Глава 12
Императорский корабль пересек пролив — на этот раз дельфины не показывались, — и обеспокоенная команда безукоризненно пришвартовала его к пирсу. Не один Криспин с тревогой наблюдал за портом во время приближения к нему.
На острове были убиты люди. По крайней мере, двое из числа самих Бдительных оказались предателями. Далейн бежал. Императрица уплыла от них на гребной шлюпке. Опасность таилась в сверкающем воздухе.
Однако их никто не ждал. Ни враги, ни друзья — никто. Они вошли в док, и портовые моряки привязали корабль канатами, а потом отступили назад, ожидая, когда императрица сойдет на берег.
Криспин подумал, что какой бы заговор ни составили на острове или в Императорском квартале, его не слишком тщательно продумали и не учли возможности того, что императрица предпримет развлекательную прогулку с приезжим художником, чтобы посмотреть на дельфинов и навестить заключенного на острове.
Аликсана, подумал он, могла бы приплыть назад вместе с ними. Но что потом? Приказать отнести ее назад, в Аттенинский или в Траверситовый дворец и справиться там, успел ли Лекан Далейн вместе с подкупленными Бдительными напасть на ее мужа и убить его и каковы их ближайшие планы насчет нее самой?
Он понял, что именно участие Бдительных внушило ей уверенность в том, что здесь разворачивается большой заговор. Если Императорская гвардия или хотя бы часть ее перешла на другую сторону, то смертельная опасность близка. Это не просто бегство заключенного, стремящегося выйти на свободу.
Нет, он понимал, почему она оставила на берегу свой плащ, чтобы тайно вернуться в Город. Увидит ли он ее снова, подумал Криспин. Или императора. А потом спросил себя, — пришлось спросить, — что произойдет с ним самим, когда узнают, а узнают наверняка, что он совершил это утреннее путешествие через пролив вместе с императрицей. Они спросят у него, что ему известно. Он не знал, что скажет. Он пока не знал, кто его будет спрашивать.
Тогда он подумал о Стилиане. Вспомнил, что она сказала ему, перед тем как он ушел от нее ночью через окно, выходящее во двор. «Теперь должны произойти определенные события. Я не скажу, что мне жаль. Но запомни эту комнату, родианин. Что бы я потом ни сделала».
Он не был так наивен, чтобы поверить, что искалеченный брат на острове, даже со своей птицей-душой, мог устроить побег в одиночку. Криспин удивлялся, куда испарился его гнев? Это чувство определяло все его существование в течение двух лет. Гнев, подумал он, это в каком-то смысле роскошь. Он дает простые ответы. А в этом нет ничего простого. «То, что было сделано когда-то, — сказала она тогда, — влечет за собой все остальное».
Все остальное. Империя, мир, все, кто живет в этом мире. События прошлого определяют события настоящего. «Не скажу, что мне жаль».
Он вспомнил, как поднимался по темной лестнице и желание бурлило в нем, как воды реки. Ее горечь и сложные чувства. Помнил, как теперь навсегда запомнит Аликсану. Образы порождают образы. Императрица на каменистом берегу. «Шлюха», как называл ее Пертений в своих тайных записях. Злобных, полных ненависти. «Гнев переносить легче», — подумал Криспин.
Он посмотрел вниз. Матросы на причале стояли навытяжку, все еще ждали императрицу. Бдительные и моряки на борту в нерешительности переглядывались, потом посмотрели на Криспина в ожидании указаний, ведь их начальник уплыл с императрицей. Это было бы смешно, если бы в мире осталось место для смеха.
Криспин покачал головой.
— Представления не имею, — сказал он. — Возвращайтесь на свои посты. Наверное, вам надо доложить о случившемся. Или что вы там делаете, когда происходят подобные вещи.
«Подобные вещи». Он чувствовал себя идиотом. Линон бы ему так и сказала.
Карулл знал бы, что им сказать. Но Криспин не был солдатом. И его отец тоже им не был. Хотя это не помешало Хорию Криспину погибнуть в бою, не так ли? Отец Стилианы сгорел. Это чудовище на острове когда-то было красивым гордым человеком. Криспин подумал об образе бога на куполе в Саврадии, с серым лицом, с пальцами, искалеченными в борьбе со злом.
На причал спустили широкий трап. Но ковер не разостлали. Императрицы здесь нет. Криспин сошел вниз и пошел прочь среди толчеи гавани, готовящейся к войне, и никто его не остановил, никто даже не заметил его ухода.
Шагая прочь от моря, он слышал рев голосов в отдалении. Ипподром. Мужчины и женщины ради удовольствия смотрели на скачущих коней. Его мутило, день был полон черным предчувствием. «Теперь должны произойти определенные события».
Он представления не имел, куда идти, что делать. В тавернах должно быть тихо, так как многие на Ипподроме, но ему не хотелось сидеть где-то и пить. Пока. Раз идут гонки колесниц, Карулла дома нет, подумал он, и Ширин тоже. Артибас должен быть в Святилище, Пардос и Варгос тоже, почти наверняка. Он мог пойти на работу. Он всегда мог это сделать. Он ведь работал сегодня утром, когда она пришла за ним. Он тогда пытался ощутить дистанцию и ясность в душе, чтобы изобразить на куполе дочерей. Чтобы они могли остаться там так близко к вечности, как только мог мечтать художник.
Теперь в нем ничего этого не осталось. Ни девочек, ни дистанции, ни ясности. Не осталось»даже простоты гнева. В первый раз за все время, сколько Криспин себя помнил, у него вызывала отвращение мысль о том, чтобы подняться наверх и погрузиться в свою работу. Сегодня утром он видел смерть людей и сам нанес удар. Сейчас подняться по лестнице было бы трусливым отступлением. Сегодня он бы запорол любую работу, которую попытался бы сделать.
С Ипподрома донесся очередной взрыв воплей. Он шагал в ту сторону. Вышел на форум Ипподрома, увидел это огромное сооружение, Святилище напротив, статую первого Валерия и Бронзовые Врата за ней, ведущие в Императорский квартал.
Там сейчас происходят события или уже произошли. Криспин посмотрел на эти ворота, стоя неподвижно на огромном пространстве. Представил себе, как подойдет к ним и потребует, чтобы его впустили. Срочно нужно поговорить с императором. Насчет какого-нибудь дела, связанного с куполом, с выбором цветов, с углом размещения смальты. Возможно, о его приходе объявят и проведут к императору?
Криспин почувствовал, что во рту у него все пересохло, а сердце больно стучит в груди. Он — родианин, из поверженной, побежденной страны, в которой Валерий опять собирается затеять разрушительную войну. Он послал письма домой, матери, друзьям, зная, что они ничего не значат, ничего не смогут изменить.
Он должен ненавидеть человека, который готовит этот флот, этих солдат. Но почему-то вспомнил, как Валерий однажды ночью в Святилище провел рукой по волосам растрепанного архитектора словно мать и сказал ему — приказал — идти домой спать.
Может быть, анты лучше того, что может принести на полуостров Сарантий? Особенно те анты, какими они стали сейчас, во время беспощадной гражданской войны. Люди будут еще гибнуть, поплывет ли туда армия Валерия или нет.
Покушение на убийство свойственно не только таким варварам, как анты, подумал Криспин, глядя на гордое великолепие Бронзовых Врат. Он гадал, умер ли Валерий, снова подумал об Аликсане. Она спросила недавно на берегу, среди омытых прибоем камней: «Когда умерла твоя жена... как ты жил дальше?»
Как она догадалась спросить об этом?
Ему не следует принимать это так близко к сердцу. Он должен оставаться здесь чужим, далеким от этих блестящих, опасных людей и всего того, что происходит сегодня. Эти люди — мужчины и женщины — настолько далеки от него, что движутся по совершенно иному пространству в мире, созданном Джадом. Он — художник. Слой стекла и камней. Кто бы ни правил страной, однажды сказал он Мартиниану в гневе, для мозаичников найдется работа, так стоит ли волноваться по поводу интриг во дворцах?
Он — человек случайный, он идет по обочине... и несет бремя образов. Криспин посмотрел на Бронзовые Врата, все еще колеблясь, все еще представляя себе, как подойдет к ним, но затем повернулся и ушел.
Он пошел в церковь. Выбрал наугад первую, которая встретилась ему в переулке, ведущем вниз, на восток. Этой улицы он не знал. Церковь была маленькой, тихой, почти пустой; горстка женщин, в основном пожилых, казалась шепчущими силуэтами в полумраке. В это время дня священник отсутствовал. Колесницы увели всех людей. Старая, старая битва. Здесь солнечный свет превратился в бледное сияние, которое просачивалось в слишком маленькие окошки вокруг купола. Никаких украшений. Мозаики стоят дорого и фрески тоже. Очевидно, состоятельные люди в эту церковь не ходят и не дарят подарков священникам ради спасения своих душ. Над головой висели лампы, в одну линию от алтаря до дверей, еще несколько в боковых алтарях, но только немногие горели: в конце зимы масло экономят.
Криспин некоторое время стоял лицом к алтарю и к диску, потом опустился на колени — подушек здесь не было — на твердый пол и закрыл глаза. Среди молящихся женщин он думал о матери, маленькой, храброй, изящной, всегда окруженной ароматом лаванды, так давно живущей в одиночестве после смерти отца. Он чувствовал, как он далеко от нее.
Кто-то встал, сделал знак диска и вышел. Старуха, сгорбленная годами. Криспин услышал, как за его спиной открылась и захлопнулась дверь. Было очень тихо. А потом в этой тишине кто-то запел.
Он поднял глаза. Больше никто не пошевелился. Голос, нежный и жалобный, доносился откуда-то слева. Криспину показалось, что он видит там смутную фигуру, у одного из боковых алтарей, где лампы не горели. Там горело несколько свечек, но он не мог даже разглядеть, была ли это девушка или пожилая женщина, таким тусклым был свет.
Через мгновение он понял, собрав разбегающиеся мысли, что голос поет на тракезийском языке, что было совсем странно. Здесь в церкви всегда пели на сарантийском.
Он плохо знал тракезийский — древний язык народа, который правил большей частью мира до Родиаса, — но, вслушиваясь, Криспин понял, что это похоронная песнь.
Никто больше не двигался. Никто не входил. Он стоял на коленях среди молящихся женщин в тускло освещенном святом месте и слушал голос, поющий о горе на древнем языке, и ему пришло в голову, что музыка — это одна из тех вещей, которые отсутствовали в его жизни после смерти Иландры. Когда она пела песни девочкам перед сном, она пела и для него тоже, а он слушал из другой комнаты.
«Кто знает любовь?
Кто скажет, что знает любовь?»
Эта женщина, эта тень, почти невидимая, голос без тела, пела не колыбельную киндатов. То был плач, как в конце концов понял Криспин, на чисто языческую тему: о деве из колосьев и рогатом боге, о жертве и добыче охотника. В церкви Джада. Образы, которые считались древними уже в то время, когда Тракезия была великой.
Криспин содрогнулся, стоя коленями на камне. Он опять посмотрел налево, напрягая зрение, чтобы проникнуть в сумрак. Только тень. Только голос. Никто не двигался.
И, почувствовав аромат невидимых духов, парящий в полумраке, он вдруг вспомнил, что император Валерий прежде был Петром Тракезийским, перед тем как приехал на юг вместе с дядей с северных полей, и что он, наверное, знал эту песню.
А вслед за этой мыслью пришла другая, и Криспин снова закрыл глаза и обозвал себя глупцом. Ибо если это правда, — а так, конечно, и было, — то Валерий также должен был хорошо знать, что за зубр изображен на набросках Криспина для Святилища. Он сам был родом из северной Тракезии, из лесов и полей, тех мест, где языческие корни хранились в земле долгие века.
Валерий должен был узнать «зубира», как только увидел его на рисунке.
А он ничего не сказал. Отдал наброски восточному патриарху, одобрил их для купола, своего наследия, своего Святилища божественной мудрости Джада. Осознание налетело на Криспина словно порыв ветра. Потрясенный, он запустил пальцы в волосы.
Какой человек осмелился сделать попытку примирить так много разных вещей на протяжении одной жизни, подумал он. Снова сблизить восток и запад, привести север к югу, сделать танцовщицу императрицей. Дочь врага и... жертву выдать замуж за собственного друга и стратига. «Зубира» из Древней Чащи, огромного и дикого — олицетворение дикой природы — позволить поместить на купол, посвященный Джаду, в самом сердце Города за тройными стенами.
Валерий. Валерий пытался. Здесь существовал какой-то... узор. Криспин почувствовал, что вот-вот его увидит, вот-вот поймет. Он и сам был творцом узоров, когда работал со смальтой и светом. Император работал с людскими душами и со всем миром.
В церкви плакал голос:
Неужели прекрасная дева с волосами, как спелая нива,
Никогда больше в поле не выйдет?
Может Бог на рогах держать голубую луну,
Но Охотница пустит стрелу — и тогда Он умрет.
Как, дети времени, мы сможем дальше жить,
Когда мы знаем, что умрут те Двое?
Как мы, потери дети, можем знать,
Что позади себя мы оставляем?
Раздастся в дебрях леса зверя рев,
Тогда земли заплачут дети.
Когда выходит в поле этот зверь,
Должны погибнуть Дети крови.
Он с трудом понимал тракезийские слова и все же понял инстинктивно так много: точно так же он тогда посмотрел вверх, в той церкви в Саврадии, в День Мертвых, и осознал истину о Джаде и о мире на куполе. Сердце Криспина заболело от переполнивших его чувств. Загадки потрясали его. Он чувствовал себя маленьким, смертным, пронзенным этой песней словно мечом.
Прошло какое-то время, и он вдруг понял, что одинокий голос уже умолк. Он снова взглянул туда. Никаких следов поющей. Никого. Совсем никого. Он быстро повернулся к выходу. Никто не выходил. Во всей церкви не было никакого движения, никаких шагов. Никто из остальных людей в тусклом сочащемся свете даже не шелохнулся, ни во время пения, ни сейчас. Словно они даже не слышали песни.
Криспин снова невольно вздрогнул, почувствовав, как нечто невидимое мимоходом коснулось его, его жизни. Руки у него тряслись. Он уставился на них, словно они принадлежали другому человеку. Кто пел эту похоронную песнь? Что он оплакивал языческими словами в церкви Джада? Криспин вспомнил Линон в сером тумане на холодной траве. «Помни обо мне».
Неужели полумир остается с человеком навсегда, стоит только один раз войти в него? Он не знал. Не знал.
Он стиснул руки и смотрел на них — царапины, порезы, старые шрамы, — пока они не перестали дрожать. Прочел молитву Джаду в тишине и сумраке, сделал знак солнечного диска, а потом попросил у бога милосердия и света для мертвых и живых, которых знал здесь и далеко отсюда. А потом встал и снова вышел на свет дня и пошел домой по улицам и переулкам, через площади, под крытыми колоннадами. По дороге он слышал шум с Ипподрома за спиной — очень громкий теперь. Там что-то происходило. Он увидел бегущих со всех сторон людей, они держали палки и ножи. Увидел у одного меч. Сердце продолжало выбивать барабанную дробь, так что болело в груди.
Это было начало. Или, если смотреть с другой стороны, — конец. Его это не должно так сильно волновать. Но волновало сильнее, чем можно выразить словами. Невозможно отрицать эту истину. Но для него в этой пьесе не осталось никакой роли.
В этом он ошибался.
Когда он пришел домой, Ширин ждала его. С Данис на шее.
* * *
Мятеж вспыхнул с невероятной быстротой. Только что Синие совершали свой круг почета, а в следующее мгновение крики изменились, стали злобными, и на Ипподроме вспыхнула яростная драка.
