожащие отзвуки утра. Когда Джоун своей хлесткой длинноногой походкой подоспела к настойчивому аппарату, еще не успевшему смолкнуть, и сказала "алло" (брови подняты, глаза блуждают по комнате), ответом ей было глухое молчанье; она смогла разобрать лишь бесцеремонный присвист ровного дыхания; наконец голос лишь сипевшего до сих пор человека произнес с уютным иностранным акцентом: "Одну минуточку, извините". — Бросив это небрежно, человек продолжал сипеть, а также как будто хмыкать и мекать и даже вздохнул тихонько под аккомпанемент легкого шелеста, напоминавшего шелест страничек блокнота.

— Алло! — повторила Джоун.

— Вы есть, — с осторожностью предположил тот же голос. — есть вы миссис Файер?

— Нет, — сказала Джоун и повесила трубку. — А кроме того, — продолжала она, возвращаясь в кухню и обращаясь к мужу, который поклевывал ветчину с ее тарелки, — не станешь же ты отрицать, что Джэк Кокарек считает Блоренджа первоклассным администратором.

— Кто это звонил?

— Кто-то требовал миссис Фойер или Фэйер. Послушай, если ты будешь сознательно пренебрегать всем, что Джордж… (Доктор О. Дж. Курс, семейный врач Клементсов.)

— Джоун, — сказал Лоренс, чувствовавший себя много лучше после опалового ломтика ветчины, — Джоун, дорогая, ты ведь помнишь, наверно, как ты говорила вчера Маргарет Тэйер, что хотела бы пустить постояльца?

— О, черт, — сказала Джоун — и телефон услужливо позвонил снова.

— Очевидно, — сказал тот же голос, без всякого неудобства продолжая прерванный разговор, — что я по ошибке использовал имя того, кто мне давал сообщение. Соединен ли я с миссис Клементс?

— Да, это миссис Клементс, — сказала Джоун.

— Говорит профессор… — дальше последовал какой-то нелепый взрывчик. — Я преподаю русский. Миссис Файер, которая выполняет сейчас в библиотеке почасовую работу в качестве…

— Да, — миссис Тэйер, знаю. Вы что, хотите посмотреть комнату?

Он хотел. Мог ли бы он прийти для осмотра приблизительно через полчаса? Да, она будет дома. Она безжалостно швырнула трубку.

— Кто на этот раз? — спросил муж, оборачиваясь с лестницы (пухлая, веснушчатая рука на перилах), уводившей в прибежище его кабинета.

— Пинг-Понг крак! Какой-то русский.

— Профессор Пнин, о боже! — воскликнул Лоренс. — "Я знаю хорошо — бесценный этот перл…" Я категорически против того, чтоб этот ненормальный жил в моем доме.

Он свирепо продолжал топать вверх по лестнице. Она крикнула ему вслед:

— Лор, ты кончил вчера эту статью?

— Почти. — Он остановился у поворота лестницы — она слышала, как, продолжая двигаться, взвизгнула его ладонь, потом прихлопнула перила. — Сегодня кончу. Сперва еще надо подготовить этот чертов экзамен по ЭЗС.

Последнее означало "Эволюция здравого смысла", самый знаменитый из его курсов (записалось двенадцать студентов, ни один из которых не имел и малейшего сходства с апостолом), начинавшийся и завершавший ся фразой, которой суждено когда-нибудь стать крылатой: "Эволюция смысла представляет собой в каком-то смысле эволюцию бессмыслицы".