Глава седьмая
Снова Фастольф
27
Из дома Глэдии Бейли вышел навстречу закату. Он обернулся в ту сторону, которую счел западом, и увидел у горизонта багровое солнце Авроры, а над ним – светло-зеленое небо, исчерченное легкими полосками облаков.
– Иосафат! – пробормотал он.
Выяснилось, что это солнце, более холодное и оранжевое, чем земное, зримо и разительно отличается от земного в часы заката, когда его лучи косо, почти горизонтально, пронизывают всю толщу аврорианской атмосферы.
На этот раз Дэниел следовал за Бейли, а Жискар, как и по дороге в дом Глэдии, шел далеко впереди.
Внезапно Бейли услышал голос Дэниела совсем рядом:
– Партнер Элайдж, вам нехорошо?
– Наоборот, очень хорошо, – ответил Бейли, чрезвычайно довольный собой. – Дэниел, я как будто вовсе не замечаю, что нахожусь во Вне. И даже спокойно любуюсь заходящим солнцем. А закаты здесь всегда такие?
Дэниел бесстрастно посмотрел на солнечный диск, уже почти коснувшийся горизонта.
– Да, – ответил он. – Но давайте побыстрее пойдем к дому доктора Фастольфа. В это время года темнеет быстро, партнер Элайдж, и я хотел бы проводить вас туда, пока вы еще видите дорогу.
– Я готов. Пошли! – Про себя Бейли взвешивал, не лучше ли дождаться темноты. Конечно, идти вслепую не так приятно, зато у него будет иллюзия замкнутого пространства, а в глубине души он не был уверен, долго ли продлится эйфория, вызванная тем, что он глядел на закат (закат прямо во Вне, заметьте!). Однако неуверенность эта была трусливой, и он не желал поддаваться ей.
Жискар бесшумно скользнул назад к нему и сказал:
– Не предпочтете ли подождать, сэр? Возможно, темнота вам будет приятнее, а для нас никакой разницы нет.
Тут Бейли заметил в отдалении других роботов. Поручила ли Глэдия своим полевым роботам охранять его или Фастольф прислал своих?
Это подчеркивало, как они его оберегают, но из духа противоречия он не захотел признаться в своей слабости.
– Нет, – ответил он Жискару, – идемте сейчас же! – И энергично зашагал к дому, Фастольфа, еле различимому за дальними деревьями.
А роботы пусть идут за ним или нет, это уж как им угодно, храбро подумал он. Он знал, что стоит ему задуматься над своим решением, как что-то в нем съежится по-прежнему: он на поверхности планеты и ничем не защищен от необъятной бездны, если не считать тонкого слоя воздуха. Но думать он об этом не будет. Нет!
И конечно, опьяняющее освобождение от страха, только оно, заставляет дрожать его подбородок, а зубы стучать… И прохладный вечерний ветер, заодно покрывший его руки гусиной кожей…
Но не Вне!
Нет и нет!
Он сказал, стараясь не стискивать зубы:
– Ты хороню знал Джендера, Дэниел?
– Одно время мы были вместе: с того момента, когда друг Джендер был сконструирован, и до того, как он перешел в дом мисс Глэдии, мы почти не расставались.
– Дэниел, а тебя тревожило, что Джендер выглядит почти как ты?
– Нет, сэр. Мы с ним различались, партнер Элайдж, и доктор Фастольф нас не путал. Следовательно, индивидуальность у каждого из нас была своя.
– Жискар, а ты их тоже различал? {Жискар теперь шел почти рядом, потому что дорогу впереди проверяли другие роботы.)
– Я не припомню случая, – сказал Жискар, – когда мне требовалось их различать.
– А возникни такая необходимость, Жискар?
– Тогда я сумел бы их различить.
– Какого мнения ты был о Джендере, Дэниел?
– Какого мнения? – повторил тот. – Касательно какой стороны Джендера?
– Ну, например, хорошо ли он выполнял свои обязанности?
– Безусловно.
– И был надежен во всех отношениях?
– Насколько мне известно, во всех.
– Ну а ты, Жискар? Твое мнение?
– Я с другом Джендером никогда не был так близок, как друг Дэниел, а потому мне не следует высказывать какое-либо мнение. Но могу сказать, что, насколько мне известно, доктор Фастольф был неизменно доволен другом Джендером. Он, казалось, был одинаково доволен другом Джендером и другом Дэниелом. Однако, по-моему, моя программа не позволяет мне составлять точные заключения в таких вопросах.
– Ну а с того времени, Дэниел, – сказал Бейли, – когда Джендер перешел в дом мисс Глэдии? Ты продолжал его видеть?
– Нет, партнер Элайдж. Мисс Глэдия держала его у себя в доме. Когда она навещала доктора Фастольфа, он, насколько мне известно, ее не сопровождал. Когда же я сопровождал доктора Фастольфа в дом мисс Глэдии, друга Джендера я не видел ни разу.
Бейли чуть удивился. Он обернулся к Жискару, чтобы задать тот же вопрос, помедлил и пожал плечами. Только пустая трата времени – как указал в их разговоре доктор Фастольф, допрашивать роботов бессмысленно. Они никогда сознательно не сообщат сведения, которые могут повредить человеку, и их нельзя ни запугать, ни подкупить, ни улестить. Прямо лгать они не станут но будут упрямо, хотя и со всей вежливостью, отделываться пустопорожними ответами.
Да и… может быть… это уже потеряло значение.
Они подходили к дверям Фастольфа, и Бейли почувствовал, как учащается его дыхание. Он был уже твердо убежден, что руки и нижняя губа у него дрожат только из-за холодного ветра.
Солнце уже закатилось, заблестели первые звезды, темнеющее небо приобрело зеленовато-лиловый оттенок, словно по нему разливался синяк. И тут Бейли вошел в дверь – в тепло между светящимися стенами.
Безопасность!
Фастольф приветствовал его словами:
– Вот вы и вернулись, мистер Бейли. Ваш разговор с Глэдией оказался полезным?
– Очень, доктор Фастольф. Возможно даже, что ключ к загадке у меня в руке.
