Глава 15

Утром евнухи, которые почти неизменно первыми узнавали все новости во дворцах, рассказали Криспину о том, что произошло ночью.

Их общее настроение теперь разительно отличалось от испуга и уныния вчерашнего вечера. Можно было даже назвать его восторженным. Цвета утренней зари, которую уже не ждали увидеть, если ты мыслишь такими образами. Криспин почувствовал, как его сны ускользают прочь в ярком, жестоком свете того, что они рассказали, во внезапном водовороте всеобщей активности, напоминающем вихрь взметнувшихся тканей.

Он попросил одного из них отвести его снова в Порфировый зал. Он не ожидал, что сможет еще раз войти туда, но евнух просто махнул рукой, и стражники распахнули перед ними двери. Здесь тоже произошли изменения. Четверо Бдительных в парадных одеждах и шлемах стояли в четырех углах зала, застыв по стойке «смирно». Кто-то устлал зал цветами, и традиционное блюдо с едой в дорогу для души покойного стояло на столике у стены. Блюдо из золота, по ободку украшенное драгоценными камнями. Факелы по-прежнему горели возле помоста, на котором покоилось завернутое в саван тело.

Было еще очень рано. В зале кроме них никого не оказалось. Евнух вежливо остался ждать у двери. Криспин прошел вперед и опустился на колени рядом с Валерием во второй раз, осенив себя знаком солнечного диска. На этот раз он произнес молитву о странствующей душе человека, который призвал его сюда. Он жалел, что больше ничего не может сказать, но в его мыслях еще царил хаос. Он снова поднялся, и евнух вывел его через сады к Бронзовым Вратам, а оттуда его выпустили на форум перед Ипподромом.

Здесь уже наблюдались признаки жизни. Нормальной жизни. Он увидел юродивого, стоящего на обычном месте и произносящего вполне предсказуемую обличительную речь против земного богатства и власти. Два прилавка с едой уже открылись, на одном торговали жареной бараниной на палочках, на другом — жареными каштанами. Люди покупали и то и другое. Пока Криспин смотрел, появился торговец простоквашей, а недалеко от юродивого устроился жонглер.

Первые шаги нового начала. Медленные, неуверенные, словно танец обыкновенной жизни, ее ритм потерян среди насилия вчерашнего дня и всему надо учиться заново. Теперь по городу не маршировали группы солдат, и Криспин знал, что благодаря людской природе Город скоро снова станет самим собой, а прошлые события потускнеют, словно воспоминания о той ночи, когда ты слишком много выпил и хочешь кое о чем забыть.

Он глубоко вздохнул. Бронзовые Врата находились у него за спиной, конная статуя Валерия Первого стояла справа, и сам Город развернулся перед ним подобно знамени. Все возможно, как часто кажется по утрам. Воздух был свежим, небо ясным. Он чувствовал запах жареных каштанов, слышал, как всех присутствующих сурово призывают отказаться от мирских устремлений и обратиться к святости Джада. Он знал, что этого не произойдет. Не может произойти. Мир таков, какой он есть. Он видел, как подмастерье подошел к двум служанкам, идущим к колодцу с кувшинами, и сказал что-то, рассмешив их.

Охота на Аликсану прекращена. Об этом объявлено, сказали евнухи. Ее все еще хотели найти, но теперь по другой причине. Леонт желал выразить ей свое почтение и почтить память о Валерии. Помазанник божий, благочестивый человек, желающий начать свое царствование подобающим образом. Однако она не объявилась. Никто не знал, где она. Криспин вдруг вспомнил свой сон: тот залитый светом луны берег, окрашенный в черно-серебристые цвета.

Гизелла Батиарская должна была сочетаться браком с Леон-том в тот же день во время церемонии в Аттенинском дворце и стать императрицей Сарантия. Мир изменился.

Кай Криспин помнил ее в ее собственном дворце, еще осенью, когда падали листья. Юная царица посылала его на восток с посланием, предлагая себя далекому императору. В то лето и осень в Варене заключали пари насчет того, как долго она проживет, пока кто-нибудь найдет ее отравленной или зарезанной.

Завтра или через день ее представят народу на Ипподроме, и их с Леонтом коронуют. Так много надо успеть сделать, сказали ему евнухи, суетясь вокруг, предусмотреть невероятное количество деталей.

По-настоящему это он стал виновником всего произошедшего. Это Криспин привел ее во дворец по улицам Города, в Порфировый зал сквозь эту безумную ночь. Это могло означать — был всего один шанс, что это могло означать, — что Варену, Родиас, всю Батиару удастся теперь спасти от вторжения. Валерий собирался начать войну; флот был готов отплыть в любой день, неся с собой смерть. Леонт, теперь, когда с ним Гизелла, может поступить иначе. Она дала ему этот шанс. Очень хорошо.

Ему сказали, что Стилиану ночью ослепили.

От нее отказался Леонт, их брак официально расторгнут по причине ее ужасного преступления. Такие вещи можно сделать быстрее, пояснили евнухи, если ты император. Ее брат Тетрий мертв, рассказали они Криспину, задушен в одной из тех комнат под дворцом, о которых никто не любит вспоминать. Его тело позднее в этот же день будет выставлено на всеобщее обозрение, повешено на тройной стене. Этим тоже руководил Гезий. Нет, ответили они, когда он спросил, об убийстве самой Стилианы не сообщали. Никто не знает, где она.

Криспин поднял взгляд на возвышающуюся перед ним статую. Человек на коне, боевой меч, образ власти и величия, доминирующая фигура. Но именно женщины, подумал он, делали здесь историю, а не мужчины со своими армиями и мечами. Он представления не имел, что об этом думать. Он хотел бы развеять эту тяжесть, этот густой, сбивающий с толку туман, сотканный из крови, ярости и воспоминаний.

Жонглер был очень искусным. Он жонглировал в воздухе пятью мячами разных размеров и одновременно кинжалом, который вращался и сверкал на свету. Большинство людей не обращали на него внимания, они спешили мимо. День еще только начинался, надо было спешить делать дела, выполнять поручения. Утром в Сарантии нельзя медлить.

Криспин посмотрел налево, на Святилище Валерия, купол которого безмятежно, почти высокомерно вознесся над зданием, над всей этой суетой. Он некоторое время смотрел на него, получая почти физическое наслаждение от грациозности, которой удалось добиться Артибасу, потом зашагал туда. Его ждала его собственная работа. Мужчине необходимо работать.

Он не удивился, когда увидел, что другие придерживаются того же мнения. Близнецы Силано и Сосио работали в маленьком обнесенном забором дворике рядом со Святилищем, присматривали за известью для основы, дозревающей в печи. Один из них (он никогда не мог их различить) неуверенно помахал рукой, и Криспин кивнул в ответ.

В Святилище он посмотрел наверх и увидел, что Варгос уже забрался на помост и накладывает тончайший слой основы на то место, где Криспин собирался работать накануне. Из его друга-иниция с Имперской дороги неожиданно получился вполне приличный подмастерье мозаичника. Еще один человек, который отправился в путешествие в Сарантий и изменил свою жизнь. Варгос никогда этого не говорил, но Криспин догадался, как и в отношении Пардоса, что основное удовольствие от этого занятия он получал потому, что был набожным и трудился в обители бога. Никто из них, думал Криспин, не получил бы такого удовлетворения, выполняя частные заказы для столовых или спален.

Пардос тоже находился наверху, на своем помосте, выполняя мозаику на стене по рисунку Криспина над двойным рядом арок вдоль восточной стороны пространства под куполом. Двое других мастеров гильдии из собранной им бригады тоже были здесь и работали.

Артибас тоже, наверное, где-то поблизости, хотя его труды, в сущности, завершились. Святилище Валерия построено. Оно фактически подготовлено для него, готово принять его сожженное тело. Осталось сделать только мозаики и алтари, гробницу или мемориал, который им теперь понадобится. Затем клирики войдут и повесят солнечные диски на положенные места и освятят это божественное место.

Криспин смотрел на то, ради чего он совершил свое путешествие сюда, и ему казалось, будто каким-то глубинным, совершенно необъяснимым образом один взгляд на все это приносит ему успокоение. Он чувствовал, как тускнеют картины вчерашнего дня — Лекан Далейн в своей хижине, люди, умирающие на поляне, Аликсана, сбрасывающая плащ на берегу, крики на улицах и горящие огни, Гизелла, царица антов, на носилках, ее сверкающие глаза, когда они пробирались сквозь темноту, а потом в затянутом пурпуром зале, где лежал мертвый Валерий, — все эти картины вихрем улетели прочь, а он стоял и смотрел на то, что создал здесь. Самое лучшее из всего, что смог сотворить он, подверженный ошибкам смертный в мире Джада.

Нужно жить, думал Криспин, чтобы тебе было что сказать о живых, но нужно уметь отойти в сторону, чтобы это сделать. Помост в вышине, думал он, ничем не хуже других мест, а возможно, лучше многих.

Он двинулся вперед, испытывая облегчение в окружении знакомых звуков работы. Он думая о своих девочках, вызывал в памяти их лица, которые он попытается изобразить сегодня рядом с Иландрой, недалеко от того места, где лежит в траве Линон.

Но не успел он подойти к лестнице, не успел начать восхождение к своему месту над миром, как чей-то голос окликнул его из-за одной из мощных колонн. Криспин быстро обернулся — он знал этот голос. А затем преклонил колени и коснулся лбом безупречно гладкого мраморного пола.

Перед императором Сарантия положено опускаться на колени.

— Встань, художник, — произнес Леонт деловитым тоном солдата. — Кажется, мы многим тебе обязаны за услуги, оказанные вчера ночью.

Криспин медленно встал и посмотрел на него. По всему Святилищу замирали голоса. Другие смотрели на них, они уже заметили, кто пришел. Леонт надел сапоги и темно-зеленую тунику с кожаным ремнем. Его плащ был заколот на плече золотой пряжкой, но наряд не был броским. Еще один мужчина, занятый своим делом. За спиной императора Криспин увидел священника, который показался ему знакомым, и секретаря, которого знал очень хорошо. Распухшую челюсть Пертения украшал синяк. Глаза его источали ледяной холод, когда он посмотрел на Криспина. Неудивительно.

Криспину было все равно.

Он сказал:

— Император оказывает мне милость, превосходящую мои заслуги. Я просто старался помочь моей царице, которая пожелала почтить память умершего. То, что из-за этого случилось, не имеет ко мне никакого отношения, мой повелитель. Было бы самонадеянностью утверждать обратное.

Леонт покачал головой:

— Того, что из-за этого случилось, не случилось бы без тебя. Самонадеянностью будет делать вид, что это не так. Ты всегда отрицаешь свою роль в событиях?

— Я отрицаю, что намеренно сыграл какую-либо роль в... событиях. Если люди меня используют, то это цена, которую я плачу за возможность делать свою работу. — Он не совсем понимал, почему он так сказал.

Леонт смотрел на него. Криспин вспомнил другой разговор с этим человеком, в полной пара бане полгода назад, когда они оба сидели голые, в простынях. «То, что мы строим, даже Святилище императора, подвергается опасности и нуждается в нашей защите». В тот день туда пришел человек, чтобы убить Криспина.

— А вчера утром это тоже было так? — спросил император. — Когда ты отправился на остров?

Криспин посмотрел прямо в голубые глаза императора.

— Точно так же, мой господин. Императрица Аликсана попросила меня сопровождать ее.

— Почему?

Он не верил, что ему теперь что-то угрожает. Он не был в этом уверен (как можно быть уверенным?), но думал, что не угрожает. И ответил:

— Она хотела показать мне в море дельфинов.

— Зачем? — Прямой и уверенный в себе. Криспин помнил эту огромную самоуверенность. Человек, который, как говорили, не знал поражений на поле боя.

— Не знаю, мой господин. Произошли другие события, и мне ничего не объяснили.

Ложь. Он солгал императору, помазаннику божьему. Но ради нее он готов солгать. Дельфины — это ересь. Он не станет предавать Аликсану. Она исчезла, больше не появилась. Теперь у нее не будет никакой власти, даже если она доверится им и выйдет из своего укрытия. Валерий мертв, возможно, больше его жену никто никогда не увидит. Но Криспин ее не предаст, ни за что. Такая мелочь, право, но с другой стороны — не мелочь. Человек живет в своих словах и поступках.

— Какие события? Что произошло на острове?

На это он мог ответить, хотя и не знал, почему она хотела, чтобы он увидел Лекана и услышал, как она притворяется его сестрой.

— Я видел там... заключенного. Мы были на острове в другом месте, когда он убежал.

— А потом?

— Как вам должно быть известно, господин, ее пытались убить. Ее спасли Бдительные. Затем императрица покинула нас и одна вернулась в Сарантий.

— Почему?

Некоторые люди задают вопросы, когда знают ответы. Кажется, Леонт принадлежал к таким людям. Криспин повторил:

— Ее пытались убить, мой повелитель. — И добавил: — Далейн бежал. Она считала, что убийцы задумали заговор против императора.

Леонт кивнул.

— Конечно, так и было.

— Да, господин, — сказал Криспин.

— Участники понесли наказание.

— Да, господин.

Одним из участников, главой заговора, была жена этого человека, такая же золотая, как он сам. Теперь он стал императором Сарантия благодаря ее заговору. Она была совсем ребенком, когда все это начиналось, когда произошло сожжение, породившее новое сожжение. Криспин лежал с ней в запутанной, отчаянной темноте совсем недавно. «Помни эту комнату. Что бы я потом ни сделала». Эти слова снова прозвучали в его голове. Он подозревал, что может вспомнить каждое слово, которое она ему сказала, если постарается. Теперь она живет в совсем другой темноте, если осталась жива. Он не спросил. Не посмел спросить.

Воцарилось молчание. За спиной у императора священник прочистил горло, и Криспин неожиданно его вспомнил: советник восточного патриарха. Суетливый, угодливый человечек. Они встречались, когда Криспин впервые представил эскизы купола.

— Мой секретарь... жаловался на тебя, — произнес император, бросив быстрый взгляд через плечо. В его голосе звучала легкая ирония, почти улыбка. Небольшие разногласия в войсках.

— У него есть на это основания, — мягко ответил Криспин. — Я вчера ночью ударил его. Недостойный поступок.

Это было правдой. Это он мог сказать.

Леонт небрежно махнул рукой.

— Я уверен, Пертений примет это извинение. Вчера все были в большом напряжении. Я... и сам его ощущал, должен признаться. Ужасный день и ужасная ночь. Император Валерий был мне как... старший брат. — Он посмотрел Криспину прямо в глаза.

— Да, мой господин. — Криспин опустил взгляд.

Еще одна короткая улыбка.

— Царица Гизелла попросила, чтобы ты сегодня днем явился во дворец. Она хотела бы, чтобы один из ее соотечественников присутствовал на нашем бракосочетании, и, учитывая твою роль — хоть ты ее и отрицаешь — в событиях прошлой ночи, ты являешься самым подходящим свидетелем от Батиары.

— Я польщен, — ответил Криспин. Он должен был чувствовать себя польщенным, но глубоко внутри него все еще таилась тугая пружина ярости. Он не мог дать ей определение или объяснить, но она была. Здесь все так чудовищно перепуталось. Он сказал:

— Тем более, раз трижды возвышенный император лично пришел, чтобы передать мне это приглашение.