Клеандр, стоя в туннеле, где лежал Скортий, посмотрел назад, за Врата Процессий, и увидел мужчин, дерущихся кулаками, а потом ножами. Факции прорвались через нейтральные трибуны и добрались друг до друга. Тех, кто пытался убраться с дороги, затаптывали. Он видел, как кого-то подняли и подбросили в воздух и он упал на головы других несколькими рядами ниже. На его глазах женщина, пытаясь увернуться от кучки противников, упала на колени, и Клеандру показалось, даже на таком расстоянии и среди такого шума, что он слышит ее вопли, когда ее затоптали. Люди в отчаянии ринулись к выходам, где началась жестокая давка.
Он посмотрел на мачеху, потом на катизму в дальнем конце Ипподрома. Его отец там, слишком далеко, и не сможет им ничем помочь. Он даже не знал, что они придут сюда сегодня. Клеандр глубоко вздохнул. Бросил последний взгляд на лекарей, склонившихся над распростертым телом Скортия, и ушел. Он осторожно взял мачеху за локоть и повел в глубь туннеля. Она шла покорно, не говоря ни слова. Он очень хорошо знал это место. В конце концов они подошли к маленькой запертой дверце. Клеандр взломал замок (это было несложно, он проделывал такое и раньше), а потом отодвинул засов, и они вышли наружу у самого восточного конца Ипподрома.
Тенаис была покорной, странно далекой, казалось, она не замечала царящей вокруг паники. Клеандр заглянул за угол в поисках ее носилок, которые остались у главных ворот, где они вошли, но тут же понял, что нет смысла к ним пробираться: драка уже выплеснулась за пределы Ипподрома. Факции теперь сражались на форуме. Со всех сторон сбегались новые люди. Шум внутри был оглушительным, страшным. Он снова взял мачеху за локоть, и они двинулись в другую сторону, так быстро, как только ему удавалось заставить ее идти.
Перед его глазами стояла картина: лицо Асторга, когда одетый в желтое служитель у ворот подошел и сообщил о том, что видел сам Клеандр, но о чем решил никому не говорить. Асторг застыл, лицо его превратилось в маску. Простояв так несколько мгновений, факционарий Синих резко повернулся, не говоря ни слова, и пошел назад, на песчаные дорожки.
Там все еще праздновали Синие — молодой возничий, который совершал круг почета вместе с двумя возничими Белых. Скортий лежал без сознания в туннеле. Его лекарь-бассанид при помощи лекаря факции Синих отчаянно старался остановить кровотечение и удержать Скортия среди живых, заставить его продолжать дышать. К тому моменту они сами тоже были залиты кровью.
Через несколько секунд находящиеся в туннеле услышали, как радостные крики на трибунах превратились в нечто иное, в низкий пугающий гул, а затем началась драка. В тот момент они не знали почему и что сделал Асторг.
Клеандр поспешно вел мачеху к колоннаде, пропустил кучку молодых людей, с криками пробежавших мимо них по улице, размахивая дубинками и ножами. Он увидел человека с мечом. Две недели назад он сам мог быть этим человеком, бегущим туда, где лилась кровь, с оружием в руке. Теперь он рассматривал их всех как угрозу, глаза у них были дикие, они не владели собой. С ним что-то случилось. Он продолжал держать мачеху под руку.
Клеандр услышал, как кто-то окликнул его по имени. Он быстро повернулся на громкий голос, и его охватило чувство облегчения. Это был тот солдат, Карулл: тот, с которым он познакомился в «Спине» прошлой осенью и который недавно справлял свою свадьбу в доме Ширин. Карулл левой рукой обнимал жену, а в правой держал кинжал. Они быстро взбежали по ступенькам колоннады.
— Держись за мной, парень, — сказал он резко, но совершенно спокойно. — Отведем женщин домой, чтобы они могли выпить чашечку чего-нибудь теплого в приятный весенний день. Правда, прекрасный день? Люблю это время года.
Клеандр несказанно обрадовался. Карулл был крупным, устрашающего вида мужчиной, и шагал он как воин. Никто не потревожил их по дороге, хотя они видели, как один человек ударил посохом по голове другого прямо рядом с ними на улице. Посох сломался; человек неуклюже упал.
Карулл поморщился.
— Шея сломана, — равнодушно заметил он, оглядываясь назад, но подгоняя их вперед. — Он уже не встанет.
Они снова вышли на дорогу в конце колоннады. Кто-то швырнул из окна наверху горшок, чуть не попал в них. Карулл нагнулся и поднял его.
— Свадебный подарок! Как неожиданно! Он лучше того, который у нас дома, любимая? — спросил он у жены с улыбкой.
Женщина покачала головой, ей удалось улыбнуться. В ее глазах стоял ужас. Карулл бросил горшок через плечо. Клеандр взглянул на мачеху. В ней не было страха. Совсем ничего не было. Похоже, она даже не слышала и не видела ничего: ни появления попутчиков, ни поверженного — убитого — человека прямо рядом с ними. Казалось, она находится совсем в другом мире.
Они продолжили путь без дальнейших приключений, хотя улицы заполнились бегущими, кричащими людьми, и Клеандр видел, как лавочники поспешно закрывают витрины и двери, заколачивают их досками. Они добрались до их дома. Слуги их уже поджидали. Хорошо обученные, они начали строить баррикаду у ворот во двор, а те, кто ждал у дверей, держали в руках тяжелые палки. Это был уже не первый мятеж на их памяти.
Мачеха Клеандра вошла в дом, не сказав ни слова. Она не разговаривала с тех пор, как они покинули Ипподром. Даже с начала гонок, как он вдруг вспомнил. Ему самому пришлось благодарить солдата. Он произнес слова благодарности, заикаясь, пригласил их войти. Карулл с улыбкой отказался.
— Мне лучше явиться к стратигу, сразу же после того, как я отведу жену домой. Маленький совет: сиди сегодня дома, парень. Бдительные наверняка выйдут на улицы, и они не очень-то будут выбирать, куда наносить удары в темноте.
— Я так и сделаю, — ответил Клеандр. Он подумал об отце, но решил, что беспокоиться нет причин: из катизмы можно вернуться в Императорский квартал. Отец мог переждать там или вернуться домой под охраной. Его долг — оставаться здесь с мачехой и сестрами. Охранять их.
Через сорок лет, диктуя свои знаменитые «Размышления», Клеандр Бонос опишет тот день, когда Далейнами был убит император Валерий Второй, тот день, когда его мачеха покончила с собой в ванне — перерезала вены на руках маленьким кинжалом, о существовании которого никто не знал, — как день, когда он стал мужчиной. Школьники будут изучать и переписывать знаменитые фразы или запоминать их наизусть для декламации: «Как бедствия закаляют дух народа, точно так же бедствия могут укрепить душу одного человека. То, с чем мы справились, становится нашим достоянием».
* * *
Перебирать сложные, а иногда очень давние события, чтобы установить причину мятежа, — задача нелегкая, но это входило в прямые обязанности городского префекта под руководством начальника канцелярии, а он уже сталкивался с подобным разбирательством.
И, конечно, в его распоряжении были опытные профессионалы — и их орудия, — когда настало время задавать важные вопросы.
Собственно говоря, более пристрастные методы не понадобились (к разочарованию некоторых) в случае расследования мятежа, который вспыхнул в тот день, когда был убит император Валерий Второй.
Волнения на Ипподроме начались до того, как люди узнали об этой смерти. Это установлено точно. Они начались с нападения на возничего, и на этот раз Синие и Зеленые не объединились, как два года назад. Совсем наоборот.
Расследование установило, что один из служащих Ипподрома рассказал, будто чемпион Синих, Скортий, получил сокрушительный удар от Кресенза, возничего Зеленых, перед самым первым заездом после полудня. Очевидно, Кресенз первым заметил появление соперника на Ипподроме.
Служащий, дежуривший у Ворот Процессий, позже поклялся в том, что он это видел. Юный сын сенатора Плавта Боноса тоже помог следствию, хотя и неохотно. Этот парень, что делает ему честь, в то время промолчал, но позже подтвердил, что видел, как Кресенз ударил локтем другого возничего с той стороны, где, как ему было известно, у того уже были сломаны ребра. Он объяснил свое молчание тем, что предвидел возможные последствия этого инцидента.
Этот парень получил официальное одобрение своих действий в письменном виде. Достойно сожаления, что служитель Ипподрома не проявил такого же здравого смысла, но его нельзя было наказать за то, что он сделал. Служителям беговых дорожек полагалось сохранять строгий нейтралитет, но это из области сказок. Тот привратник, как оказалось, болел за Синих. Нейтралитет на Ипподроме не характерен для Сарантия.
Соответственно было установлено, к удовлетворению городского префекта, — и отражено в его докладе начальнику канцелярии, — что Кресенз, возничий Зеленых, нанес незаметно, как он полагал, удар второму возничему, раненому. Он явно пытался испортить впечатление от эффектного возвращения Скортия.
Это в какой-то мере объясняло, но едва ли полностью оправдывало то, что произошло дальше. Асторг, факционарий
Синих, человек опытный и честный, которому так поступать не следовало, пошел через песок к спине, где все еще находился Кресенз после неудачного падения во время последнего заезда, и нанес ему удары по лицу и телу, сломал нож и вывихнул плечо на глазах у восьмидесяти тысяч чрезвычайно возбужденных зрителей.
Невозможно отрицать, что его спровоцировали. По его словам, он думал, что Скортий умрет. Но все равно, это был безответственный поступок. Когда хочешь кого-то избить, сделай это ночью, если у тебя есть хоть капля здравого смысла.
Кресенз теперь не будет участвовать в гонках месяца два, но он не умер. И Скортий тоже.
Однако более трех тысяч человек отправились к богу на Ипподроме и на улицах в тот день и в ту ночь. Начальник канцелярии всегда требовал точных цифр, но узнать их всегда было сложно. Количество жертв оказалось значительным, но не чрезмерным для мятежа, но после наступления темноты начались пожары и грабежи. По сравнению с последним крупным пожаром, во время которого были убиты тридцать тысяч человек, этот оказался гораздо менее значительным событием. В квартале киндатов подожгли несколько домов, как обычно, и несколько иностранцев — в основном купцов-бассанидов — были убиты, но этого следовало ожидать, учитывая подлое нарушение Вечного Мира, о котором объявили в Городе в сумерках, вместе с объявлением о смерти императора. Испуганные люди совершают нехорошие поступки.
Большинство убийств произошло после наступления темноты, когда Бдительные с факелами и мечами вышли из Императорского квартала, чтобы утихомирить улицы. К тому времени все солдаты уже знали, что у них новый император и что на земли Сарантия напали с северо-востока. Без сомнения, избыток рвения, вызванный этими фактами, привел к некоторому количеству жертв среди гражданских лиц и к гибели нескольких бассанидов.
Едва ли стоило обращать на это внимание. Нельзя ожидать, что армия с терпением отнесется к буйным гражданам. Их и не обвиняли. Командиру Бдительных даже вынесли поощрение за быстрое подавление ночных беспорядков.
Гораздо позже и Асторга, и Кресенза вызывали в суд по поводу их стычки. Это было первое громкое судебное заседание при новом императоре. Оба они вели себя достойно и выразили искреннее раскаяние в своих поступках. Обоим вынесли порицание и наложили штраф, конечно, в одинаковом размере. После этого дело закрыли. Они были важными людьми в жизни Города. Сарантию нужны были оба, живыми и невредимыми, на Ипподроме, чтобы граждане не лишились удовольствия.
* * *
В прошлый раз, когда император умер, не оставив наследника, думал Плавт Бонос, чернь ломилась в двери Палаты Сената и с боем прорвалась внутрь. На этот раз настоящий мятеж бушевал на улицах, а люди даже не знали о смерти императора. «В этом скрыт некий парадокс, — насмешливо думал Бонос, — который стоит записать».
Парадоксы бывают многослойными, ирония может быть обоюдоострой. Он еще не знал о смерти жены.
В Палате Сената ждали прибытия других ее членов, которым пришлось добираться по бурлящим улицам. Бдительные трудились изо всех сил, заходили за сенаторами и доставляли их в Палату со всей возможной быстротой. Такая спешка неудивительна. Большинство людей в Городе не знали о смерти императора, пока не знали. Это неведение долго продолжаться не могло, даже во время мятежа, в таком городе, как Сарантий! Возможно, особенно в Сарантии, думал Бонос в разгар мятежа, откинувшись на спинку кресла.
Множество воспоминаний теснилось в его голове, и еще он старался — безуспешно — примириться с тем, что Валерий мертв. Император убит. Такого не случалось уже очень давно. Бонос был слишком осмотрителен, чтобы задавать вопросы.
У солдат были основания желать, чтобы Сенат собрался как можно быстрее. Какой бы ни оказалась история смерти Валерия, уже объявили о том, что сосланный Лисипп вернулся в Город и имел к ней отношение, как и изгнанный, содержавшийся в заключении Лекан Далейн. Но насчет преемника убитого императора ни у кого не было почти никаких вопросов.
Или, выражаясь немного иначе, думал Бонос, у Леонта есть основания действовать быстро, до того, как могут возникнуть подобные вопросы.
Верховный стратиг все же женат на Далейне, и могли найтись люди, которые задумались бы над убийством его предшественника на Золотом Троне. Особенно если учесть, что убитый был его собственным наставником и другом. И что это произошло накануне войны. Можно было бы назвать этот поступок подлым предательством, но для этого надо было быть человеком, гораздо более безрассудным, чем Плавт Бонос.
Мысли Боноса вихрем кружились в голове. Слишком много потрясений в один день. Возвращение Скортия, эти потрясающие гонки, которые в одно мгновение превратились из торжества в мятеж. А затем, как раз в тот момент, когда вспыхнула драка, у него над ухом раздался голос серого секретаря Леонта:
— Тебя немедленно требуют во дворец.
Он не сказал, кто требует. Это не имело значения. Сенаторы делают то, что им говорят. Бонос поднялся, чтобы идти, и в ту же секунду увидел, что у «Спины» что-то произошло — позже он узнал подробности, — и услышал низкий рев взорвавшегося Ипподрома.
Он подозревал, вспоминая потом, что Леонт (или его жена?) хотел, чтобы он пришел к ним один, в качестве распорядителя Сената, чтобы узнать новости раньше других. Эго дало бы им время тихо созвать Сенат и проконтролировать распространение ужасной новости.
Но получилось не так.
Когда трибуны взорвались яростью и люди побежали к выходам, сидящие в императорской ложе вскочили на ноги и все вместе ринулись к дверям, ведущим в Аттенинский дворец. Бонос запомнил выражение на бледном лице секретаря: недовольное, изумленное, испуганное.
Когда Бонос и Пертений все же добрались по длинному переходу до Палаты приемов во дворце, она была полна шумными перепуганными придворными, которые бежали из катизмы впереди них. Приходили все новые люди. В центре — у тронов из серебряного дерева — стояли Леонт и Стилиана.
Стратиг поднял руку, требуя тишины. Не начальник канцелярии, не канцлер. Гезий только что вошел в зал через маленькую дверцу за двумя тронами. Остановился там, недоуменно нахмурив брови. В тишине, воцарившейся после его жеста, Леонт произнес мрачно и без всякой преамбулы:
— Мне очень жаль, но это нужно сказать. Мы потеряли сегодня нашего отца. Священный император, возлюбленный Джада, умер.
Послышался ропот недоверия. Вскрикнула женщина. Кто-то рядом с Боносом сделал знак солнечного диска, за ним остальные. Кто-то опустился на колени, потом все, и при этом раздался шорох, похожий на шум моря. Все, кроме Стилианы и Леонта. И Гезия, заметил Бонос. Теперь канцлер уже не выглядел озадаченным. На его лице появилось другое выражение. Он протянул руку к столу, чтобы сохранить равновесие, и спросил прямо из-за спин этих высоких людей, из-за спинок тронов:
— Как? Как это случилось? И как ты об этом узнал?