28
Фастольф только вежливо улыбнулся: без удивления, радости или недоверия. Он провел Бейли в столовую, но меньше и уютнее, чем та, в которой они завтракали.
– Мы с вами, мой дорогой мистер Бейли, – сказал Фастольф любезно, – пообедаем вместе без церемоний. Вдвоем. Даже отошлем роботов, если вам так больше нравится. И не станем разговаривать о деле, конечно, если вы сами не захотите.
Бейли промолчал, он в изумлении смотрел на стены. По ним прокатывались волны зеленого сияния – медленно менялась яркость, менялись оттенки, волны вздымались от пола к потолку. Словно колыхались более темные водоросли, мелькали тени. Комната казалась освещенным гротом на дне мелкого морского залива. От этого зрелища кружилась голова. Во всяком случае у Бейли.
Фастольф без труда истолковал выражение на лице Бейли. И сказал:
– Согласен, мистер Бейли, к этому необходимо привыкнуть. Жискар, пригаси освещение стен. Благодарю тебя.
Бейли облегченно вздохнул:
– А я благодарю вас, доктор Фастольф. Не мог бы я зайти в Личную, сэр?
– Разумеется.
– Нельзя ли… – нерешительно начал Бейли. Фастольф засмеялся:
– Там все будет абсолютно обычным, мистер Бейли. Вам будет не на что пожаловаться. Бейли наклонил голову:
– Благодарю вас от всей души.
Без нестерпимых иллюзий Личная (та же самая, решил он) была тем, чем была, – только роскошнее и удобнее, чем все, какие он когда-либо видел. От земных она отличалась просто до невообразимости: на Земле Личные состояли из бесконечных рядов идентичных кабинок, каждая предназначалась для использования в данное время только одним человеком.
Она просто сверкала гигиенической чистотой. Возможно, верхний молекулярный слой убирался после каждого использования и накладывался новый. Бейли смутно почувствовал, что, если он останется на Авроре подольше, ему уже трудно будет приспособиться к земным толпам, оттеснявшим гигиену и чистоту на задний план, превращая их в недостижимый идеал, который почитают издалека.
И среди этих приспособлений из слоновой кости и золота (несомненно, не настоящей слоновой кости и не настоящего золота), таких сияющих и полированных, Бейли вдруг поймал себя на том, что с содроганием думает о небрежном обмене микроорганизмами на Земле, о богатстве ее инфекций. Не то ли чувствуют космониты? Можно ли их винить за это?
Он тщательно вымыл руки, весело прикасаясь к контрольной пластинке, меняя температуру. И все же эти аврорианцы украшают спои комнаты с неприятной броскостью, навязчиво изображая, будто они живут в общении с природой, хотя одомашнили природу и выдрессировали ее. Или это только вкусы Фастольфа?
Ведь дом Глэдии производит куда более строгое впечатление… Или это потому, что она с Солярии?
Обед оказался сплошным восторгом. Снова, как и за завтраком, ощущение приближения к природе. Блюда были разнообразны и многочисленны, хотя количество каждого отнюдь не поражало изобилием и большинство выдавало, что прежде было частью какого-то растения или животного. А некоторые неудобства – косточки, кусочек хряща, растительное волоконце – уже не внушали Бейли отвращения, как было бы еще вчера, а превращались в забавное приключение.
Начали они с рыбки – очень маленькой, которую полагалось есть целиком со всеми ее внутренними органами, и в первую секунду Бейли счел это еще одним глупым способом барахтаться в Природе с большой буквы. Но по примеру Фастольфа он все-таки проглотил рыбку, ее вкус сразу его покорил. Он никогда ничего подобного не пробовал. Словно вкусовые сосочки были созданы и вставлены ему в язык только сейчас.
Каждое блюдо обладало своими особенностями, иногда странноватыми и не совсем приятными, но он обнаружил, что это не так уж важно. Своеобразие вкуса – букета своеобразных вкусов (по совету Фастольфа он запивал каждое кушанье глотком душистой воды), – вот что имело значение, а не отдельные частности.
Он прилагал все усилия, чтобы есть помедленнее, не сосредоточиваться на еде и не облизывать тарелку. С упорством отчаяния он продолжал следить за Фастольфом, подражать ему и не обращать внимания на насмешливые, хотя и добродушные искорки в глазах своего гостеприимного хозяина.
– Надеюсь, – сказал Фастольф, – вы находите обед съедобным?
– Прекрасным, – сумел выговорить Бейли, не подавившись.
– Прошу вас, не насилуйте себя из пустой вежливости. He ешьте того, что покажется вам непривычным или неприятным. Я распоряжусь, чтобы второй раз подали то, чем вы остались довольны.
– Спасибо, доктор Фастольф. Все это очень недурно.
– Я рад, что вам нравится.
Хотя Фастольф сам предложил пообедать без роботов, еду подавал робот. (Очевидно, Фастольф так к этому привык, что просто его не замечает, подумал Бейли и промолчал.)
Конечно, робот молчал, а его движения были безупречными. Красивая ливрея казалась заимствованной из исторических гиперволновок. И только внимательно всмотревшись вблизи, удавалось заметить, что практически все это было иллюзией, игрой света, а на самом деле поверхность робота оставалась металлической и только.
– Наружность официанта сделана по эскизу Глэдии? – спросил Бейли.
– Да, – ответил Фастольф, явно довольный. – Как она будет польщена, услышав, что вы узнали ее стиль, Она очень талантлива, не правда ли? Ее роботы приобретают все большую известность, и она заняла очень нужную нишу в аврорианском обществе.
Разговор за обедом лился непринужденно, но никакого значения не имел. У Бейли не возникало желания «говорить о деле»: наоборот, он предпочитал молчать, наслаждаться едой и предоставлять своему подсознанию – или тому, что заменяет активную мысль, – решать, как подойти к вопросу, который теперь представлялся ему ключом к загадке Джендера. Но Фастольф избавил его от этого труда, сказав:
– Да, кстати о Глэдии, мистер Бейли. Могу я спросить, каким образом, отправившись к ней в глубоком отчаянии, вы вернулись просто в радужном настроении и утверждаете, что ключ к этому делу в ваших руках? В доме Глэдии вы узнали что-то новое – и, может быть, неожиданное?
