Для Пнина, который ровным счетом ничего не знал о горестях своего покровителя, новый, осенний семестр начался в целом неплохо: никогда не было у него так мало студентов, которые досаждали бы ему, и так много времени для собственных исследований. Его исследования давно вошли в ту блаженную стадию, когда поиски перерастают заданную цель и когда начинает формироваться новый организм, как бы паразит на созревающем плоде. Пнин упорно отвращал свой мысленный взгляд от конца работы, который был виден уже так ясно, что можно различить было ракету типографской звездочки и сигнальную вспышку "sic!". Приходилось остерегаться этой полоски земли, гибельной для всего, что длит радость бесконечного приближения. Карточки мало-помалу отягчали своей плотной массой картонку от обуви. Сличение двух преданий; драгоценная нодробность поведения или одежды; ссылка, проверив которую он обнаружил неточность, которая явилась следствием неосведомленности, небрежности или подлога; все эти бесчисленные триумфы bezkorïstnyïy (бескорыстной, самоотверженной) учености — они развратили Пнина, они превратили его в опьяненного сносками ликующего маньяка, что распугивает моль в скучном томе толщиной в полметра, чтоб отыскать там ссылку на другой, еще более скучный том. В ином же, более человеческом плане был у него теперь этот кирпичный домик, что он снял на Тодд-роуд, на углу Скалистого проспекта.

Раньше дом принадлежал семье покойного Мартина Шепарда, приходившегося дядей бывшему домохозяину Пнина с Ручейной улицы и долгие годы служившего смотрителем имения Тоддов, которое приобрела теперь городская управа Уэйндела, чтоб превратить этот бестолковый особняк в современную лечебницу. Плющ и ели совершенно заглушили запертые ворота, верхняя часть которых через северное окно его нового дома была видна Пнину в конце Скалистой улицы. Улица эта как бы составляла короткую перекладину буквы "Т", в левой подмышке которой и расположен был дом Пнина. Прямо напротив дома, на другой стороне Тоддроуд (вертикальная палочка "Т"), старые вязы отделяли песчаное плечо латаной асфальтовой мостовой от кукурузного поля, уходившего на восток от улицы, а вдоль западной стороны улицы целый батальон молодых елок, новобранцы один к одному, шагал за забором добрые полмили от дома Пнина к югу, по направлению к кампусу, до сигарной коробки гигантских размеров, в которой жил Футбольный Тренер Университета.

Сознание того, что он живет в отдельном доме, совсем один, давало Пнину совершенно чудесное ощущение и поразительным образом утоляло застарелую и усталую жажду самого сокровенного его существа, истрепанного и придавленного тридцатью пятью годами бездомности. Одной из самых дивных особенностей его нового дома была тишина — небесная, деревенская и абсолютно надежная, являвшая столь благословенный контраст с той настойчивой какофонией, что в прежних его обиталищах обступала его со всех шести сторон в его снятых внаем комнатах. К тому же этот крошечный домик был такой вместительный! С благодарным изумлением Пнин думал о том, что если бы не было ни русской революции, ни исхода, ни долгих лет изгнанья во Франции, ни натурализации в Америке, то все — даже в лучшем случае, в лучшем, Тимофей! — все было бы почти так же: профессорство в Харькове или в Казани, загородный дом вроде этого, в нем старые книги, осенние цветы вокруг дома. Это был — если говорить с большей определенностью — двухэтажный домик из вишнево-красного кирпича, с белыми ставнями и гонтовой кровлей. Перед домом разбит был палисадничек в полсотни аршин, а за домом участок упирался в крутую замшелую скалу, заросшую по хребту какими-то рыжевато-бурыми кустами. Зачаток подъездной дороги, пройдя вдоль южной стены дома, упирался в крошечный беленый гараж, как раз впору для бедняцкой автомашины Пнина. Странная корзинообразная сетка, похожая на многославные мешочки бильярдной лузы — впрочем, без донышка, — подвешена была зачем-то над гаражной дверью, на белую плоскость которой она отбрасывала тень, столь же отчетливую, как сама сетка, только крупнее и голубее по тону. Фазаны забредали в заросли сорной травы между скалой и палисадником. И украшение русского сада, кусты сирени, чье весеннее великолепие — вся мед и гуд — мой бедный Пнин уже предвкушал, теснились тощими рядами вдоль стены. И высокое облетающее дерево, которое Пнин, человек березово-липово-ивово-осиново-тополево-дубовый, не умел опознать, отбрасывало большие, сердцевидные, ржавые листья и тени бабьего лета на деревянные ступени открытого крыльца. Видавшая виды печка на жидком топливе, стараясь изо всех сил, посылала вверх через заслонки в полу хилые струйки теплого воздуха из подвального помещения. Кухонька имела здоровый, жизнерадостный вид, и Пнин отлично проводил время, занимаясь всеми этими кухонными принадлежностями, чайниками и сковородками, тостерами и кастрюльками, которые все скопом перешли к нему в пользование вместе с домом. Гостиная была скудно и убого обставлена, зато имела приятный круглый выступ с окном, давший приют огромному старому глобусу, на котором Россия была бледно-голубого цвета со счищенным пятном на месте Польши. В маленькой столовой, где Пнин собирался угощать своих гостей легким ужином, стояла пара хрустальных подсвечников с подвесками, благодаря которым в ранние утренние часы радужные зайчики восхитительно сияли на стенках буфета, напоминая моему сентиментальному другу зарешеченные веранды русских загородных домов, где цветные стекла окрашивали солнечный свет то в оранжевый, то в зеленый, то в фиолетовый. Посудный буфет дребезжал всякий раз, когда Пнин проходил мимо, и это тоже чем-то напоминало стершиеся из памяти тускло освещенные укромные комнаты его прошлого. На втором этаже было две спальных, каждая из которых служила когда-то обиталищем для множества маленьких детей и лишь изредка для кого-нибудь из взрослых. Полы тут были обшарпаны жестяными игрушками. Со стен той комнаты, которую он решил сделать своей спальной, Пнин открепил красный картонный флажок, на котором белой краской намалевано было загадочное слово "Кардиналы"; зато крошечной розовой качалке для трехлетнего Пнина он разрешил стоять в углу. Искалеченная швейная машина занимала коридорчик, который вел в ванную комнату, где для заполнения обычной коротенькой ванночки, которые производят для карликов в этой стране гигантов, требовалось столько же времени. сколько требуется для заполнения цистерн и чанов из учебника арифметики в русской школе.