Игра в неведение. Его гнев и раньше навлекал на него беду. Но Леонт улыбнулся. Ослепительной, памятной ему улыбкой.

— Боюсь, у меня слишком много дел, чтобы я мог прийти только за этим, художник. Нет-нет, я хотел увидеть это Святилище и его купол. Раньше я не заходил внутрь.

Мало людей заходило сюда, и верховный стратиг вряд ли мог оказаться в числе желающих полюбоваться архитектурой или мозаиками в начале работы. Это была мечта Валерия и Ар-тибаса и стало мечтой Криспина.

Священник за спиной Леонта посмотрел вверх. Император сделал то же самое.

Криспин сказал:

— Сочту за честь провести тебя по Святилищу, мой повелитель, хотя Артибас, который должен быть где-то здесь, будет гораздо лучшим проводником, чем я.

— Нет необходимости, — ответил Леонт резко, деловито. — Я сам вижу то, что здесь уже сделано, а Пертений и Максимий видели первоначальные наброски, как я понимаю.

Криспин в первый раз ощутил страх. Постарался прогнать его. Сказал:

— Тогда, если мои объяснения не нужны и я понадоблюсь позднее, могу я получить разрешение императора удалиться к своей работе? Основа для сегодняшнего участка только что подготовлена для меня наверху. Если я слишком задержусь, она высохнет.

Леонт отвел глаза от купола над головой. И Криспин заметил на его лице выражение, которое можно было назвать почти сочувствием.

Император произнес:

— Я бы не стал этого делать. Не стал бы подниматься наверх на твоем месте, художник.

Простые слова, можно даже сказать, добрые слова.

Окружающий мир, его чувственное восприятие — звуки, запахи, зримые образы, ощущения — может удалиться на большое расстояние и съежиться до одной точки, словно ты смотришь на него в замочную скважину.

Все остальное исчезло. В замочной скважине виднелось лицо Леонта.

— Почему, господин мой? — спросил Криспин.

Он услышал, как его собственный голос слегка дрогнул при этих словах. Но он знал. Император еще не успел ответить, когда он наконец понял, зачем пришли эти трое, что происходит, и тогда он закричал в тишине, в глубине души, как будто снова кто-то умер.

«Я была тебе лучшим другом, чем ты думаешь. Я ведь говорила тебе, чтобы ты не увлекался работой над этим куполом».

Стилиана. Это она сказала. В тот первый раз, когда ждала его в комнате, а потом еще раз, снова, в ту ночь в своей спальне, две недели назад. Предостережение, сделанное дважды. Он его не услышал. Или не обратил внимания.

Но что он мог сделать, будучи тем, чем он был?

И поэтому Криспин, стоя под куполом Артибаса в великом Святилище, слушал, как Леонт, император Сарантия, наместник Джада на земле, возлюбленный богом, тихо говорил:

— Святилище должно быть святым местом, истинно святым, но эти мозаики далеки от святости, родианин. Не подобает благочестивым людям создавать образы бога и поклоняться им или изображать фигуры смертных в святом месте. — Голос звучал хладнокровно, уверенно, категорично. — Они будут уничтожены, здесь и во всех землях, которыми мы правим.

Император помолчал, высокий, золотой, прекрасный, как герой из легенды. Голос его стал мягким, почти добрым.

— Трудно видеть, как гибнет твой труд, превращается в ничто. Со мной это случалось много раз. Мирные договоры и тому подобное. Мне жаль, если это тебе неприятно.

Неприятно.

Неприятность — это грохот телеги под окном спальни ранним утром. Это вода в сапогах на зимних дорогах, грудной кашель в холодный день, резкий ветер, нашедший щель в стене; это кислое вино, жилистое мясо, скучная служба в часовне, долго тянущаяся церемония в летний зной.

Неприятность — это не чума и не похороны детей, это не «сарантийский огонь», не День Мертвых, не «зубир» в Древней Чаще, появляющийся из тумана с окровавленными рогами, и не... это. Не это.

Криспин посмотрел вверх, отведя взгляд от стоящих перед ним людей. Увидел Джада, увидел Иландру, Сарантий за тройными стенами, павший Родиас, лес, мир, каким он его видел и сумел изобразить. «Они будут уничтожены».

Это не неприятность. Это смерть.

Он снова посмотрел на стоящих перед ним людей. Наверное, выглядел он в тот момент ужасно, как он потом осознал, так как даже священник встревожился, а на лице Пертения несколько поубавилось самодовольства. Сам Леонт быстро прибавил:

— Ты понимаешь, родианин, что тебя никто не обвиняет в недостатке благочестия. Ты действовал в соответствии с верой, как ее понимали... раньше. Понимание может меняться, но мы не станем возлагать вину на тех, кто действовал в рамках веры, кто верил искренне...

Его голос замер.

Говорить было чрезвычайно трудно. Криспин пытался. Он открыл рот, но не успел вымолвить ни слова, как послышался еще один голос:

— Разве ты варвар? Или совсем свихнулся? Ты хоть понимаешь, что говоришь? Может ли человек быть настолько невежественным? Ты, тупоголовый солдат-недоумок!

«Недоумок». Кто-то другой употреблял это слово. Но на этот раз к Криспину обращалась не украденная алхимиком душа птицы. Это произнес маленький взъерошенный босой архитектор, выбежавший из темноты. Его волосы были в большом беспорядке, голос стал пронзительным, резким от ярости и разносился по Святилищу, и он обращался к императору Сарантия.

— Артибас, нет! Замолчи! — прохрипел Криспин, обретая голос. За это маленького человечка могут казнить. Слишком много людей его слышат. Это же ИМПЕРАТОР.

— Не замолчу! Это чудовищно, это подло! Так поступают варвары, а не сарантийцы! Вы уничтожите эту красоту? Оставите Святилище голым?

— К самому зданию нет претензий, — произнес Леонт. Он демонстрирует железную выдержку, понимал Криспин, но сейчас знаменитые голубые глаза стали суровыми.

— Как любезно с твоей стороны! — Артибас не владел собой, он размахивал руками, как ветряная мельница крыльями. — Ты имеешь представление, способен ли ты понять, что сотворил этот человек? Нет претензий? Нет претензий? Объяснить тебе, какой прискорбной ошибкой будет оставить голыми этот купол и стены?

Император посмотрел на него сверху вниз, все еще сдерживаясь.

— Никто не предлагает это делать. Правильная доктрина допускает их украшение... мне все равно... цветами, фруктами, даже птицами и животными.

— А! Вот так решение! Конечно! Мудрость императора безгранична! — Архитектор все еще был в дикой ярости. — Ты превратишь святое здание, украшенное с прозрением и величием, которые делают честь богу и возвышают прихожан, в место, расписанное... растениями и кроликами? В птичник? В склад фруктов? Клянусь богом! Как это благочестиво, мой повелитель!

— Придержи свой язык, человек! — рявкнул священник.

Сам Леонт долгое мгновение молчал. И под его взглядом маленький человечек наконец притих. Его яростно мелькающие руки упали по бокам туловища. Но он не отступил. Глядя на императора, он выпрямился. Криспин затаил дыхание.

— Будет лучше, — тихо сказал Леонт, поджав тонкие губы, с красными пятнами на щеках, — если твои друзья сейчас уведут тебя отсюда, архитектор. Разрешаю тебе удалиться. Мне не хочется начинать свое правление с суровости по отношению к тем, кто честно служил, но подобное поведение перед лицом твоего императора требует, чтобы тебя заклеймили или казнили.

— Так убей меня! Я не хочу жить, чтобы видеть...

— Замолчи! — крикнул Криспин. Леонт способен отдать такой приказ, он это знал.

Он лихорадочно огляделся кругом и увидел с огромным облегчением, что Варгос спустился с помоста. Он энергично кивнул этому могучему человеку, и Варгос быстро подошел к ним. Поклонился. Потом с бесстрастным лицом без предупреждения просто подхватил маленького архитектора, перебросил его через плечо и понес сопротивляющегося, громко протестующего Артибаса прочь, в полумрак Святилища.

Звуки очень хорошо разносились в этом здании — спроектировано оно было гениально. Они слышали крики и проклятия архитектора еще очень долго. Затем открылась и захлопнулась дверь в тени какой-то ниши, и наступила тишина. Никто не пошевелился. Утренний свет лился в высокие окна.

Криспин снова вспомнил ту баню. Свою первую беседу с этим человеком в струях пара. Ему следовало знать, думал он. Следовало быть к этому готовым. Его предупреждала Стилиана и даже сам Леонт в тот день, полгода назад: «Меня интересуют твои взгляды на изображение бога».

— Как я тебе сказал, мы не станем никого винить за то, что было сделано до нашего времени. — Император снова пустился в объяснения. — Но были допущены... отступления от истинной веры, промахи в соблюдении правил. Нельзя создавать изображения бога. Облик Джада непредставим и таинствен, он выше нашего понимания. Если вмертный осмелится изображать бога солнца, то он еретик. А прославлять смертных людей в святом месте — это наглая самонадеянность. Так было всегда, но наши... предшественники просто этого не понимали.

«Они будут уничтожены, здесь и в других местах, на землях, которыми мы правим».

— Ты... меняешь нашу веру, мой господин.

Произносить слова было трудно, почти невозможно.

— Ошибаешься, художник. Мы ничего не меняем. Руководствуясь мудрыми взглядами восточного патриарха и его советников, — а мы надеемся, что патриарх Родиаса согласится с ними, — мы восстановим должное понимание. Мы должны поклоняться Джаду, а не изображению бога, иначе мы ничем не лучше живших до нас язычников с их жертвоприношениями статуям в храмах.

— Никто не... поклоняется этому изображению над нашей головой, господин. Оно всего лишь заставляет понять могущество и величие бога.

— Ты собираешься наставлять нас в вопросах веры, родианин? — На этот раз заговорил темнобородый клирик. Советник патриарха.

Все это бессмысленно, эти слова. Можно спорить с тем же успехом, что и бороться с чумой. Решение окончательное. Сердце может плакать. Сделать ничего нельзя.

Или почти ничего.

Мартиниан любил говорить, что всегда есть какой-то выбор. И здесь, сейчас, еще можно попытаться сделать одну-единственную вещь. Криспин глубоко вздохнул, ибо это шло вразрез со всей его сущностью: гордостью, яростью и глубоким убеждением в том, что он выше подобной мольбы. Но теперь на карту поставлено нечто слишком важное.

Он с трудом сглотнул и сказал, не обращая внимания на священника, глядя прямо на Леонта:

— Мой повелитель, ты был так добр, что сказал, что... многим мне обязан за мои услуги?

Леонт посмотрел на него в ответ. Румянец на его щеках бледнел.

— Сказал.

— Тогда у меня есть просьба, мой господин. — Сердце может плакать. Он не спускал глаз со стоящего перед ним человека. Он боялся, что если посмотрит вверх, то опозорит себя, заплачет.

Лицо Леонта выражало благосклонность. Человек, привыкший иметь дело с просьбами. Он поднял руку.

— Художник, не проси сохранить все это... Это невозможно.

Криспин кивнул. Он знал. Он знал. Он не станет смотреть вверх.

Он покачал головой.

— Это... нечто другое.

— Тогда проси, — сказал Император и широко повел рукой. — Мы ценим твою службу нашему любимому предшественнику и то, что ты работал достойно, в соответствии с собственными представлениями.

В соответствии с собственными представлениями.

Криспин медленно произнес:

— В Саврадии, на Имперской дороге, стоит церковь Неспящих. Недалеко от восточного военного лагеря. — Он слышал собственный голос будто издалека. И очень старался не смотреть вверх.

— Я ее знаю, — ответил человек, который командовал там войсками.

Криспин снова сглотнул. Держи себя в руках. Необходимо держать себя в руках.

— Это маленькая часовня, в которой служат святые, очень благочестивые люди. Там... — Он перевел дыхание. — Там есть мозаика на куполе, изображение Джада, созданное очень давно художниками, полными веры, как они ее понимали... Это почти невозможно себе представить.

— Кажется, я его видел. — Леонт нахмурился.

— Она... она осыпается, мой господин. Они были талантливыми и богобоязненными людьми, достойными наивысших похвал, но им недоставало познаний в... методике, ведь они трудились так давно.

— И поэтому?

— И поэтому я... я прошу тебя, трижды возвышенный повелитель, чтобы этому изображению бога позволили разрушиться естественным образом. Чтобы святым людям, мирно живущим там и возносящим всю ночь молитвы за всех нас, и путникам на этой дороге не пришлось увидеть, как купол их храма станет голым.

Священник быстро начал что-то говорить, но Леонт поднял руку. Пертений Евбульский за все время ничего не сказал, вдруг осознал Криспин. Он редко говорил. Наблюдатель, летописец войн и построек. Криспин знал, о чем еще писал этот человек. Он пожалел, что не ударил его сильнее прошлой ночью. Откровенно говоря, он жалел, что не убил его.

— Оно осыпается, это... изображение? — Голос императора звучал четко.

— Кусочек за кусочком, — ответил Криспин. — Они это знают, святые отцы. Это их печалит, но они усматривают в этом волю бога. Возможно... так и есть, мой господин. — Он ненавидел себя за то, что произнес последние слова, но он хотел добиться своего. Ему необходимо этого добиться. Он не рассказал о Пардосе и о зиме, проведенной за реставрацией. Но ничто из сказанного им не было ложью.

— Возможно, так и есть, — согласился император, кивая головой. — Воля Джада. Знак для нас всех, что наши нынешние поступки добродетельны. — Он перевел взгляд на священника, и тот согласно закивал головой.

Криспин опустил взгляд. Он смотрел в пол и ждал.

— Это и есть твоя просьба?

— Да, мой господин.

— Тогда да будет так. — Голос солдата, резкий и повелительный. — Пертений, ты подготовишь документы и оформишь их как надо. Одну копию с нашей личной печатью пусть отправят тамошним клирикам, пусть она хранится у них. Мозаике в той часовне будет позволено разрушаться естественным образом и служить божественным символом ошибок в подобных вещах. И ты отразишь это в хрониках нашего правления.

Криспин поднял взгляд.

Он смотрел на императора Сарантия, золотого и прекрасного, очень похожего на изображения бога солнца, принятые на западе, но видел он изображение Джада в той придорожной часовне в глуши, бога темного и бледного, страдающего и искалеченного в сражении ради защиты своих детей.

— Благодарю тебя, мой повелитель, — сказал он.

Тут он все же посмотрел вверх. Несмотря ни на что. Не мог сдержаться. Смерть. Еще одна смерть. Она его предупреждала.

Стилиана. Он смотрел, но не плакал. Он уже оплакал Иландру. И своих девочек.

И, думая так, он понял, что может сделать еще одно, последнее, — ужасно мало, жест, не более того, — но все же он может это сделать.

Он прочистил горло.

— Ты позволишь мне удалиться, мой господин?

Леонт кивнул:

— Да. Ты понимаешь, что мы питаем к тебе самые добрые чувства, Кай Криспин?