– Совершенно верно, – ответил Бейли рассеянно, увлекшись десертом, хотя и не понял, что это такое. Но выражение его глаз было, видимо, настолько жаждущим, что побудило официанта поставить перед ним еще одну (небольшую) порцию. Его переполняла приятная сытость, Никогда в жизни он так не наслаждался процессом еды и впервые подосадовал, что физиологические возможности организма не позволяют есть вечно. Ему стало немножко стыдно.
– Так что же удалось узнать нового и неожиданного – спросил Фастольф терпеливо. – Видимо, что-то мне неизвестное?
– Возможно. Глэдия сказала мне, что вы одолжили ей Джендера полгода назад.
– Ну, это мне известно. – Фастольф кивнул. – Я ей его одолжил.
– Почему? – резко спросил Бейли.
Лицо Фастольфа медленно утратило добродушное выражение, Он сказал после паузы:
– А почему бы и нет?
– Не знаю, почему бы и нет, доктор Фастольф. И не интересуюсь. Я спросил: почему?
Фастольф слегка покачал головой и ничего не ответил.
– Доктор Фастольф! – сказал Бейли. – Я здесь для того, чтобы разобраться в очень скверном деле. И вы еще не сделали ничего – абсолютно ничего! – чтобы упростить положение вещей. Наоборот, вы словно с удовольствием стараетесь показать мне, насколько оно скверно, и с удовольствием же разбиваете любые мои предварительные соображения. Нет, я не жду, что другие станут отвечать на мои вопросы – на этой планете я лицо сугубо неофициальное и не имею права даже задавать вопросы, а не то чтобы требовать ответа. Но к вам это не относится. Я здесь по вашей просьбе и стараюсь спасти не только мою карьеру, но и вашу, a по вашим же словам выручаю я не только Землю, но и Аврору. Вот почему я жду, что на мои вопросы вы будете отвечать правдиво и подробно. Прошу вас, оставьте эту нейтрализующую тактику. Не спрашивайте меня, почему бы и нет, когда я спрашиваю почему. И я снова спрашиваю: почему? В последний раз.
Фастольф выпятил губы и нахмурился:
Приношу свои извинения, мистер Бейли. Если я ответил не сразу, то потому лишь, что теперь, оглядываясь назад, убеждаюсь в отсутствии сколько-нибудь веской причины. Глэдия Дельмар… Нет, она не хочет употреблять эту фамилию… Ну так Глэдия на этой планете чужая, а на родной перенесла глубокую душевную травму, как возможно, вам неизвестно.
– Нет, я знаю. Пожалуйста, говорите прямее.
– Ну так я ее жалел. Она чувствовала себя отчаянно одинокой, а Джендер, подумал я, может скрасить ей жизнь.
– Жалели ее? И все? Вы любовники? Или были любовниками?
– Вовсе нет. Я не предлагал себя. А она себя. Почему вы спросили? Или она сказала, что мы любовники?
– Нет. Но мне в любом случае требовалось независимое подтверждение. Если возникнут какие-нибудь противоречия, я вам скажу, можете не беспокоиться. Но раз вы так ей сочувствуете, а Глэдия, насколько я понял из ваших слов, так вам благодарна, почему же ни вы, ни она себя не предложили? У меня создалось впечатление, что на Авроре предложение совместного секса мало чем отличается от разговора о погоде.
Фастольф снова нахмурился:
– Мистер Бейли, вы ничего об этом не знаете. Не судите нас по меркам вашего мира. Секс для нас не составляет вопроса первостепенной важности, но пользуемся мы им с большой осмотрительностью. И даже, хоть вам так не кажется, предлагаем мы его отнюдь не легкомысленно и неразборчиво. Глэдия, не привыкшая к нашим обычаям, сексуально разочарованная на Солярии, возможно, и предлагала его бездумно (а вернее, с отчаянием), а потому не удивительно, что радости ей это не принесло.
– И вы не попытались улучшить положение?
– Предложив себя? Я не то, в чем она нуждается, и, раз уж мы коснулись этого, она не то, в чем нуждаюсь я. Я очень ее жалею. Она мне нравится. Я восхищаюсь ее талантом художницы. И я хочу, чтобы она была счастлива. В конце концов, мистер Бейли, вы не станете отрицать, что симпатия одного человека к другому вовсе необязательно должна иметь источником сексуальное чувство или что-либо еще, кроме обычной сердечности. Разве вы никогда ни к кому не питали симпатии? Никогда не хотели помочь кому-то просто из доброжелательности без всякой задней мысли, только ради радости, которую получаешь, помогая чужому горю? Да с какой вы планеты?
– Вы вправе говорить так, доктор Фастольф. Я не ставлю под сомнение вашу порядочность. И все-таки разрешите мне продолжать. Когда я вас спросил, почему вы одолжили Джендера Глэдии, вы ведь не объяснили мне, как сделали сейчас – и очень эмоционально, могу я добавить. Первым вашим импульсом было уклониться, заколебаться, оттянуть время вопросом, почему бы и нет. Пусть затем вы сказали мне правду, но что в этом вопросе в первую минуту вас смутило? По какой причине, в которой вы не хотите признаться, вы подыскали причину, назвать которую готовы? Извините мою настойчивость, но мне необходимо это знать – и вовсе не из праздного любопытства, уверяю вас. Если то, что вы мне скажете, не будет иметь отношения к нашему злополучному делу, считайте, что ваше признание канет в черную дыру.
– Я искренне не знаю, – тихим голосом ответил Фастольф, – почему я сначала парировал ваш вопрос. Возможно, вы ненароком коснулись чего-то, на что я хотел бы закрыть глаза. Разрешите мне подумать, мистер Бейли.
Они замолчали. Подавальщик убрал со стола и ушел. Дэниел и Жискар отсутствовали (вероятно, охраняли дом). Наконец-то Бейли и Фастольф остались наедине друг с другом без роботов.
– Право, не знаю, что я могу вам сказать, – заговорил Фастольф. – Разрешите мне вернуться на несколько десятилетий назад. У меня есть две дочери. Возможно, это вам известно. Они от разных матерей…
– Вы бы предпочли сыновей, доктор Фастольф?