Тонкий, четкий голос прорезал тишину зала. Это Сарантий.
Императорский квартал. Не то место, где легко контролировать определенные вещи. Здесь слишком много конкурирующих интересов и умных мужчин.
И женщин. Именно Стилиана повернулась лицом к канцлеру. Стилиана ответила голосом, до странности бессильным — словно лекарь только что пустил ей кровь, подумал Бонос:
— Его убили в туннеле между дворцами. Сожгли «сарантийским огнем».
Бонос помнил, как он при этих словах закрыл глаза. Прошлое и настоящее слились воедино с такой силой, что у него закружилась голова. Он открыл глаза. Пертений, стоявший на коленях рядом с ним, побелел.
— Кто? — Гезий отпустил стол и шагнул вперед. Он стоял один, немного в стороне от всех остальных. Человек, который служил трем императорам, пережил две смены власти.
Маловероятно, что он переживет третью, если будет задавать подобные вопросы. Сенатору пришло в голову, что старого канцлера это не волнует.
Леонт бросил взгляд на жену, и опять ответила Стилиана:
— Мой брат Лекан. И сосланный Кализиец, Лисипп. По-видимому, они подкупили стражников у дверей туннеля. А мой брат — охрану на острове.
Снова раздался ропот. Лекан Далейн и огонь. «Прошлое здесь, вместе с ними, в этом зале», — подумал Бонос.
— Понятно, — сказал Гезий, его шелестящий голос был настолько лишен всякого выражения, что это само по себе было очень выразительным. — Только эти двое?
— Кажется, да, — хладнокровно произнес Леонт. — Конечно, нужно будет провести расследование.
— Конечно, — согласился Гезий, и снова по его тону ничего нельзя было понять. — Так мудро с твоей стороны было указать нам на это, стратиг. Мы могли об этом не подумать. Я полагаю, госпожу Стилиану брат предупредил о своем преступном намерении, но она явилась, к несчастью, слишком поздно и не смогла их остановить?
Ненадолго воцарилось молчание. «Слишком много людей их слушает, — подумал Бонос. — Это разнесется по всему Городу еще до заката. А в Сарантии и так уже вспыхнуло насилие». Ему стало страшно.
Император умер.
— Канцлер, как всегда, самый мудрый из нас, — тихо сказала Стилиана. — Все было так, как он сказал. Прошу вас, представьте себе мое горе и стыд. Мой брат тоже был мертв к тому моменту, когда мы пришли. И стратиг убил Лисиппа, когда мы увидели его там, стоящим над трупами.
— Убил его, — пробормотал Гезий. Он слабо улыбнулся, как человек, бесконечно искушенный в дворцовых интригах. — В самом деле? А те солдаты, о которых ты упомянула?
— Они уже были сожжены, — ответил Леонт.
На этот раз Гезий ничего не сказал, только опять улыбнулся, позволяя молчанию говорить за себя. Кто-то в переполненной комнате рыдал.
— Мы должны действовать. На Ипподроме возник бунт, — сказал Фастин. Начальник канцелярии наконец-то подал голос. Бонос видел, что он одеревенел от напряжения. — А что насчет объявления войны?
— Сейчас не будет никакого объявления, — категорично заявил Леонт. Хладнокровный, уверенный. Лидер. — А этот бунт не должен нас волновать.
— Нет? Почему? — Фастин посмотрел на него.
— Потому что здесь армия, — тихо ответил Леонт и медленно обвел взглядом зал, полный придворных.
Именно в тот момент, думал потом Бонос, он сам начал смотреть на происходящее по-другому. Возможно, Далейны спланировали это убийство по собственным причинам. Он ни на секунду не поверил, что Стилиана появилась слишком поздно в том туннеле, что ее слепой, искалеченный брат был способен спланировать и осуществить подобное со своего острова. «Сарантийский огонь» говорил о мести больше всего остального. Но если дети Далейна также полагали, что супруг-солдат Стилианы станет полезной фигурой на троне, средством для удовлетворения их собственных амбиций... Бонос решил, что они ошибались.
Он смотрел, как Стилиана повернулась к высокому мужчине, за которого вышла замуж по приказу Валерия. Плавт Бонос был человеком наблюдательным, провел много лет, расшифровывая еле заметные сигналы, особенно при дворе. «Она постепенно приходит к такому же выводу», — подумал он.
«Здесь армия». Два слова, но в них заложен огромный смысл. Армия может подавить гражданский бунт. Это очевидно. Но не только это. Войска находились на расстоянии двух недель пути и были разделены между командующими, когда умер Апий, не оставив преемника. Теперь они здесь, сосредоточены в Городе и его окрестностях, готовые отплыть на запад.
И человек, который сейчас говорит с ними, золотой человек рядом с Золотым Троном — их горячо любимый стратиг. Армия здесь, армия принадлежит ему, и все решит армия.
— Я займусь телом императора, — очень тихо произнес Гезий. Все головы снова повернулись к нему. — Кто-то же должен, — прибавил он и вышел.
К ночи того дня Сенат Сарантия собрался на срочное заседание в своей красивой, увенчанной куполом Палате. Они выслушали официальное сообщение городского префекта, который надел черное и говорил очень нервно о безвременной кончине возлюбленного Джадом Валерия Второго. Открытым голосованием было принято постановление, чтобы городской префект совместно с начальником канцелярии провел полное расследование обстоятельств этого подлого убийства.
Городской префект поклонился и удалился.
Под звон оружия и крики на улице Плавт Бонос произнес официальную формулу, призывающую Сенат общим мудрым решением выбрать преемника для Золотого Трона.
Три человека выходили на звезду из мозаики в центре круга, образованного сиденьями, и предлагали кандидатов. Выступил хранитель Святого дворца, затем первый советник восточного патриарха и наконец Авксилий, командир Бдительных, невысокий, смуглый, энергичный человек. Два года назад он вместе с Леонтом подавил мятеж. Все три оратора с разной степенью красноречивости призвали Сенат выбрать одного и того же человека.
После их выступлений Бонос предложил присутствующим назвать других кандидатов. Их не было. Тогда он предложил коллегам выступить с речами и замечаниями. Никтр не встал.
Один сенатор предложил немедленно проголосовать. Они слышали, что у самых дверей Сената возобновилась схватка.
Поскольку никто не высказал ни малейших возражений против этого предложения, Бонос предложил начать голосование. Всем присутствующим раздали по два камушка: белый означал согласие с кандидатурой единственного выдвинутого претендента, а черный указывал на желание продолжить дебаты и рассмотреть другие кандидатуры.
В результате голосования сорок девять сенаторов проголосовали «за», один предпочел воздержаться. Авксилий, который стоял на галерее для гостей, поспешно покинул Палату.
После официальных выборов Плавт Бонос приказал клеркам Сената составить документ с печатью, в котором говорилось: достославный Сенат Сарантия считает, что преемником горячо оплакиваемого Валерия Второго, священного милостью Джада императора, наместника бога на земле, должен стать Леонт, в данный момент с честью исполняющий обязанности верховного стратига сарантийской армии. Клеркам поручили выразить общую горячую надежду Сената, что бог благословит его правление славой и удачей.
Заседание Сената закончилось.
В ту же ночь в Императорской часовне за стенами квартала восточный патриарх помазал на царство Леонта, которого часто называли «золотым». Эту часовню построил Сараний. В ней покоились его останки.
Было решено, что, если Город за ночь успокоится, на следующий день на Ипподроме будет проведена публичная церемония, на которой коронуют как императора, так и императрицу. Так делали всегда. Народ должен это видеть.
Плавт Бонос, которого в ту ночь сопровождал до дома отряд Бдительных, теребил пальцами в кармане неиспользованный белый камешек. Подумав, он выбросил его в темноте.
К тому времени на улицах в самом деле стало тише. Пожары потушили. На закате в Город прислали отряды солдат из гавани и временных казарм у городских стен. В присутствии хорошо вооруженных солдат, марширующих по улицам, насилие очень быстро прекратилось. Сегодня все прошло гладко, подумал Бонос. Не так, как в прошлый раз, когда не было наследника. Он пытался понять, почему ощущает такую горечь. Ведь не было никого, кто был бы более достоин носить пурпурные одежды императора, чем Леонт. Значит, дело не в этом. Или в этом?
Солдаты все еще ходили по улицам, действуя умело и эффективно. Он не помнил, когда еще армия так открыто действовала в Городе. Шагая вместе со своими охранниками (от носилок он отказался), Бонос видел, как патрули стучатся в двери, заходят в дома.
Он понимал зачем. И чувствовал тяжесть под ложечкой. Он старался прогнать некоторые мысли, но не слишком преуспел. Он слишком хорошо понимал, что происходит. Такое случается, такое должно случаться, когда происходит насильственная смена власти. Валерий, в отличие от своего предшественника Алия или от собственного дяди, не отправился к богу с миром, в старости, и его не выставили для торжественного прощания в Порфировом зале, нарядив в роскошные одежды. Его убили. Определенные события — смерть других людей, если Бонос хочет быть честным перед самим собой, должна последовать за этой.
В частности, одного человека.
И поэтому солдаты, наводнившие город своими факелами, прочесывают улицы и переулки у гавани, дворы богачей, лабиринты Ипподрома, церкви, таверны, притоны (хотя их и приказали закрыть сегодня ночью), гостиницы, дома гильдий, цеха, пекарни и бордели, возможно, даже цистерны с водой... и входят ночью в дома горожан. Тяжелый стук в дверь в темноте.
Кое-кто исчез, этого человека надо найти.
Приближаясь к собственной двери, Бонос увидел, что дом должным образом забаррикадирован от мятежников. Командир его стражников постучал, вежливо в данном случае, и назвался.
Засовы отодвинули. Двери открыли. Бонос увидел сына. Клеандр плакал, глаза у него покраснели и опухли. Бонос без всякого дурного предчувствия спросил его почему, и тот ему ответил.
Бонос вошел в дом. Клеандр поблагодарил стражников, и они ушли. Он закрыл дверь. Бонос тяжело опустился на скамью в прихожей. Мысли перестали вихрем носиться в его голове. У него не осталось мыслей. Только пустота.
Императоры умирают до срока. И другие люди тоже. И другие тоже. Мир таков, какой он есть.
* * *
— На Ипподроме бунт. И сегодня в Городе была еще одна птица! — с жаром воскликнула Ширин, как только Криспин вошел в свой дом и увидел ее. Она ждала его в гостиной, шагая взад-вперед перед очагом. Она была возбуждена: произнесла эти слова, хотя слуга еще стоял в коридоре.
— Еще одна птица! — молча повторила за ней Данис, почти так же встревоженная. «Мыши и кровь!» — сказала бы Линон. И назвала бы его недоумком за то, что он в такое время один ходит по улицам.
Криспин глубоко вздохнул. Полумир. Можно ли покинуть его, войдя в него один раз? Может ли он покинуть тебя?
— Я знаю о стычках, — сказал он. — Теперь они идут на улицах. — Он повернулся и отпустил слугу. Потом до него дошло. — Ты сказала, что птица была здесь. А сейчас ее нет?
— Сейчас я ее не чувствую, — произнесла в его голове Данис. — Она была здесь, а потом она... исчезла.
— Исчезла? Из Города?
Он видел тревогу женщины, чувствовал, что она исходит от птицы.
— Думаю, даже более того. Я думаю, что ее... нет. Просто была, а потом ее не стало.
Криспину необходимо было выпить вина. Он видел, что Ширин пристально смотрит на него. Умный, все замечающий взгляд. Всякая игривость и показной блеск слетели с нее сейчас.
— Ты что-то знаешь об этом, — сказала она. Это не был вопрос. Дочь Зотика. — Ты не выглядишь... удивленным.
Он кивнул:
— Кое-что знаю. Не слишком много.
Она казалась бледной и озябшей, даже стоя у огня. Обхватила себя руками и сказала:
— Я получила два отдельных послания, от двух моих... осведомителей. Они оба говорят, что Сенат собирается на заседание. Они также говорят... говорят, что император, возможно, мертв. — Он не был уверен, но ему показалось, что она плакала. Дальше в тишине раздался неслышный голос Данис:
— Они сказали, что он убит.
Криспин вздохнул. Он чувствовал, как бьется его сердце, все еще слишком быстро. Посмотрел на Ширин, стройную, грациозную, испуганную. И сказал:
— Я подозревал... что это правда.
«Но Охотница пустит стрелу — и тогда Он умрет».
Он испытывал горе, более сильное, чем ожидал.
Она прикусила губу.
— Эта птица, которую почувствовала Данис... Она сказала, что это... злое существо.
Нет оснований, в самом деле, чтобы не рассказать ей об этом. Ей можно. Она здесь, с ним, в полумире. Ее отец ввел в него их обоих.
— Она принадлежала Лекану Далейну. Который сегодня убежал из тюрьмы и прибыл сюда.
Ширин внезапно села на ближайшую скамью. Она все еще обнимала себя руками. Она была очень бледна.
— Слепой? Обгоревший? Он покинул остров?
— Очевидно, ему помогли.
— Кто?
Криспин еще раз вздохнул:
— Ширин, дорогая моя. Если твои вести верны и Валерий мертв, то обо мне будут задавать вопросы. Из-за того, где я находился сегодня утром. Тебе лучше не знать. Можешь сказать, что ты не знаешь. Что я отказался тебе рассказывать.
Выражение ее лица изменилось.
— Ты был на том острове? О Джад! Криспин, они... ты ведь не собираешься делать глупости, правда?
Ему удалось слабо улыбнуться:
— Для разнообразия, ты хочешь сказать?
Она энергично затрясла головой:
— Не надо шутить. Не надо! Если Далейны убили Валерия, они... — Он увидел, что ей пришла в голову другая мысль. — Где Аликсана? Если они убили Валерия...
Она оставила эту мысль в воздухе, и там она растаяла. Мужчины и женщины живут и умирают. Он не знал, что сказать. Что он может сказать. Плащ, сброшенный на каменистый берег. Они его найдут. Возможно, уже нашли. «Неужели прекрасная дева с волосами, как спелая нива, никогда больше в поле не выйдет?»
— Тебе лучше остаться у меня до утра, — наконец сказал он. — На улицах опасно. Тебе не следовало выходить, ты знаешь.
Она кивнула.
— Знаю. — И через секунду спросила: — У тебя есть вино?
Потрясающе умная женщина. Он отдал распоряжение слуге принести вина, воды и еды. Евнухи прислуживали у него в доме. Они были очень хорошими слугами. На вечерних улицах дрались. Солдаты собирали сенаторов и сопровождали их в Палату Сената, потом возвращались на улицы, чтобы поддерживать порядок в это опасное время.
Вскоре после наступления темноты они его установили и приступили к выполнению следующей задачи.
Когда раздался громкий стук в дверь, Криспин его уже ждал. Он покинул Ширин ровно на столько времени, сколько нужно, чтобы помыться и переодеться. На нем все еще была та потрепанная туника, которую он надел на работу и в которой плавал на остров. Он надел лучшую тунику и штаны с кожаным поясом, не совсем понимая, почему так поступает. Он сам пошел открывать, кивком приказав слуге отойти в сторону. Распахнул дверь, и его на мгновение ослепило пламя факелов.
— Приложить тебя шлемом? — спросил с порога Карулл.
Воспоминания. Облегчение. А потом мимолетная грусть: здесь так безнадежно пересекалась преданность разным людям. Он и со своей собственной не мог разобраться. Он понимал, что Карулл, наверное, сам попросился руководить этим визитом в его дом. Интересно, кто дал ему это разрешение? И где сейчас Стилиана?