Он даже назвал Криспина по имени. Криспин кивнул.

— Для меня это большая честь, мой господин. — Он отвесил официальный поклон.

А потом повернулся и пошел к помосту, стоящему неподалеку.

— Что ты делаешь? — Это воскликнул Пертений, когда Криспин подошел к лестнице и поставил на нее ногу.

Криспин не обернулся.

— Меня ждет работа. Наверху. — Его дочери. Сегодняшнее задание, память, и мастерство, и свет.

— Но ведь ее уничтожат! — В голосе секретаря звучало недоумение.

Тут Криспин все же обернулся и посмотрел через плечо. Они смотрели на него, все трое, как и другие люди в Святилище.

— Я понимаю. Но им придется это сделать. Уничтожить. Я сделаю то, что делаю в этом цивилизованном, святом месте. Другим придется отдать приказ это уничтожить. Как варвары уничтожили Родиас, так как он не смог защитить себя.

Он смотрел на императора, который говорил ему именно об этом во влажном, клубящемся пару полгода назад.

Он видел, что Леонт тоже вспомнил. Император, который не был Валерием, совсем не был Валерием, но который тоже был умным, тихо произнес:

— Ты впустую потратишь свои силы?

И Криспин ответил так же тихо:

— Это не пустая трата, — и снова повернулся и начал подниматься, как делал много раз, вверх по лестнице, к куполу.

По пути наверх, перед тем как он добрался до того места, где была нанесена и ждала его гладкая основа для смальты, он кое-что понял. Это не пустая трата сил, в этом есть особый смысл, столько смысла, сколько он может вложить в каждый поступок своей жизни, но это завершение.

Следующее путешествие ждет его, и в конце его — дом.

Пора уезжать.

* * *

Сапожник Фотий, нарядившийся в лучшую голубую тунику, рассказывал всем, кто хотел слушать, о событиях, случившихся в этом месте много лет назад, когда умер Апий и на Золотой Трон сел первый Валерий. Тогда тоже произошло убийство, глубокомысленно сказал он, и он, Фотий, видел призрака по пути на Ипподром в то утро, что служило дурным предзнаменованием. Точно так же, как он, Фотий, видел другого призрака три дня назад, средь бела дня, сидящего на корточках наверху колоннады, в то самое утро, когда императора так подло убили Далейны.

И не только это, прибавил он, и у него нашлись слушатели, что всегда радовало. Они ждали появления мандатора в катизме. За ним явится патриарх, потом придворные, а потом те, кого сегодня должны короновать. И уже невозможно станет беседовать, разумеется, такой шум поднимут восемьдесят тысяч человек.

В те дни, разглагольствовал Фотий перед младшими ремесленниками в секторе Синих, подкупленные предатели попытались извратить волю народа прямо здесь, на Ипподроме. И тогда это тоже организовали Далейны! И более того, одним из этих предателей был тот самый Лисипп Кализиец, который только что приложил руку к убийству во дворце!

И именно Фотий, гордо заявил сапожник, разоблачил тогда скользкого Кализийца как самозванца, когда тот пытался притвориться болельщиком Синих и подбить факцию провозгласить императором Флавия Далейна здесь, на песке Ипподрома.

Он указал на конкретное место. Он хорошо его помнил. Помнил все тринадцать или четырнадцать лет. Как вчера.

Все вращается по кругу, набожно произнес он и сделал знак солнечного диска. Как солнце встает, а затем садится, а потом снова встает, то же происходит и с путями и судьбами смертных. Зло всегда становится явным. (Он слышал, как все это говорил священник в его церкви, всего неделю назад.) Флавий Далейн заплатил за свои грехи гибелью в огне в тот день, много лет назад, а теперь его дети и Кализиец тоже заплатили.

Но, возразил кто-то, почему Валерий Второй умер в том же огне, если речь идет о справедливости?

Фотий укоризненно посмотрел на молодого человека, ткача. «Ты стремишься понять пути господа?» — спросил он.

Не совсем так, ответил ткач. Только пути людей здесь, в Городе. Если Кализиец был участником заговора Далейнов, чтобы захватить трон в те дни, почему он стал главой налогового управления у Валерия Первого, а после у его племянника? У них обоих? Его отправили в ссылку только тогда, когда мы этого потребовали, сказал ткач, и многие повернулись к нему. Помните? Меньше трех лет назад.

«Дешевый полемический трюк, — негодующе подумал Фотий. — Разве может кто-нибудь забыть? Погибли тридцать тысяч человек».

Некоторые, запальчиво возразил Фотий, очень слабо представляют себе дела при дворе. Сегодня у него слишком мало времени, чтобы учить юношей. Совершаются важные события. Разве ткач не знает, что бассаниды перешли границу на севере?

Да, ответил тот, это всем известно. Но какое это имеет отношение к Лисиппу?..

Зазвенели фанфары.

Все последующее происходило с соблюдением торжественных церемоний и ритуалов, установленных еще в дни Сарания и за сотни лет почти не изменившихся. Что это за ритуалы, если они меняются?

Императора короновал патриарх, а затем сам император возложил корону на императрицу. Обе короны, скипетр императора и кольцо принадлежали самому Саранию и его императрице. Они были привезены на восток из Родиаса и использовались только в подобных случаях, а все остальное время хранились в Аттенинском дворце.

Патриарх окропил двух помазанников маслом, благовониями и морской водой, а затем благословил собравшихся свидетелей. Высшие придворные предстали в роскошных одеяниях перед императором и императрицей и преклонили перед ними колени на виду у всего народа. Старейшина Сената вручил новому императору городскую печать и золотые ключи от тройных стен. (Распорядителю Сената милостиво позволили сегодня не присутствовать. В его собственной семье также случилась внезапная смерть, и похороны состоялись только вчера.)

Прозвучали песнопения, религиозные, а потом светские, так как факции принимали в церемонии активное участие, а прикрепленные к ним музыканты руководили ритуальными возгласами, выкрикивая имена Валерия Третьего и императрицы Гизеллы в этом заполненном толпой пространстве, где чаше выкрикивали имена лошадей и тех мужчин, которые скакали в запряженных ими колесницах. Танцев не было, гонок тоже, никаких развлекательных номеров: ведь был убит император, и его тело вскоре будет захоронено в Великом Святилище, которое он приказал построить после того, как прежнее сгорело.

Все одобрили имя, которое выбрал Леонт для своего императорского титула как дань уважения к своему покровителю и предшественнику. Искреннее изумление и ощущение тайны вызывал тот факт, что его новобрачная уже была царицей. Женщинам на трибунах это нравилось. Романтичная история, роман правящих особ.

Ничего не говорили (а если и говорили, то очень тихо) о бывшей супруге императора или о поспешности повторной женитьбы. Далейны еще раз показали свою предательскую сущность. Ни один император не пожелал бы взойти на Золотой Трон Сарания опозоренным в глазах Джада и народа супругой-убийцей.

Говорили, что он сохранил ей жизнь.

Это больше, чем она заслужила, — таково было всеобщее мнение на Ипподроме. Оба брата тем не менее мертвы, и ненавистный Кализиец тоже. Теперь никому и в голову не придет совершить ошибку и упрекнуть Леонта — Валерия Третьего — в излишней мягкости.

Доказательством тому служило большое количество вооруженных солдат на церемонии.

И об этом же свидетельствовало первое публичное заявление мандатора после окончания церемонии коронации. Его слова подхватывали и повторяли официальные глашатаи на обширных трибунах, их смысл был ясен и вызывал радостное возбуждение.

Кажется, их новый император ненадолго останется вместе с ними. Армия бассанидов стоит в Кализии, они снова захватили

Азен и, как говорят, в данный момент двигаются пешим и конным строем к Евбулу.

Император, который четыре дня назад был их верховным стратигом, не собирался этого так оставлять.

Он сам поведет уже собранные войска Сарантия. Не за море, к Родиасу, а на север и на восток. Не через опасные темные воды, а по весенней погоде, по широкой гладко вымощенной Имперской дороге, чтобы разделаться с трусливыми, нарушившими мирный договор солдатами царя Ширвана. Император сам отправится на войну! Уже очень давно такого не случалось. Валерий Третий, меч Сарантия, меч святого Джада. Даже сама мысль об этом внушала благоговение и восторг.

Бассаниды хотели воспользоваться тем, что Леонт и его войско поплывут на запад, они нагло нарушили договор о вечном мире, хранить который поклялись своими языческими богами. Они поймут, как сильно ошибались, заявил мандатор, и его слова были подхвачены и эхом разнеслись по Ипподрому.

Евбул будет спасен, бассанидов прогонят назад, через границу. И более того. Пусть теперь Царь Царей обороняет Мир-бор, выкрикнул мандатор. Пускай попробует его защитить от тех сил, которые двинет на него Сарантий. Прошло то время, когда они платили дань Кабадху, чтобы купить мир. Пускай Ширван запросит пощады. Пускай молится своим богам. Леонт Золотой, который теперь стал императором Сарантия, идет на него.

Эти слова были встречены такими громкими воплями, что некоторым показалось, будто они достигли самого неба и бога за ярким солнцем над головой.

Что касается Батиары, продолжал мандатор, когда крики стихли настолько, что его слова снова можно было услышать и передать дальше, посмотрите, кто теперь императрица Сарантия. Смотрите, кто может решить вопрос о Родиасе и Варене, ведь они принадлежат ей! Эта императрица носит собственную корону, и она привезла ее сюда, к ним, она дочь царя и сама царица. Граждане Сарантия могут считать, что Родиас и запад будут в конце концов принадлежать им, и храбрым воинам не надо ради этого погибать на далеких полях сражений или в бескрайнем море.

Восторженные крики в ответ на это заявление были такими же громкими, как и раньше, и — как заметили люди наблюдательные, — на этот раз громче всех кричали упомянутые воины.

Это был блестящий день, так описывали его большинство историков. Погода теплая, солнце бога льет свет на всех людей. Император великолепен, новая императрица такая же золотая, как и он, высокая для женщины, истинная царица по крови и стати.

Во времена перемен всегда возникают страхи и сомнения. Полумир может подобраться ближе, могут показаться призраки и демоны, когда умирают великие мира сего и их души отлетают, но кто мог испытывать истинный страх, стоя на Ипподроме в лучах солнца и глядя на этих двоих?

Можно оплакивать покойного императора и гадать о судьбе по-прежнему отсутствующей императрицы, той, которая когда-то была танцовщицей здесь, на Ипподроме (не то что новая императрица, совсем не то). Можно задуматься о сокрушительном падении Далейнов и внезапной смене театра военных действий. Но на трибунах в тот день царил явный подъем, восторг, начиналось нечто новое, и в громком одобрении не было ничего принужденного или неискреннего.

Затем мандатор объявил, что сезон гонок возобновится, как только закончится траур. Он сделал паузу и сообщил, что Скортий из факции Синих выздоравливает и чувствует себя хорошо и что Асторг, факционарий Синих, и Кресенз из факции Зеленых покорно согласились принять порицание судей и помирились друг с другом. И по его жесту эти два хорошо известных человека вышли вперед и поднялись на возвышения в секциях свои факций, чтобы их могли видеть. Они сделали друг другу жест открытой ладонью, принятый у возничих, затем повернулись и вместе поклонились катизме, и восемьдесят тысяч людей на Ипподроме впали в неистовство. Святой патриарх изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица под седой бородой, пока толпа прославляла свои колесницы и лошадей. На этом церемония подошла к концу.

В тот день ни мандатор, ни кто-либо другой не объявил о переменах, касающихся веры в Джада и изображения самого бога в святилищах и в других местах.

Еще будет время преподнести эти сложные вопросы народу осторожно в святилищах и часовнях. Ипподром в тот день был неподходящим местом для обсуждения нюансов и тонкостей веры. Любой хороший генерал знает, что главным во всякой кампании является точный расчет времени.

Валерий Третий, неся груз всех атрибутов императорской власти и одеяния, легко поднялся, словно они его нисколько не обременяли, и отсалютовал своему народу, и народ отсалютовал ему. Затем он повернулся и протянул руку императрице, и они вместе вышли из катизмы через дверь в глубине и скрылись из виду. Но приветственные крики не стихали.

Все прошло хорошо. Все будет хорошо, в это можно искренне поверить. Фотия совершенно неожиданно ненадолго заключил в объятия юный ткач, и он ему ответил тем же, и оба они стали обнимать стоящих рядом с ними на трибуне людей. Все выкрикивали имя императора под ярко сияющим солнцем.

* * *

За десять утомительных дней в лагере Синих у Рустема Ке-ракекского возникла гипотеза насчет сарантийцев и их лекарей. В основном рекомендации врачей принимались или отвергались по желанию пациентов.

В Бассании было совсем иначе. У него дома врач шел на риск, когда брал на себя ответственность за пациента. Произнеся официальные слова согласия, лекарь подвергал опасности свое собственное имущество и даже жизнь. Если больной не следовал в точности распоряжениям доктора, то это обязательство, эта готовность рисковать отменялись.

Здесь врачи не рискуют ничем, кроме возможности заработать плохую репутацию, и исходя из того, что он здесь видел (пусть даже в течение слишком короткого времени), Рустем считал, что это никого особенно не волнует. Никто из лекарей, за работой которых он здесь наблюдал, не обладал почти никакими познаниями, кроме плохо усвоенной мешанины из учений Галина и Меровия, дополненной слишком большой любовью к кровопусканиям и собственными неудачно составленными микстурами, большинство из которых приносило только вред.

Учитывая это, можно понять, что пациенты сами решали, слушать им своих лекарей или нет.

Рустем к такому не привык и не собирался с этим мириться.

В качестве примера, основного примера он с самого начала твердо приказал помощникам, ухаживающим за Скортием, ограничить число посетителей одним человеком утром и одним после полудня, пускать их только на короткое время и не разрешать им приносить и распивать вино. В качестве меры предосторожности он сообщил о своих распоряжениях Струмосу (поскольку, по крайней мере, часть вина наливали из фляг возле кухни) и факционарию Асторгу. Последний внимательно выслушал его и пообещал сделать все возможное, чтобы проследить за их выполнением. Рустем понимал, что он глубоко заинтересован в выздоровлении искалеченного возничего.

Все были в этом заинтересованы.

Проблема была в том, что пациент не считал себя инвалидом, нуждающимся в тщательном уходе, даже после того, как дважды за короткое время чуть не умер. Рустем вынужден был признать, что человек, который сумел выскользнуть из своей комнаты через окно, спуститься по дереву, перелезть через стену и пройти весь путь через город к коням на Ипподроме со сломанными ребрами и незажившей раной, вряд ли спокойно воспримет ограничение на вино или на количество посетителей, особенно женщин, у его постели.

«По крайней мере, он лежит в кровати, — кисло заметил Асторг, — и чаще всего один». Действительно, ему докладывали о ночной деятельности, не совместимой с режимом выздоравливающего.