Фастольф взглянул на него с искренним удивлением.
– Нет. Вовсе нет. Кажется, мать моей второй дочери хотела сына, но я не дал согласие на искусственное осеменение обработанной спермой – пусть и моей собственной – и настоял на естественном броске генетических костей. Предупрежу ваш вопрос: потому что я не хочу исключать из жизни элемент случайности и еще, пожалуй, потому что предпочитал оставить шанс на рождение дочери. Нет, я не имел ничего против сына, вы понимаете, но не желал лишиться шанса на вторую дочь. Почему-то дочери меня больше устраивали. Ну, мой второй ребенок действительно оказался дочерью. Возможно, это была одна из причин, почему ее мать вскоре расторгла наш брак. С другой стороны, значительный процент браков расторгается именно после рождения ребенка, и особой причины искать незачем.
– Насколько я понимаю, девочку забрала она?
Фастольф посмотрел на Бейли с недоумением:
– Зачем бы?.. А, я забыл, что вы с Земли. Естественно, нет. Детей помещают в ясли, где они вырастают, окруженные тщательным уходом. Однако (он сморщил нос, словно смущаясь) девочку в ясли не отдали. Я решил, что выращу ее сам. Это вполне законно, но бывает крайне редко. Конечно, я был еще очень молод – мне еще и ста не стукнуло, – однако уже приобрел имя в робопсихологии.
– И вам это удалось?
– Вырастить ее и воспитать? О да. Я к ней очень привязался. Назвал ее Василия. Это имя моей матери, понимаете? – Он усмехнулся своим воспоминаниям. – Есть во мне эта странная сентиментальность – вроде любви к моим роботам. Естественно, своей матери я никогда не видел. Но ее имя стояло в моей медицинской карте. И она еще жива, насколько мне известно, и я мог бы с ней увидеться… но, по-моему, есть какая-то омерзительность во встрече с той, в чьем теле ты одно время находился… О чем, бишь, я?
– Вы назвали свою дочь Василией…
– А, да! Я ее вырастил и очень к ней привязался. Очень. Мне представлялось ясным, в чем заключается прелесть этого, но, естественно, я шокировал своих друзей и, когда контактировал с ними, должен был ее удалять, была ли встреча деловой или светской. Вот помню… – Он умолк.
– Что?
– Я уже десятки лет об этом не вспоминал. Как-то, когда у меня был доктор Сартон и мы обсуждали одну из первых программ для человекоподобных роботов, она вдруг вбежала вся в слезах и прижалась ко мне. Ей было только семь лет, по-моему, и, конечно, я обнял ее, расцеловал и прервал наше обсуждение – совершенно непростительная выходка с моей стороны. Сартон ушел, кашляя, давясь, вне себя от негодования. Прошла целая неделя, прежде чем мне удалось восстановить контакт с ним и продолжить дискуссию. Я полагаю, не следует чтобы дети действовали на людей подобным образом, но детей так мало и сталкиваешься с ними так редко!
– А ваша дочь… Василия… была к вам привязана?
– О да! Во всяком случае, пока… Она была очень ко мне привязана. Я следил за ее обучением и позаботился, чтобы ее интеллект развился во всей полноте.
– Вы сказали, что она была привязана к вам, пока не произошло что-то. Фразу вы не закончили. Следовательно, настало время, когда ее привязанность к вам иссякла. Когда именно?
– Она выросла и пожелала жить в собственном доме. Вполне естественно.
– Но вы этого не хотели?
– Что значит – не хотел? Разумеется, хотел. Вы все время стараетесь сделать из меня чудовище, мистер Бейли.
– Следовательно, едва она достигла возраста, когда могла обзавестись собственным домом, у нее не осталось той привязанности к вам, какую она естественно испытывала, пока оставалась вашей дочерью активно и жила в вашем доме на вашем иждивении?
– Все не так просто. Наоборот, сложно и очень. Видите ли… – Фастольф словно бы смутился, – я отказал ей, когда она предложила мне себя.
– Она… предложила себя вам?! – в ужасе переспросил Бейли.
– Этого можно было ожидать, – ответил Фастольф невозмутимо. – Она хорошо меня знала. Я был ее наставником в сексе, поощрял ее эксперименты в этой области, брал ее на Игры Эроса, сделал для нее все, что было в моих силах. Так что этого следовало ожидать, а я по глупости не сообразил, и она поймала меня врасплох.
– Но это же кровосмешение!
– Кровосмешение? – переспросил Фастольф. – Ах да. Земной термин. На Авроре, мистер Бейли, такого понятия не существует. Очень малый процент аврорианцев знаком со своими родителями, или детьми, или другими близкими родственниками. Разумеется, когда речь идет о браке и подается заявление о ребенке, проводится генеалогическое исследование, но при чем тут простой секс? Нет-нет, противоестественным было, что я отказал собственной дочери! – Он покраснел, а его большие уши стали совсем багровыми.
– Еще бы вы не отказали! – пробормотал Бейли.
– И у меня не было для этого ни единой веской причины… то есть убедительной для Василии. С моей стороны было преступным не предвидеть этого, не подготовить логического обоснования для отказа такой юной и неопытной девочке, чтобы не ранить ее, не подвергнуть столь страшному унижению. Мне нестерпимо стыдно, что я вопреки обычаю взял на себя ответственность за воспитание ребенка для того лишь, чтобы нанести своей дочери такую ужасную травму. Мне казалось, что нам следует продолжать наши отношения отца – дочери, двух друзей, но она не отступала. И каждый раз, когда я ей отказывал, как бы бережно я это ни делал, напряжение между нами росло.
– Пока наконец…
– Наконец она пожелала иметь свой дом. Сначала я возражал – не потому, что считал, будто она к этому не готова, но стремясь восстановить наши любовные отношения до того, как она переедет. Однако ничто не помогало. Пожалуй, это было самое тяжелое время в моей жизни. Наконец она твердо – и очень несдержанно – настояла на отъезде: больше я ей препятствовать не мог. К тому времени она уже стала дипломированным робопсихологом (я рад, что она не отказалась от своей профессии из отвращения ко мне) и могла завести собственный дом без моей помощи, которую отвергла наотрез. С тех пор мы практически не контактируем.