— Твоя жена, — спокойно ответил он, — наверное, огорчится, если ты это сделаешь. В прошлый раз она огорчилась, помнишь?
— Поверь мне, я помню. — Карулл вошел в дом. Он что-то сказал своим людям, и они остались ждать на пороге. — Мы проводим обыски во всем городе. В каждом доме, не только в твоем.
— Вот как! А почему мой выделен особо?
— Потому что ты был сегодня утром с имп... с Аликсаной.
Криспин посмотрел на друга. Увидел тревогу в глазах гиганта и еще кое-что — отчетливое возбуждение. Волнующие времена, самые волнующие, какие можно себе вообразить, а он сейчас — один из личных гвардейцев Леонта.
— Я был с императрицей. — Криспин подчеркнул это слово, сознавая, что ведет себя неправильно. — Она взяла меня с собой посмотреть на дельфинов, а потом на тюремный остров. Мы видели Лекана Далейна утром, а когда вернулись назад, после того, как поели в другом месте, его уже не было. Двое дежурных охранников оказались убитыми. Императрица уплыла оттуда с одним солдатом. Она не вернулась на корабль. Все это уже дблжно быть известно во дворце. Что случилось, Карулл?
— Дельфинов? — спросил тот, словно больше ничего не слышал..
— Дельфинов. Для мозаики.
— Это ересь. Они запрещены.
— Ее за это сожгут? — холодно спросил Криспин. Не смог сдержаться.
Он увидел, как блеснули глаза его друга.
— Не будь идиотом. Что случилось? — сказал Криспин. — Скажи мне.
Карулл шагнул мимо него в комнату, увидел там Ширин у очага. Захлопал глазами.
— Добрый вечер, солдат, — тихо сказала она. — Не видела тебя со дня твоей свадьбы. У тебя все в порядке? А у Касии?
— Я... да... э... да, у нас все хорошо. Спасибо. — Карулл заикался, ему впервые не хватило слов.
— Мне сказали, что сегодня был убит император, — сказала она, не давая ему опомниться. — Это правда? Скажи мне, что это не так.
Карулл заколебался, потом покачал головой:
— Хотел бы я это сказать. Его сожгли в туннеле между дворцами. Лекан Далейн, который действительно сбежал сегодня с острова. И Лисипп, Кализиец, который был сослан, как вам известно, но тайно проскользнул обратно в Город.
— Больше никто?
— С ними были двое... Бдительных. — Карулл смутился.
— Значит, обширный заговор. Только эти четверо? — Лицо Ширин сохраняло простодушное выражение. — Теперь мы в безопасности? Я слышала, что Сенат собрался на заседание.
— Ты хорошо осведомлена, госпожа. Это правда.
— И что? — спросил Криспин.
— Они объявили перерыв на ночь. Назначили преемником Леонта, и сегодня ночью его помажут на царство. Завтра утром об этом объявят, коронация его и новой императрицы состоится в катизме.
Снова эта интонация, волнение, которого этот человек не мог подавить. Карулл любил Леонта, и Криспин это знал. Стратиг даже пришел к нему на свадьбу, лично объявил о повышении, а потом взял в свою личную гвардию.
— А тем временем, — произнес Криспин, не пытаясь скрыть горечь, — все солдаты в Сарантии охотятся за прежней императрицей.
Карулл посмотрел на него:
— Прошу тебя, скажи мне, что ты не знаешь, где она, мой друг.
В груди у Криспина образовался тяжелый ком боли, подобный камню.
— Я не знаю, где она, мой друг.
Они молча смотрели друг на друга.
— Она просит тебя быть осторожным. И справедливым.
Криспину захотелось выругаться. Но он этого не сделал. Данис — или Ширин — права. Он махнул рукой.
— Обыщи дом, прикажи им обыскать.
Карулл откашлялся и кивнул. Криспин посмотрел на него и прибавил:
— И спасибо, что взялся за это сам. Тебе нужно, чтобы я явился куда-нибудь для допроса?
— Ну, это уж слишком! — возмущенно воскликнула Данис.
Карулл еще мгновение поколебался, потом покачал головой. Он вернулся в прихожую и открыл наружную дверь. Они слышали, как он отдает приказы. Вошли шесть человек. Двое поднялись наверх, остальные двинулись в задние комнаты на первом этаже.
Карулл вернулся в гостиную.
— Возможно, тебя допросят позже. У меня нет пока насчет этого приказа. Ты ездил на остров вместе с императрицей, видел Лекана, потом он исчез, а потом уехала она. Как?
— Я тебе уже сказал. С одним из Бдительных. Не знаю его имени. Я даже не знаю, уехала ли она. Она, возможно, все еще находится на острове, Карулл. Ее убьют, когда найдут, не так ли?
Его друг с трудом сглотнул. Он выглядел совершенно подавленным.
— Понятия не имею, — ответил он.
— Еще как имеешь, — резко сказала Ширин. — Просто ты в этом не виноват, хочешь ты сказать. И Леонт тоже, конечно. Он ни в чем не виноват.
— Я не... Я действительно считаю, что он не имел никакого отношения ко всему этому, — ответил могучий солдат.
Криспин посмотрел на него. Его самый близкий друг в этом городе. Честный и порядочный, как ему известно.
— Да, я думаю, он ничего об этом не знал.
— Бедняжка, беспомощный. Значит, это Стилиана, — фыркнула Ширин, все еще разъяренная. — Она — из оставшихся Далейнов. Один брат слепой и в заточении, второй — круглый дурак.
Криспин посмотрел на нее. Карулл тоже. Мужчины переглянулись. Криспин сказал:
— Дорогая, прошу тебя, оставь эту мысль в этой комнате. Ты меня недавно просила не быть глупцом. Позволь мне сказать тебе то же самое.
— Он прав, — мрачно согласился Карулл.
— Да сгноит вас обоих Джад! — в тишине воскликнула Данис, и Криспин услышал в голосе птицы боль, которую не могла выразить женщина.
— Нам всем сегодня грустно, — прибавил Карулл. — Нелегкое время.
— Грустно? Не смешите! Этот человек просто светится от восторга! — сказала Данис с яростью, прежде ей не свойственной.
Это была неправда или не совсем правда, но Криспин не мог сказать об этом вслух. Он посмотрел на Ширин и с опозданием понял при свете лампы, что она плачет.
— Вы загоните ее как какого-то зверя, — с горечью сказала она. — Вы все. Армия солдат будет охотиться за одной женщиной, чьего мужа только что убили и чья жизнь закончилась вместе с его жизнью. А что потом? Отошлете ее назад, в лачугу на Ипподроме? Заставите танцевать обнаженной ради забавы? Или вам приказано тихо убить ее, когда вы ее найдете? И избавить бедного добродетельного Леонта от подробностей?
Это говорит женщина, не актриса, понял наконец Криспин. Страх и неожиданной силы ярость при мысли о другой танцовщице, которая бросила вызов Городу и миру.
Но даже здесь было гораздо больше слоев смысла, потому что если Леонт не подозревал о происходящем, то Стилиана знала. Речь шла не о преследовании мужчинами беспомощной женщины. Речь шла также о двух воюющих женщинах, и только одна могла теперь остаться в живых.
— Я не знаю, что они сделают, — сказал Карулл, и даже Ширин, подняв лицо, не пряча слез, не могла не услышать в его голосе отчаяния.
Послышались шаги. Солдат появился в арочном проеме двери. Он доложил, что ни в доме, ни во внутреннем дворе никто не прячется. Другие прошли мимо него и снова вышли на улицу.
Карулл посмотрел на Криспина. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но промолчал. Он повернулся к Ширин:
— Можем мы проводить вас домой, госпожа?
— Нет, — ответила она.
Он сглотнул:
— Приказано всем оставаться в домах. На улицах много солдат... некоторые из них... не привыкли к городу. Будет безопаснее, если...
— Нет, — повторила она.
Карулл замолчал. Еще через секунду он поклонился ей и вышел.
Криспин проводил его к двери. Там Карулл остановился.
— Им... приказано найти ее сегодня ночью, как ты сказал. Подозреваю, что во время поисков возникнут неприятности.
Криспин кивнул. «Неприятности». Уклончивое слово придворного. Происходят перемены, пока проходит ночь и восходят луны. Но Карулл ни в чем не виноват.
— Я... понимаю. И благодарен тебе, что именно ты пришел ко мне. Храни тебя Джад.
— И тебя, друг мой. Не выходи из дома.
— Не выйду.
Он действительно имел такое намерение. Но разве можно предугадать, кто придет и застанет тебя врасплох?
Прошлой осенью, дома, это был императорский курьер, доставивший вызов из Сарантия. Сегодня ночью это было нечто иное. Но это опять был вызов, так как снова раздался стук в дверь, более тихий, вскоре после того, как ушли солдаты.
Криспин опять пошел открывать сам. На этот раз факелы не горели и вооруженных людей не было. Был человек, один, в плаще с капюшоном. Женщина, которая тяжело дышала после быстрого бега и от страха. Она спросила, как его зовут. Он ответил, не думая, отступил в сторону, она быстро вошла, бросив взгляд через плечо в темноту. Он закрыл дверь. У входа в комнату она молча протянула ему записку, потом пошарила в складках одежды и достала кольцо.
Он взял и то, и другое. Ее руки дрожали. Он узнал кольцо и почувствовал, как сильно стукнуло его сердце один раз.
Он забыл об еще одном человеке.
Криспин сломал печать на письме и развернул его. Оно содержало приказ, не просьбу, и отдал его человек, которому, как считал Криспин, он обязан повиноваться, какой бы горькой ни была растерянность, какие бы узы верности ни порвались в этот ужасный день и ночь. Он стоял и чувствовал, как его сердце снова забилось ровно.
Это также означало, что ему необходимо опять выйти из дома.
Ширин появилась в проеме двери.
— В чем дело?
Он ей сказал. Не знал почему, но он ей сказал.
— Я тебя отвезу, — сказала она.
Он попытался отказаться. Пустая трата времени.
У нее есть носилки и охрана, напомнила она. Ее знают, и эта известность ее охраняет. Она может мирно направляться домой с другом, даже если выходить на улицы запрещено. У него не хватило сил отказаться. Что она будет делать? Сидеть в доме, пока его не будет?
У Ширин были двухместные носилки. Криспин приказал позаботиться о посыльной, дать ей поесть и предоставить кровать для ночлега, если пожелает. Глаза женщины выдали ее облегчение: она явно ужасно боялась, что ей придется вернуться на улицу. Криспин надел свой плащ, затем открыл дверь, подождал, пока на улице станет тихо, а потом они вышли из дома. Темнота таила в себе угрозу, ясную, как звезды, тяжелую, как земля на груди мертвецов. Валерий погиб в туннеле, сказал Карулл.
Носильщики вышли к ним из тени в конце портика. Ширин приказала им отнести ее и мозаичника к ней домой. Они двинулись по улице. Глядя из-за незадернутых занавесок, Криспин видел странные маленькие язычки пламени на углах, возникающие без всякой видимой причины, вспыхивающие и исчезающие. Души, духи, эхо огня Геладикоса, необъяснимое.
Но эти огоньки всегда видят по ночам в Сарантии.
Непривычными были шум и факелы повсюду, дымящие, горящие оранжевым неровным светом. Отовсюду доносился топот ног, обутых в сапоги. Бегущих, не марширующих. Ночь кружилась от ощущения скорости, настойчивости. Стук в двери, приказы открыть. Поиск. Одной женщины. Мимо галопом проскакали два всадника, послышались резкие команды, проклятия. Криспину внезапно пришло в голову, что большая часть этих солдат не имеет ни малейшего представления о том, как выглядит Аликсана. Он снова подумал об императорской мантии, брошенной на острове. На женщине не будет одежды и украшений императрицы. Не так-то легко найти ее, если ее не предадут. Такая возможность, конечно, существует.
Они не делали попыток скрываться, по дороге их дважды останавливали. Оба раза это были люди городского префекта, что удачно, так как эти солдаты тут же узнавали первую танцовщицу Зеленых, и им разрешали продолжать путь к ее дому.
Они двигались не к ее дому. Когда они уже подошли к ее улице, Ширин выглянула и отдала другое распоряжение, велела носильщикам двигаться на восток, по направлению к стенам. С этого момента опасность возросла, стала реальной, так как она уже не могла утверждать, что направляется домой, но их больше не останавливали. Обыски сюда еще не добрались; они распространялись от Императорского квартала и от гавани вверх. Обыскивали улицу за улицей, дом за домом в темноте.
В конце концов они прибыли к дому, стоящему неподалеку от тройных стен. Ширин велела носильщикам остановиться. Сидящие на носилках молчали.
— Спасибо, — сказал наконец Криспин. Она смотрела на него. Данис, висящая на цепочке у нее на шее, молчала.
Он вылез. Посмотрел на закрытые двери перед ним, потом вверх, на ночные звезды. Затем снова повернулся. Ширин по-прежнему молчала. Он нагнулся к носилкам и нежно поцеловал ее в губы. Он помнил тот день, когда они впервые встретились, то страстное объятие в дверях, протесты Данис, Пертения Евбульского, появившегося у Ширин за спиной.
Вот человек, который должен быть сегодня счастлив, вдруг подумал Криспин с горечью.
Потом он отвернулся и постучал — еще один стук в дверь в Сарантии той ночью — в дверь человека, который его вызвал. Слуга открыл мгновенно; он явно ждал, понял Криспин. И вошел. Слуга нервно махнул рукой. Криспин прошел вперед.
Царица антов ждала в гостиной справа от прихожей.
Он увидел, что она стоит у очага, сверкающая, с драгоценными камнями в ушах и на шее, на пальцах и в волосах, одетая в шелковистое платье, пурпурное с золотом. Сегодня пурпур — знак царского достоинства. Высокая и прекрасная и ослепительно царственная. Ее окружало нестерпимое сверкание, как драгоценные камни, которые она надела. Дух захватывало при взгляде на нее. Криспин поклонился, а потом, преисполнившись благоговения, опустился на колени на деревянный пол.
— На этот раз мешок из-под муки не понадобился, художник. Я прибегла к более мягким методам, как видишь.
— Благодарю, моя госпожа. — Он больше ничего не мог придумать. Тогда, прежде, ему тоже казалось, что она умеет читать его мысли.
— Говорят, император умер. — Прямая, как всегда. Она — из антов, не из Сарантия. Другой мир. Запад с точки зрения востока. Она родилась среди лесов и полей, а не среди этих тройных стен, Бронзовых Врат и золотых деревьев во дворцах. — Это правда, Валерий мертв?
Это спрашивает его царица.
— Полагаю, он мертв, — ответил Криспин, откашливаясь. — У меня нет...
— Убит?
Криспин сглотнул. Кивнул головой.
— Далейны?
Он снова кивнул. Стоя на коленях, глядя на нее, стоящую у огня, он думал, что никогда еще не видел ее такой. Он никого не видел, кто выглядел бы так, как сейчас Гизелла. Существо, почти пылающее, словно языки пламени у нее за спиной, не совсем человеческое существо.
Она смотрела на него своими знаменитыми, широко расставленными синими глазами. У Криспина пересохло во рту. Она сказала:
— В таком случае, Кай Криспин, ты должен доставить меня в Императорский квартал. Сегодня ночью.
— Я? — выразительно переспросил Криспин.
Гизелла слабо улыбнулась.
— Я не сумела вспомнить никого другого, — сказала она. — И не могу доверять никому другому. Я беспомощная женщина, одинокая, вдали от своего дома.
Он снова с трудом сглотнул и не нашел ответа. Он вдруг подумал о том, что может погибнуть сегодня ночью и что он ошибался, рассматривая этот ужасный день и ужасную ночь как арену борьбы между двумя женщинами. Он ошибался. И теперь это понял. Их было три, а не две.
