— Во-первых, — сказал Гаген, когда они вернулись в гостиную, — я, полагаю, должен выпивать вместе с вами последний стакан вина.

— Отлично. Отлично! — воскликнул Пнин. — Давайте прикончим мой cruchon.

Они уселись поудобнее, и доктор Гаген сказал:

— Ты замечательный хозяин, Тимофей. Это очень прекрасный момент. Мой дедушка говаривал, что стакан доброго вина надо всегда так попивать и смаковать, как будто это есть твой последний стакан перед казнью. Я интересуюсь, что ты клал в этот пунш. Я также интересуюсь, правда ли, как утверждает наша очаровательная Джоун, ты рассматриваешь план купить этот дом?

— Не то чтобы рассматривать, но немножко подсматриваю, какие возможности, — ответил Пнин с гортанным смешком.

— Я сомневаюсь в мудрости этого, — сказал Гаген, поглаживая стакан.

— Естественно, я жду, что я получу наконец постоянное место, — довольно хитро заметил Пнин. — Я теперь девять лет ассистент. Годы бегут. Скоро я буду заслуженный ассистент в отставке. Почему вы молчите, Гаген?

— Ты помещаешь меня в очень неловкое положение, Тимофей. Я надеялся, что ты не будешь поднимать именно этот вопрос.

— Я не поднимаю этот вопрос. Я говорю, что я только ожидаю — о, пусть не в следующем году, но, скажем, подавая вас какой-нибудь пример, на сотую годовщину Освобождения Рабов — Уэйндел меня сделает адъюнктом.

— Ну, видишь ли, дорогой мой друг, я должен рассказать тебе один печальный секрет. Это еще не официально, и ты должен обещать никому не упоминать про это.

— Клянусь, — сказал Пнин, поднимая руку.

— Ты не можешь не иметь знание, — продолжал Гаген, — с каким любовным старанием я создал наше замечательное отделение. Я тоже больше не молодой. Ты сказал, Тимофей, что ты проводил здесь уже девять лет. Но я отдавал себя все этому университету уже двадцать девять лет! Мое скромное все себя. Как мой друг доктор Крафт писал мне однажды: ты, Герман Гаген, один сделал больше для Германии в Америке, чем все наши миссии сделали в Германии для Америки. И что теперь случается? Я взлелеял этого Фальтернфельса, этого дракона, на своей груди, а он теперь занимал собой ключевые позиции. Я щажу тебя от всех подробностей этой интриги!

— Да, — сказал со вздохом Пнин, — интрига ужасна, ужасна. Но, с другой стороны, честный труд всегда докажет свои преимущества. Мы с тобой будем читать на будущий год замечательные новые курсы, которые я уже давно замышлял. О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. О всех предтечах современной жестокости. Когда мы говорим о несправедливости, Гаген, мы забываем об армянской резне, о пытках, которые изобрел Тибет, о колонизаторах в Африке… История человека — это история боли!

Гаген наклонился к своему другу и похлопал его по шишковатому колену.

— Ты замечательный романтик, Тимофей, и при более счастливых обстоятельствах… Однако я могу рассказать тебе, что в весеннем семестре мы действительно собираемся создать нечто необычное. Мы собираемся поставить Драматическую программу — сцены от Коцебу до Гауптмана. Я вижу в этом некий апофеоз… Но не будем забегать вперед. Я тоже есть романтик, Тимофей, и потому я не могу работать с такими людьми, как Бодо, хотя этого хотят от меня попечители. Крафт в Сиборде уходит в отставку, и мне было сделано предложение, чтоб я его заменил начиная со следующей осени.

— Мои поздравления, — тепло сказал Пнин.

— Спасибо, мой друг. Это действительно очень хорошее и видное положение. Я буду применять к более широкому научному и административному полю тот бесценный опыт, который я здесь приобрел. Конечно, поскольку я знаю, что Бодо не будет тебя продолжать на немецком отделении, мой первый шаг был предложить тебе ехать со мной, но они говорят, что у них в Сиборде достаточно славистов и без тебя. Тогда я поговорил с Блоренджем, но французское отделение здесь тоже заполнено. Это не так удачно, потому что Уэйндел находит слишком обременительно в финансах, чтобы платить тебе за два или три русских урока, которые перестали привлекать студентов. Политические течения в Америке, как мы все знаем, не поощряют интерес русских вещей. С другой стороны, тебе будет доставлять радость узнавать, что английское отделение приглашает одного из самых блестящих твоих соотечественников, это действительно увлекательный лектор — я его слушал однажды; я думаю, он есть твой старый друг.

Пнин прочистил горло и спросил:

— Этим обозначается, что они меня увольняют?

— Ну, не воспринимай это так тяжело, Тимофей. Я уверен, что твой старый друг…

— Кто старый друг? — осведомился Пнин, сузив глаза.

Гаген назвал имя увлекательного лектора.

Наклонившись вперед, упершись локтями в колени, то сжимая, то разжимая при этом кисти рук, Пнин сказал:

— Да, я знаю его тридцать лет или больше. Мы друзья, но одно совершенно определенно. Я никогда не буду у него работать.

— Ну, я думаю, на этом ты должен идти засыпать. Вероятно, какое-нибудь решение может находиться. Во всяком случае, у нас будет достаточная возможность обсуждать эти дела. Мы будем просто продолжать преподавание, ты и я, как будто ничего не случилось, nicht war? Мы должны быть храбрыми, Тимофей!

— Значит, они меня вышибали, — сказал Пнин, сжимая пальцы рук и без конца кивая головой.

— Да, мы с тобой в одной беде, в одной беде, — сказал жизнерадостный Гаген и встал. Было уже очень поздно.

— Теперь я иду, — сказал Гаген, который хоть и был меньшим приверженцем глаголов настоящего времени, чем Пнин, но тоже отдавал им предпочтение. — Это был замечательный вечер, и я никогда не позволял бы себе портить веселья, если бы наш общий друг не информировал меня о твоих оптимистических планах. Доброй ночи. Да, между прочим… Естественно, ты полностью получишь твое жалованье за осенний семестр, а потом мы посмотрим, что еще можно будет тебе доставать в весеннем семестре, особенно если ты согласишься снимать некоторые глупые канцелярские обязанности с моих старых бедных плеч, а также если ты будешь участвовать энергически в Драматической программе, в Новом Зале. Я думаю, тебе даже следовало бы играть какую-нибудь драматическую роль под руководством моей дочери: это отвлекало бы тебя от грустных мыслей. А сейчас сразу иди в постель и усыпляй себя какойнибудь хорошенькой страшной историей.

На крыльце он сжал безответную руку Пнина с силой, которой хватило бы на двоих. Потом взмахнул своей тростью и весело зашагал вниз по деревянным ступенькам.

Занавешенная дверь хлопнула за его спиной.

"Der arme Kerl, — пробурчал себе под нос добросердечный Гаген, шагая к дому. — Во всяком случае, я позолотил ему дер пилюль".