Рустему, все еще выбитому из колеи напряжением последних дней и прибытием семьи, было труднее, чем обычно, выказывать должный гнев и строгость. Среди прочего, он остро чувствовал, что если он сам, его женщины или дети покинут этот охраняемый лагерь, то серьезно рискуют подвергнуться насилию на улицах. Бассаниды в городе оказались в тяжелом положении после объявления о нападении на границе, а затем выступления сарантийской армии на север под командованием самого императора, и уже были случаи убийств. Его решение не возвращаться домой только окрепло от понимания того, что Царь Царей отдал приказ о нападении на севере, полностью сознавая, какими будут последствия для его соотечественников, оказавшихся на западе. В том числе и для человека, который спас ему жизнь.

Рустем был в большом долгу перед факцией Синих и понимал это.

Он старался отплатить им полной мерой. Целыми днями занимался ранеными во время мятежа, навещал их по ночам, если за ним посылали гонцов. Он очень мало спал, но знал, что может продержаться в таком режиме еще какое-то время.

Особое удовольствие ему доставляло выздоровление молодого парнишки с кухни. У него рано появились опасные признаки инфекции, и Рустем не спал всю ночь и хлопотал у постели юноши, когда рана изменила цвет и появилась лихорадка. Повар Струмос несколько раз приходил и уходил, молча наблюдал, а другой парень с кухни, Разик, просто устроил себе постель на полу в коридоре у двери. А потом среди ночи, когда у раненого наступил кризис, появился и Шаски. Он после полуночи вылез из постели так, что ни одна из женщин не почувствовала, и пришел босиком, чтобы принести отцу попить, каким-то образом точно зная, где находится Рустем. Каким-то образом. Рустем сначала молча принял питье, нежной рукой погладил мальчика по голове и велел ему вернуться в свою комнату. Сказал, что все в порядке.

Сонный Шаски вернулся в постель, не произнеся ни слова и больше ничего не сделав, а находившиеся поблизости наблюдали за появлением и уходом мальчика с тем выражением на лице, к которому, как подозревал Рустем, ему и его домашним придется привыкать. И это было одной из причин, почему он решил их всех увезти отсюда.

У юного Кироса к утру лихорадка спала, и после этого рана заживала нормально. Самый большой риск, которому он подвергался, состоял в том, что этот идиот, лекарь Амплиар, незаметно проберется к нему в комнату и осуществит свою навязчивую идею пускать кровь и без того раненым людям.

Рустем находился рядом и немало позабавился (хотя и пытался, конечно, это скрыть), когда Кирос пришел в себя перед рассветом. Его друг Разик тогда сидел у его кровати и, когда больной открыл глаза, испустил вопль. Услышав его, остальные бросились к нему в комнату, и Рустем был вынужден самым суровым голосом приказать всем выйти.

Разик, очевидно, решил, что этот приказ его не касается, и остался. Он стал пересказывать больному, что сказал о нем Струмос у ворот, когда Кирос лежал без чувств и его считали мертвым. Струмос вошел во время этого повествования. Он помедлил в дверях.

— Он лжет, как всегда, — безапелляционно заявил маленький повар и вошел в комнату. Разик испуганно осекся, но тут же снова заулыбался. — Как лжет насчет девушек. Хотел бы я, чтобы вы все крепче держались за реальный мир, каким его создал Джад, а не витали в мире грез. У Кироса, возможно, и есть оправдание, если помнить о снадобьях, которые наш бассанид вливает ему в глотку, но у Разика нет никаких оправданий. Гений? Этот парень? Мое наследство? Я просто оскорблен! Неужели все это кажется тебе хоть в малейшей степени правдоподобным, Кирос?*

Искалеченный парень, бледный, но явно в полном сознании, слегка покачал головой, лежащей на подушке, но он улыбался, и тогда Струмос тоже улыбнулся.

— В самом деле! — сказал он. — Эта идея абсурдна. Если я и оставлю наследство, то это почти наверняка будет мой рыбный соус.

— Конечно, — прошептал Кирос. Он продолжал улыбаться. Разик тоже улыбался, показывая кривые зубы. И Струмос тоже.

— Отдохни немного, парень, — сказал повар. — Мы все будем рядом, когда ты проснешься. Пойдем, Разик, ты тоже ложись спать. Завтра отработаешь тройную смену. Или что-то в этом роде.

Бывают моменты, подумал Рустем, когда его профессия приносит большое удовлетворение.

Но бывают и такие моменты, когда он чувствует, что ему проще войти прямо в пасть песчаной бури.

Такое чувство умеет вызывать в нем Скортий. Как, например, сейчас, когда Рустем зашел к нему в комнату сменить повязку (теперь он делал это через каждые два дня). Он обнаружил, что там сидят и стоят четыре возничих и вдобавок не одна или две, а целых три танцовщицы, причем одна из них, одетая совершенно неподобающим образом, исполняет танец, вовсе не рассчитанный на то, чтобы помочь выздоравливающему пациенту сохранять спокойствие и не возбуждаться.

И они пили вино. И еще Рустем с опозданием заметил в переполненной комнате своего сына Шаски. Тот сидел на коленях четвертой танцовщицы в углу, смотрел на все это и смеялся.

— Привет, папа! — воскликнул его сын, совершенно не смутившись, когда Рустем остановился в дверях и окинул всех в комнате сердитым взглядом.

— О, горе! Он огорчен. Все вон! — приказал лежащий на кровати Скортий. И протянул свою чашу с вином одной из женщин. — Возьми. Кто-нибудь, отведите мальчика к матери. Не забудь свою одежду, Талейра. Доктор тратит большие усилия на всех нас, и мы не хотим создавать ему лишних хлопот. Мы хотим, чтобы он оставался здоровым, не так ли?

Раздался смех, поднялась суета. Лежащий на кровати человек ухмылялся. Ужасный пациент, с любой точки зрения. Но Рустем видел, что он сделал на Ипподроме в начале прошлой недели. Он лучше любого другого знал, какая сила воли для этого потребовалась, и не мог подавить в себе чувство восхищения. Собственно говоря, он и не хотел его подавлять.

Кроме того, эти люди уже уходили.

— Ширин, останься, если хочешь. У меня к тебе есть пара вопросов. Доктор, можно, останется один друг? Ее визит делает мне честь, и я еще не имел возможности поговорить с ней наедине. Кажется, вы знакомы. Это Ширин, танцовщица Зеленых. Мозаичник привел тебя в ее дом на свадебный пир, не так ли?

— В первый день моего приезда, — подтвердил Рустем. Он поклонился темноволосой женщине, очень привлекательной, хоть и мелкокостной. Его смущал аромат ее духов. Комната опустела, один из мужчин унес на плечах Шаски. Танцовщица встала, чтобы поздороваться с ним. Она улыбалась.

— Я очень хорошо помню тебя, лекарь. Кто-то из юных болельщиков Зеленых убил твоего слугу.

Рустем кивнул:

— Это правда. После этого было уже столько смертей, и я удивлен, что ты об этом помнишь.

Она пожала плечами:

— Замешан сын Боноса, а это не пустяк.

Рустем снова кивнул и подошел к пациенту. Женщина тихо села. Скортий уже отбросил простыню, обнажив мускулистый перебинтованный торс. Ширин улыбнулась.

— Как интересно, — сказала она, широко раскрыв глаза.

Рустем фыркнул, ему невольно стало смешно. Затем занялся своим делом, снимая слои повязки, чтобы открыть рану. Скортий лежал на правом боку, лицом к женщине. Ей пришлось встать, чтобы увидеть черно-лиловую кожу вокруг дважды вскрывшейся глубокой ножевой раны, да еще и на месте перелома.

Рустем принялся снова промывать рану, потом наложил свои мази. В дренаже больше нет необходимости. Трудность оставалась все той же: приходилось лечить сломанные кости и колотую рану в одном и том же месте. Он тихо порадовался тому, что увидел, но ему и в голову не пришло позволить Скортию это заметить. Стоит лишь намекнуть этому человеку, что доктор доволен, и он, несомненно, тут же сбежит и отправится на Ипподром или проберется по ночным улицам в чью-нибудь спальню.

Ему рассказали о ночных приключениях этого человека.

— Ты сказал, что у тебя ест» вопросы, — тихо сказала Ширин. — Или доктор...

— Мой доктор умеет хранить тайны, как отшельник на утесе. У меня нет от него секретов.

— Кроме тех случаев, когда ты собираешься удрать из постели без разрешения, — пробормотал Рустем, промывая кожу больного.

— Ну да, это было. Но что касается остального, ты знаешь все. Ты даже... был под трибунами, как я помню, перед самыми гонками.

Его тон изменился, и Рустем это заметил. Он помнил те события. Тенаис с кинжалом, возничий Зеленых, подоспевший как раз вовремя.

— Да? И что же случилось под трибунами? — спросила Ширин, хлопая ресницами и глядя на них обоих. — Вы мне должны рассказать!

— Кресенз объявил о своей вечной любви ко мне, а потом избил чуть не до смерти, когда я ему сказал, что предпочитаю тебя. Разве ты не слышала?

Она рассмеялась:

— Нет. Ладно, что случилось?

— Много всего. — Возничий колебался. Рустем слышал, как бьется его сердце. Он ничего не сказал.

— Скажи, — тихо спросил Скортий, — у Клеандра Боноса все еще неприятности с отцом? Ты не знаешь? — Ширин заморгала. Она явно ожидала другого вопроса. — Он оказал мне большую услугу, когда меня ранили, — прибавил Скортий. — Отвел меня к доктору.

Этот человек хитрит. Рустем пришел к выводу, что не на этот вопрос он хочет получить ответ. И так как он действительно был тогда под трибунами Ипподрома, то понял, каким был настоящий вопрос. Ему в голову пришла одна мысль, правда, с большим опозданием.

Скортий, бесспорно, умен. Ясно также, что он ничего не знает. Рустем, разумеется, никогда не упоминал об этом, и все остальные явно тоже. Возможно, в городе ходили слухи, потом о них забыли в такое бурное время, но в эту комнату они не проникли.

— Этот мальчик? — спросила танцовщица Зеленых. — Ничего о нем не знаю. Подозреваю, что там все изменилось после того, что случилось в их доме.

Удар сердца. Рустем его почувствовал, вздрогнул. Он все-таки был прав.

— Что случилось в их доме? — спросил Скортий.

Она ему рассказала.

Позже, вспоминая, Рустем снова был потрясен той силой воли, которую проявил раненый. Он продолжал говорить, выразил обычное вежливое сожаление по поводу безвременной добровольной смерти молодой женщины. Но Рустем прикасался к телу этого человека и почувствовал удар, нанесенный словами Ширин. Остановка дыхания, потом размеренное, осторожное дыхание, невольная дрожь и тяжелые удары сердца.

Сжалившись, Рустем закончил смену повязки быстрее, чем обычно (он потом сможет сменить ее еще раз), и потянулся к подносу с лекарствами, стоящему у кровати.

— Мне сейчас придется дать тебе снотворное, как обычно, — солгал он. — Ты не сможешь должным образом развлекать даму.

Ширин, танцовщица Зеленых, по всей видимости, ничего не заподозрив, поняла намек и собралась уходить. Она остановилась у кровати, нагнулась и поцеловала больного в лоб.

— Он никогда никого из нас не развлекает должным образом, доктор. — Она выпрямилась и улыбнулась: — Я еще приду, дорогой. Отдыхай, будь готов к моему приходу. — Она повернулась и вышла.

Он посмотрел на пациента и молча налил две полные порции своего излюбленного успокоительного.

Скортий в упор смотрел на него со своих подушек. Его глаза теперь были черными, а лицо очень бледным. Он принял микстуру, обе порции, без возражений.

— Спасибо, — сказал он через несколько секунд.

Рустем кивнул.

— Мне очень жаль, — произнес он, удивив самого себя.

Скортий отвернулся к стене.

Рустем взял свой посох и вышел, закрыв за собой дверь, чтобы оставить этого человека в одиночестве.

У него были свои соображения, но он их отогнал. Что бы ни говорил пациент раньше насчет того, что доктор знает все, это было неправдой и не должно быть правдой.

Ему пришло в голову, когда он шагал по коридору, что им следует лучше следить за передвижениями Шаски по лагерю. Ребенку, сыну доктора, вовсе не подобает участвовать в нарушении режима в комнатах для больных.

Надо будет поговорить насчет этого с Катиун, помимо всего прочего. Настало время полуденной трапезы, но он задержался, чтобы поискать Шаски в своей наскоро оборудованной приемной в соседнем здании. Мальчик чаще находился там, чем в каком-либо другом месте.

Сейчас его там не оказалось. Зато там оказался другой человек. Рустем узнал родианского художника — не того молодого, который спас ему жизнь на улице, а другого, постарше, который одел их в белые одежды и взял с собой на свадебный пир.

Этот человек — его звали Криспин или как-то так, — выглядел больным, но не в том смысле, чтобы вызвать сочувствие Рустема. Люди, которые напиваются до болезненного состояния, особенно с самого утра, должны винить только самих себя.

— Добрый день, доктор, — сказал художник довольно разборчиво. Он встал со стола, на котором сидел. Незаметно было, что он нетвердо держится на ногах. — Я не вовремя?

— Вовсе нет, — ответил Рустем. — Чем я могу...

— Я пришел навестить Скортия и думал спросить у его доктора разрешения.

Ну, пьяный или нет, по крайней мере этот человек знал приличия в делах такого сорта. Рустем коротко кивнул.

— Жаль, что не все такие, как ты. В его комнате только что была просто вечеринка с танцовщицами и вином.

Родианин — его действительно звали Криспин — слабо улыбнулся. У него под глазами залегла усталая морщинка, а некоторая нездоровая бледность свидетельствовала о том, что он начал пить не сегодня утром, а раньше. Это не соответствовало образу того решительного человека, которого помнил Рустем по своему первому дню в городе, но он не был его пациентом, и Рустем ничего не сказал.

— Кто пьет вино так рано утром? — мрачно произнес родианин и потер лоб. — Его развлекали танцовщицы? Это похоже на Скортия. Ты их вышвырнул?

Рустем вынужден был улыбнуться:

— Это на меня похоже?

— Насколько я слышал, да.

Родианин — еще один умный человек, решил Рустем. Он опирался рукой о стол, чтобы устоять на ногах.

— Я только что дал ему снотворное, и он какое-то время проспит. Тебе лучше прийти позже, к вечеру.

— Так я и сделаю. — Мозаичник оттолкнулся от стола и покачнулся. Его лицо было печальным. — Извини. Я... топил горе в вине.

— Я могу помочь? — вежливо спросил Рустем.

— Хотел бы я, доктор, чтобы ты смог. Нет. Собственно говоря... я уезжаю. Послезавтра. Плыву на запад.

— Вот как. Собрался домой? Здесь больше нет для тебя работы?

— Можно сказать и так, — помедлив мгновение, ответил художник.

— Тогда... благополучного путешествия. — Рустем совсем не знал этого человека. Родианин кивнул головой и твердой походкой прошел мимо Рустема к выходу. Рустем собрался идти следом. Художник остановился в коридоре.

— Знаешь, мне назвали твое имя. До того, как я ушел из дома. Мне... жаль, что у нас так и не было возможности познакомиться.

— Назвали мое имя? — переспросил Рустем, озадаченный. — Каким образом?

— Один... друг. Слишком сложно объяснять. Между прочим, тут для тебя кое-что есть. Мальчик-посыльный принес, пока я ждал. Очевидно, это оставили у ворот. — Он махнул рукой в сторону дальней из двух комнат. Там на смотровом столе лежал предмет, завернутый в ткань.