– Доктор Фастольф, – сказал Бейли, – раз она не бросила робопсихологию, так, может быть, не чувствует себя совсем уж чужой вам.
– Но это область, которая ее особенно интересует, в которой она обретает наибольшее удовлетворение. Сначала у меня была такая мысль, и я попытался восстановить дружеские отношения, но безуспешно.
– Вам ее недостает, доктор Фастольф?
– Конечно, недостает, мистер Бейли… Лишнее доказательство того, что воспитывать ребенка самому – большая ошибка. Вы подчиняетесь иррациональному порыву, атавистической потребности, а в результате внушаете ребенку сильнейшую любовь и подвергаете себя опасности отвергнуть первое предложение себя юной девочки, эмоционально калеча ее на всю жизнь. А вдобавок обрекаете собственную психику воздействию абсолютно иррационального чувства тоски по отсутствующему. Прежде я ничего подобного не ощущал. И с тех пор тоже. И она, и я испытали совершенно ненужные страдания только по моей вине.
Фастольф, казалось, погрузился в воспоминания, и Бейли сказал мягко:
– И какое отношение все это имеет к Глэдии?
Фастольф растерянно посмотрел на него:
– Да, конечно. У меня просто из головы вылетело. Все вполне просто. Про Глэдию я вам говорил чистую правду. Она мне нравилась. Я сочувствовал ей. Я восхищался ее талантом. А еще – она похожа на Василию. Я заметил их сходство, когда смотрел гиперрепортаж о ее прибытии па Аврору. Сходство просто поразительное, и оно пробудило во мне интерес к ней. – Он вздохнул, – Когда я понял, что она, как и Василия, перенесла тяжелейшую сексуальную травму, то почувствовал, что обязан что-то сделать. Я, как вы знаете, устроил так, что она поселилась по соседству со мной, стал ее другом, старался по мере сил смягчать тяготы приспособления к чужому миру.
– Итак, для вас она – субститут дочери.
– В каком-то смысле. Да, пожалуй, это можно назвать и так, мистер Бейли. И вы не представляете, как я счастлив, что ей не вздумалось предложить себя. Отвергнуть ее – значило бы вторично пережить то, что я пережил с Василией. А приняв ее предложение только оттого, что мне недостало духа отказать, я горько омрачил бы собственную жизнь: меня бы мучило чувство, что для этой чужой женщины, слабой копии моей дочери, я делаю то, в чем дочери отказал! В любом случае… Но не важно, вы теперь понимаете, почему я ответил вам не сразу. Ваш вопрос напомнил мне о трагедии моей жизни.
– А. веша другая дочь?
– Люмен? – равнодушно сказал Фастольф. – У меня с ней нет никакого контакта, хотя время от времени до меня доходят новости о ней.
– Насколько я понял, она выставила свою кандидатуру на политический пост.
– Региональный. С глобалистских позиций.
– А что это?
– Глобалисты? Они стоят за Аврору и только за нее – то есть наша планета в великом и в малом. Аврорианцы должны возглавить заселение Галактики. Никого другого к этому не допускать, насколько возможно, и в первую очередь землян. «Просвещенное самоутверждение», как они это называют.
– Вы этой точки зрения, конечно, не разделяете.
– Категорически нет. Я возглавляю гуманистическую партию, верящую, что у всех людей есть равное право на освоение Галактики. Когда я говорю о «моих врагах», то подразумеваю глобалистов.
– Значит, Люмен принадлежит к вашим врагам?
– И Василия тоже. Она член аврорианского Института робопсихологии – АИР, учрежденного несколько лет назад и возглавляемого робопсихологами, для которых я демон и должен быть ниспровергнут любой ценой. Однако, насколько мне известно, мои многочисленные экс-жены политикой не интересуются и могут даже принадлежать к гуманистам. – Криво улыбнувшись, он добавил: – Ну, мистер Бейли, вы задали все вопросы, какие собирались задать?
Руки Бейли бесцельно шарили в карманах его гладких, свободных аврорианских брюк (эта привычка у него появилась почти сразу же, как он облачился в них на корабле) и ничего не обнаружили. Тогда он скрестил их на груди – за неимением лучшего – и сказал:
– По-моему, доктор Фастольф, вы так и не ответили на мой первый вопрос. Мне кажется, вы старательно уклоняетесь. Почему вы одолжили Джендера Глэдии? Давайте вести разговор совершенно открыто, чтобы наконец увидеть свет в темноте.
29
Фастольф снова покраснел. На этот раз, возможно, от гнева, но голос его остался негромким.
– Не давите на меня, мистер Бейли. Я вам уже ответил. Я жалел Глэдию и подумал, что Джендер скрасит ее одиночество. Я был с вами откровеннее, чем с кем-либо другим, отчасти из-за положения, в котором нахожусь, а отчасти потому, что вы не аврорианец. Взамен я настаиваю на разумном уважении.
Бейли закусил нижнюю губу. Это не Земля, он не представитель власти, а на кон поставлено нечто большее, чем его профессиональная гордость.
– Извините, доктор Фастольф, – сказал он, – если я вас обидел. Я вовсе не подразумевал, будто вы говорите неправду или не стараетесь мне помочь. Тем не менее у меня ничего не получится, если я не узнаю всю правду. Разрешите мне самому предложить возможный ответ, а вы скажете, верен он, почти верен или полностью ошибочен. Возможно, вы одолжили Джендера Глэдии для того, чтобы ее сексуальные устремления сосредоточились на нем и у нее не возникало бы желания предложить себя вам. Пусть побуждение было подсознательным, но подумайте над ним теперь. Не играло ли роль такое чувство в вашем подарке?
Фастольф, не глядя, взял легкую прозрачную безделушку, украшавшую обеденный стол, и начал крутить ее в пальцах. Если бы не это движение, его можно было бы принять за статую. Наконец он сказал:
– Не исключено, мистер Бейли. Бесспорно, после того как я одолжил ей Джендера (кстати, формально это не был подарок}, я уже меньше опасался, что она предложит себя.