Действительно, они все о ней забыли. Такой недосмотр мог иметь огромное значение, изменить многое в этом мире, но, возможно, не сразу, не так явно для некоторых людей, например, для той семьи крестьян на севере, в которой лучший работник только что внезапно умер совсем молодым, и все поля остались незасеянными.
Глава 13
В лагере Синих царил такой страх, какого Кирос никогда раньше не наблюдал. Словно все они были конями, еще не объезженными, и потели от страха, дрожали от страха.
Скортий оказался не единственным пострадавшим. Всю вторую половину дня в лагерь прибывали раненые члены факции, кто-то легко, кто-то смертельно. Здесь царил хаос. Ранеными занимался Амплиар, новый лекарь факции, с бледным лицом, и Колумелла, который был вообще-то лошадиным лекарем, но внушал большинству из них больше доверия, чем Амплиар. Был еще седобородый лекарь-бассанид, которого никто не знал, но который, как оказалось, лечил Скортия в каком-то другом месте во время его отсутствия. Загадка, но задуматься над ней было некогда.
За воротами на закате все еще раздавались топот бегущих ног и крики людей, слышались тяжелая поступь марширующих солдат, звон металла, грохот конских копыт, а иногда вопли. Обитателям лагеря строго запретили выходить за ворота.
Тревогу усиливало еще и то, что в самом конце дня — когда небо на западе, над линией облаков, покраснело — Асторг еще не вернулся.
Его схватили люди городского префекта, когда начались беспорядки, и увели к себе для допроса. А все знали, что может произойти с человеком, которого допрашивают в здании без окон через площадь от Ипподрома.
В отсутствие факционария управление лагерем обычно переходило к Колумелле, но он был целиком занят лечением раненых. Вместо него эти обязанности взял на себя маленький толстый повар. Струмос хладнокровно и быстро отдавал распоряжения, обеспечивал постоянный запас чистых простынь и белья для раненых, отправил всех здоровых — конюхов, слуг, жонглеров, танцовщиков — на помощь трем врачам, расставил дополнительную охрану у ворот лагеря. Его слушались. Действительно, необходимо было чувствовать, что кто-то все держит под контролем.
Струмос заставил своих помощников — поваров, поварят и подавальщиков — трудиться не покладая рук, готовить супы, жареное мясо и овощи, носить раненым и слишком возбужденным людям вино, хорошо разбавленное водой. В такое время людям нужна еда, говорил им повар на кухне. Он был поразительно спокоен для человека, славящегося своим взрывным темпераментом. Как питание, так и иллюзия порядка играет свою роль, назидательно говорил он, словно читал лекцию в тихий послеобеденный час.
Кирос подумал, что это правда. Само приготовление пищи производило успокаивающее действие. Он сам чувствовал, как отступает страх, когда он занимался обычными, не требующими особых размышлений делами: выбирал, нарезал и рубил овощи для супа, заправлял его травами и солью, пробовал и еще добавлял приправ и видел, что все остальные тоже заняты своими обычными делами на кухне.
Можно было вообразить, что предстоит пиршество и все они готовят его в обычной суете.
Но этому кое-что мешало. Они слышали, как кричат люди от гнева и боли, когда им помогают войти во двор с обезумевших улиц за воротами. Кирос уже слышал имена десятка людей, знакомых ему, которые погибли сегодня на Ипподроме или в стычках за его пределами.
Разик на своем рабочем месте рядом с Киросом беспрерывно сыпал проклятиями и рубил овощи с едва сдерживаемой яростью. Он обращался с луком и свеклой так, словно это были Зеленые или военные. Утром он ходил на Ипподром, но вернулся до того, как после полудня вспыхнул мятеж. Работникам кухни, вытянувшим счастливые соломинки и получившим разрешение сходить на первые заезды, всегда вменяли в обязанность возвращаться перед последним утренним заездом, чтобы помочь приготовить полуденную трапезу.
Кирос пытался не обращать внимания на друга. В его сердце были тяжесть и страх, но не гнев. Снаружи царило насилие. Людей калечили и убивали. Он тревожился за мать и отца, за Скортия, за Асторга.
А император умер.
Император умер. Кирос был совсем маленьким, когда умер
Апий, и еще подростком, когда Валерий отправился к богу. И оба они ушли из этого мира в своей постели. А сегодня говорят о подлом убийстве, убийстве помазанника божьего, наместника бога на земле.
Это бросает тень на все, думал Кирос, словно замеченный краем глаза призрак парит над колоннадой или над куполом церкви и заслоняет поток солнечного света. И это определяет день и грядущую ночь.
К наступлению темноты зажгли факелы и лампы. Помещения факции стали похожи на ночной лагерь у поля боя. Казармы уже были полны раненых, и Струмос приказал накрыть столы в обеденном зале простынями и использовать их как временные постели для тех, кто в них нуждается. Он сам успевал повсюду, быстрый, сосредоточенный, невозмутимый.
Проходя по кухне, он остановился и огляделся. Жестом подозвал Кироса, Разика и еще двоих.
— Отдохните немного, — сказал он. — Поешьте, или ложитесь, или вытяните ноги. Как хотите.
Кирос вытер со лба пот. Они работали почти непрерывно с самого полудня, а сейчас совсем стемнело.
Ему не хотелось ни есть, ни ложиться. Разику тоже. Они вышли из жаркой кухни в холодный сумрак двора, освещенного факелами. Кирос ощутил холод, что для него было необычно. Он пожалел, что не набросил плащ поверх пропотевшей туники. Разик захотел пойти к воротам, и они зашагали туда. Кирос волочил за собой ногу, стараясь не отстать от друга. Над головой появились звезды. Луны еще не взошли. Сейчас здесь ощущалось временное затишье. Никто в этот момент не кричал, никого не вносили с улицы, никто не бежал с поручением от лекарей в бараки или в обеденный зал.
Они подошли к воротам, к стоящим там охранникам. Кирос увидел, что эти люди вооружены мечами и копьями и надели нагрудники. И шлемы, словно солдаты. Оружие и латы гражданским лицам носить на улицах запрещалось, но в лагерях факций действовали свои законы, им было разрешено защищаться.
Здесь тоже стояла тишина. Они посмотрели за железные ворота на темную улицу. Вдалеке двигались люди, раздавались ка-кие-то звуки, одинокий голос кого-то звал, мелькал огонь факела. Разик спросил о новостях. Один из охранников сказал, что Сенат созвали на заседание.
— Зачем? — фыркнул Разик. — Сборище бесполезных толстых задниц. Чтобы голосование^ добыть себе еще вина и кар-шитских мальчиков?
— Они выбирают императора, — ответил стражник. — Если у тебя маловато мозгов, поваренок, держи рот на замке, чтобы никто не догадался.
— Пошел ты! — огрызнулся Разик.
— Заткнись, Разик, — быстро сказал Кирос. — Он расстроен, — объяснил он охраннику.
— Мы все расстроены, — отрезал тот. Кирос его не знал.
Они услышали шаги, приближающиеся сзади, обернулись.
При свете факелов, прикрепленных к стене, Кирос узнал возничего.
— Тарас! — произнес второй охранник, и в его голосе прозвучало уважение.
Они уже слышали обо всем, на кухне. Тарас, самый новый их возница, победил в заезде после полудня каким-то чудесным способом на пару с чудом вернувшимся Скортием. Они заняли первое, второе, третье и четвертое места, полностью затмив триумфы Зеленых прошлого дня гонок и заездов этого утра.
А затем вспыхнула драка во время круга почета.
Молодой возница кивнул головой, подошел и встал рядом с Киросом у ворот.
— Есть известия о факционарии? — спросил он.
— Еще нет, — ответил третий охранник. Он сплюнул ку-да-то в темноту за пределами круга света от лампы. — Эти сволочи из конторы городского префекта не хотят ничего говорить, даже когда приходят сюда.
— Вероятно, сами не знают, — заметил Кирос. Вспыхнул факел, рассыпав искры, и он отвел взгляд. Ему казалось, что только он один всегда старается быть рассудительным, а остальные считают это ненужным. Интересно, каково было бы бежать по улицам, размахивая мечом, и кричать от ярости? Он покачал головой. Не тот человек, не та жизнь. И не та нога, если уж на то пошло.
— Как Скортий? — спросил он, глядя на возничего. У Тараса был рассечен лоб, а на щеке красовался уродливый синяк.
Тарас покачал головой:
— Сейчас спит, как мне сказали. Ему что-то дали, чтобы он спал. Ему было очень больно, из-за тех ребер, которые он сломал раньше.
— Он умрет? — спросил Разик. Кирос быстро сделал знак солнечного диска в темноте и увидел, что его повторили двое из охранников.
Тарас пожал плечами:
— Они не знают или не хотят говорить. Лекарь-бассанид очень сердит.
— В задницу бассанида, — выругался Разик, как и следовало ожидать. — Кто он такой?
За воротами внезапно что-то загремело, послышался резкий, хриплый голос, отдающий приказ. Они быстро повернулись и посмотрели на улицу.
— Еще наши возвращаются, — сказал первый охранник. — Откройте ворота.
Кирос увидел группу мужчин — примерно дюжину, — которых солдаты грубо гнали перед собой по улице. Один из них не мог идти, его с двух сторон поддерживали два человека. Солдаты с обнаженными мечами гнали Синих вперед. Он увидел, как один из них замахнулся мечом и плашмя ударил споткнувшегося человека, выругавшись с акцентом северянина.
Ворота распахнулись. Огонь факелов и ламп заколебался от ветра. Человек, которого ударил солдат, споткнулся и упал на булыжную мостовую. Солдат снова выругался и сильно ткнул его острием клинка.
— Поднимайся, кусок конского дерьма!
Человек неуклюже привстал на колено, пока остальные поспешно вбегали в ворота. Кирос, не задумываясь, вышел, прихрамывая, вперед и опустился на колени рядом с упавшим человеком.
Он закинул правую руку упавшего к себе на плечо. От этого человека пахло потом, кровью и мочой. Кирос встал и покачнулся, поддерживая пострадавшего. Он понятия не имел, кто это, не разглядел в темноте, но это был один из Синих, как все они, и он был ранен.
— Шевелись, колченогий, если не хочешь, чтобы я воткнул меч тебе в задницу, — сказал солдат. Кто-то рассмеялся. — «Они выполняют приказ, — сказал себе Кирос. — В столице — бунт. Император умер. Они тоже боятся».
Ему показались очень длинными эти десять шагов до ворот лагеря. Он увидел, как Разик бежит к нему на помощь. Разик поднял другую руку раненого и положил к себе на плечи, но при этом человек между ними закричал от боли, и они поняли, что он ранен мечом в эту руку.
— Мерзавцы! — оскалился Разик, в ярости поворачиваясь к солдатам. — Он безоружен! Вы, козлы! Нечего было...
Ближний солдат, тот, который рассмеялся, повернулся к Разику и — на этот раз без всякого выражения — замахнулся мечом. Механическое, точное движение, не похожее на движение человека.
— Нет! — крикнул Кирос и, быстро изогнувшись, все еще поддерживая раненого, свободной рукой попытался схватить Разика. Под тяжестью раненого его качнуло в сторону от этого слишком поспешного движения, он попытался удержать равновесие.
И в это мгновение, вскоре после наступления темноты в тот день, когда умер император Валерий Второй, Кирос из факции Синих, родившийся на Ипподроме, который, разумеется, никогда не считал себя возлюбленным бога и никогда не видел вблизи святого наместника бога на земле, трижды возвышенного пастыря народа, тоже почувствовал, как нечто обжигающе горячее вонзилось в него сзади. Он упал, как Валерий, и в его голове также молнией пронеслись мысли о тех многих вещах, к которым он стремился, но так и не совершил.
Это может быть общим у людей, даже если между ними нет совсем ничего общего.
Тарас, ругая себя за тупость и медлительность, выскочил из ворот, пробежав мимо охранников, которых могли зарубить мечами, если бы они вышли на улицу с оружием.
Парень по имени Разик стоял, застыв как статуя, с открытым ртом и смотрел вниз, на своего упавшего друга. Тарас схватил его за плечи и почти отшвырнул назад, к воротам и стоящим там стражникам, пока его самого не зарубили. Потом опустился на колени, сделав ладонями быстрый умиротворяющий жест в сторону солдат, и поднял человека, которому пытался помочь Кирос. Раненый опять вскрикнул, но Тарас стиснул зубы и почти волоком потащил его к воротам. Отдал его охранникам и снова обернулся. Он собирался вернуться на улицу, но что-то заставило его остановиться.
Кирос лежал лицом вниз на булыжниках мостовой и не двигался. Кровь, черная в темноте, текла из раны в спине.
Солдат, который проткнул его мечом, равнодушно посмотрел на тело, потом в сторону ворот, где стояли, сгрудившись, Синие в колеблющемся свете факелов.
— Не тот кусок дерьма, — пренебрежительно сказал он. — Неважно. Будет вам урок. С солдатами так не разговаривают. Или кто-то умрет.
— Ты... иди сюда, повтори, козел! Синие! Синие! — Разик с искаженным лицом беспомощно звал, выкрикивал непристойности, заикался.
Солдат тяжело шагнул вперед.
— Нет! — резко крикнул другой, с тем же сильным акцентом, повелительным тоном. — Приказ. Не входить. Пошли отсюда.
Разик продолжал рыдать, звать на помощь, разразился в беспомощной ярости грязными ругательствами. Собственно говоря, Тарасу хотелось сделать то же самое. Когда солдаты уже уходили и один из них перешагивал прямо через тело зарубленного повара, он услышал шаги. За их спинами в лагере появились новые факелы.
— В чем дело? Что здесь произошло? — Это были Струмос, лекарь-бассанид, а с ними множество людей с огнем.
— Привели еще десяток наших, — ответил один из охранников. — По крайней мере, двое серьезно ранены, вероятно, солдатами. И они только что...
— Это Кирос! — закричал Разик, хватая повара за рукав. — Струмос, смотри! Теперь они убили Кироса!
— Что? — Тарас увидел, как изменилось лицо маленького человечка. — Эй, вы! Стоять! — крикнул он, и солдаты, к его изумлению, обернулись к нему. — Несите свет! — приказал Струмос через плечо и вышел за ворота. Тарас мгновение поколебался, потом последовал за ним, немного позади.
— Вы, грязные подонки! Я хочу знать имя и звание вашего командира! — произнес маленький повар с едва сдерживаемой яростью в голосе. — Сейчас же! Отвечайте!
— Кто ты такой, чтобы приказывать?..
— Я говорю от имени официально зарегистрированной факции Синих, а вы находитесь у ворот нашего лагеря, скоты! Насчет этого существуют правила, и они существуют сто лет или больше. Я хочу знать твое имя, если ты — командир этих пьяных болванов, позорящих нашу армию.
— Толстяк, — сказал солдат, — ты слишком много болтаешь. — И он рассмеялся, повернулся и ушел, не оглядываясь.
— Разик, Тарас, вы их сможете узнать? — Струмос застыл на месте, стиснув кулаки.
— Думаю, смогу, — ответил Тарас. Он помнил, как стоял на коленях, поднимая раненого, и смотрел прямо в лицо того солдата, который зарезал Кироса.
— Тогда они за это ответят. Они сегодня убили одаренного парня, эти грязные, невежественные скоты.
Тарас увидел, как доктор шагнул вперед.
— Это хуже, чем убить обыкновенного человека? Или сотню людей? — Голос бассанида звучал еле слышно, выдавая степень его усталости. — В чем одаренного?
— Он уже становился поваром. Настоящим, — ответил Струмос. — Мастером.
