Пробный камень
Сверкающий голубовато-зеленый шар с Землю величиной, да и по массе примерно равный Земле — новая планета точь-в-точь соответствовала описанию. Четвертая планета звезды класса С-7 — бесспорно, та, которую они ищут. Ничего не скажешь, безвестному, давным-давно умершему косморазведчику повезло: случайно он открыл мир, похожий на их родной.
Пилот Гарри Бентон направил сверхскоростной астрокрейсер по орбите большого радиуса, а тем временем два его товарища обозревали планету перед посадкой. Заметили огромный город в северном полушарии, градусах в семи от экватора, на берегу моря. Город остался на том же месте, другие города не затмили его своим величием, а ведь триста лет прошло с тех пор, как был составлен отчет.
— Шаксембендер, — объявил навигатор Стив Рэндл. — Ну и имечко же выбрали планете! — Он изучал официальный отчет косморазведчика давних времен, по следам которого они сюда прибыли. — Хуже того, солнце они называют Гвилп.
— А я слыхал, что в секторе Боттса есть планета Плаб, — подхватил бортинженер Джо Гибберт. — Более того, произносить это надо, как будто сморкаешься. Нет уж, пусть лучше будет Шаксембендер — это хоть выговорить можно.
— Попробуй-ка выговорить название столицы, — предложил Рэндл и медленно произнес: — Шфлодриташаксембендер.
Он прыснул при виде растерянного лица Гибберта.
— В буквальном переводе — «самый большой город планеты». Но успокойся, в отчете сказано, что туземцы не ломают себе язык, а называют столицу сокращенно: Тафло.
— Держитесь, — вмешался Бентон, — Идем на посадку.
Он яростно налег на рычаги управления, пытаясь в то же время следить за показаниями шести приборов сразу. Крейсер сорвался с орбиты, пошел по спирали на восток, врезался в атмосферу и прошил ее насквозь. Чуть погодя он с ревом описал последний круг совсем низко над столицей, а за ним на четыре мили тянулся шлейф пламени и сверхраскаленного воздуха. Посадка была затяжной и мучительной: крейсер, подпрыгивая, долго катился по лугам. Извиваясь в своем кресле, Бентон заявил с наглым самодовольством:
— Вот видите, трупов нет. Разве я не молодец?
— Идут, — перебил его Рэндл, приникший к боковому иллюминатору. — Человек десять, если не больше, и все бегом.
К нему подошел Гибберт и тоже всмотрелся сквозь бронированное стекло.
— Как славно, когда тебя приветствуют дружественные гуманоиды. Особенно после всех подозрительных или враждебных существ, что нам попадались: они были похожи на плод воображения, распаленного венецианским ужином из десяти блюд.
— Стоят у люка, — продолжал Рэндл. Он пересчитал туземцев, — Всего их двадцать. — И нажал на кнопку автоматического затвора. — Впустим?
Он сделал это не колеблясь, вопреки опыту, накопленному во многих чужих мирах. После вековых поисков были открыты лишь три планеты с гуманоидным населением, и эта планета — одна из трех; а когда насмотришься на чудовищ, то при виде знакомых, человеческих очертаний на душе теплеет. Появляется уверенность в себе. Встретить гуманоидов в дальнем космосе — все равно что попасть в колонию соотечественников за границей.
Туземцы хлынули внутрь; поместилось человек двенадцать, а остальным пришлось ожидать снаружи. Приятно было на них смотреть: одна голова, два глаза, один нос, две руки, две ноги, десять пальцев — старый добрый комплект. От команды крейсера туземцы почти ничем не отличались, разве только были пониже ростом, поуже в кости да кожа у них была яркого, насыщенного цвета меди.
Предводитель заговорил на древнем языке космолингва, старательно произнося слова, будто с трудом вызубрил их у учителей, передававших эти слова из поколения в поколение.
— Вы земляне?
— Ты прав, как никогда, — радостно ответил Бентон. — Я пилот Бентон. На этих двух кретинов можешь не обращать внимания — просто бесполезный груз.
Гость выслушал его тираду неуверенно и чуть смущенно. Он с сомнением оглядел «кретинов» и снова перенес свое внимание на Бентона.
— Я филолог Дорка, один из тех, кому доверено было сохранять ваш язык до сего дня. Мы вас ждали. Фрэйзер заверил нас, что рано или поздно вы явитесь. Мы думали, что вы пожалуете к нам гораздо раньше. — Он не сводил черных глаз с Бентона — наблюдал за ним, рассматривал его, силился проникнуть в душу. В его глазах не светилась радость встречи; скорее в них отражалось странное тоскливое смятение, смесь надежды и страха, которые каким-то образом передавались остальным туземцам и постепенно усиливались. — Да, мы вас ждали много раньше.