– Вам известно, использовала ли Глэдия Джендера в сексуальных целях?
– А Глэдию вы об этом спрашивали, мистер Бейли?
– Тут нет никакой связи с моим вопросом. Известно это вам или нет? Видели ли вы что-либо сексуальное в их поведении? Сообщал ли вам какой-нибудь ваш робот о подобном? Не рассказала ли вам она сама?
– На все эти вопросы я отвечу «нет», мистер Бейли. Если подумать, то в использовании роботов в сексуальных целях мужчинами или женщинами ничего особенно нет. Обычно роботы не слишком для этого подходят, но люди в подобных случаях бывают удивительно изобретательны. А Джендер вполне для этого подходил, поскольку мы стремились сделать его настолько человекоподобным, насколько возможно.
– Для того, чтобы он мог совершать половой акт?
– Нет. Об этом мы не думали. Мы решали абстрактную задачу создания абсолютно человекоподобного робота – покойный доктор Сартон и я.
– Но такие человекоподобные роботы идеальны для секса, не так ли?
– Полагаю, что так, и теперь, когда я позволил себе задуматься над этим, то Глэдия вполне могла использовать Джендера таким образом. И я признаю, что такая мысль, возможно, пряталась в моем подсознании с самого начала. Если это правда, надеюсь, она получала радость. В таком случае то, что я одолжил ей его, было истинно добрым делом.
– А что, если это доброе дело привело к последствиям, которых вы не учли?
– В каком смысле?
– Что вы скажете, если узнаете, что Глэдия и Джендер были женой и мужем?
Рука Фастольфа судорожно сжала безделушку, а потом уронила ее.
– Что? Какая нелепость! Это юридически невозможно. Дети исключаются, и, значит, просить разрешения бессмысленно. А без этого брак не заключают.
– Юридическая сторона тут роли не играет, доктор Фастольф. Не забывайте, что Глэдия – солярианка и взгляды у нее не аврорианские. Ситуация сугубо эмоциональная. Глэдия сама сказала мне, что считала Джендера своим мужем. Мне кажется, теперь она считает себя его вдовой и еще раз перенесла сильнейшую сексуальную травму. Если вы хоть в чем-то сознательно способствовали…
– Клянусь всеми звездами! – воскликнул Фастольф с внезапным гневом. – Я тут ни при чем. О чем бы я ни думал, мне в голову не приходило, что Глэдия вообразит себя замужем за роботом. Ни один аврорианец не способен вообразить подобное.
Бейли кивнул и поднял ладонь.
– Я вам верю. Не думаю, что вы настолько актер, что способны заморочить меня притворной искренностью. Но я должен был убедиться. В конце концов…
– Нет! Или, по-вашему, я мог предвидеть такую ситуацию? И сознательно устроил это омерзительное вдовство ради какой-то цели? Никогда! Это немыслимо, и я не мог этого измыслить. Мистер Бейли, в чем бы ни заключались мои намерения, когда я отправил Джендера в ее дом, они были самыми лучшими. И подобное в них не входило. Ссылка на хорошие намерения, разумеется, плохая защита, но другой у меня нет.
– Доктор Фастольф, не будем больше упоминать про это, – сказал Бейли. – Зато у меня, возможно, есть разгадка тайны.
Фастольф тяжело вздохнул и откинулся в кресле.
– Вы прозрачно намекнули на это, когда вернулись от Глэдии. – Он посмотрел на Бейли почти с яростью. – Почему вы сразу же не сказали? Неужели нельзя было обойтись без всего… этого.
– Простите, доктор Фастольф, но без всего… этого, мне нечего было бы сказать.
– Ну хорошо. Говорите же!
– Сейчас. Джендер оказался в положении, которого вы, величайший робопсихолог-теоретик во всем этом мире, по вашим же словам, не предвидели. Он давал Глэдии такую радость, что она глубоко его полюбила и считала своим мужем. Что, если выяснится, что, давая Глэдии эту радость, он тем самым причинял ей вред?
– Я не вполне улавливаю смысл ваших слов.
– Послушайте, доктор Фастольф, она старательно это скрывала. А, насколько я понял, на Авроре то, что связано с сексом, никто особенно не прячет.
– По тривидению мы это не передаем, – сухо сказал Фастольф, – но скрываем не больше, чем все другие чисто личные дела. Обычно нам известен самый последний партнер, а если речь идет о друзьях, мы часто знаем, как хорош, как увлечен – или прямо наоборот – тот или другой партнер, а также оба. Это одна из тем дружеской болтовни.
– Да, но вы ничего не знали о связи Глэдии с Джендером.
– Подозревал…
– Это другое. Она вам ничего не говорила. Вы не видели никаких свидетельств. Ни один робот ничего не сообщил. Она хранила это в тайне даже от вас, своего лучшего друга на Авроре. Из чего следует, что ее роботам была дана строгая инструкция ничего о Джендере не говорить, а сам Джендер, несомненно, получил самые обстоятельные инструкции все скрывать.
– Полагаю, что такое заключение вполне логично.
– Но почему она так поступила, доктор Фастольф?
– Солярианское чурание секса?
– Иными словами, она стыдилась?
– Для этого причин у нее не было, хотя, бесспорно, идея считать Джендера мужем сделала бы из нее посмешище.
– Этот момент она могла бы скрыть очень легко, не пряча остального. Предположим, ей как солярианке было стыдно.
– Ну и?
– Стыдиться никто не любит, и она могла винить в этом Джендера – с той нелогичностью, с какой люди всегда стараются возложить на других ответственность за то, в чем, несомненно, виноваты сами.
– Так что же?
– Могли быть минуты, когда Глэдия, по натуре импульсивная, вдруг разражалась слезами и бранила Джендера как причину ее стыда и огорчений. Это могло длиться недолго, тут же сменяться извинениями и ласками, но ведь Джендер, наверное, пришел бы к выводу, что он – источник ее стыда и огорчений. И любое его действие становилось нарушением Первого Закона, а потому спасти его могло только полное бездействие – умственная заморозка. Вспомните историю, которую вы мне рассказывали о легендарном роботе, читавшем мысли, которого довела до самоуничтожения эта зачинательница робопсихологии.