— Вот как? — переспросил доктор. — Мастером? Он слишком молод. — Он посмотрел на лежащего Кироса.
— А ты никогда не видел талант, дар, проявившийся рано? Разве ты сам не молод, несмотря на твои фальшивые крашеные волосы и эту смехотворную палку?
Тарас увидел, как доктор поднял глаза, и при свете факелов и фонарей заметил, как что-то — воспоминание? — промелькнуло на лице бассанида.
Но он ничего не сказал. Вся его одежда была испачкана кровью, и на щеке виднелось пятно крови. Сейчас он не выглядел молодым.
— Этот мальчик был моим наследством, — продолжал Струмос. — У меня нет сыновей, нет наследников. Он бы... превзошел меня, потом. Его бы запомнили.
Доктор снова заколебался. Он еще раз посмотрел на тело. Через секунду он вздохнул.
— Его еще могут запомнить, — пробормотал он. — Кто решил, что он мертв? Он не выживет, если его оставить лежать на камнях, но Колумелла сможет очистить рану и перевязать ее — он видел, как я это делаю. И он умеет зашивать раны. А потом...
— Он жив! — закричал Разик и бросился вперед, падая на колени рядом с Киросом.
— Осторожно! — рявкнул доктор. — Принесите доску и положите его на доску. И ни в коем случае не позволяйте этому идиоту Амплиару пустить ему кровь. Если он это предложит, вышвырните его из комнаты. Отдайте его Колумелле. А теперь, — сказал он, поворачиваясь к Струмосу, — где мои провожатые? Я готов идти домой. Я... очень устал. — И он оперся на свою палку.
Повар посмотрел на него.
— Еще один пациент. Вот этот. Прошу тебя. Я тебе сказал, у меня нет сыновей. Я верю, что он... я верю... Разве у тебя нет детей? Ты понимаешь, что я говорю?
— Здесь есть лекари. Ни один из этих людей сегодня не является моим пациентом. Я мог бы даже не приходить к Скортию. Если люди упорно делают глупости...
— То они всего лишь такие, какими их создал бог, или Перун и Богиня. Доктор, если этот мальчик умрет, это будет торжеством Азала. Останься. Исполни свой профессиональный долг.
— Колумелла...
— ... лечит наших коней. Прошу тебя.
Бассанид долгое мгновение смотрел на него, потом покачал головой:
— Мне обещали провожатых. Не такой медициной я занимаюсь, не такой образ жизни веду.
— Никто из нас не ведет такой образ жизни по собственному выбору, — произнес Струмос таким голосом, какого никто еще от него не слышал. — Кто выбирает насилие в темноте?
Воцарилось молчание. Лицо бассанида оставалось бесстрастным. Струмос долго смотрел на него. Когда он снова заговорил, его голос больше напоминал шепот:
— Если ты решил, мы тебя не станем удерживать, разумеется. Я сожалею о своих недобрых словах. Синие Сарантия благодарят тебя за помощь, оказанную сегодня днем и ночью. Ты не останешься без вознаграждения. — Он оглянулся через плечо. — Пускай двое из вас пройдут вперед по улице с факелами. Никуда не сворачивайте. Крикните людей городского префекта. Они должны быть недалеко. Они проводят доктора домой. Разик, беги в лагерь и приведи четверых, пусть возьмут столешницу. Скажи, чтобы Колумелла нас ждал.
Всеобщее оцепенение прошло, люди бросились выполнять его приказы. Доктор повернулся к ним спиной и стоял, глядя на улицу. Тарас видел по его позе, что он совершенно обессилел.
Теперь его посох казался вещью необходимой, а не взятой для вида. Тарасу было знакомо такое ощущение: в конце дня гонок простой проход от песка дорожек по туннелю до раздевалок, казалось, требовал больше сил, чем у него оставалось.
Он тоже смотрел мимо бассанида на улицу. И в эту секунду увидел, как в начале улицы промелькнули роскошные носилки — видение, поразительное воплощение золоченого изящества и красоты в безобразной ночи. Два человека с факелами подошли к концу улицы; носилки ненадолго осветил золотистый свет, потом они исчезли, уплыли по направлению к Ипподрому, Императорскому кварталу, Великому Святилищу, нереальное видение, мимолетное как сон явление из другого мира. Тарас моргнул и с трудом сглотнул.
Двое посланных начали звать людей городского префекта. Они сегодня ночью были на всех улицах. Тарас снова посмотрел на восточного лекаря, и вдруг — совсем не к месту — перед ним возник образ его матери, воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей точно так же перед кухонным очагом. Она только что не позволила ему снова уйти из дома и вернуться в конюшни или на местный ипподром (чтобы наблюдать за рождением жеребенка, или за тем, как жеребца приучают к поводьям и колеснице, или еще за чем-нибудь, связанным с лошадьми), а потом глубоко вздохнула и передумала из любви, снисхождения или понимания того, что он сам только начинал осознавать. Она повернулась к сыну и сказала: «Ладно. Но сначала выпей эликсира, уже холодно, и надень теплый плащ...»
Бассанид глубоко вздохнул. Повернулся. В темноте Тарас вспомнил о своей матери, далеко отсюда, давно. Доктор посмотрел на Струмоса.
— Ладно, — тихо произнес он. — Еще один пациент. Потому что я тоже глупец. Проследи, чтобы его положили на доску лицом вниз и сначала подняли левую сторону.
Сердце Тараса сильно билось. Он увидел, как Струмос посмотрел на доктора. Свет факела был неровным, мигающим. Теперь в ночи слышался шум, впереди и сзади, — это Разик привел подмогу. Дунул холодный ветер и пустил струю дыма между двумя мужчинами.
— Значит, у тебя есть сын? — спросил Струмос Аморийский так тихо, что Тарас едва услышал.
— Да, — ответил бассанид через мгновение.
Тут поспешно подошли носильщики, вслед за Разиком они несли доску из обеденного зала. Кироса подняли на нее, осторожно, так, как было приказано, и они все вернулись в лагерь. Бассанид помедлил у ворот и переступил порог левой ногой.
Тарас следовал за ним последним, он все еще думал о матери, у которой тоже есть сын.
* * *
Ей казалось, что большую часть жизни здесь, в городе, который называли центром мира, она провела у окна, выходящего на улицу, в той или иной комнате. Она наблюдала, но ничего не делала. Это не обязательно плохо, думала Касия, ведь обязанности на постоялом дворе или дома (особенно после того, как умерли мужчины) никак нельзя было назвать приятными. Но все же иногда возникало странное чувство, что здесь, предположительно в самом центре мировых событий, она — всего лишь зритель, словно весь Сарантий — это театр или ипподром, а она сидит на одном месте и смотрит вниз.
С другой стороны, какую активную роль могла играть здесь женщина? И, конечно, нельзя сказать, чтобы у нее возникало хоть малейшее желание оказаться сейчас на улице. В городе было так много движения, так мало спокойствия, столько людей, которых она совсем не знала. Неудивительно, что люди возбуждены: что могло заставить их чувствовать себя в безопасности или внушить уверенность? Если император был их отцом каким-то сложным образом, почему они не должны были стать неуправляемыми, когда он умер? Стоя у окна, Касия решила, что хорошо бы иметь ребенка, полный дом детей, и поскорее. Семья может стать защитой, — как и ты для нее, — от внешнего мира.
Уже стемнело, звезды сияли наверху между домами, факелы пылали внизу, маршировали и кричали солдаты. Белая луна скоро взойдет за домом: даже в городе Касия знала фазы лун. Стычки этого дня почти прекратились. Таверны закрыли, проституткам велели убраться с улиц. Она думала о том, куда деваться нищим и бездомным. И о том, когда вернется Карулл. Она наблюдала, не зажигая ламп в комнате, и ее не видно было снизу.
Она боялась меньше, чем ожидала. Это пришло со временем. Человек может приспособиться ко многому, если ему дать достаточно времени: к толпам, солдатам, вони и шуму, хаосу города и полному отсутствию зелени и тишины, если не считать тишины, которая иногда днем стояла в церквах, а ей не нравились церкви Джада.•
Ее все еще поражало, что здешние жители видят огненные шары, которые появляются по ночам и катятся, мерцая, вдоль улиц. Они служили доказательством существования сил, не подвластных богу джадитов, но все их полностью игнорировали. Словно существование того, что невозможно объяснить, нельзя признавать. Люди свободно рассуждали о привидениях, духах, и она знала, что многие прибегают к языческой магии, заклятиям, что бы там ни говорили священники, но никто и никогда не говорил об этих огнях на ночных улицах.
Стоя у окна, Касия наблюдала за ними и считала их. Казалось, их больше, чем обычно. Она слушала крики солдат внизу. Немного раньше она видела, как они входили в темноте в дома на их улице, слышала стук в двери. Перемены в воздухе, перемены в мире. Карулл взволнован. Он любит Леонта, а Леонт станет новым императором. Это для них хорошо, сказал он, когда ненадолго заглянул домой перед заходом солнца. Она ему улыбнулась. Он поцеловал ее и снова ушел. Они кого-то ищут. Касия знала кого.
С тех пор прошло несколько часов. Теперь, стоя у окна в темноте, она ждала, наблюдала и увидела нечто совершенно неожиданное. Касия увидела на их тихой малолюдной улице, как увидел несколькими минутами раньше Тарас из факции Синих, золотые носилки, появившиеся из темноты. Некое видение, как те огни, нечто совершенно не гармонирующее с остальными событиями ночи.
Конечно, она представления не имела, кто находится внутри, но знала, что этим людям не полагается быть на улицах и что они это тоже знают. Никто не бежал впереди с факелом, как принято. Кто бы ни сидел в носилках, он старался остаться незамеченным. Касия следила за ними, пока носильщики не добрались до конца улицы, свернули за угол и пропали из виду.
Утром она решила, что, должно быть, уснула у окна и ей приснилось нечто золотое, промелькнувшее внизу в темноте, полной солдат, проклятий и стука в двери. Иначе как она могла увидеть, что носилки золотые, ведь света не было?
* * *
Благородный и просвещенный, благословенный и почтенный восточный патриарх святого Джада, бога Солнца, Закариос в этот поздний час тоже не спал в своих покоях в Патриаршем дворце и пребывал в некотором душевном и телесном расстройстве.
Резиденция патриарха располагалась за пределами Императорского квартала, прямо позади строительной площадки Великого Святилища — как старого, которое сгорело, так и гораздо более крупного, теперь возведенного на его месте. Сараний Великий, основавший этот город, считал полезным, чтобы люди не видели одновременно клириков и дворцовых чиновников.
Некоторые из его преемников с этим не соглашались, желая надежно держать патриархов под каблуком, но Валерий Второй не принадлежал к их числу. Закариос, только что вернувшийся после осмотра тела императора, который лежал в убранстве для торжественных похорон в Порфировом зале Аттенинского дворца, размышлял об этом и о нем самом. По правде сказать, он его оплакивал.
Дело в том, что он не видел самого тела. Кажется, его видели только Бдительные и канцлер, а потом Гезий решил закрыть тело Валерия — полностью закутать его в пурпурную мантию — и никому не показывать.
Его сожгли «сарантийским огнем».
Закариос обнаружил, что ему больно об этом думать. Никакая сила веры, никакой политический опыт или сочетание того и другого не могли помочь ему легко примириться с превращением Валерия в почерневшую, обугленную плоть. Это очень плохо. При одной мысли об этом у него начинались спазмы в желудке.
Как положено и необходимо, он произнес святые молитвы успения в Порфировом зале, а потом вошел в высокие серебряные двери Палаты приемов того же дворца. И там совершил обряд святого помазания над Леонтом, который по решению Сената в тот день стал императором Сарантия.
Леонт — человек глубоко набожный, любой патриарх мог только пожелать подобного правителя на Золотом Троне, стоя на коленях, произносил нужные слова без подсказки, с глубоким чувством. Его супруга Стилиана стояла на некотором расстоянии, и ее лицо ничего не выражало. Все крупные чиновники двора присутствовали там, хотя Закариос заметил, что Гезий, престарелый канцлер («Еще старше, чем я», — подумал патриарх), также стоял в стороне от остальных, у дверей. Патриарх достаточно давно занимал свой пест и знал, что в Императорском квартале в ближайшие дни быстро сменятся высшие чиновники, еще до окончания траурных обрядов.
Завтра должна состояться публичная коронация супругов на Ипподроме, так сообщил новый император патриарху после обряда помазания. Закариос серьезно попросил позволения присутствовать в катизме и принять участие в церемонии. В такое время, как сейчас, тихо ответил Леонт, особенно важно показать народу, что святые отцы и двор едины. Это было высказано как просьба, но просьбой не было. Говоря это, Леонт сидел на троне в первый раз, высокий, золотой, торжественный. Патриарх склонил голову в знак согласия. Стилиана Далейна, которая скоро должна стать императрицей Сарантия, одарила его мимолетной улыбкой, первой за эту ночь. Она похожа на своего покойного отца. Закариос всегда так считал.
Патриарх понял из рассказа своего личного советника, священника Максимия, что именно ее брат, ссыльный Лекан, стоял за этим подлым, предательским злодеянием, вместе с также сосланным Лисиппом, человеком, которого не без причины ненавидели и боялись городские священники.
Оба эти человека мертвы, сообщил Максимий. Леонт сам прикончил толстого Кализийца, так как он — могучий воин. Сегодня Максимий выглядел очень счастливым, подумал Закариос, и даже не пытался это скрыть. Советник и сейчас находился с ним, несмотря на поздний час. Максимий стоял на балконе, выходящем на город. Через дорогу высился купол нового Великого Святилища. Святилища Валерия. Его огромная честолюбивая мечта. Одна из многих.
Леонт сказал, что императора похоронят в Святилище: справедливо, чтобы он стал первым человеком, который обретет в нем покой. Его сожаление выглядело искренним; Закариос знал, что его благочестие искренне. Новый император имел свои взгляды на некоторые спорные вопросы святой веры. Закариос знал, что отчасти именно поэтому Максимий сейчас доволен и что он сам тоже должен быть доволен. Но это было не так. Человек, которого он глубоко уважал, мертв, а Закариос чувствовал себя слишком старым для той борьбы, которая могла сейчас вспыхнуть в святилищах и церквах, даже если они получат поддержку Императорского квартала.
Патриарх ощутил спазмы в животе и поморщился. Он встал и вышел на балкон, опустив наушники своей шапки. Максимий посмотрел на него и улыбнулся.
— На улицах уже тихо, святейший, слава Джаду. Я видел только солдат и стражников городского префекта. Мы должны быть вечно благодарны богу, что в это опасное время он окружил нас своей заботой.
— Жаль, что он не занялся моим желудком, — ответил Закариос, проявив черную неблагодарность.
Максимий изобразил на лице сочувствие.
— Может быть, чашка травяного отвара...
— Да, — ответил Закариос. — Может быть.
Сегодня он без причины злился на своего советника. Максимий был слишком весел. Император умер, убит. Валерий неоднократно за эти годы ставил Максимия на место, и самому Закариосу следовало делать это чаще.
Сейчас лицо священника ничего не выдало, никакой реакции на резкость патриарха — это он хорошо умел. Он многое хорошо умел делать. Закариос часто жалел, что этот человек так ему необходим. Максимий поклонился и вернулся в комнату, чтобы вызвать слугу и приказать приготовить отвар.
Закариос остался один у каменного ограждения высокого балкона. Он слегка дрожал, так как ночь была холодной, а он стал чувствителен к холоду, но в то же время воздух бодрил, возвращал силы. Напоминал о том, внезапно подумал он, что если другие умерли, то он сам жив по милости бога. Он все еще здесь, чтобы служить, ощущать ветер на лице, видеть в вышине грандиозный купол, звезды и белую луну на востоке.