— Возможно, нам и следовало прибыть сюда гораздо раньше, — допустил Бентон, отрезвев от неожиданной холодности приема. Как бы случайно он нажал на кнопку в стене, прислушался к почти неразличимым сигналам скрытой аппаратуры. — Но мы, военные астролетчики, летим, куда прикажут и когда прикажут, а до недавнего времени нам не было команды насчет Шаксембендера. Кто такой Фрейзер? Тот самый разведчик, что обнаружил вашу планету?
— Конечно.
— Гм! Наверное, его отчет затерялся в бюрократических архивах, где, возможно, до сих пор пылится масса других бесценных отчетов. Эти сорвиголовы старых времен, такие следопыты космоса, как Фрэйзер, попадали далеко за официально разрешенные границы, рисковали головами и шкурами, привозили пятиметровые списки погибших и пропавших без вести. Пожалуй, единственная форма жизни, которой они боялись, — это престарелый бюрократ в очках. Вот лучший способ охладить пыл каждого, кто страдает избытком энтузиазма: подшить его отчет в папку и тут же забыть обо всем.
— Быть может, все к лучшему, — осмелился подать голос Дорка. Он бросил взгляд на кнопку в стене, но удержался от вопроса о ее назначении.
— Фрэйзер говорил, что чем больше пройдет времени, тем больше надежды.
— Вот как? — Озадаченный Бентон попытался прочитать что-нибудь на меднокожем лице туземца, но оно было непроницаемо. — А что он имел в виду?
Дорка заерзал, облизнул губы и вообще всем своим видом дал понять, что сказать больше — значит сказать слишком многое. Наконец он ответил:
— Кто из нас может знать, что имел в виду землянин? Земляне сходны с нами и все же отличны от нас, ибо процессы нашего мышления не всегда одинаковы.
Слишком уклончивый ответ никого не удовлетворил бы. Чтобы добиться взаимопонимания — а это единственно надежная основа, на которой можно строить союзничество, — необходимо докопаться до горькой сути дела. Но Бентон не стал себя затруднять. На это у него была особая причина.
Ласковым голосом, с обезоруживающей улыбкой Бентон сказал Дорке:
— Надо полагать, ваш Фрэйзер, рассчитывая на более близкие сроки, исходил из того, что появятся более крупные и быстроходные звездолеты, чем известные ему. Тут он чуть-чуть просчитался. Звездолеты действительно стали крупнее, но их скорость почти не изменилась.
— Неужели? — Весь вид Дорки показывал, что скорость космических кораблей не имеет никакого отношения к тому, что его угнетает. В его вежливом «неужели?» отсутствовало удивление, отсутствовала заинтересованность.
— Они могли бы двигаться гораздо быстрее, — продолжал Бентон, — если бы мы удовольствовались чрезвычайно низкими запасами прочности, принятыми во времена Фрэйзера. Но эпоха лозунга «Смерть или слава» давно миновала. В наши дни уже не строят фобов для самоубийц. От светила к светилу мы добираемся в целом виде и в чистом белье.
Всем троим было ясно, что Дорке до этого нет дела. Он был поглощен чем-то совершенно другим. И его спутники тоже. Приязнь, скованная смутным страхом. Предчувствие дружбы, скрытое под черной пеленой сомнений. Туземцы напоминали детей, которым до смерти хочется погладить неведомого зверя, но страшно: вдруг укусит!
До того очевидно было общее отношение к пришельцам и до того оно противоречило ожидаемому, что Бентон невольно попытался найти логическое объяснение. Он ломал себе голову так и этак, пока его внезапно не осенила мысль: может быть, Фрэйзер — до сих пор единственный землянин, известный туземцам, — рассорился с хозяевами планеты, после того как переслал свой отчет? Наверное, были разногласия, резкие слова, Уфозы и в конце концов вооруженный конфликт между этими меднокожими и видавшим виды землянином. Наверняка Фрэйзер отчаянно сопротивлялся и на целых триста лет поразил их удачной конструкцией и смертоносной силой земного оружия.
По тому же или подобному пути шли, должно быть, мысли Стива Рэндла, потому что он вдруг выпалил, обращаясь к Дорке:
— Как умер Фрэйзер?
— Когда Сэмюэл Фрэйзер нашел нас, он был немолод. Он сказал, что мы будем его последним приключением, так как пора уже пускать корни. И вот он остался с нами и жил среди нас до старости, а потом стал немощен и в нем угасла последняя искра жизни. Мы сожгли его тело, как он просил.