Теперь он готов был устроить новоселье. В гостиной стоял диван, на который могли усесться трое, было еще два кресла с высокой спинкой, одно легкое кресло с чересчур усердно набитым сиденьем, стул с тростниковым сиденьем, один пуф и две скамеечки для ног. Проглядывая список своих гостей, он неожиданно испытал странное чувство неудовлетворенности. Народу набралось достаточно, но все вместе эти люди не составляли букета. Конечно же, ему страшно нравились Клементсы (настоящие люди — не то что большинство здешних манекенов), с которыми у него были такие волнующие разговоры в те дни, когда он снимал у них комнату; и конечно, он очень благодарен был Герману Гагену за многие добрые поступки вроде этого повышения жалованья, которое Гаген для него недавно выхлопотал; и конечно, миссис Гаген была, как говорили в Уэйнделе, "человек приятный"; и конечно, миссис Тэйер всегда так старалась помочь ему в библиотеке, а у ее мужа была такая умиротворяющая способность демонстрировать, как молчалив может быть мужчина, если он напрочь воздерживается от комментариев по поводу погоды. Однако в этом сочетании людей не было ничего необычного, ничего оригинального, и старому Пнину припомнились дни рождения из времен его детства — полдюжины приглашенных детей, как правило, отчего-то всегда одни и те же, и тесные ботинки и боль в висках, и какая-то тяжелая, несчастливая, сковывающая скука, которая на него наваливалась, когда во все игры уже было сыграно и озорной кузен начинал грубо и глупо глумиться над новыми чудными игрушками; и еще припомнился зуд одиночества в ушах во время затянувшейся игры в прятки, когда, после часового сидения в неудобном тайнике, он вылез из темного и душного гардероба в комнате горничной и обнаружил, что все остальные уже разошлись по домам.

Наведываясь в знаменитую бакалейную лавочку между Изолой и Уэйнделвиллом, он встретил Кэти Кис, пригласил ее, и она сказала, что она помнит еще стихотворение в прозе Тургенева о розах с его припевом "Kak horoshi, kak svezhi" (Как хороши, как свежи) и что она, конечно, придет с огромным удовольствием. Он пригласил известного математика профессора Идельсона с женой-скульпторшей, и они сказали, что придут с радостью, но потом позвонили и сказали, что ужасно сожалеют, но они совсем забыли, что уже были приглашены раньше. Он пригласил молодого Миллера, который был теперь адъюнктом, с его хорошенькой веснушчатой женой, но оказалось, что они со дня на день ждут рождения ребенка. Он пригласил старого Кэррола, главного дворника Фриз-Холла с его сыном Фрэнком, который был у моего друга единственным одаренным студентом и написал у него блестящую докторскую диссертацию о соотношении русских, английских и немецких ямбов; но Фрэнк был в армии, а старый Кэррол признался Пнину, что они с хозяйкой "не больно-то якшаются с профами". Он позвонил в резиденцию президента Пура, с которым ему довелось беседовать однажды (об усовершенствовании программы) во время какого-то приема на свежем воздухе до тех пор, пока не пошел дождь, и пригласил его в гости, но племянница президента ответила, что дядя "теперь ни к кому не ходит, за исключением нескольких близких людей". Он уже было совсем отказался от своей мысли оживить свой список приглашенных, когда вдруг совершенно новая и поистине замечательная идея пришла ему в голову.