— Спасибо, — сказал Рустем.

Родианин прошел по короткому коридору и вышел наружу. Возможно, подумал Рустем, сейчас солнечный свет ему неприятен. «Топил горе в вине». Не его пациент. Невозможно позаботиться обо всех.

Но человек интересный. Еще один чужестранец, увидевший Сарантий. Возможно, он захотел бы узнать этого человека получше. Но он уезжает. Это не сбудется. Странно, что ему назвали имя Рустема. Рустем пошел в дальнюю комнату. На столе рядом со свертком лежала записка, на ней стояло его имя.

Сначала он снял ткань с лежащего на столе предмета. А потом, совершенно ошеломленный, сел на табурет и уставился на него.

Вокруг никого не было. Он был совсем один и смотрел.

В конце концов он встал и взял записку. На ней оказалась печать, которую он сломал. Развернул и прочел, а потом снова сел. •

«С благодарностью, — гласила короткая записка, — это образец всех тех вещей, которые должны сгибаться, чтобы не сломаться».

Он очень долго сидел там, сознавая, как редко теперь ему удается остаться одному, как редки для него минуты тишины и покоя. Он смотрел на золотую розу на столе, длинную и стройную, как живой цветок, с раскрывающимися золотыми лепестками.

И тогда он понял с той пугающей, сверхъестественной уверенностью, которая, кажется, присуща Шаски, что больше никогда Аликсану не увидит.

Он взял эту розу с собой (укутав и надежно спрятав), когда вместе со всей семьей в конце концов отправился по морю в долгое путешествие на запад, к земле, где пока еще не знали подобных предметов величайшего искусства и мастерства.

Это была страна, где очень нуждались в умелых лекарях и где можно было быстро сделать карьеру в обществе, которое еще находилось в стадии становления. Его необычный семейный уклад на этой дальней границе терпели, но ему еще раньше посоветовали сменить веру. Он так и сделал и принял веру в солнечного бога, так, как Джаду поклонялись в Эсперанье. В конце концов он отвечал за всех: за двух жен, двух детей (а потом и третьего, и четвертого мальчика, которые родились вскоре после того, как они обосновались там) и за четырех бывших солдат с востока, которые изменили свою жизнь и поехали с ними. Две женщины, новые служанки из Сарантия, неожиданно сели на корабль вместе со всей семьей. И у него был старший ребенок, сын, которого необходимо было — это все понимали — заставить выглядеть, как все, насколько это возможно, чтобы он не выделялся и не подвергался из-за этого опасности.

Иногда приходится сгибаться, думал Рустем, чтобы тебя не сломали ветры мира, будь то ветры пустыни, моря или этих широко расстилающихся лугов на дальнем западе.

Все его дети и одна из жен, как оказалось, любят коней, даже очень. У его давнего друга Винажа — он женился и завел собственную семью, но тесно связал свою судьбу с его семьей — обнаружился талант к отбору и разведению лошадей. Он оказался способным дельцом. Как и Рустем, к его собственному удивлению. Он доживал свои дни в комфорте, как владелец поместья и лекарь.

Розу он подарил своей дочери, когда она вышла замуж.

Но записку хранил всю жизнь.

Глава 16

Криспин чувствовал, что последние дни в Городе будут трудными, но не до конца понимал, насколько. Во-первых, после того как он спустился из-под купола во второй раз, поздно ночью, вернувшись с императорской свадьбы во дворце, чтобы при свете фонарей закончить изображение дочерей, которое будет уничтожено почти сразу же, как только застынет раствор, Криспин очень редко бывал совершенно трезвым.

Ему не нравился собственный нынешний образ человека, который пьет, чтобы заглушить боль, но с этим он тоже ничего не мог поделать.

Одним из самых тяжелых испытаний стало возмущение других людей. Оно окружало его со всех сторон. Человеку, любящему уединение, это выдержать трудно. Полные благих намерений, горячо протестующие друзья (у него их оказалось больше, чем он думал, ведь он никогда их не считал) поносили нового императора и угощали его вином у себя дома и в тавернах. Или поздно ночью на кухне лагеря Синих, где Струмос Аморийский весьма красноречиво высказывался по поводу варварства и его присутствия в цивилизованном городе.

Криспин отправился туда навестить Скортия, но возничий спал, приняв лекарство, и он в конце концов очутился на кухне, где его накормили, несмотря на поздний час. В следующий раз он зашел в лагерь только перед самым отплытием. В этот раз Скортий тоже спал. Он недолго поболтал с бассанидским лекарем, тем самым, имя и адрес которого дал ему Зотик, когда этого человека еще даже не было в Сарантии. Он и не пытался разобраться в этом: просто есть на свете вещи, которых ему никогда не понять, и не все они имеют отношение к постулатам святой веры.

В конце концов ему удалось увидеться и попрощаться со Скортием позже в тот же вечер. В комнате у возничего толпилось полно народа, что, по-видимому, было делом обычным. Поэтому прощание получилось поверхностным, но так даже легче.

Он обнаружил, что слишком горячее сочувствие других людей утомляет и унижает его. Здесь погибли люди. Люди все время погибают. Криспин лишился заказа, его работу признали неудовлетворительной. Это бывает.

Он старался заставить себя смотреть на все с этой точки зрения, по крайней мере рекомендовал другим видеть все в таком свете. Но у него ничего не получилось.

Ширин, когда он пришел к ней и изложил все это, назвала его бездушным (он не стал острить по поводу ее подбора слов, сейчас это было неуместно) и наглым лжецом, а потом выбежала из собственной гостиной со слезами на щеках. Птица Данис, висящая у нее на шее, уже из коридора неслышно заявила, что он глупец, недостойный собственного дара. И вообще любых даров.

Интересно, что бы это значило?

Ширин даже не вернулась, чтобы выпустить его. Одна из служанок проводила Криспина к выходу и закрыла за ним дверь.

Артибас, угощая его на следующий день хорошим канда-рийским вином, в должной мере разбавленным, с оливками, свежим хлебом и оливковым маслом, среагировал совсем иначе.

— Прекрати! — закричал он, когда Криспин пытался дать то же самое объяснение, что заказ может закончиться или от него могут отказаться. — Мне за тебя стыдно!

Криспин послушно замолчал и опустил взгляд на темное вино в своей чаше.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь. Ты говоришь это только для того, чтобы утешить меня. — Волосы маленького архитектора стояли дыбом, придавая ему вид человека, которого только что поверг в ужас демон.

— Не совсем, — ответил Криспин. Он вспомнил, как Валерий приглаживал эти волосы в ту ночь, когда повел Криспина посмотреть на купол, который он ему дарил.

«Недостоин любых даров».

Он вздохнул:

— Не только тебя. Я пытаюсь заставить себя... найти способ...

Никуда не годится. Как можно произнести это вслух и сохранить гордость?

Потому что они глубоко правы, все они. Он действительно лжет или пытается лгать. Иногда необходимо в чем-то слукавить, даже перед самим собой, чтобы... выдержать. Конечно, художники теряют заказы. Сплошь и рядом. Заказчики не дают денег на продолжение работы, меняют жен и свои планы, уезжают за границу. Или даже умирают, а их сыновья или вдовы имеют другие взгляды на то, что нужно сделать на потолке семейной столовой или на стенах спальни в загородном поместье.

Это правда, все, что он об этом говорил, было правдой, и все же он лгал в душе.

Его пьянство, начинавшееся с утра, каждое утро, само по себе служило доказательством, если задуматься. Он не хотел об этом думать. Он посмотрел на чашу, налитую ему Артибасом, залпом опустошил ее и снова протянул за вином.

То, что случилось, — это смерть. Душа готова плакать.

— Ты никогда снова не войдешь туда, правда? — спросил его маленький архитектор.

Криспин покачал головой.

— Это все осталось в тебе? Все целиком?

Криспин кивнул.

— И во мне тоже, — сказал Артибас.

Император со своей армией отправился на север, к Евбулу, но корабли под началом стратига военного флота все-таки вышли в море. Леонт, теперь Валерий Третий, был не тем человеком, который позволит уже собранным силам простаивать зря. Так не поступит ни один хороший командующий. Корабли, груженные провизией, осадными машинами и оружием, предназначенными для войны на западе, отправились на восток по Калхасскому морю, а затем на север. Через самые дальние проливы они подошли к Мирбору и решительно бросили якорь на территории Бассании. На борту находилось достаточно солдат, чтобы произвести высадку и оборонять плацдарм.

Высадившаяся армия — те войска, которые собирались плыть в Батиару, — была более многочисленной, чем те силы, которые Ширван отправил на север. Это была армия, созданная для давно запланированного вторжения, и теперь император намеревался использовать ее по назначению, но в другом направлении.

Бассаниды нарушили мир. Ошибка, порожденная желанием помешать вторжению на западе и пониманием — достаточно точным — стремлений и планов Валерия Второго.

Валерий Второй мертв.

Последствия этой ошибки в расчетах пришлось расхлебывать самим бассанидам.

Воина Карулла, некогда служившего в Четвертом саврадий-ском легионе, потом очень недолго во Втором кализийском, а недавно переведенного в личную гвардию верховного стратига, не было ни в одной из этих армий: ни среди тех, кто скакал верхом или шагал пешим, ни среди тех, кто плыл по морю.

Его это очень огорчало. До крайности.

Новый император сохранял твердое убеждение, которое почти стало частью его всем известного благочестия, по поводу отправки недавно женившихся воинов на поля сражений, если имелись другие возможности и был выбор. А в армии таких размеров всегда есть выбор.

Более того, в рядах Бдительных провели решительную и смертоносную чистку после того, как некоторые из них сыграли такую роль в убийстве императора. Совершенно невиновные и очень опытные воины, несомненно, оказались в числе казненных, но с таким риском приходилось мириться в небольшом элитном подразделении в тех случаях, когда трудно установить абсолютную истину. И всегда можно сказать, что они не сумели заметить измену среди своих товарищей и за это поплатились.

Разумеется, эта измена возвела нового императора на трон, но это, безусловно, к делу не относилось.

Каруллу, который многословно сетовал на судьбу, пришлось довольствоваться еще одним переводом и повышением по службе. Его назначили одним из трех старших офицеров под началом нового командира Бдительных. На это раз повышение было очень значительным, это была придворная должность, а не только военная.

— Ты хоть представляешь себе, — негодовал он однажды вечером после того, как провел весь день в Императорском квартале за сбором информации, — сколько комплектов одежды нужно человеку на такой должности? Как часто надо переодеваться каждый день? Сколько церемоний мне придется изучить? Хочешь знать, что надевают, сопровождая проклятых послов проклятых каршитов? Я тебе расскажу!

И рассказал во всех подробностях. Кажется, разговоры приносили ему облегчение. И Криспин обнаружил, что ему нравится обсуждать проблемы другого человека (какими бы они ни были).

Каждый вечер они заканчивали в «Спине». С ними туда отправлялись Пардос и Варгос. Разные люди то подсаживались к ним, то уходили. Карулла многие знали и любили, а Криспин, по-видимому, тоже приобрел популярность. Также стало известно, что он уезжает.

Пардос удивил Криспина. Он решил остаться в Сарантии, продолжать совершенствовать здесь свое мастерство, несмотря на перемены в вопросах веры. Позднее, когда у Криспина появилось время подумать, он понял, как неверно судил о своем бывшем ученике. По-видимому, Пардос, теперь уже полноправный член гильдии, сам испытывал неловкость во время работы над определенными образами.

Пардос сказал, что его взгляды начали меняться, когда он трудился над сохранением образа Джада в Саврадии. Конфликт между благочестием и мастерством, сказал он, запинаясь, сознание того, что он недостоин.

— Все мы недостойны, — возразил Криспин, ударив по столу кулаком. — В том-то и дело!

Но не стал развивать эту мысль, видя явное смятение Пардоса. Какой смысл делать человека несчастным? Разве кому-нибудь удавалось изменить взгляды другого человека на веру, даже своего друга?

И хотя Пардос явно горевал по поводу того, что собирались сделать с мозаиками на куполе (грохот молотков и дубинок, летящая вниз разбитая смальта), он готов был довольствоваться работой для мирских нужд, устроить здесь свою жизнь, создавая мозаики в административных зданиях по заказу правительства или выполняя частные заказы для придворных, купцов и гильдий, которые в состоянии оплатить такой заказ. Он, возможно, даже будет работать для факций, сказал он: выкладывать картины событий Ипподрома на стенах и потолках в лагере. Новые доктрины запрещали изображать людей только в священных местах. А богатым людям мозаичник мог предложить морские пейзажи, сцены охоты, орнаменты для пола или стен.

— Голых женщин и их игрушки для публичных домов? — со смехом спросил Карулл, заставив молодого человека вспыхнуть, а Варгоса нахмуриться. Но солдат всего-навсего пытался поднять им настроение.

Варгос, со своей стороны, сразу же высказал Криспину желание уплыть вместе с ним на запад. Это создавало проблему, которой нужно было заняться.

На следующий вечер, почти трезвый, Криспин пошел вместе с ним прогуляться по городу. Они нашли постоялый двор у стен, подальше от всех тех, с кем могли быть знакомы, и ка-кое-то время беседовали наедине.

В конце концов Криспин его убедил, не без труда и не без сожалений. Варгос уже почти устроил свою жизнь здесь. Он мог стать не только простым рабочим, он сам мог пойти в ученики к Пардосу, который пришел бы в восторг, заполучив такого ученика. Варгосу понравился Город, гораздо больше, чем он ожидал, и Криспин вынудил его признать это. Он будет не первым иницием, который заставит этот имперский Город дать ему дом и достойную жизнь.

Еще Криспин признался, что понятия не имеет о том, что будет делать, когда доберется домой. Ему теперь трудно представить себя изображающим рыб, водоросли и затонувшие корабли на стенах летней виллы в Байане или Милазии. Он даже не знал, останется ли дома. Он не мог взвалить на себя бремя ответственности за жизнь Варгоса или позволить ему следовать туда, куда заведет его неведомый путь. Правда, это не дружба. Это нечто другое. А здесь Варгос — свободный человек. Он всегда был самостоятельным, свободным человеком.

Варгос отвечал немногословно, он был не из тех, кто спорит, и, уж конечно, не из тех, кто навязывает себя другим. Не так уж много выдавало его лицо, пока говорил Криспин, но эта ночь оказалась тяжелой для них обоих. Кое-что произошло на дороге, и между ними возникли узы. Узы можно разорвать, но за это надо платить.

Он испытывал большое искушение пригласить Варгоса с собой на запад. Его присутствие уравновесило бы неуверенность Криспина в будущем. Этот крупный покрытый шрамами слуга, которого он нанял на западной границе Саврадии, чтобы тот провел его по Имперской дороге, стал для него человеком, чье присутствие придавало устойчивость окружающему миру.

Это может случиться, если ты ходил с человеком в Древнюю Чащу и вышел из нее. Они ни словом не обмолвились о том дне, но он лежал в основе всего, что было сказано, и еще грусть расставания.

Только в самом конце Варгос произнес слова, которые затронули эту тему.