— Ага! — сказал Рэндл обескураженно. Ему в голову не пришло спросить, отчего Фрэйзер не искал прибежища на своей родной планете — Земле. Всем известно, что давно распущенный Корпус Астроразведчиков состоял исключительно из убежденных одиночек.
— Еще до смерти Фрэйзера мы расплавили и использовали металл корабля, — продолжал Дорка. — Когда он умер, мы перенесли все, что было в корабле, в храм; там же находится посмертная маска Фрэйзера, его бюст работы лучшего нашего скульптора и портрет в натуральную величину, написанный самым талантливым художником. Все эти реликвии целы, в Тафло их берегут и почитают. — Он обвел взглядом всех троих астронавтов и спокойно прибавил: — Не хотите ли пойти посмотреть?
Нельзя было придумать более невинный вопрос и задать его более кротким тоном, тем не менее у Бентона появилось странное чувство, словно где-то под ногами разверзлась вырытая для него яма. Это чувство усиливалось из-за того, что меднокожие ждали ответа с плохо скрытым нетерпением.
— Не хотите ли пойти посмотреть?
«Заходи, красотка, в гости», — мухе говорил паук.
Инстинкт, чувство самосохранения, интуиция — как ни называй — нечто заставило Бентона зевнуть, потянуться и ответить усталым голосом:
— С огромным удовольствием, но мы проделали долгий-пре-долгий путь и здорово измотались. Ночь спокойного сна — и мы переродимся. Что, если завтра с утра?
Дорка поспешил рассыпаться в извинениях.
— Простите меня. Мы навязали вам свое общество, не успели вы появиться. Пожалуйста, извините нас. Мы так давно ждали, только поэтому и не подумали…
— Совершенно не в чем извиняться, — заверил его Бентон, тщетно пытаясь примирить свою инстинктивную настороженность с искренним, трогательным огорчением Дорки. — Все равно мы бы не легли, пока не установили с вами контакт. Не могли бы глаз сомкнуть. Как видите, ваш приход избавил нас от многих хлопот.
Чуть успокоенный, но все еще пристыженный тем, что он считал недостатком такта, Дорка вышел в шлюзовую камеру и увел за собою спутников.
— Мы оставим вас, чтобы вы отдохнули и выспались, и я сам позабочусь, чтобы вам никто не досаждал. Утром мы вернемся и отведем вас в город. — Он опять обвел всех троих испытующим взглядом, — И покажем Храм Фрэйзера.
Он удалился. Закрылась шлюзовая камера. А в голове у Бентона звенели колокола тревоги.
Присев на краю пульта управления, Джо Гибберт растирал себе уши и разглагольствовал:
— Чего я терпеть не могу, так это торжественных приемов: громогласные приветствия и трубный рев массовых оркестров меня просто оглушают. Почему бы не вести себя сдержанно, не разговаривать тихим голосом и не пригласить нас в мавзолей или куда-нибудь в этом роде?
Стив Рэндл нахмурился и серьезно ответил:
— Тут что-то нечисто. У них был такой вид, точно они с надеждой приветствуют богатого дядюшку, больного оспой. Хотят, чтобы их упомянули в завещании, но не хотят остаться рябыми. — Он посмотрел на Бентона. — А ты как думаешь, грязнуля небритый?
— Я побреюсь, когда нахальный ворюга вернет мне бритву. И я не собираюсь думать, пока не соберу нужных данных. — Открыв замаскированную нишу чуть пониже кнопки, Бентон вынул оттуда шлем из платиновой сетки, от которого отходил тонкий кабель. — Эти-то данные я сейчас и усвою.
Он закрепил на себе шлем, тщательно поправил его, включил какие-то приборы в нише, откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в транс. Остальные заинтересованно наблюдали. Бентон сидел молча, прикрыв глаза, и на его худощавом лице попеременно отражались самые разнообразные чувства. Наконец он снял шлем, уложил на место, в тайник.
— Ну? — нетерпеливо сказал Рэндл.
— Полоса частот его мозга совпадает с нашими, и приемник без труда уловил волны мыслей, — провозгласил Бентон. — Все воспроизведено в точности, но… прямо не знаю.
— Вот это осведомленность, — съязвил Гибберт. — Он не знает!
Не обратив внимания, Бентон продолжал:
— Все сводится к тому, что туземцы еще не решили, любить ли нас или убить.
— Что? — Стив Рэндл встал в воинственную позу. — А с какой стати им убивать нас? Мы ведь не сделали им ничего плохого.
— Мысли Дорки рассказали нам многое, но не все. В частности, рассказали, что с годами Фрэйзера почитали все больше и больше, и в конце концов это почитание переросло чуть ли не в религию. Чуть ли, но не совсем. Как единственный пришелец из другого мира, он стал самой выдающейся личностью в их истории, понимаете?
