Пнин едва дождался вечернего часа, когда уже можно было приниматься за кулинарные хлопоты. Он приступил к ним вскоре после пяти и оторвался ненадолго, чтоб к приходу гостей переодеться в сибаритскую, из синего шелка, с атласными обшлагами и поясом с кисточкой, домашнюю куртку, которую он выиграл в лотерею на эмигрантском благотворительном базаре в Париже двадцать лет тому назад — как все же летит время! Эту куртку он надел к старым штанам от смокинга, тоже еще европейского происхождения. Разглядывая себя в разбитом зеркале медицинского шкафчика, Пнин надел свои очки в черепаховой оправе, из-под седла которых приятно торчал его русский нос картошкой. Обнажил искусственные зубы. Обследовал щеки и подбородок, желая удостовериться, что результаты утреннего бритья еще ощутимы. Они были ощутимы. Указательным и большим пальцем Пнин прихватил длинный волосок, торчавший из ноздри, потянул его и после второго мощного усилия вырвал, потом чихнул сладострастно, округлив чох удовлетворенным вздохом — "Ах!".

В половине восьмого явилась Кэти, чтоб помочь ему с последними приготовлениями. Она теперь преподавала историю и английский в изольской средней школе. И она нисколько не переменилась с тех времен, когда была миловидной аспиранткой. Ее обведенные розовым близорукие глаза глядели на вас в упор с прежнею простосердечной симпатией. Все те же гретхеновские локоны окружали ее густоволосую голову. Все тот же шрам на ее нежной шее. Однако на ее пухлой ручке появилось теперь обручальное кольцо с малюсеньким бриллиантиком, и она со смущеньем и гордостью продемонстрировала его Пнину, который ощутил при этом смутный укол грусти. Он принялся вспоминать, что было время, когда он мог бы за ней поухаживать — и даже сделал бы это, не обладай она интеллектом горничной, и это ведь в ней тоже осталось без перемен. Она и сейчас могла завести долгую историю, построенную на бесконечных "а она говорит — а я говорю — а она говорит". Ничто на свете не смогло б заставить ее усомниться в глубокоумии и остроумии ее излюбленного женского журнала. Она и сейчас проделывала все тот же забавный трюк — это практиковали и еще две-три молодые провинциалки из немногочисленных знакомых Пнина — надо легонько, замедленным жестом шлепнуть собеседника по рукаву в знак признания или, скорей, чтоб наказать его за какую-то фразу, укоряющую ее в незначительном проступке: вы говорите ей, к примеру: "Кэти, ты забыла вернуть мне книгу" или "А мне казалось, Кэти, ты ни за что не хотела выходить замуж", и вот тогда, опережая ее ответ, он и последует, этот ее притворно-застенчивый жест: ручка отдергивается в тот самый миг, когда ее пухлые пальчики коснутся вашего запястья.

— Он биохимик, а теперь он в Питтсбурге, — сказала Кэти, помогая Пнину разложить ломтики французского хлеба с маслом вокруг баночки с лоснящесясерой свежей икрой, а также вымыть три огромные груды винограда. Пнин приготовил также большое блюдо холодного мяса, и настоящий немецкий Pumperni- ckel, и блюдо особого винегрета, где креветки водят соседство с огурчиками и горошком, и маленькие сосиски в томатном соусе, и горячие pirozhki (пирожки с грибами, пирожки с мясом, пирожки с капустой), и четыре сорта орехов, и всякие оригинальные восточные сласти. Напитки были представлены виски (принесла Кэти), ryabinovka (рябиновым ликером), коктейлем из бренди с гренадином и, конечно, пнинским пуншем, крепкой смесью охлажденного вина "Шато ике", грейпфрутового сока и мараскина, которые хозяин уже начал торжественно сбивать в большой чаше из сверкающего аквамаринового стекла с орнаментом из переплетенных прожилок и листьев водяной лилии.

— О боже, что за прелестная вещь! — воскликнула Кэти.

Пнин оглядел чашу с радостным удивлением, так, словно видел ее впервые. Это, сказал он, подарок Виктора. Да, а как он, как ему нравится в Сейнт-Варфе? Ему нравится так себе. Начало лета он провел со своей матерью в Калифорнии, потом два месяца работал в "Иосемитском отеле". В чем? Отель в Калифорнийских горах. Ну а потом он вернулся к себе в школу и неожиданно прислал вот это.

Благодаря великодушному совпадению чаша пришла в тот самый день, когда Пнин, пересчитав стулья, начал намечать план своей вечеринки. Чаша была упакована в коробочку, находившуюся, в свою очередь, в другой коробке, а обе они — в третьей, к тому же чаша была завернута в бумагу и обложена непомерным количеством стружки, и то и другое разметалось потом по всей кухне, как карнавальная буря. Чаша, извлеченная на свет, была одним из тех подарков, первый взгляд на которые рождает в душе получившего этот дар некий многоцветный образ, некий смутный геральдический знак, с такой символической силой отражающий нежную душу дарителя, что осязаемые признаки этого предмета как бы растворяются в этом чистом внутреннем сиянье, однако они могут снова вдруг и навеки вернуться в свою искристую вещность от похвалы постороннего, которому неизвестно, в чем истинная красота этого предмета.