— Ты поплывешь морем? — спросил он, когда они расплачивались в таверне. — Не пойдешь опять по дороге?

— Я бы побоялся, — ответил Криспин.

— Карулл дал бы тебе телохранителя.

— Он не защитит меня от того, что меня пугает.

И Варгос кивнул головой.

— Нам... позволили уйти, — тихо сказал Криспин, вспоминая туман в День Мертвых, Линон на темной мокрой траве. — Не надо испытывать судьбу, возвращаясь туда.

И Варгос снова кивнул, и они опять вышли на улицу.

Несколько дней спустя им пришлось почти выносить на руках Карулла из «Спины». Воина обуревала такая буря эмоций, что это выглядело почти комично: его женитьба, его стремительный взлет, который одновременно означал невозможность участвовать в победоносной войне, его радость по поводу того, что произошло с его любимым Леонтом, на фоне того, что это означало для его дорогого друга, и осознание неумолимого приближения дня отъезда Криспина.

В эту ночь, пока они пили, он говорил даже больше обычного. Другие восхищались его многословием: истории, шутки, нескончаемый поток наблюдений, эпизоды сражений, воспоминания всех подробностей гонок за много лет. В конце ночи он расплакался, крепко обнял Криспина и расцеловал его в обе щеки. Трое друзей отвели его по улицам домой. Приближаясь к собственной двери, Карулл пел победную песнь Зеленых.

Очевидно, Касия его услышала. Она сама открыла дверь, в ночной сорочке, со свечой в руке. Два друга поддерживали Карулла, который приветствовал жену, а потом нетвердой походкой, все еще продолжая петь, стал подниматься по лестнице.

Криспин остался вдвоем с Касией в прихожей у двери. Она поманила его рукой, и они прошли в гостиную. Оба молчали. Криспин встал на колени и помешал кочергой в очаге. Вскоре двое других спустились вниз.

— С ним все будет в порядке, — сказал Варгос.

— Я знаю, — ответила Касия. — Спасибо.

Они немного помолчали.

— Мы подождем на улице, — сказал Пардос.

Криспин услышал, как за ними закрылась дверь. Он встал.

— Когда ты отплываешь? — спросила Касия. Она прекрасно выглядела. Немного поправилась, испуганное выражение в ее глазах, которое он помнил, исчезло. «Завтра меня собираются убить». Первые слова, которые она ему сказала.

— Через три дня, — ответил он. — Кто-то, очевидно, упомянул, что я ищу корабль, пошли слухи, и сенатор Бонос прислал мне записку, что я могу плыть на его торговом судне, отправляющемся в Мегарий. Очень любезно с его стороны. Корабль плывет медленно, но доставит меня туда. Оттуда легко переправиться через бухту в Милазию в это время года. Корабли все время плавают туда и обратно. Конечно, я могу пойти пешком. Вдоль берега, до Варены.

Она слегка улыбалась, пока он болтал.

— Ты разговариваешь, как мой муж. Много слов в ответ на простой вопрос.

Криспин рассмеялся. Снова наступило молчание.

— Они ждут тебя на улице, — заметила Касия.

Он кивнул. У него внезапно перехватило горло. И ее тоже он больше никогда не увидит.

Она проводила его до выхода. Там он обернулся.

Она обхватила обеими ладонями его голову, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Она была мягкой, душистой и теплой.

— Спасибо, что спас мне жизнь, — сказала она.

Он кашлянул. Голова у него кружилась, слова не выговаривались. Слишком много вина. Забавно: то поток слов, то совсем никаких слов. Она открыла дверь. Он споткнулся о порог и вышел под звезды.

— Ты прав, что уезжаешь, — тихо сказала Касия. Положила ладонь ему на грудь и слегка толкнула: — Поезжай домой и нарожай детей, мой дорогой.

А потом она закрыла дверь, прежде чем он успел ответить на такое поразительное напутствие.

Это и правда поразительно. Есть в мире люди, которые могут — и хотят — сказать ему такие слова.

По крайней мере, один человек.

— Давайте немного пройдемся, — предложил он двум своим спутникам, подойдя к ним. Они ждали его у фонаря на стене.

Оба они были людьми молчаливыми и не любили навязываться. Они оставили его наедине с его мыслями, погруженные в собственные мысли, пока шагали по улицам и площадям, но их присутствие дарило ему безопасность и защиту от одиночества. Стражники городского префекта ходили по улицам, таверны и пивные снова открылись, хотя Город официально еще был в трауре. Это означало, что театры не работали и гонки колесниц не проводились, но Сарантий был жив в весенней темноте, слышались запахи, раздавались звуки, мелькали тени в свете фонарей.

Две женщины окликнули их из дверного проема. Криспин увидел, как в переулке вспыхнул огонек, один из тех огоньков, к которым он уже привык. Они появлялись из невидимых источников и исчезали, как только их успевали заметить. Полумир.

Он вел остальных вниз, к гавани. Флот уплыл, осталось только обычное количество военных кораблей вместе с торговыми и рыбацкими судами. Этот район был опасным, как все прибрежные районы. Двое его спутников, шагавшие немного позади, подошли поближе. Вряд ли трех крупных мужчин могли побеспокоить, даже здесь.

Голова у Криспина почти совсем прояснилась. Он принял решение и должен его выполнить: встанет завтра утром, съест завтрак без вина, сходит в бани, там побреется (это уже вошло в привычку, но в море он отвыкнет).

«Так много прощаний», — думал он той ночью, шагая рят дом с двумя друзьями мимо гавани. Слова Касии продолжали звучать в его ушах. Но он еще не со всеми простился как подобает, а с некоторыми никогда уже не сможет проститься.

Его работа не завершена и никогда не будет завершена.

«Они все будут уничтожены».

По дороге он поймал себя на том, что постоянно заглядывает в дверные проемы и в переулки. Когда женщины окликнули его, предлагая себя и обещая наслаждение и забвение, он повернулся и посмотрел на них, потом двинулся дальше.

Они добрались до воды. Остановились, прислушиваясь к потрескиванию кораблей и плеску волн о доски причалов. Качались мачты, и луны, казалось, кружились вокруг них и раскачивались из стороны в сторону. Где-то там лежат острова, подумал Криспин, глядя в море, и полоски каменистых пляжей, которые могут быть серебристыми или голубоватыми при лунном свете.

Он отвернулся. Они пошли дальше, снова наверх по узким улочкам, ведущим прочь от гавани, и его спутники дарили ему молчание как милость. Он уезжает. Сарантий покидает его.

Мимо прошли две женщины. Одна остановилась и окликнула их. Криспин тоже остановился, посмотрел на нее, отвернулся.

Он знал, что она умеет менять голос. Вероятно, она умеет стать похожей на любую женщину. Театральные уловки. Если только она жива. В конце концов он признался себе, что его преследуют фантазии: он идет в темноте по Городу и думает, что если она все еще здесь, если увидит его, то, возможно, окликнет его, чтобы попрощаться.

Пора ложиться спать. Они вернулись обратно. Сонный слуга впустил их. Он пожелал остальным спокойной ночи. Они разошлись по своим спальням. Он поднялся к себе. Там ждала Ширин.

Он еще не со всеми простился должным образом.

Он закрыл за собой дверь. Она сидела на кровати, закинув ногу на ногу. Образы рождают образы. На этот раз — никакого кинжала. Не та женщина.

— Уже очень поздно, — сказала она. — Ты трезв?

— Вполне, — ответил он. — Мы долго гуляли.

— С Каруллом?

Он покачал головой.

— Мы почти на руках отнесли его домой к Касии.

Ширин слегка улыбнулась:

— Он не понимает, что праздновать, а что оплакивать.

— Это почти что так. Как ты вошла?

Она удивленно подняла брови:

— Мои носилки ждут у дороги. Разве ты не видел? Как я вошла? Постучала в дверь. Один из твоих слуг открыл ее. Я сказала, что мы еще не попрощались и что я могу подождать твоего возвращения. Мне позволили подняться сюда. — Она показала на стоящий рядом бокал вина. — Слуги были внимательны. Как сюда попадают большинство твоих гостей? Ты что, решил, что я влезла в окно, чтобы соблазнить тебя во сне?

— Я не такой счастливчик, — пробормотал он. И сел на стул у окна. Он почувствовал, что ему необходимо сесть.

Она поморщилась:

— Мужчины лучше, когда они не спят, в большинстве случаев. Хотя я могла бы утверждать и обратное о некоторых из тех, кто присылает мне подарки.

Криспину удалось улыбнуться. Данис висела на шнурке на шее у Ширин. Они пришли вдвоем. Будет трудно. В эти последние дни все трудно.

Он не мог бы ясно объяснить, почему эта встреча для него трудна, и это само по себе было проблемой.

— Пертений снова досаждает тебе? — спросил он.

— Нет. Он уехал с войском. Ты должен это знать.

— Я не слежу за передвижениями каждого. Уж прости меня. — Его голос прозвучал более резко, чем он хотел.

Она сердито посмотрела на него.

— Она говорит, что ей хочется тебя убить, — в первый раз заговорила Данис.

— Скажи это сама, — огрызнулся Криспин. — Не прячься за птицей.

— Я и не прячусь. В отличие от некоторых. Просто... невежливо произносить такие вещи вслух.

Он невольно рассмеялся. Этикет полумира.

Нехотя, но она тоже улыбнулась.

Они немного помолчали. Он вдыхал ее аромат в своей комнате. Две женщины в мире душились этими духами. Скорее всего, теперь уже одна, вторая мертва или до сих пор прячется.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала Ширин

Он молча смотрел на нее. Она вздернула маленький подбородок. Он уже давно решил, что черты ее лица приятны, но в спокойном состоянии ничем не привлекают внимания. Именно тогда, когда на ее лице отражаются чувства — веселье, боль, гнев, печаль, страх — все эти чувства, лицо Ширин оживает, ее красота привлекает внимание, вызывает восхищение и порождает желание. Так же, как и при движении, ее грация танцовщицы, когда гибкость — это невысказанный намек на то, что чувственные желания, почти всегда тайные, могут получить удовлетворение. Она была созданием, которое невозможно изобразить при помощи вида искусства, не передающего движения.

— Ширин, — сказал он, — я не могу остаться. Сейчас не могу. Ты знаешь, что случилось. Ты назвала меня лжецом и идиотом за то, что я попытался... преуменьшить значение событий во время нашей прошлой встречи.

— Это Данис назвала тебя идиотом, — поправила она его, потом снова замолчала. Теперь настала ее очередь смотреть на него в упор.

Прошло долгое мгновение, и Криспин сказал, воплотив мысль в слова:

— Я не могу просить тебя поехать вместе со мной, дорогая.

Подбородок еще немного вздернулся вверх. Она не произнесла ни слова. Ждала.

— Я... я думал об этом, — пробормотал он.

— Хорошо, — сказала Ширин.

— Я даже не знаю, останусь ли в Варене и что буду делать.

— А! Тяжелая жизнь скитальца. Которую женщина не может разделить с тобой.

— Эта — не может, — ответил он. Сейчас он уже полностью протрезвел. — Ты — почти вторая императрица Сарантия, моя дорогая. Ты им отчаянно нужна, этим новым правителям. Они захотят, чтобы ты продолжала выступать, развлекать людей. Ты вправе ожидать, что тебя осыплют еще большими милостями, чем раньше.

— И прикажут выйти замуж за секретаря императора?

Он заморгал.

— Сомневаюсь.

— Неужели? Я вижу, тебе все известно о здешнем дворе. — Она снова сердито смотрела на него. — Так почему бы тебе не остаться? Они оскопят тебя и сделают канцлером, когда Гезий умрет.

Он смотрел на нее. Через несколько секунд ответил:

— Ширин, скажи правду. Ты всерьез опасаешься, что тебя заставят выйти замуж — за кого угодно, прямо сейчас?

Молчание.

— Не в этом дело, — сказала Данис.

«Тогда ей не следовало этого говорить», — подумал он, но не произнес вслух. Он не произнес этого, потому что сердце его сжималось, когда он смотрел на нее. Дочь Зотика, храбрая, как ее отец, по-своему. Он сказал:

— Ты... Мартиниан продал ферму твоего отца по твоему поручению?

Она покачала головой:

— Я его об этом не просила. Забыла тебе сказать. Я попросила его найти жильца, сохранить ее. Он это сделал. Он несколько раз писал мне. Собственно говоря, он много рассказал мне о тебе.

Криспин снова заморгал.

— Понятно. Об этом ты тоже забыла мне сказать?

— Наверное. Мы просто слишком мало с тобой беседовали. — Она улыбнулась.

— Вот так-то, — вставила Данис.

Криспин вздохнул.

— По крайней мере, это похоже на правду.

— Рада, что ты со мной согласен. — Она отпила глоток вина.

Он смотрел на нее.

— Ты сердишься. Я знаю. Что я должен сделать? Ты хочешь, чтобы я лег с тобой в постель, дорогая?

— Чтобы смягчить мой гнев? Нет, спасибо.

— Чтобы помочь побороть печаль, — сказал он.

Она молчала.

— Она просит сказать тебе, что ей вообще лучше было сюда не приходить, — сказала Данис.

— Разумеется, я лгу, — вслух прибавила Ширин.

— Я знаю, — ответил Криспин. — Хочешь, чтобы я попросил тебя поехать на запад?

Она посмотрела на него.

— А ты хочешь, чтобы я поехала на запад?

— Иногда хочу, — признался он, в равной мере и себе и ей. Ему стало легче, когда он это высказал.

Он увидел, как она вздохнула.

— Уже кое-что для начала, — тихо произнесла она. — И помогает от моего гнева. Может быть, теперь ты сможешь лечь со мной в постель по другой причине.

Он рассмеялся:

— Ох, дорогая! Ты же не думаешь, что я...

— Я знаю. Не надо. Не говори этого. Ты ни о чем таком не думал, когда вернулся, и причины мне известны. А теперь не можешь по... другой причине, которая мне тоже известна. Так о чем же ты хочешь меня попросить?

На ней была темно-зеленая шапочка, украшенная рубином. Плащ лежал рядом с ней на кровати. Шелковое платье, зеленое, как и шапочка, отделанное золотом. В ушах сверкали золотые сережки, на пальцах кольца. Он подумал, глядя на нее, впитывая этот образ, что у него не хватит таланта и мастерства, чтобы изобразить ее такой, как сейчас, пусть даже она сидит неподвижно.

Осторожно подбирая слова, он сказал:

— Не продавай пока дом на ферме. Может быть, тебе понадобится... навестить свое владение в западной провинции. Если она станет провинцией.

— Станет. Я пришла к выводу, что императрица Гизелла знает, чего хочет и как это получить.

Он и сам так думал. Но не сказал этого. Сейчас речь не об императрице. Он обнаружил, что его сердце быстро забилось. И сказал:

— Ты могла бы даже... вкладывать там деньги, в зависимости от того, как развернутся события. Мартиниан разбирается в подобных вещах, если тебе понадобится совет.

Она улыбнулась ему.

— В зависимости от того, как развернутся события?

— От действий Гизеллы.

— Гизеллы, — повторила она. И снова стала ждать.