— Это можно понять, — согласился Рэндл. — Но что с того?
— Триста лет создали ореол святости вокруг всего, что говорил и делал Фрэйзер. Вся полученная от него информация сохраняется дословно, его советы лелеются в памяти, его предостережениями никто не смеет пренебречь. — На какой-то миг Бентон задумался. — А Фрэйзер предостерегал их: велел опасаться Земли, какой она была в его время.
— Велел он им при первом же случае снять с нас живых кожу? — осведомился Гибберт.
— Нет, этого он как раз не говорил. Он предупредил их, что земляне, те, которых он знал, сделают выводы не в их пользу, это принесет им страдания и горе, и может случиться так, что они будут вечно сожалеть о контакте между этими двумя планетами, если у них не хватит ума и воли насильно прервать его.
— Фрэйзер был стар, находился в последнем путешествии и собирался пустить корни, — заметил Рэндл. — Знаю я таких. Еле на ногах держатся, ходят вооруженные до зубов и считают себя молодцами, а на самом деле весь заряд давно вышел. Этот тип слишком много времени провел в космосе и свихнулся. Пари держу, что ему нигде не было так хорошо, как в летящем звездолете.
— Все может быть, — с сомнением в голосе допустил Бентон, — Но навряд ли. Жаль, что мы ничего не знаем об этом Фрэйзере. Для нас он только забытое имя, извлеченное на свет божий из письменного стола какого-то бюрократа.
— В свое время и я стану тем же, — меланхолически вставил Гибберт.
— Так или иначе, одним предупреждением он не ограничился: последовало второе — чтобы они не слишком-то спешили нас отвадить, ибо не исключено, что тогда они потеряют лучших своих друзей. Характеры людей меняются, поучал Фрэйзер туземцев. Любое изменение может послужить к лучшему, и настанет день, когда Шаксембендеру нечего будет бояться. Чем позднее мы установим с ними контакт, утверждал он, тем дальше продвинемся на пути к будущему, тем выше вероятность перемен. — Бентон принял озабоченный вид, — Учтите, что, как я уже говорил, эти взгляды стали равносильны священным заповедям.
— Приятно слышать, — заворчал Гибберт. — Судя по тому, что Дорка наивно считает своими затаенными мыслями — а может, то же самое думают и все его соотечественники, — нас либо вознесут, либо перебьют, в зависимости от того, усовершенствовались ли мы, по их разумению, и соответствуем ли критерию, завешанному чокнутым покойником. Кто он, собственно, такой, чтобы судить, дозрели мы до общения с туземцами или нет? По какому признаку намерены определить это сами туземцы? Откуда им знать, изменились ли мы и как изменились за последние триста лет? Не понимаю…
Бентон перебил его:
— Ты попал своим грязным пальцем как раз на больное место. Они считают, что могут судить. Даже уверены в этом.
— Каким образом?
— Если мы произнесем два определенных слова при определенных обстоятельствах, то мы пропали. Если не произнесем, все в порядке.
Гибберт в облегчении рассмеялся.
— Во времена Фрэйзера на звездолетах не устанавливались мыслефоны. Их тогда еще не изобрели. Он не мог их предвидеть, правда?
— Безусловно.
— Значит, — продолжал Гибберт, которого забавляла простота ситуации, — ты нам только скажи, какие обстоятельства представлял себе Дорка и что это за роковые слова, а мы уже придержим языки и докажем, что мы славные ребята.
— Все, что зарегистрировано насчет обстоятельств — это туманный мысленный образ, указывающий, что они имеют какое-то отношение к этому самому храму, — объявил Бентон. — Храм определенно будет испытательным участком.
— А два слова?
— Не зарегистрированы.
— Отчего? Разве он их не знает? — чуть побледнев, спросил Г ибберт.
— Понятия не имею, — Бентон не скрывал своего уныния. — Разум оперирует образами, значением слов, а не их написанием. Значения облекаются звуками, когда человек разговаривает. Поэтому не исключено, что он вообще не знает этих слов, а может быть, его мысли о них не регистрируются, потому что ему неизвестно их значение.
— Да это ведь могут быть любые слова! Слов миллионы!
— В таком случае вероятность играет на нас, — мрачно указал Бентон. — Есть, правда, одна оговорка.
— Какая?
— Фрэйзер родился на Земле, он хорошо изучил землян. Естественно, в качестве контрольных он выбрал слова, которые, как он считал, землянин произнесет скорее всего, — а потом уж надеялся, что ошибется.
В отчаянии Гибберт хлопнул себя по лбу.