Он взглянул вниз. И увидел еще кое-что.
По темной улице, где сейчас не было солдат, двигались носилки, появившиеся из-за угла узкой улочки. Двигались быстро, не освещенные факелами слуг, к одной из маленьких дверок с тыльной стороны Святилища. Конечно, они были всегда заперты. Строители еще не закончили, и декораторы тоже. Внутри стояли леса, лежали инструменты, отделочные материалы, кое-что представляло опасность, кое-что было ценным. Никому не разрешалось входить туда без надобности, и тем более ночью.
Закариос со странным, неожиданным чувством смотрел, как раздвинулись занавески носилок. Появились два человека. Света не хватало, и патриарх не мог их разглядеть: они оба были закутаны в плащи — темные фигуры в темноте.
Один из них подошел к запертой двери.
Через мгновение она открылась. Ключ? Закариос не видел. Оба вошли внутрь. Дверь закрылась. Носильщики не стали дожидаться, а унесли изящные носилки прочь, обратно, туда, откуда пришли, и через секунду улица снова опустела. Словно ничего и не было, и весь этот короткий загадочный эпизод был плодом его воображения под освещенным звездами и луной куполом.
— Отвар готовят, ваше святейшество, — деловито сообщил Максимий, появляясь на балконе. — Молю бога, чтобы он принес вам облегчение.
Закариос, задумчиво глядя вниз из-под шапки с наушниками, не ответил.
— Что там? — спросил Максимий, подходя к нему.
— Ничего, — ответил восточный патриарх. — Там ничего нет. — Он не знал, почему так ответил, но это была правда, не так ли?
В этот момент он увидел один из маленьких летучих огоньков на том самом углу, за которым исчезли носилки несколько секунд назад. И он тоже исчез через мгновение. Они всегда исчезали.
* * *
Она вошла в Святилище впереди него, после того как он повернул в замках два ключа, распахнул маленькую дубовую дверцу и отступил в сторону, пропуская ее. Вошел следом, быстро закрыл дверь и запер на замок. Привычка, рутина, все, что он делал каждый обычный день. Повернуть ключ, отпереть или запереть дверь, войти туда, где он работает, оглядеться, посмотреть вверх.
У него дрожали руки. Им удалось добраться до этого места.
Он не верил, что удастся. Учитывая то, что сегодня творится в Городе.
В маленькой крытой галерее под одним из полукуполов позади огромного купола, преподнесенного миру Артибасом, идущая впереди Гизелла, царица антов, сбросила с головы капюшон.
— Нет! — резко воскликнул Криспин. — Не снимай!
Золотые волосы, усыпанные драгоценностями. Синие глаза, сияющие, словно драгоценные камни в залитом светом Святилище. Лампы здесь горели повсюду: горели на стенах, и на цепях под потолком, и под всеми куполами, и свечи в боковых алтарях, хотя возведенное Валерием Святилище еще не было открыто и освящено.
Она несколько мгновений смотрела на него, потом, как ни удивительно, подчинилась. Он сознавал, что заговорил с ней повелительным тоном. Но причиной был страх, а не самонадеянность. Интересно, подумал он, что стало с его гневом? Кажется, где-то потерял его сегодня днем и ночью, отбросил, как Аликсана отбросила свой плащ на острове.
Капюшон низко опустился и снова закрыл лицо Гизеллы, скрыл ее сейчас почти пугающую, сияющую красоту, словно эта женщина рядом с ним сама стала одним из источников света в Святилище.
Сидя внутри носилок, Криспин почувствовал желание, запретное и невозможное, как полет смертного, как огонь, зажженный раньше дара Геладикоса. Оно едва шевельнулось в нем, совершенно иррациональное, но безошибочное. Сидя рядом с ней, ощущая рядом ее тело, ее присутствие, он вспомнил, как Гизелла пришла к нему вскоре после своего приезда в Город, поднялась на помост, где он стоял один, и заставила его поцеловать ее ладонь на виду у всех, кто стоял внизу и глазел на них. Она хотела создать повод, фальшивый, как монета из сплава, который позволил бы ему приходить к ней — к одинокой женщине, без советников и союзников, без людей, которым можно доверять, запутанной в игры стран с необычайно высокими ставками.
Он потом понял, что Гизелла, царица антов, пыталась защитить не свою репутацию. Он мог бы уважать ее за это, даже понимая, что его используют, с ним играют. Он помнил руку, задержавшуюся на его волосах в ту первую ночь в ее дворце. Она была царицей, которая собирает свои войска. Он был для нее орудием, подданным, который получит точный приказ, когда понадобится.
Кажется, сейчас он понадобился.
«Ты должен доставить меня в Императорский квартал. Сегодня ночью».
В ночь, когда на улице грохотали шаги солдат, занятых поисками пропавшей императрицы. В ночь после того дня, когда в Сарантии вспыхнул бунт и произошло убийство. Когда Императорский квартал должно было охватить лихорадочное, безумное напряжение: один император мертв, другого предстояло провозгласить. Когда началось вторжение с севера, когда Батиаре должны были объявить войну.
Он выслушал слова Гизеллы, но почти не услышал их, такими невероятными они ему показались. Но он не ответил ей, как отвечал столько раз сам себе и другим: «Я художник, не более того».
Это было бы ложью, после того что случилось сегодня утром. Он окончательно сошел с помоста, его спустили вниз некоторое время назад. И в эту ночь смерти и перемен царица антов, забытая всеми, словно незначительная гостья на пиру, попросила отвести ее во дворцы.
Путешествие почти через весь Город, в темноте, на носилках, которые оказались позолоченными, устланными пышными подушками. Два человека могли сидеть в них в разных концах, но их тела оказывались в пугающей близости друг от друга. Один из этих людей горел вдохновенной целеустремленностью, другой сознавал собственный страх, но помнил — и это кое-что говорило о его характере, — что менее года назад у него не оставалось никакого желания жить и он почти решился искать собственной смерти.
Сегодня ее очень легко найти, думал он, сидя на носилках. Он указывал носильщикам дорогу и запретил зажигать факелы. Они его слушались, как слушались подмастерья, и несли носилки быстро, почти бесшумно, по улицам, держась в тени, останавливаясь, когда слышался топот сапог или появлялись огни факелов. Они огибали площади по периметру, один раз остановились у входа в часовню, пережидая, пока четыре вооруженных всадника галопом пересекали форум Мезароса. Криспин отодвинул занавеску носилок, чтобы наблюдать, и потом делал это еще несколько раз, глядя на звезды и запертые на засов двери и витрины лавок, пока они двигались по ночному городу. Он видел, как странные «сарантийские огни» вспыхивали и исчезали у них на пути: то было путешествие и по залитому звездным светом полумиру, и по реальному миру. Возникало ощущение, что они путешествуют бесконечно, что сам Сарантий каким-то образом выпал из времени. Он спрашивал себя, может ли кто-нибудь увидеть их в темноте, действительно ли они находятся здесь.
Гизелла хранила молчание, почти не шевелилась, что усиливало это странное ощущение. Она не выглядывала наружу, когда он отдергивал занавески. Напряженная, сжатая в ожидании как пружина. Носилки пахли сандалом и чем-то еще, чего он не узнавал. Этот аромат заставил его вспомнить о слоновой кости, ведь ему все напоминало какие-то цвета. Одна из ее лодыжек прижималась к его бедру. Она этого не чувствовала. Он был почти уверен, что она этого не чувствует.
Наконец они оказались у двери в Великое Святилище, и Криспин, когда они покинули замкнутый мир носилок, привел в действие, снова вернувшись в реальное время, следующую часть так называемого плана, хотя, если честно, никакого плана у него не было.
Некоторые загадки разрешить невозможно даже любителю загадок. Некоторые загадки могут уничтожить тебя, если ты попытаешься их решить, как те хитроумные коробочки, которые, по слухам, изобрели в Афганистане: если их неправильно повернуть, выскакивают клинки и убивают или калечат неосторожных.
Гизелла, царица антов, вручила ему такую коробочку. Или, если посмотреть с другой точки зрения, повернуть коробочку немного иначе, она сама стала такой коробочкой сегодня ночью.
Криспин глубоко вздохнул и осознал, что они уже не одни. Гизелла остановилась у него за спиной, глядя вверх. Он обернулся, проследил за ее взглядом, устремленным к куполу, который построил Артибас и который Валерий отдал ему — Каю Криспину, вдовцу, единственному сыну Хория Криспина, каменотеса из Варены.
Горели лампы, свисающие на серебряных и бронзовых цепях и укрепленные в держателях на стенах вдоль рядов окон. Свет восходящей белой луны лился с востока, бросая благословенные лучи на ту часть работы, которую он успел проделать здесь, в Сарантии, после прибытия.
Он будет помнить, всегда будет помнить, что в ту ночь, когда сама царица антов горела решительной целеустремленностью, подобно лучу солнечного света, сфокусированному в одной точке при помощи стекла, она все же остановилась под его мозаикой на куполе и посмотрела на нее при свете ламп и луны.
В конце концов она сказала:
— Я помню, ты жаловался мне на несовершенство материалов в церкви моего отца. Теперь я понимаю.
Он ничего не ответил. Склонил голову. Она снова взглянула вверх, на его образ Джада над этим Городом, на его леса и поля (зеленые, как весна, в одном месте, красно-золотисто-коричневые, как осень, в другом), на его «зубира» на краю темного леса, на его моря и плывущие корабли, на его людей (там уже была Иландра, и он собирался в то утро начать изображать девочек, просеивая память и любовь сквозь сито мастерства и искусства), его летящих и плывущих, бегущих и наблюдающих зверей и на то место (еще не сделанное), где закат на западе над развалинами Родиаса должен был стать запретным факелом падающего Геладикоса. Это была его жизнь, все жизни под властью бога в этом мире, столько, сколько он мог передать, сам будучи смертным, связанный своими ограничениями.
Многое уже сделано, еще кое-что предстоит сделать при помощи других людей — подмастерьев Пардоса, Силано и Сосио и Варгоса, работающего теперь с ними. Все это возникало под его руководством на стенах и половинках куполов. Но саму суть, главный рисунок, уже можно было видеть, и Гизелла стояла и смотрела.
Когда ее взгляд снова вернулся к нему, он понял, что она хочет сказать что-то еще. Но не сказала. На ее лице появилось совершенно неожиданное выражение, и много времени спустя ему показалось, будто он понял то, что она чуть было тогда не сказала.
— Криспин! Святой Джад, с тобой все в порядке! Мы боялись...
Он поднял ладонь повелительным жестом императора — от волнения. Пардос, устремившийся к нему, остановился как вкопанный и замолчал. Варгос стоял у него за спиной. Криспин тоже почувствовал мимолетное облегчение: очевидно, они предпочли оставаться здесь весь день и всю ночь, здесь было безопасно. Он был уверен, что Артибас тоже находится где-то поблизости.
— Вы меня не видели, — прошептал он. — Вы спите. Идите. Ложитесь спать. Скажите то же самое Артибасу, если он забредет сюда. Никто меня не видел. — Они оба смотрели на стоящую рядом с ним фигуру под капюшоном. — И никого другого, — прибавил он. Он изо всех сил надеялся, что ее нельзя узнать.
Пардос открыл и закрыл рот.
— Идите, — сказал Криспин. — Если у меня будет возможность, я вам потом все объясню.
Варгос тихо подошел и встал рядом с Пардосом: мощный, надежный, внушающий уверенность человек, вместе с которым они видели «зубира». Который вывел их из Древней Чащи в День Мертвых. Он тихо сказал:
— Мы ничем не можем тебе помочь? Что бы ты ни задумал.
Криспин подумал, что ему бы очень этого хотелось. Но покачал головой.
— Не сегодня. Я рад, что с вами все в порядке. — Он поколебался. — Помолитесь за меня. — Он никогда раньше не говорил ничего подобного. Слегка улыбнулся: — Хотя вы меня и не видели.
Никто не улыбнулся в ответ. Варгос шевельнулся первым, взял Пардоса за локоть и повел прочь, в полумрак Святилища.
Гизелла взглянула на него. Ничего не сказала. Он повел ее по мраморному полу, через обширное пространство под куполом в боковую галерею на другой стороне, затем к низкой дверце в дальней стене. Там он сделал глубокий вдох и постучал — четыре быстрых удара, два медленных, — а затем постучал снова, вспоминая.
Тишина, время ожидания, долгое, как ночь. Он смотрел на множество свечей у алтаря справа от них и думал, что надо помолиться. Гизелла стояла рядом с ним неподвижно. Если ему это не удастся, то у него в запасе ничего не остается.
Потом он услышал, как с другой стороны в замке поворачивается ключ. И низкая дверца — часть единственного плана, который он сумел придумать, распахнулась перед ними. Он увидел священника в белой одежде, который открыл ее, одного из Неспящих, стоящего в коротком каменном туннеле за алтарем в задней части маленькой часовни, сооруженной в стене Императорского квартала. Он знал этого человека и от всей души возблагодарил бога, вспомнив, что проходил через эту дверь в первый раз вместе с Валерием, который уже умер.
Священник тоже его знал. Это был условный стук императора, который передал его Артибасу, а затем Криспину. При свете ламп они не раз открывали эту дверь Валерию зимними ночами, когда он приходил в конце своих дневных трудов взглянуть на их труд. Много позже, чем сейчас, много раз. Его называли «ночным императором»; говорили, он никогда не спит.
К счастью, священник оставался невозмутимым, он только молча приподнял брови. Криспин сказал:
— Я пришел с человеком, который хочет вместе со мной отдать последний долг императору. Мы помолимся у его тела и снова вернемся сюда вместе с тобой.
— Он в Порфировом зале, — сказал священник. — Ужасное время.
— Это так, — с чувством согласился Криспин.
Священник не отступил в сторону.
— Почему твоя спутница не снимает капюшон? — спросил он.
— Чтобы простые люди ее не увидели, — прошептал Криспин. — Это было бы неуместно.
— Почему?
Это означало, что больше ничего не остается. Криспин повернулся к Гизелле, но она уже сбросила капюшон. Священник поднял фонарь. Свет упал на ее лицо, на золотистые волосы.
— Я — царица антов, — тихо прошептала она. Она была напряжена, как туго натянутая тетива лука. У Криспина возникло ощущение, что, если к ней прикоснуться, она завибрирует. — Добрый клирик, неужели ты думаешь, что женщине можно открыто ходить сегодня ночью по улицам?
Священник, явно преисполнившись благоговения, — и глядя на царицу, Криспин понимал почему, — покачал головой и выдавил:
— Нет, конечно... нет, нет! Опасно! Ужасное время!
— Император Валерий привез меня сюда. Спас мне жизнь. Предполагал вернуть мне мой трон, как тебе, вероятно, известно. Уместно ли будет, перед лицом Джада, чтобы я с ним попрощалась? Мне не будет покоя, если я этого не сделаю.
Маленький священник в белой одежде попятился перед ней, затем поклонился и отодвинулся в сторону. И произнес с большим достоинством:
— Это будет достойным поступком, госпожа. Да пошлет Джад свет тебе и ему.
— Всем нам, — произнесла Гизелла и пошла вперед, теперь впереди Криспина, пригнув голову под аркой низкого каменного туннеля, потом через маленькую часовню вышла в Императорский квартал.
Они были на месте.
Когда Криспин был моложе и учился своей профессии, Мартиниан часто наставлял его по поводу преимуществ прямого подхода, необходимости избегать ненужных изысков. Криспин долгие годы и сам много раз повторял это их ученикам. «Если прославленный воин приходит к скульптору и заказывает в свою честь статую, то будет несказанной глупостью не поступить очевидным образом. Посадите человека на коня, дайте ему шлем и меч. — Тут Мартиниан обычно делал паузу. И Криспин тоже, потом продолжал: — Пусть это вам кажется надоевшим, избитым, но вы должны спросить себя, в чем смысл такого заказа. Удастся ли вам чего-либо добиться, если заказчик не почувствует себя возвеличенным работой, которая должна его возвеличить?»