Он набрал в грудь воздуха. Возможно, это было ошибкой; ее аромат окутывал все.

— Ширин, ты не должна покидать Сарантий, и ты это знаешь.

— Да? — ободряюще произнесла она.

— Но позволь мне уехать домой и выяснить, что я... ну, позволь мне... Ладно, если ты действительно выйдешь здесь замуж по собственному выбору, я буду... Святой Джад, что ты хочешь от меня услышать, женщина?

Она встала, улыбнулась. Он чувствовал себя беспомощным перед всем тем, что таилось в ее улыбке.

— Ты только что уже все сказал, — прошептала она. И не успел он подняться, как она нагнулась и целомудренно поцеловала его в щеку. — До свидания, Криспин. Благополучного путешествия. Надеюсь, ты мне скоро напишешь. Возможно, по поводу собственности? И о прочих подобных вещах.

О прочих подобных вещах.

Он встал. Откашлялся. Женщина, желанная, как лунный свет в темную ночь.

— Ты... э... поцеловала меня лучше, чем во время нашей первой встречи.

— Знаю, — ласково ответила она. — Возможно, это была ошибка.

И она снова улыбнулась, пошла к двери, сама открыла ее и вышла. Он стоял, застыв на месте.

— Ложись спать, — сказала Данис. — Мы попросим слуг нас выпустить. Счастливого путешествия, передает она тебе.

— Спасибо, — послал он в ответ, прежде чем вспомнил, что они не понимают его мысли. Внезапно он пожалел, что сам их понимает.

Он не лег спать. В этом не было смысла. Долго сидел без сна на стуле у окна. Увидел ее бокал и бутылку вина на подносе, но не взял их, не стал пить. Он еще раньше, вечером, на улице дал себе слово.

Утром он обрадовался, что голова у него ясная. Записка — он почти знал, что ее принесут — ждала его, когда он спустился вниз. Ее доставили на рассвете. Он поел, повинуясь внезапному порыву, сходил в часовню вместе с Варгосом и Пардосом, затем в бани, где его побрили, нанес несколько визитов в лагерь Синих и в другие места. Он весь день чувствовал движение солнца над головой. Этот день, эта ночь, еще одна, потом он уедет.

Он еще не со всеми простился. Еще одно прощание состоится с наступлением темноты.

Во дворце.

— Я думала о мешке из-под муки, — сказала императрица Сарантия, — в память о том, первом.

— Благодарю тебя, госпожа, что эта идея осталась неосуществленной.

Гизелла улыбнулась. Встала из-за маленького столика, за которым вскрывала письма и доклады при помощи костяного ножа. Леонт находился на северо-востоке с армией, но империей надо было править, руководить переменами. Он подумал, что этим занимаются она и Гезий.

Она пересекла комнату и снова села. В руке она по-прежнему держала нож для бумаги. Он видел, что ручка ножа из слоновой кости вырезана в виде лица. Она заметила его взгляд. Улыбнулась.

— Мне подарил его отец, когда я была совсем маленькой. Собственно говоря, это его лицо. Если повернуть ручку, она снимается. — Она так и сделала. В одной руке у нее осталась слоновая кость, а в другой — внезапно лишившееся рукояти лезвие. — Я носила его под одеждой, когда села на корабль и отплыла сюда, прятала его, когда мы высадились на берег.

Он смотрел на нее.

— Видишь ли, я не знала, что они собираются со мной сделать. Иногда... в последний момент... в нашей власти определить только свой конец.

Криспин прочистил горло, оглядел комнату. Они были почти наедине, с ними оставалась только одна служанка здесь, в Траверситовом дворце, в комнатах Гизеллы, которые раньше принадлежали Аликсане. Она еще не успела изменить их. Нашлись более срочные дела. Только роза исчезла, как он заметил.

Аликсана хотела, чтобы здесь были дельфины. Взяла его с собой в пролив, чтобы посмотреть на них.

Канцлер Гезий, улыбающийся и благожелательный, лично ждал его и проводил к Гизелле, когда Криспин явился к Бронзовым Вратам. Проводил и удалился. В этом позднем приглашении не было никакого скрытого значения, понял Криспин: в Императорском квартале работали допоздна, особенно в дни войны и в разгар политической борьбы за Батиару. Его пригласили на встречу с императрицей, когда она смогла выделить ему время в загруженном дне. Соотечественник отправляется домой, пришел попрощаться. Теперь никаких тайн, никакого похищения под покровом темноты, никакого личного поручения, которое могло его погубить, если бы все открылось.

Это в прошлом. Он совершил путешествие сюда, она совершила еще более дальнее путешествие. Он возвращался назад. И гадал, что найдет в Варене, в городе, где пьяницы в тавернах весь год держали пари на ее жизнь.

Мужчины выигрывали эти пари или проигрывали. А те вельможи антов, которые стремились убить ее и править вместо нее... что будет с ними теперь?

— Если бы ты немного быстрее строил свои планы, — сказала Гизелла, — ты мог бы отправиться на императорском корабле. Он отплыл два дня назад с моими посланиями Евдриху и Кердасу.

Он посмотрел на нее. Снова его охватило странное ощущение, будто она умеет читать его мысли. Интересно, подумал он, она такая со всеми? И как только находились такие глупцы, чтобы делать ставки против нее. Сейчас она отвела взгляд и знаком приказала женщине принести им вина. Его принесли в комнату на золотом подносе, инкрустированном драгоценными камнями по ободку. Богатства Сарантия, невообразимые богатства. Криспин налил себе вина, добавил воды.

— Я вижу, ты осторожен, — сказала императрица Гизелла. И многозначительно улыбнулась.

Эти слова он тоже помнил. Она сказала то же самое в тот первый раз, в Варене. Эта ночная встреча создавала такое странное ощущение. В ней чувствовалось расстояние, пройденное за полгода.

Он покачал головой:

— Я чувствую, что мне необходимо сохранить ясную голову.

— А обычно это не так?

Он пожал плечами:

— Я думал об узурпаторах. Что с ними будет? Если об этом дозволено спрашивать.

Конечно, это было важно. Он собирается вернуться назад, там его мать, его дом, его друзья.

— Это зависит от них. В основном от Евдриха. Я официально предложила ему стать наместником новой провинции Сарантия — Батиары и править от имени императора Валерия Третьего.

Криспин уставился на нее, потом спохватился и опустил взгляд. Она — императрица. На нее нельзя пялиться подобно рыбе.

— Ты собираешься наградить человека, который...

— ...пытался меня убить?

Он кивнул.

Она улыбнулась:

— Кто из знатных антов не желал мне смерти в прошлом году, Кай Криспин? Они все желали. Даже родиане это знают. Какого человека я могу выбрать, если их всех исключить? Лучше всего отдать власть тому, кто победил, не так ли? Это свидетельствует о его способностях. И он будет... испытывать некоторый страх, как мне кажется.

Он снова поймал себя на том, что уставился на нее. Ничего не мог поделать. Ей всего двадцать лет, возможно, даже меньше. И она расчетлива и точна, как... как монарх. Дочь Гилдриха. Эти люди живут в другом мире. Таким был Валерий, внезапно подумал он.

Собственно говоря, он тоже соображал очень быстро.

— А патриарх в Родиасе?

— Хороший вопрос. Ему тоже отправлено послание, с тем же судном. По вопросу о ересях следует принять решение, если он согласится. Восточный патриарх снова признает его превосходство.

— В обмен на...

— На заявление в поддержку объединения Империи, Сарантия в качестве столицы Империи, и одобрение нескольких особых решений по вопросам веры, предложенных императором.

Все сделано так аккуратно и с такой быстротой.

Криспину трудно было сдержать гнев.

— Конечно, и в их число входит вопрос об изображении Джада в часовнях и святилищах.

— Конечно, — тихо и невозмутимо подтвердила она. — Этот вопрос очень важен для императора.

— Я знаю, — сказал он.

— Я знаю, что ты знаешь, — ответила она.

Повисло молчание.

— Я думаю, вопросы правления будет решить легче, чем вопросы веры. Так я и сказала Леонту.

Криспин ничего не ответил.

Через секунду она прибавила:

— Я еще раз побывала в Великом Святилище сегодня утром. Прошла тем подземным ходом, который ты мне показал. Хотела снова увидеть твою работу на куполе.

— До того, как ее начнут сбивать?

— Да, — согласилась она безмятежно. — До того. Я тебе сказала, когда мы проходили через Святилище той ночью: теперь я лучше понимаю то, о чем мы говорили во время нашей первой встречи.

Он ждал.

— Ты сетовал на материалы. Помнишь? Я тебе ответила, что они лучшие из тех, что у нас есть. Что была чума и война.

— Я помню.

Гизелла слегка улыбнулась.

— То, что я тебе говорила, — правда. Но то, что ты говорил мне, было большей правдой: я видела, что может сделать мастер, имея нужные материалы. Во время работы над церковью моего отца ты был связан по рукам и ногам, словно стратиг на поле боя, который командует одними фермерами и рабочими.

Таким был ее отец. Он таким и умер.

— При всем моем почтении, госпожа, ты смущаешь меня таким сравнением.

— Знаю, — ответила она. — Но обдумай это потом. Мне самой это сравнение понравилось, когда оно пришло мне в голову сегодня утром.

Она оказала ему большую милость, расточая похвалы, дала ему личную аудиенцию, только для того, чтобы проститься. У него не было никаких причин для обиды. Восхождение Гизеллы на трон, возможно, спасет его и ее родину от разрушения.

Он кивнул головой. Потер свой бритый подбородок.

— У меня будет для этого свободное время на корабле, моя повелительница.

— Завтра? — спросила она.

— Послезавтра.

Позднее он понял (на досуге, уже на корабле), что ей это было известно и что она направляла беседу.

— Вот как? Значит, ты улаживаешь дела.

— Да, повелительница. Хотя, как мне кажется, я уже закончил.

— Ты получил все причитающиеся тебе деньги? Мы хотим, чтобы с этим все было в порядке.

— Получил, госпожа. Канцлер любезно сам проследил за этим.

Она взглянула на него.

— Он обязан тебе жизнью. Конечно, я тоже понимаю, что я... перед тобой в долгу.

Он покачал головой.

— Ты была моей царицей. Ты моя царица. Я не сделал ничего...

— Ты сделал то, что было нужно мне, рискуя собой, дважды. — Она поколебалась. — Я не стану слишком долго распространяться на эту тему. — Он услышал, что ее голос перестал был официальным. — Но все же я родом с запада и горжусь тем, что мы можем показать им здесь, на востоке. Мне жаль, что... обстоятельства потребовали уничтожить твою здешнюю работу.

Он опустил глаза. Что можно было ответить? Это — смерть.

— Мне также пришло в голову, на основании того, что еще я узнала в эти последние дни, что есть еще один человек, которого ты, возможно, захочешь повидать перед отъездом.

Криспин поднял глаза.

Гизелла, царица антов, императрица Сарантия, ответила ему взглядом своих синих глаз.

— Только она не сможет тебя увидеть, — предупредила Гизелла.

Снова появились дельфины. Он гадал, увидит ли их, и понимал, что смертному сомневаться на этот счет глупо и самонадеянно: как будто морские создания могли являться или не являться в зависимости от того, что люди творят в городах на суше.

С другой стороны (хотя это и ересь), в эти дни много людских душ надо было перенести в самом Сарантии и возле него.

Он стоял на маленьком узком императорском судне, и чтобы попасть на него, ему стоило только предъявить тонкий кинжал Гизеллы с вырезанным из слоновой кости лицом ее отца вместо рукоятки. Подарок, как она заявила, вручая ему кинжал, чтобы он ее помнил. Хотя она еще сказала, что надеется через несколько лет приехать в Варену. Если все сложится должным образом, в Родиасе состоятся церемонии.

Экипаж предупредили запиской, что человеку, который принесет изображение отца императрицы, разрешено плыть к месту, закрытому для всех остальных.

Он уже был там раньше.

Стилиану держали не в тюремных камерах под дворцами. Кто-то, обладающий тонким чувством иронии и пониманием наказания — вероятнее всего, Гезий, который видел так много насилия в своей жизни и выжил, несмотря ни на что, — выбрал другое место, где ей придется доживать жизнь, оставленную ей императором. Тем самым он проявил милосердие к бывшей супруге и дал народу понять свою благожелательность к ней.

Действительно, достаточно посмотреть на Леонта на Золотом Троне и Стилиану на острове, думал Криспин, снова глядя на плывущих рядом с кораблем дельфинов, чтобы понять всю иронию.

Они причалили, судно привязали, для него спустили сходни. Единственный посетитель, единственный человек, высадившийся на остров.

Воспоминания и образы. Криспин бросил взгляд, почти против своей воли, и увидел то место, где Аликсана сбросила на камни плащ и зашагала прочь. Ему снилось это место, освещенное лунами.

Корабль встречали. Двое Бдительных, храня молчание, повели Криспина по тропинке среди деревьев. Пели птицы. Косые лучи солнца проникали сквозь шатер из листьев.

Они вышли на поляну, где погибли люди в тот день, когда был убит Валерий. Никто не заговорил. Криспин осознал, что не чувствует почти ничего, кроме ужаса, как он ни старался подавить его.

Он жалел, что приехал. Он и сам не понимал, зачем это сделал. Его провожатые остановились, один из них показал рукой на самую большую из хижин. Хотя Криспин не нуждался в подсказках.

Тот же дом, в котором жил ее брат. Конечно.

Но разница была. Окна распахнуты со всех сторон, зарешеченные, но ставни открыты, чтобы впустить утренний свет. Он удивился. Пошел вперед. Здесь стояли охранники. Трое. Они смотрели мимо него на его провожатых и, очевидно, получили какой-то сигнал. Криспин не стал оглядываться, чтобы проверить. Дверь отпер один из них.

Никаких слов, ничего. Интересно, подумал он, запрещено ли им разговаривать, чтобы избежать любого шанса соблазна, подкупа. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Он услышал, как повернулся в замке ключ. Они не хотели рисковать. Должно быть, знали, что сделала эта арестантка.

Стилиана тихо сидела в кресле у дальней стены, в профиль к нему, неподвижно. Никакой видимой реакции на появление постороннего. Криспин смотрел на нее, и ужас исчез, уступив место множеству других чувств, в которых он даже не пытался разобраться.

Она сказала:

— Я же тебе сказала, что не буду есть.

Она не повернула головы, не видела его.

Не могла его видеть. Даже с того места, где он стоял, с другого конца комнаты, Криспин понял, что у нее нет глаз, их выкололи. Черные глазницы на том месте, где он помнил яркий блеск. Он представил себе, сопротивляясь этому видению, подземелье, инструменты, горящий огонь, факелы, приближающегося к ней крупного человека с толстыми умелыми пальцами.

«Еще один человек, которого ты захочешь повидать», — сказала Гизелла.

— Не могу тебя винить, — сказал он. — Еда здесь ужасная, как я себе представляю.

Она вздрогнула. Вызывало жалость, что так безупречно владеющую собой женщину, которую так трудно было смутить, можно заставить так реагировать на неожиданно прозвучавший голос.