— Значит, с утра пораньше мы двинемся в этот музей, как быки на бойню. Там я разину пасть и не успею опомниться, как обрасту крылышками и в руках у меня будет арфа. Все потому, что эти меднолицые свято верят в западню, поставленную каким-то космическим психом. — Он раздраженно уставился на Бентона. — Так как, удерем отсюда, пока не поздно, и доложим обстановку на базе? Или рискнем остаться?
— Когда это флот отступал? — вопросом же ответил Бентон.
— Я знал, что ты так ответишь.
Гибберт покорился тому неизбежному, что готовил им завтрашний день.
Утро выдалось безоблачное и прохладное. Все трое были готовы, когда появился Дорка в сопровождении десятка туземцев — может быть, вчерашних, а может быть, и нет. Судить было трудно: казалось, все туземцы на одно лицо.
Поднявшись на борт звездолета, Дорка спросил со сдержанной сердечностью:
— Надеюсь, вы отдохнули? Мы вас не потревожим?
— Не в том смысле, как ты считаешь, — вполголоса пробормотал Гибберт. Он не сводил глаз с туземцев, а обе руки его как бы случайно лежали у рукоятий двух тяжелых пистолетов.
— Мы спали как убитые. — Ответ Бентона против его воли прозвучал зловеще. — Теперь мы готовы на все.
— Это хорошо. Я рад за вас. — Взгляд темных глаз Дорки упал на пистолеты. — Оружие? — Он удивленно моргнул, но выражение его лица не изменилось. — Да ведь оно здесь не понадобится! Разве ваш Фрэйзер не уживался с нами в мире и согласии? Кроме того, мы, как видите, безоружны. Ни у кого из нас нет даже удочки.
— Тут дело не в недоверии, — провозгласил Бентон. — В военно-космическом флоте мы всего лишь жалкие рабы многочисленных предписаний. Одно из требований устава — носить оружие во время установления всех первых официальных контактов. Вот мы и носим. — Он послал очаровательную улыбку. — Если бы устав требовал, чтобы мы носили травяные юбки, соломенные шляпы и картонные носы, вы увидели бы забавное зрелище.
Если Дорка и не поверил несообразной басне о том, как люди рабски повинуются уставу даже на таком расстоянии от базы, он этого ничем не выказал. Примирился с тем, что земляне вооружены и останутся при оружии независимо от того, какое впечатление произведет это обстоятельство на коренных жителей планеты.
В этом отношении у него было преимущество: он находился на своей земле, на своей территории. Личное оружие, даже если его применяют умелые руки, ничего не даст при неоспоримом численном превосходстве противника. В лучшем случае можно дорого продать свои жизни. Но бывают случаи, когда за ценой не стоят.
— Вас там ждет Лиман — хранитель храма, — сообщил Дорка. — Он тоже хорошо владеет космолингвой. Весьма ученый человек. Давайте сначала навестим его, а потом осмотрим город. Или у вас есть другие пожелания?
Бентон колебался. Жаль, что этого Лимана вчера не было среди гостей. Более чем вероятно, что он-то знает два заветных слова. Мыслефон извлек бы их из головы Лимана и подал бы их на тарелочке после его ухода, а тогда ловушка стала бы безвредной. В храме нельзя будет покопаться в мозгу Лимана, так как карманных моделей мыслефона не существует и ни хозяева планеты, ни гости не наделены телепатическими способностями.
В храме вокруг них будут толпиться туземцы — бесчисленное множество туземцев, одержимых страхом неведомых последствий, следящих за каждым движением пришельцев, впитывающих каждое слово, выжидающих, выжидающих… и так до тех пор, пока кто-то из космонавтов сам не подаст сигнала к бойне.
Два слова — нечаянно произнесенных слова, удары, борьба, потные тела, проклятия, тяжелое дыхание, быть может, даже выстрел-другой.
Два слова.
И смерть!
А потом примирение с совестью — заупокойная служба над трупами. Медные лица исполнены печали, но светятся верой, и по храму разносится молитва:
— Их испытали согласно твоему завету, и с ними поступили согласно твоей мудрости. Их бросили на весы праведности, и их чаша не перетянула меру. Хвала тебе, Фрэйзер, за избавление от тех, кто нам не друг.
Такая же участь постигнет команду следующего звездолета и того, что придет за ним, и так до тех пор, пока Земля либо не отгородит этот мир от главного русла межгалактической цивилизации, либо жестоко не усмирит его.
— Итак, чего вы желаете? — настаивал Дорка, с любопытством глядя ему в лицо.
Вздрогнув, Бентон отвлекся от своих бессвязных мыслей; он сознавал, что на него устремлены все глаза. Гибберт и Рэндл нервничали. Лицо Дорки выражало лишь вежливую заботу, ни в коей мере не кровожадность и не воинственность. Конечно, это ничего не значило.