– Сьюзен Кэлвин. Да, понимаю! Вы построили свою разгадку на этой старой легенде. Очень изобретательно, мистер Бейли, но нереально.
– Почему же? Когда вы утверждали, что никто кроме вас не мог бы вызвать у Джендера умственной заморозки, вы же понятия не имели, в какой сложной ситуации он оказался. Точная параллель с ситуацией легенды.
– Предположим, что история Сьюзен Кэлвин и робота, читавшего мысли, не выдумка, а правда. Рассмотрим ее серьезно. И убедимся, что никакой параллели между этой историей и положением Джендера не существует. Сьюзен Кэлвин имела дело с примитивнейшим роботом – в наши дни он даже игрушкой быть не мог бы. И в подобной ситуации исходил бы только из оценки ситуации: А причиняет огорчение, не-А причиняет огорчение – и умственная заморозка.
– Ну а Джендер? – спросил Бейли.
– Любой современный робот – любой робот прошлого века – рассмотрел бы такое положение количественно. Какая из ситуаций причинит больше огорчения – А или не-А? Робот мгновенно пришел бы к выводу и выиграл бы причинение меньшего огорчения. Шанс, что по его оценке два взаимоисключающих действия вызывали бы абсолютно равное огорчение, ничтожно мал, но на такой непредвиденный случай современный робот снабжается рандомизирующим фактором. Если А и не-А порождают абсолютно равное огорчение, он выбирает то или иное, ничем не руководствуясь, а затем неуклонно его придерживается. И в умственную заморозку не впадает.
– Иными словами, Джендер вообще не мог в нее впасть? Но ведь, по вашему утверждению, сами вы были способны довести его до такого состояния.
– Имея дело с человекоподобным позитронным мозгом, можно найти способ обойти рандомизирующий фактор – способ, опирающийся на конструкцию данного мозга. Даже при глубоком знании теории процесс доведения робота до умственной заморозки с помощью искусной последовательности вопросов и распоряжений был бы крайне трудным и длительным. Случайность тут полностью исключается, как и то, что видимое противоречие, рождаемое одновременностью любви и стыда, могло бы привести к заморозке без тщательнейшей количественной корректировки при крайне необычных обстоятельствах… А это, как я уже говорил, оставляет нам только одно объяснение: недетерминированную случайность.
– Но ваши враги будут настаивать, что ваше вмешательство куда вероятнее. Не могли бы мы в свою очередь настаивать на том, что до заморозки Джендера довел конфликт, рождаемый любовью и стыдом Глэдии. Ведь это же правдоподобно? И могло бы обеспечить вам поддержку общественного мнения, верно?
– Мистер Бейли! – Фастольф нахмурился. – Вы слишком увлекаетесь. Подумайте серьезно! Если бы мы попытались выбраться из этой дилеммы таким не слишком честным способом, каковы были бы последствия? Я уж не говорю, в какой стыд и горе ввергнет Глэдию мысль, что Джендера она потеряла по собственной вине – если, конечно, она действительно испытывала стыд и иногда каким-то образом его выдавала. Я не пошел бы на такое, но пока оставим этот аспект. Просто подумайте; мои враги заявят, будто я одолжил ей Джендера, чтобы создать именно такую ситуацию. Они будут утверждать, что я сделал это, разрабатывая способ, как вызывать умственную заморозку у человекоподобных роботов и остаться вне подозрений. Мы окажемся даже в худшем положении, чем теперь, так как меня будут уже обвинять не просто в том, что я ловкий интриган, а еще и в чудовищном поведении по отношению к ничего не подозревавшей женщине, другом которой я бессовестно притворялся. Хотя бы от этого я пока избавлен!
Бейли был ошеломлен. Он почувствовал, что у него отвисает челюсть.
– Конечно же, они не посмеют… – произнес он, заикаясь.
– Еще как посмеют. Вы же сами несколько минут назад почти склонялись к такому предположению.
– Просто как к чисто гипотетическому…
– Мои враги не найдут в этом ничего гипотетического и обвинят меня совсем не гипотетически.
Бейли чувствовал, что стал совсем красным. Его словно обдало жаром, и он не решался посмотреть на Фастольфа. Прочистив горло, он пробормотал:
– Вы правы. Я так возликовал, что нашел выход… и не подумал. Могу только попросить у вас извинения. Мне очень стыдно. Полагаю, есть только один выход – истина. Если нам удастся ее установить.
– Не отчаивайтесь, – сказал Фастольф, – Вы уже узнали о Джендере много такого, о чем я и но подозревал. Вероятно, узнаете и другие факты, так что в конце концов объяснение этой тайны, которая пока ставит нас в тупик, окажется простым и ясным. Что вы думаете делать дальше?
Но Бейли был слишком угнетен своим фиаско.
– Не знаю, – вздохнул он.
– Мой вопрос был неуместным. Вы провели долгий и нелегкий день. Ваш мозг, естественно, подустал. Отдохните, посмотрите, усните. Утром вы почувствуете себя совсем по-другому.
Бейли кивнул и промямлил:
– Наверное, вы правы… – Но в эту минуту он не верил, что утром что-нибудь изменится.
30
Спальня оказалась холодной – и температура, и обстановка. Бейли поежился, Такая низкая температура в комнате придавала ей неприятное сходство с Вне. Стены были почти белыми и (неожиданность в доме Фастольфа) ничем не украшены. На вид пол был выложен гладкой слоновой костью, но под босыми подошвами ощущался мягкий ворс ковра. Кровать была белой, а гладкое одеяло холодило руку.
Бейли присел на край матраца, слегка спружинившего под его весом. Он обернулся к Дэниелу, который вошел вместе с ним.
– Дэниел, тебя тревожит, когда человек лжет?
– Мне известно, партнер Элайдж, что люди иногда лгут. Порой ложь бывает полезной и даже необходимой. Мое отношение ко лжи зависит от того, кто лжет, при каких обстоятельствах и по какой причине.