Он старался представить себе, каково быть слепым. Исчезнут цвет и свет, оттенки, тени, их богатство и игра. Нет ничего хуже на свете. «Лучше смерть», — подумал он.

— Родианин, — сказала Стилиана. — Пришел узнать, каково заниматься любовью со слепой женщиной? Подогреть аппетит?

— Нет, — ответил он, сохраняя спокойствие. — Совсем никакого аппетита, как и у тебя, по-видимому. Пришел попрощаться. Завтра я уезжаю домой.

— Так быстро закончил? — Ее тон изменился.

Она не повернула головы. Почти все ее золотистые волосы остригли. Другой женщине это могло бы испортить внешность. А у Стилианы только открылось совершенство линии скул и костей под почерневшими и опустевшими глазницами. Он подумал, что ей не поставили клеймо. Только ослепили.

Только ослепили. И заточили в эту тюрьму на острове, где влачил свои дни в темноте ее брат, который и внутрь дома не впускал ни один солнечный луч.

Теперь кругом был свет, заливающий комнату, бесполезный для нее, предлагаемый только тому, кто может войти. И это больше, чем что-либо другое, говорило о характере этой женщины, подумал Криспин, о ее гордости. Только молчаливые стражники заходят сюда каждый день, но Стилиана Далейна не прячется, не скрывается под покровом темноты. Если имеешь с ней дело, нужно смириться с тем, что ты видишь. Так было всегда.

— Ты уже закончил свою работу? — повторила она.

— Не закончил, — тихо ответил он. Уже без горечи. Она невозможна здесь, при виде ее. — Ты меня предупреждала. Давно.

— А! Вот что. Уже? Я не думала, что это будет...

— Так скоро?

— Так скоро. Он ведь сказал тебе, что это ересь. Твой купол.

— Да. Сам сказал, надо отдать ему справедливость.

Она повернулась к нему.

И он увидел, что ее все же заклеймили. Левая сторона ее лица была изуродована знаком убийцы: грубое изображение ножа в круге, который должен означать солнце бога. Рану покрывала запекшаяся кровь, плоть вокруг нее воспалилась. Ей нужен лекарь, подумал он, но усомнился, чтобы его вызвали. Щека, изуродованная шрамом, который оставлен огнем.

Это снова сделал кто-то обладающий мрачным чувством юмора. Или, возможно, просто человек в запертой звуконепроницаемой камере под землей, совершенно нечувствительный к подобным вещам, всего лишь выполняющий предписанные законом процедуры наказания в Императорском квартале Сарантия.

Наверное, у него вырвался какой-то звук. Она улыбнулась знакомой ему улыбкой, кривой и понимающей. Было больно видеть эту улыбку здесь.

— Ты поражен в самое сердце моей вечной красотой?

Криспин с трудом сглотнул. Сделал глубокий вдох.

— По правде сказать, так и есть. Поражен. Мне бы не хотелось этого видеть.

Секунду царило молчание.

— По крайней мере, честно, — сказала она. — Я помню, что он тебе нравился. Они оба.

— Это было бы самонадеянностью со стороны ремесленника. Я им глубоко восхищался. — Он помолчал. — Ими обоими.

— И Валерий был твоим заказчиком, разумеется, поручителем всей твоей работы. Которая теперь погибнет. Бедный ро-дианин. Ты меня ненавидишь?

— Хотел бы я ненавидеть, — в конце концов ответил он. Так много света в этой комнате. Ветерок, прохладный, душистый, полный аромата деревьев, окруживших поляну. Золотисто-зе-леных листьев. Сейчас только распустившихся, зеленых летом, увядающих осенью. «Ты меня ненавидишь?»

— Он выступил на север? — спросила она. — Против Басса-нии?

Жизнь, проведенная в залах и коридорах власти. Ум, который не может перестать работать.

— Да.

— А... Гизелла ведет переговоры с Вареной?

— Да.

Гизелла, подумал он, в этом точно такая же. Они действительно живут в другом мире, эти люди. То же солнце, и луны, и звезды, но другой мир.

Стилиана снова лукаво скривила губы.

— Я бы сделала то же самое, ты понимаешь? Я говорила тебе в ту ночь, когда мы разговаривали в первый раз, что среди нас есть те, кто считает вторжение ошибкой.

— Императрица была одной из них, — сказал он.

Стилиана без усилий пропустила его слова мимо ушей.

— Его следовало убить до того, как флот отчалит. Если ты подумаешь, то поймешь. Леонт должен был находиться в Городе. Если бы он отплыл, то уже не вернулся бы.

— Как неудачно. Значит, Валерий должен был умереть, чтобы Леонт — и ты — могли править?

— Я так думала, да.

Он открыл рот, потом закрыл.

— Ты думала?

Она снова скривила губы. На этот раз поморщилась и поднесла руку к изуродованному лицу, но опустила ее, не прикоснувшись.

— После туннеля это уже не казалось мне важным.

— Я не...

— Я могла убить его много лет назад. Я была глупой девчонкой. Думала, главное — это взять власть, потому что мой отец должен был получить власть. Леонт будет править, но ему нужна только любовь его солдат и его благочестие, чтобы быть довольным, а я... — Она осеклась.

«Я могла убить его много лет назад».

Криспин смотрел на нее.

— Ты считаешь, что Валерий убил твоего отца?

— Ох, родианин. Я это знаю. Чего я не знала, так это того, что ничто, кроме этого, не имеет значения. Мне следовало... быть мудрее.

— И убить раньше?

— Мне было восемь лет, — ответила она. И замолчала. Птицы громко пели за окном. — Я думаю, тогда и закончилась моя жизнь. В каком-то смысле. Та жизнь, которая открывалась передо мной.

Сын каменщика Хория Криспина смотрел на нее.

— Значит, ты думаешь, что это была любовь? То, что ты сделала?

— Нет, я думаю, это была месть, — ответила она. А затем прибавила без всякого предупреждения: — Пожалуйста, убей меня.

Без всякого предупреждения, не считая того, что он видел, что они с ней сделали и продолжают делать под видом милосердия. Он знал, как отчаянно ей хочется покончить с этим. Здесь не было даже дров для очага. Огонь можно использовать для самоубийства. Возможно, они станут силой заталкивать в нее еду, если она отказывается есть, подумал он. Для этого существуют способы. Леонт намеревался демонстрировать щедрость своей натуры, сохраняя какое-то время жизнь убийце, потому что она была его супругой перед лицом Джада.

Набожный человек, это всем известно. Возможно, иногда ее даже будут показывать людям.

Криспин смотрел на нее. Он не мог говорить.

Она тихо произнесла, чтобы не услышали стражники:

— Ты немного знал меня, родианин. Мы кое-что делили с тобой, пусть это продолжалось недолго. Ты уйдешь из этой комнаты и оставишь меня... для такой жизни?

— Я...

— Всего лишь художник, я знаю. Но...

— Нет! — Он почти закричал. Потом понизил голос: — Не в этом дело. Я не тот человек... который убивает.

Голова его отца слетает с плеч, кровь хлещет из падающего тела. Мужчины, которые рассказывают об этом, в таверне Варены. Мальчик, который это слышит.

— Сделай исключение, — небрежно бросила она, но в ее спокойном голосе он услышал отчаяние.

Он закрыл глаза.

— Стилиана...

Она сказала:

— Или посмотри на это иначе. Я умерла много лет назад. Я тебе уже говорила. Ты просто... подпишешь уже исполненный приговор.

Он снова посмотрел на нее. Теперь она стояла лицом к нему, лишенная глаз, изуродованная, утонченно прекрасная.

— Или накажи меня за свою потерянную работу. Или за Валерия. За любой другой проступок. Но прошу тебя. — Она перешла на шепот. — Никто другой этого не сделает, Криспин.

Он оглянулся. Здесь не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего оружие, сторожа стояли у всех зарешеченных окон и за запертой дверью.

«Никто другой этого не сделает».

И тут с опозданием он вспомнил, как его пропустили на остров, и что-то вскрикнуло внутри него, в его сердце, и он пожалел, что не успел уехать отсюда, из Сарантия, потому что она ошиблась. Есть еще один человек, который готов это сделать.

Он достал кинжал и посмотрел на него. На вырезанное из слоновой кости лицо Гилдриха, царя антов, на рукоятке. Тонкая работа.

Он не знал, в самом деле, не знал, использовала ли его снова в качестве орудия или сделала ему особый, мрачный подарок в благодарность за услуги с любовью императрица, которая уверяла, что она перед ним в долгу. Он слишком мало знал Гизеллу, чтобы судить. Правдой могло быть и то, и другое, и все вместе. Или нечто совсем иное.

Однако он знал, чего хочет стоящая перед ним женщина. В чем нуждается. Глядя на нее и на эту комнату, он осознал, что понимает, как следует поступить ради ее души и своей собственной. Гизелла, царица антов, которая прятала этот кинжал под одеждой, пока плыла сюда, возможно, тоже это поняла, подумал он.

Иногда смерть — не самое худшее, что может случиться. Иногда она — освобождение, дар, жертвоприношение.

Запутавшись среди всех вращающихся колес, всех заговоров и контрзаговоров и образов, рождающих образы, Криспин заставил их остановиться и взял на себя это бремя.

Он снял с лезвия рукоять из слоновой кости, как делала Гизелла. Положил на стол клинок без рукоятки, такой тонкий, что его почти не было видно.

Стоя в победоносном весеннем сиянии этой комнаты, он сказал:

— Мне надо идти. Я тебе тут кое-что оставил.

— Как мило. Маленькую мозаику, чтобы утешить меня во мраке? Еще один драгоценный камень, как тот, первый?

Он снова покачал головой. Теперь у него заболело в груди.

— Нет, — ответил он. — Не это. — И, вероятно, то, как он с трудом произнес эти слова, ее насторожило. Даже недавно ослепшие учатся слушать. Она приподняла голову.

— Где это? — очень тихо спросила Стилиана.

— На столе. — Он на миг прикрыл глаза. — Ближе ко мне, у дальнего края. Будь осторожна.

Будь осторожна.

Он наблюдал, как она встала, прошла вперед, протянула руки к краю стола, чтобы нащупать его, затем неуверенно провела по столешнице — она еще училась это делать. Он видел, как она нашла клинок, острый и гладкий, какой иногда бывает смерть.

— А! — произнесла она. И замерла.

Он молчал.

— Конечно, тебе предъявят обвинение.

— Я утром отплываю.

— С моей стороны было бы учтивее подождать этого момента, не так ли?

На это он тоже ничего не ответил.

— Знаешь, я не уверена, — тихо сказала Стилиана, — хватит ли у меня терпения. Меня ведь могут... обыскать и найти его?

— Могут, — сказал он.

Она надолго замолчала. Потом он увидел ее улыбку.

— Наверное, это означает, что ты все же меня любил, чуть-чуть.

Он боялся заплакать.

— Наверное, — тихо ответил он.

— Как это неожиданно, — сказала Стилиана Далейна.

Он старался взять себя в руки. И ничего не сказал.

— Жалко, что я не смогла ее найти, — сказала она. — Одно дело осталось незаконченным. Знаю, мне не следует тебе этого говорить. Ты думаешь, Алиана умерла?

Сердце умеет плакать.

— Если нет, то, вероятно, умрет, когда узнает, что... ты умерла.

Она задумалась.

— А! Это я могу понять. Так что твой подарок убьет нас обеих.

Правда. Кажется, здесь умеют видеть по-своему.

— Наверное, это возможно, — ответил Криспин. Он смотрел на нее и видел сейчас такой, какой она была раньше — во дворце, в его спальне, в ее собственной, когда ее губы искали его губы. «Что бы я потом ни сделала...»

Она его предупреждала, и не раз.

— Бедняга, — произнесла она. — Ты хотел всего лишь забыть здесь о своих умерших и выложить мозаику на куполе.

— Я был... слишком честолюбивым, — ответил он. И с восторгом услышал ее смех в последний раз.

— Спасибо тебе за это, — сказала она. Чтобы пошутить. Повисло молчание. Стилиана взяла крохотный клинок, ее пальцы были столь же тонкими и почти столь же длинными. — И спасибо тебе за это, и за... все другое, когда-то. — Она стояла очень прямо, несгибаемая, не делающая уступок... никаких уступок. — Благополучного тебе путешествия домой, родианин.

Ему приказывали удалиться и даже не назвали по имени напоследок. Он внезапно понял, что она не сможет ждать. Ее сжигало нетерпение.

Он посмотрел на нее в ярком свете, который она предпочла впустить сюда, чтобы все могли ясно видеть там, где не могла она. Так хозяин, которому лекарь запретил пить, велит принести самое лучшее вино для своих друзей.

— И тебе, госпожа, — ответил он. — Благополучного путешествия домой, к свету.

Он постучал в дверь. Ему открыли и выпустили его. Он покинул эту комнату, поляну, лес, каменистый берег, остров.

Утром он покинул Сарантий, с рассветным отливом, когда краски и оттенки цветов только возвращались в мир в конце долгого путешествия бога сквозь тьму.

За их спиной вставало солнце, просачивалось сквозь гряду низких облаков. Стоя на корме корабля, на котором Плавт Бонос, проявив доброту среди своего горя, предложил ему место, Криспин вместе с горсткой других пассажиров смотрел назад, на Город. Око мира, так его называли. Слава творения Джада.

Он видел оживленную суету в глубокой защищенной бухте, железные столбы с цепями, которыми можно перегородить вход в бухту во время войны. Наблюдал за лодочками, шныряющими туда-сюда через их кильватерную струю, за паромами в Деаполис, за утренними рыбаками и за теми, которые возвращались, собрав ночной урожай в море, за их разноцветными парусами.

Вдалеке мелькнули тройные стены, в том месте, где они спускались к воде. Сам Сараний провел линию этих стен, когда впервые прибыл сюда. Он видел приглушенный отблеск лучей раннего солнца на крышах домов, смотрел, как Город поднимается из моря, видел церкви и купола святилищ, дома патрициев, крыши зданий гильдий, хвастливо покрытые бронзой. Он видел огромную чашу Ипподрома, где соревновались люди и кони.

А потом, когда они сменили курс с юго-западного на западный, у выхода из бухты, и началась зыбь открытого моря, и надулись их белые паруса, Криспин увидел сады Императорского квартала, поля для игр и дворцы, и они заполнили все поле его зрения и удерживали его взгляд, пока он проносился мимо них, все дальше.

Они плыли на запад, под напором предрассветного ветра и отлива, матросы перекликались друг с другом, звучали громкие команды в разгорающемся свете. Начиналось что-то новое. Долгое путешествие. Он все еще смотрел назад, как и остальные пассажиры, все они застыли, прилипли к поручням на корме словно заколдованные. Но в конце, по мере того как они уплывали все дальше, Криспин смотрел только на одну точку, и самое последнее, что он видел вдалеке, почти на горизонте, был купол Артибаса, сверкающий ярче всего в Городе.

Затем восходящее солнце наконец прорвалось над низкими облаками на востоке, встало прямо за далеким Городом, ослепительно-яркое, и ему пришлось заслонить глаза и отвести взгляд в сторону. А когда он снова посмотрел туда, моргая, Сарантий исчез, покинул его, и осталось только море.

Назад: Глава 14

Дальше: Эпилог