Откуда-то донесся голос — Бентон не сразу понял, что это его собственный голос: «Когда это флот отступал?»
Громко и твердо Бентон сказал:
— Сначала пойдемте в храм.
Ничем — ни внешностью, ни осанкой — Лиман не напоминал первосвященника чужой, инопланетной религии. Ростом выше среднего (по местным понятиям), спокойный, важный и очень старый, он был похож на дряхлого и безобидного библиотекаря, давно укрывшегося от обыденной жизни в мире пыльных книг.
— Вот это, — сказал он Бентону, — фотографии земной семьи, которую Фрэйзер знал только в детстве. Вот его мать, вот его отец, а вот это диковинное волосатое существо он называл собакой.
Бентон посмотрел, кивнул, ничего не ответил. Все это было очень заурядно, очень банально. У каждого бывает семья. У каждого есть отец и мать, а у многих — своя собака. Он изобразил горячий интерес, которого не испытывал, и попробовал прикинуть на глаз, сколько в комнате туземцев. От шестидесяти до семидесяти, да и на улице толпа. Слишком много.
С любопытством педанта Лиман продолжал:
— У нас таких тварей нет, а в записках Фрэйзера они не упомянуты. Что такое собака?
Вопрос! На него надо отвечать. Придется открыть рот и заговорить. Шестьдесят пар глаз, если не больше, прикованы к его губам. Шестьдесят пар ушей, если не больше, прислушиваются и выжидают. Неужто настала роковая минута?
Мышцы Бентона непроизвольно напряглись в предвкушении удара ножом в спину, и он ответил с деланной беспечностью:
— Мелкое животное, ручное, смышленое.
Ничего не случилось.
Ослабло ли чуть-чуть напряжение или с самого начала существовало лишь в обостренном воображении Бентона? Теперь не угадаешь.
Лиман показал какой-то предмет и, держа его как драгоценнейшую реликвию, сказал:
— Эту вещь Фрэйзер называл своим неразлучным другом. Она приносила ему великое утешение, хотя нам непонятно, каким образом.
Это была старая, немало послужившая, покрытая трещинами трубка. Она наводила только на одну мысль: как жалки личные сокровища, когда их владелец мертв. Бентон понимал, что надо что-нибудь сказать, но не знал, что именно. Гибберт и Рэндл упорно притворялись немыми.
К их облегчению, Лиман отложил трубку, не задавая уточняющих вопросов. Следующим экспонатом был лучевой передатчик покойного разведчика; его корпус был с любовным тщанием начищен до блеска. Именно этот устаревший передатчик послал отчет Фрэйзера в ближайший населенный сектор, откуда, переходя с планеты на планету, он попал на земную базу.
Затем последовали пружинный нож, хронометр в радиевом корпусе, бумажник, автоматическая зажигалка — уйма мелкого старья. Четырнадцать раз Бентон холодел, вынужденный отвечать на вопросы или реагировать на замечания. Четырнадцать раз общее напряжение — действительное или воображаемое — достигало вершины, а затем постепенно спадало.
— Что это такое? — осведомился Лиман и подал Бентону сложенный лист бумаги.
Бентон осторожно развернул лист. Оказалось, что это официально изданный типографский бланк завещания. На нем торопливым, но четким и решительным почерком были набросаны несколько слов:
«Сэмюэлу Фрэйзеру, номеру 727 земного корпуса космических разведчиков, нечего оставить после себя, кроме доброго имени».
Бентон вновь сложил документ, вернул его Лиману и перевел слова Фрэйзера на космолингву.
— Он был прав, — заметил Лиман. — Но что в мире ценнее?
Он обернулся к Дорке и коротко проговорил что-то на местном языке — земляне ничего не поняли. Потом сказал Бентону:
— Мы покажем вам облик Фрэйзера. Сейчас вы увидите его таким, каким мы его знали.
Гибберт подтолкнул Бентона локтем.
— С чего это он перешел на чужую речь? — спросил он на английском языке, следуя дурному примеру туземцев. — А я знаю: он не хотел, чтобы мы поняли, о чем они толкуют. Держись, друг, сейчас начнется. Я это нутром чую.
Бентон пожал плечами, оглянулся: на него наседали туземцы, они окружали его со всех сторон и сжимали в слишком тесном кольце; с минуты на минуту им придется действовать молниеносно, а ведь в такой толчее это невозможно. Все присутствующие смотрели на дальнюю стену, и все лица приняли благоговейно-восторженное выражение, словно вот-вот их жизнь озарится неслыханным счастьем.