– А ты всегда замечаешь, когда человек лжет?
– Нет, партнер Элайдж.
– Тебе не кажется, что доктор Фастольф часто лжет?
– Мне ни разу не показалось, что доктор Фастольф солгал.
– Даже в связи со смертью Джендера?
– Насколько мне дано судить, он не говорил ничего, кроме правды.
– Может быть, он проинструктировал тебя отвечать так, если я задам подобный вопрос?
– Он этого не делал, партнер Элайдж.
– Но, может быть, ты отвечаешь опять по его инструкции… – Бейли умолк. Да, допрашивать робота бессмысленно, А в данном случае он напрашивается на бесконечную регрессию… Тут он вдруг заметил, что матрац под ним постепенно проседал и теперь обволакивал его бедра. Он вскочил.
– Дэниел, есть ли какой-нибудь способ сделать эту комнату теплее?
– Когда вы ляжете под одеяло, партнер Элайдж, и погасите свет, станет теплее.
– А! – Бейли подозрительно огляделся. – Дэниел, ты не погасишь свет? А потом останься здесь.
Свет погас почти мгновенно, и Бейли обнаружил, что совершенно напрасно подумал, будто эта комната ничем не декорирована. Во всяком случае он ощутил, что находится во Вне. В деревьях шелестел ветер, сонно похрапывали и пофыркивали в отдалении какие-то существа. А над головой поблескивали иллюзорные звезды, и по ним скользили легкие облачка, почти невидимые.
– Зажги свет, Дэниел! Комнату затопил свет.
– Дэниел, – сказал Бейли, – мне ничего этого не надо – ни звезд, ни облаков, ни звуков, ни деревьев, ни ветра… и запахов тоже не надо! Мне нужна темнота – непроницаемая темнота. Ты можешь это устроить?
– Конечно, партнер Элайдж.
– Ну так устрой, И покажи, как мне погасить свет, когда я захочу уснуть.
– Я здесь, чтобы оберегать вас, партнер Элайдж.
– Думается, оберегать меня ты можешь и с той стороны двери, – проворчал Бейли. – А Жискар, не сомневаюсь, уже стоит под окнами… Если за занавесками и вправду окна..
– Да, там окна… Партнер Элайдж, если вы переступите этот порог, то войдете в вашу Личную. Стена там нематериальна и вы просто пройдете сквозь нее. Свет загорится, когда вы войдете, и погаснет, когда вы выйдете, и зрительных иллюзий там нет. Если желаете, примите душ и вообще сделайте все процедуры, как привыкли перед сном и после пробуждения.
Бейли повернулся и посмотрел, куда указывал Дэниел. Стена выглядела сплошной, но плинтус в этом месте был выше, точно порог.
– А как я что-нибудь разгляжу в темноте, Дэниел?
– Та часть стены, где она не стена, будет слабо светиться. А чтобы зажечь или погасить свет, надо прижать палец к углублению в изголовье кровати, и, если в комнате темно, свет зажжется, а если светло, то погаснет.
– Спасибо, А теперь можешь идти.
Через полчаса Бейли вышел из Личной, погасил свет и укутался в одеяло в теплой обволакивающей тьме.
Фастольф верно заметил, что день был долгим. Ему не верилось, что на Аврору он прибыл в это утро. Узнать удалось немало, а толку – никакого.
Лежа во мраке, он неторопливо перебирал в уме события дня в хронологическом порядке, А вдруг он что-то упустил? Но эта надежда оказалась тщетной.
Где он – вдумчивый, проницательный и хитроумный Бейли, герой гиперволновой драмы?
Матрац снова полуобволакивал его – он словно свернулся в теплом убежище. Бейли пошевелился: матрац под ним упруго выпрямился, а затем медленно прогнулся в лад с его новой позой.
В голове у него мутилось от усталости, глаза наливались сном, и не было никакого смысла вновь мысленно переживать пережитое, но он все равно не удержался и проследил этот день, свой первый день на Авроре, от космопорта до дома Фастольфа, потом до дома Глэдии – и назад к Фастольфу.
Глэдия… даже красивее, чем он ее помнил, но жесткая… какая-то жесткость в ней… Или она просто окружила себя защитной оболочкой, бедная женщина. Он радостно вспомнил, как на нее подействовало прикосновение ее руки к его щеке… Если бы он мог остаться с ней, он научил бы ее… дураки аврорианцы… отвратительно небрежное отношение к сексу… все, что угодно… а это значит – ничего, пустота… стоит ли… глупо… к Фастольфу, к Глэдии, назад к Фастольфу… назад к Фастольфу.
Он пошевелился, рассеянно почувствовал, как матрац опять спружинил и начал опускаться. Назад к Фастольфу. Что произошло на обратном пути к Фастольфу? Что-то сказанное? Что-то не сказанное? И на космолете, до посадки на Авроре… что-то стыкующееся…
Бейли был в призрачном мире полусна, когда сознание высвобождается и следует собственным законам. Точно тело, летящее, парящее в воздухе, освобожденное от пут тяготения.
Оно само перебирало события, мелочи, которые он не заметил, соединяло их… одно стыковалось с другим, входило на место… сплеталось в паутину… в единую ткань…
Тут ему почудилось, что он услышал какой-то звук. Он очнулся, прислушался, ничего не услышал и вновь погрузился в полусон, чтобы продолжить нить рассуждений… но не сумел ее нащупать снова.
Словно произведение искусства провалилось в трясину. Он еще видел общие очертания, цветовые пятна. Они тускнели, но он знал, что оно там, отчаянно потянулся за ним… А оно исчезло. И он не помнил, что это было. Ничего не помнил.
Действительно ли он что-то нащупал? Или воспоминание это было иллюзорным, порождением сонной чепухи, вдруг всплывшей в смутном сознании?.. И тут он заснул.
На мгновение проснувшись ночью, он подумал: «У меня возникла идея. Важная идея».
Но он ничего не помнил, кроме вот этого ощущения, что идея была, была…
Некоторое время он лежал, уставившись в темноту. Если идея все-таки была, со временем она вновь возникнет.
Или не возникнет. (Иосафат!)
Тут он снова уснул.