Тонкие идеи, блестящие находки всегда сопряжены с риском. Иногда этот риск полностью уничтожает требования момента. В этом все дело.
Криспин вывел царицу из часовни назад, в ночь, и не просил ее снова набросить капюшон. Они не делали никаких попыток скрываться. Они шагали по ухоженным дорожкам, по хрустящему под ногами гравию, мимо скульптур императоров и воинов (выполненных искусно) в залитых светом звезд и лун садах и никого не встретили, и их никто не потревожил по дороге.
Те, кто здесь жил, считали, что сегодня ночью опасность грозит им по ту сторону Бронзовых Врат, в лабиринтах Города.
Они прошли мимо фонтана, еще не работающего так рано по весне, а потом мимо длинного портика шелковой гильдии, а потом до их ушей донесся шум моря, и Криспин повел царицу к входу в Аттенинский дворец, сегодня освещенному лампами. Здесь стояла охрана, но двойные двери были широко распахнуты. Он поднялся по ступенькам прямо к ним и здесь увидел стоящего у самых дверей, за спинами стражников, человека из людей канцлера, в зелено-коричневой одежде евнуха.
Он остановился перед стражниками, царица стояла рядом. Они настороженно смотрели на него. Он не обратил на них внимания, а ткнул пальцем в евнуха:
— Ты! — рявкнул он. — Нам необходимо сопровождение для царицы антов.
Евнух обернулся, он был безупречно обучен и не выказал никакого удивления, а вышел на крыльцо. Стражники переводили взгляд с Криспина на царицу. Человек канцлера поклонился Гизелле, и мгновение спустя они тоже поклонились. Криспин перевел дыхание.
— Родианин! — произнес евнух, выпрямляясь. Он улыбался. — Тебе снова нужно побриться. — И с чувством огромного облегчения, с чувством, что его благословят, защитят и помогут, Криспин узнал этого человека: это он брил ему бороду в тот первый раз, когда мозаичник явился во дворец.
— Наверное, — признался Криспин. — Но в данный момент царица желает видеть канцлера и отдать последнюю дань уважения Валерию.
— Она может сделать и то и другое одновременно. Я к твоим услугам, повелительница. Канцлер находится в Порфировом зале, у тела покойного. Я отведу вас туда. — Стражники даже не пошевелились, когда они прошли мимо, так царственно держалась Гизелла, так уверенно шагал человек, сопровождающий ее.
Идти оказалось недалеко. Порфировый зал, в котором рожали императрицы Сарантия и где выставляли императоров для последнего прощания, когда их призывал к себе бог, находился на том же уровне, чуть дальше по прямому коридору. В нем горели через равные промежутки лампы, между ними лежали тени, и не было ни души. Казалось, Императорский квартал, дворец, коридор были заколдованы неким алхимиком, такие в них царили тишина и спокойствие. Их шаги отдавались гулким эхом. Они одни со своим провожатым шли навестить покойника.
Человек, провожавший их, остановился у двустворчатых дверей. Двери из серебра, с узором из золотых корон и мечей. Здесь тоже стояли двое стражников. Кажется, они знали человека Гезия. Кивнули ему. Евнух тихо стукнул один раз и сам открыл двери. Жестом пригласил их войти внутрь.
Гизелла снова вошла первой. Криспин в нерешительности остановился в дверях. Зал оказался меньше, чем он ожидал. На стенах висели пурпурные ткани, стояло искусственное дерево из кованого золота, у дальней стены — кровать под балдахином, а в центре теперь находился погребальный помост с закутанным в саван телом на нем. Повсюду горели свечи, и один человек стоял на коленях — на подушке, как заметил Криспин, — а два священника тихо пели похоронные молитвы.
Стоящий на коленях человек поднял взгляд. Это был Гезий, желтовато-бледный, как пергамент, худой, как стило писаря, он выглядел очень старым. Криспин увидел, что он узнал царицу.
— Я очень рада, что нашла тебя, господин, — сказала Гизелла. — Я хочу помолиться о душе Валерия, который нас покинул, и поговорить с тобой. Наедине. — Она подошла к кувшину на столике и полила воды на руки, выполняя ритуал очищения, потом вытерла их тканью.
Криспин увидел, как на лице старика, который смотрел на нее, что-то промелькнуло.
— Конечно, повелительница. Я полностью к твоим услугам.
Гизелла бросила быстрый взгляд на священников. Гезий махнул рукой. Они прервали свои песнопения и вышли через дверь в дальнем конце зала, рядом с кроватью. Дверь закрылась, огоньки свеч мигнули от ветра.
— Ты можешь идти, Кай Криспин. — Царица не обернулась. Криспин взглянул на евнуха, который их сопровождал. Этот человек невозмутимо повернулся и вышел. Криспин собрался уже последовать за ним, но потом заколебался и повернул назад.
Он прошел вперед мимо Гизеллы и, в свою очередь, налил воды, бормоча слова, которые принято произносить в присутствии покойников. Потом вытер руки. Затем он опустился на колени у погребального возвышения, рядом с телом мертвого императора. Ощутил сквозь аромат благовоний в комнате запах чего-то горелого и обугленного и закрыл глаза.
Существовали слова молитвы, подобающие этому моменту. Но он их не произнес. Сначала в голове у него было пусто, потом в его воображении возник образ Валерия. Человека честолюбивого до такой степени, что Криспин и представить себе не мог. Круглолицего, с мягкими чертами лица, голосом и манерами.
Даже сейчас Криспин понимал, что ему следовало бояться и ненавидеть этого человека. Но если и было ему дано понять истину здесь, внизу, среди живых, у подножия помоста, то заключалась она в том, что ненависть, страх, любовь — все это не бывает таким простым, как хотелось бы. Он не произнес никаких официальных слов молитвы, а молча попрощался с образом, возникшим в его воображении. Это все, что он считал своим долгом сделать.
Криспин встал и пошел к двери. Выходя, он услышал, как Гизелла тихо сказала канцлеру —и потом всегда гадал, не нарочно ли она позволила ему услышать эти слова, в качестве своего рода подарка:
— Мертвые покинули нас. Теперь мы можем говорить только о том, что произойдет дальше. Мне надо кое-что рассказать.
Дверь захлопнулась. Стоя в коридоре, Криспин внезапно ощутил невероятную усталость. Он закрыл глаза. Покачнулся. Евнух тут же оказался рядом. И сказал голосом мягким, как дождь:
— Пойдем, родианин. Ванна, бритва, вино.
Криспин открыл глаза. Покачал головой. Но одновременно услышал свой голос:
— Хорошо.
У него не осталось сил. Он это знал.
Они прошли обратно по коридору, повернули, еще раз повернули. Он представления не имел, где они находятся. Подошли к какой-то лестнице.
— Родианин!
Криспин посмотрел вверх. К ним приближался мужчина, худой и серый, шагающий быстрой, угловатой походкой. Больше никого в коридоре не было, и на лестнице тоже.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Пертений Евбульский.
Он и правда очень устал.
— Вечно я попадаюсь под руку, да?
— Это точно.
— Отдавал дань уважения покойнику, — сказал Криспин.
Пертений явственно фыркнул.
— Умнее отдать ее живым, — сказал он. Потом улыбнулся широким тонким ртом. Криспин попытался вспомнить, улыбался ли этот человек подобным образом раньше, и не смог. — Есть вести с улиц? — спросил Пертений. — Ее еще не загнали в угол? Конечно, она не сможет долго бегать.
Это было неразумно. Крайне неразумно. Криспин это понимал, уже начиная движение. Это было, по правде говоря, чистейшим, саморазрушительным безумием. Но в тот момент, кажется, он все-таки обрел свой гнев, и в то мгновение, когда он его обрел, он размахнулся и изо всех сил обрушил кулак на лицо секретаря только что помазанного императора. Тот от удара отлетел назад и неподвижно растянулся на мраморном полу.
Воцарилось почти невыносимое, тяжелое молчание
— Бедная, бедная твоя рука, — мягко произнес евнух. — Пойдем, пойдем, полечим ее. — И повел Криспина наверх, не оглядываясь на лежащего без чувств человека. Криспин покорно шел следом.
Его приветливо встретили в комнатах на верхнем этаже, где жил канцлер со своей свитой. Многие со смехом вспоминали его первый вечер здесь, полгода назад. Его выкупали, как и обещали, дали вина и даже побрили, хотя сегодня обошлось без шуток. Кто-то играл на струнном инструменте. Он понимал, что эти люди — все люди Гезия — сами стоят на пороге очень больших перемен. Если канцлер падет, а так почти наверняка и произойдет, их собственное будущее под угрозой. Он ничего не сказал. Да и что он мог сказать?
В конце концов он уснул в мягкой постели в тихой комнате, которую ему отвели. Так он провел одну ночь своей жизни в Аттенинском дворце Сарантия, совсем рядом с живым императором и с мертвым. Ему снилась жена, которая тоже умерла, но также и другая женщина, все бегущая и бегущая, убегающая от преследования по бесконечному открытому берегу из гладких твердых камней под слишком ярким лунным светом, а из черного сверкающего моря выпрыгивали дельфины.
Когда двери закрылись за спиной Криспина и евнуха, в зале с задрапированными стенами, золотым деревом и почерневшим телом в саване, старик, который и сам ожидал, что сегодня ночью встретит смерть, и был преисполнен решимости встретить ее с достоинством в том самом зале, где он молился о трех умерших императорах, слушал молодую женщину — женщину, о которой сегодня забыл, как забыли они все. С каждым произнесенным словом ему казалось, что его воля оживает, а разум постигает новые возможности и создает их.
К тому моменту, когда она замолчала и теперь смотрела на него, оживленная и энергичная, Гезий снова обрел надежду на возможность продолжения жизни после восхода солнца.
Для себя, если не для других.
И как раз в это мгновение, не успел он еще ничего сказать в ответ, маленькая внутренняя дверца в Порфировом зале открылась без стука и, словно притянутый туда чем-то сверхъестественным, предопределенным в ночи, полной могущества и тайн, вошел высокий широкоплечий золотоволосый человек. Он пришел один.
Трижды возвышенный Леонт, ставший теперь наместником Джада — бога Солнца на земле, только что провозглашенный императором, благочестивый, как священник, пришел помолиться при свечах с солнечным диском в руке о душе своего предшественника, которая отправилась в путь. Он остановился на пороге и быстро взглянул на евнуха, которого ожидал увидеть, а потом на женщину, стоящую у возвышения, которую совсем не ожидал увидеть.
Гезий распростерся на полу.
Гизелла, царица антов, не последовала его примеру, по крайней мере — не сразу.
Сначала она улыбнулась. А затем сказала (по-прежнему стоя, дочь своего отца, храбрая и прямая, как клинок):
— Великий властитель, хвала Джаду, что ты пришел. Милосердие бога далеко превосходит наши заслуги. Я здесь для того, чтобы сказать тебе, что запад теперь твой, мой повелитель, как и пожизненная свобода от черного безбожного зла, свершившегося сегодня. Тебе стоит лишь сделать выбор.
И Леонт, который не был готов ни к чему подобному, после долгого молчания сказал:
— Объяснись, госпожа.
Она смотрела на него, не двигаясь, высокая и прекрасная, сверкающая, как бриллиант. Она сама — объяснение, подумал канцлер, храня полное молчание и почти не дыша.
Только тогда она все же опустилась на колени, очень грациозно, и прикоснулась лбом к полу в знак покорности. А затем, выпрямившись, но по-прежнему стоя на коленях перед императором с драгоценностями в волосах, на руках, на шее, всюду, — она объяснила.
Когда она закончила, Леонт долго молчал.
Его красивое лицо оставалось мрачным, когда он в конце концов посмотрел на канцлера и задал один вопрос:
— Ты согласен? Лекан Далейн не мог сам осуществить этот план со своего острова?
И Гезий, про себя сказав богу, что недостоин такой милости, ответил лишь, с видом спокойным и невозмутимым, как темная вода в безветренное утро:
— Да, мой великий господин. Наверняка не мог.
— И мы знаем, что Тетрий — трус и глупец.
На этот раз это не был вопрос. Ни канцлер, ни женщина не произнесли ни слова. Гезий дышал с трудом и пытался это скрыть. У него возникло ощущение, что в воздухе этой комнаты над пламенем свечей парят весы.
Леонт повернулся к мертвому телу под шелковой тканью на помосте.
— Они его сожгли. «Сарантийским огнем». Мы все знаем, что это означает.
Они знали. Вопрос прежде стоял так: признается ли когда-нибудь в этом Леонт сам себе? Гезию ответ представлялся отрицательным до тех пор, пока эта женщина — другая высокая светловолосая женщина с голубыми глазами — не пришла и не изменила все. Она предложила канцлеру поговорить с новым императором, сообщила, что нужно сказать. Он собирался это сделать, ведь терять ему было совершенно нечего, — и тут новый император пришел сам. Бог — таинственный, непознаваемый, непостижимый. Как могут люди не преисполниться смирения?
Леонт, играя мускулами под туникой, подошел к возвышению, где лежал Валерий Второй, закутанный с ног до головы в пурпурный шелк. Канцлер знал, что под тканью в скрещенных руках он держит солнечный диск: он сам поместил его туда, а также монеты на глаза Валерия.
Леонт несколько секунд стоял между высокими свечами, глядя вниз, а затем быстрым яростным движением сорвал ткань с тела покойника.
Женщина поспешно отвела глаза от открывшегося ужасного зрелища. Канцлер тоже, хотя он уже сегодня это видел. Только новопомазанный император Сарантия, участник полусотни сражений, видевший смерть в стольких формах и обличиях, смог вынести это зрелище. Как будто, думал Гезий, мрачно глядя в мраморный пол, ему оно было необходимо.
В конце концов они услышали, как Леонт снова набросил саван, прикрыв покойника как подобает.
Он отступил назад. Вздохнул. Последняя гирька решительно опустилась на чашу парящих в воздухе весов.
Леонт сказал голосом, не допускающим возможности сомнения, ошибки:
— Грязное и чудовищное преступление перед лицом Джада. Он был помазанником божьим, великим и святым. Канцлер, прикажи найти Тетрия Далейна, где бы он ни был, и доставить сюда в оковах для казни. И прикажи привести ко мне сюда, в этот зал, женщину, которая была моей женой, чтобы она могла в последний раз взглянуть на дело рук своих сегодня ночью.
«Которая была моей женой».
Гезий вскочил так быстро, что у него на мгновение закружилась голова. Он поспешно вышел через ту же внутреннюю дверцу, ^которую вошел император. Мир уже изменился и теперь снова менялся. Ни один человек, каким бы мудрым он ни был, никогда не посмел бы утверждать, будто знает, что готовит ему будущее.
Он закрыл за собой дверь.
Двое остались одни, с мертвецом и свечами и с золотым деревом в комнате, предназначенной для рождения и смерти императоров.
Гизелла, все еще стоя на коленях, смотрела снизу вверх на стоящего перед ней мужчину. Они оба молчали. Какое-то чувство переполняло ее до краев, чувство настолько сильное, что оно было близким к боли.
Он шевельнулся первым, подошел к ней. Она поднялась только тогда, когда он протянул руку и помог ей, и она прикрыла глаза, когда он поцеловал ее ладонь.
— Я не хочу ее убивать, — прошептал он.
— Конечно, нет, — ответила она.
И крепко, очень крепко зажмурилась, чтобы он не заметил того, что сверкнуло в ее глазах в то мгновение.