Из всех уст вырвался единодушный вздох: престарелый Лиман раздвинул занавеси и открыл изображение Человека Извне. Бюст в натуральную величину на сверкающем постаменте, и портрет, написанный масляными красками, высотою метра в два. Судя по всему, оба шедевра отлично передавали сходство.
Долгое молчание. Все, казалось, ждали, что скажут земляне. Так ждут оглашения приговора в суде. Но сейчас, в этой нелепо запутанной и грозной ситуации, бремя вынесения собственного приговора было возложено на самих подсудимых. Те, кого здесь негласно судят, должны сами признать себя виновными или невиновными в неведомом преступлении, совершенном неведомо когда и как.
У всех троих не было никаких иллюзий: они знали, что наступил кризис. Чувствовали это интуитивно, читали по медным лицам окружающих. Бентон оставался серьезным. Рэндл ерзал, будто не мог решить, в какую сторону кинуться, когда придет время. Воинственный фаталист Гибберт стоял, широко расставив ноги, держа руки у пистолетов, и всем своим видом показывал, что просто так жизнь не отдаст.
— Итак, — внезапно посуровевшим голосом нарушил молчание Лиман, — что вы о нем думаете?
Никакого ответа. Земляне сбились в кучку, настороженные, готовые к худшему, и разглядывали портрет разведчика, умершего триста лет назад. Никто не произнес ни слова.
Лиман нахмурился. Голос его прозвучал резко:
— Вы, надеюсь, не разучились говорить?
Он форсировал решение вопроса, торопил с окончательным ответом. Для вспыльчивого Гибберта этого было больше чем достаточно. Он выхватил из-за пояса пистолеты и заговорил — неистово, с обидой:
— Не знаю, что вы хотите услышать, да и нет мне до этого дела. Но вот что я скажу, нравится вам это или не нравится: Фрэйзер — никакой не бог. Всякому видно. Обыкновенный, простой косморазведчик эпохи первооткрывателей, а ближе человеку и не дано подойти к божескому званию.
Если он ожидал взрыва ярости, его постигло разочарование. Все ловили каждое слово, но никто не считал, что он богохульствует.
Напротив, два-три слушателя мирно закивали в знак одобрения.
— Космос порождает особые характеры, — вставил Бентон для ясности. — Это относится к землянам, марсианам и любым другим разумным существам, освоившим космос. При некотором навыке космонавтов можно распознать с первого взгляда. — Он облизнул пересохшие губы и докончил: — Поэтому Фрэйзер, типичный космопроходец, нам представляется заурядным человеком. Не так уж много можно о нем сказать.
— Сегодня в космическом флоте таких, как он, дают десяток за пенни, — прибавил Гибберт. — И так всегда будет. Эго всего лишь люди с неизлечимым зудом. Иной раз они вершат потрясающие дела, а иной раз нет. У всех у них храбрости хоть отбавляй, но не всем улыбается удача. Фрэйзеру просто неслыханно повезло. Он ведь мог разыскать полсотни бесплодных планет, а вот наткнулся на ту, где живут гуманоиды. Такие события делают историю.
Гибберт замолчал. Он открыто наслаждался своим триумфом. Приятно, если высказывание в сложных обстоятельствах, когда собственный язык может навлечь на тебя внезапную насильственную смерть, сходит с рук. Два слова. Два привычных, часто употребляемых слова, а он каким-то чудом избежал их, не зная, что это за слова.
— Больше вам нечего сказать? — спросил внимательно наблюдающий за ними Лиман.
Бентон мирно ответил:
— Да нет. Пожалуй, можно добавить, что нам было приятно увидеть изображение Фрэйзера. Жаль, что его нет в живых. Он бы обрадовался, что Земля наконец-то откликнулась на его зов.
На мрачном лице Лимана медленно проступила улыбка. Он подал туземцам какой-то неуловимый знак и задернул картину занавесями.
— Теперь, когда вы тут все осмотрели, Дорка проведет вас в городской центр. Высокопоставленные особы из нашего правительства горят желанием побеседовать с вами. Разрешите сказать, как я рад нашему знакомству. Надеюсь, в скором времени к нам пожалуют и другие ваши соотечественники…
— У нас есть еще одно дело, — поспешно прервал его Бентон, — Нам бы хотелось переговорить с тобой с глазу на глаз.
Слегка удивленный, Лиман указал на одну из дверей:
— Хорошо. Пройдите сюда, пожалуйста.
Бентон потянул Дорку за рукав.
— И ты тоже. Это и тебя касается.
В уединенной комнате Лиман усадил землян в кресла, сел сам.
— Итак, друзья мои, в чем дело?
— Среди новейшей аппаратуры на нашем звездолете, — возбужденно начал Бентон, — есть такой робот-хранитель: он читает мысли любых разумных существ, у которых процессы мышления подобны нашим. Возможно, пользоваться таким аппаратом неэтично, зато это необходимая и весьма действенная мера предосторожности. Предупрежден — значит, вооружен, понимаете? — Он лукаво улыбнулся. — Мы прочитали мысли Дорки.
— Что? — воскликнул Дорка, вскочив на ноги.
— Из них мы узнали, что нам грозит туманная, но несомненная опасность, — продолжал Бентон. — По ним выходило, что вы нам друзья, что вы хотите и надеетесь стать нашими друзьями… Но какие-то два слова откроют вам нашу враждебную сущность и покажут, что нас надо встретить как врагов. Если мы произнесем эти слова, нам конец! Теперь мы, конечно, знаем, что не произнесли этих слов, иначе мы бы сейчас не беседовали так мирно. Мы выдержали испытание. Но все равно я хочу спросить, — Он подался вперед, проникновенно глядя на Лимана. — Какие это слова?
Задумчиво потирая подбородок, ничуть не огорченный услышанным, Лиман ответил:
— Совет Фрэйзера был основан на знании, которого у нас не было и не могло быть. Мы приняли этот совет, не задавая вопросов, не ведая, из чего исходил Фрэйзер и каков был ход его рассуждений, ибо мы сознавали, что он черпает из кладезя звездной мудрости, недоступной нашему разумению. Он просил, чтобы мы вам показали его храм, его вещи, его портрет. И если вы скажете два слова…
— Какие два слова? — настаивал Бентон.
Закрыв глаза, Лиман внятно и старательно произнес эти слова, будто совершил старинный обряд.
Бентон снова откинулся на спинку кресла. Он ошеломленно уставился на Рэндла и Гибберта, а те ответили таким же взглядом. Все трое были озадачены и разочарованы.
Наконец Бентон спросил:
— Это на каком языке?
— На одном из языков Земли, — заверил его Лиман. — На родном языке Фрэйзера.
— А что это значит?
— Вот уж не знаю. — Лиман был озадачен не меньше землян, — Понятия не имею, что это значит. Фрэйзер никому не объяснил смысла, и никто не просил у него объяснений. Мы заучили эти слова и упражнялись в их произношении, ибо это были завещанные нам слова предостережения, вот и все.
— Ума не приложу, — сознался Бентон и почесал в затылке, — За всю свою многогрешную жизнь не слышал ничего похожего.
— Если это земные слова, они, наверное, слишком устарели, и сейчас их помнит в лучшем случае какой-нибудь заумный профессор, специалист по мертвым языкам, — предположил Рэндл. На мгновение он задумался, потом прибавил: — Я где-то слыхал, что во времена Фрэйзера о космосе говорили «вакуум», хотя там полно различных форм материи и он похож на что угодно, только не на вакуум.
— А может быть, это даже и не древний язык Земли, — вступил в дискуссию Гибберт, — Может быть, это слова старинного языка космонавтов или архаичной космолингвы…
— Повтори их, — попросил Бентон.
Лиман любезно повторил эти слова. Два простых слова — и никто их никогда не слыхал.
Бентон покачал головой.
— Триста лет — немыслимо долгий срок. Несомненно, во времена Фрэйзера эти слова были распространены. Но теперь они отмерли, похоронены, забыты — забыты так давно и так прочно, что я даже и гадать не берусь об их значении.
— Я тоже, — поддержал его Гибберт. — Хорошо, что никого из нас не переутомляли образованием. Страшно подумать: ведь астролетчик может безвременно сойти в могилу только из-за того, что помнит три-четыре устаревших звука.
Бентон встал.
— Ладно, нечего думать о том, что навсегда исчезло. Пошли, сравним местных бюрократов с нашими. — Он посмотрел на Дорку.
— Ты готов вести нас в город?
После недолгого колебания Дорка смущенно спросил:
— А приспособление, читающее мысли, у вас с собой?
— Оно намертво закреплено в звездолете, — рассмеялся Бентон и ободряюще хлопнул Дорку по плечу. — Слишком громоздко, чтобы таскать за собой. Думай о чем угодно и веселись, потому что твои мысли останутся для нас тайной.
Выходя, трое землян бросили взгляд на занавеси, скрывающие портрет седого чернокожего человека, косморазведчика Сэмюэла Фрэйзера.
— Поганый ниггер! — повторил Бентон запретные слова. — Непонятно. Какая-то чепуха!
— Просто бессмысленный набор звуков, — согласился Гибберт.
— Набор звуков, — эхом откликнулся Рэндл. — Кстати, в старину это называли смешным словом. Я его вычитал в какой-то книге. Сейчас вспомню. — Задумался, просиял: — Есть! Это называлось «абракадабра».
