Глава 11

* * *

Когда поднялся вечерний бриз, дующий в сторону суши, флот северян набрал скорость, четыре оставшихся корабля викингов извивались на волнах своим обычным змееобразным движением, а двухмачтовики разбивали валы высокими носами, поднимая фонтаны брызг. Греческие галеры попробовали преградить им путь, но повернули назад перед угрозой катапульт. Очень скоро они прекратили, подобно зловещим акулам, преследовать флот и скрылись в дымке. К счастью для себя, сказал Шеф Торвину и Хагбарту. Если бы галеры не отстали, он приказал бы развернуться и напасть на них, чтобы потопить сразу всех. Галерам дает преимущество штиль, а парусникам — ветер. Катапульты превосходят греческий огонь при дневном свете и на больших расстояниях. В ближнем бою и в темноте все обстоит наоборот.

Задолго до захода солнца Шеф выбрал бухточку с узким входом и высокими утесами по обеим сторонам, в которой удобно разместился весь флот. Прежде чем стемнело, он предпринял все доступные меры предосторожности. Викинги Бранда, опытные в захвате береговых плацдармов, немедленно разбежались по земле, осмотрели все подходы, устроили прочное заграждение на единственной спускающейся вниз тропинке. Четыре катапультоносца были надежно зачалены, развернувшись бортами ко входу в бухту, так что любой входящий в нее корабль попадал под удар сразу восьми катапульт, притом с расстояния, на которое никак не мог долететь греческий огонь. На утесы по обеим сторонам входа в бухту Шеф выслал два отряда с пучками просмоленной соломы, приказав поджечь и сбросить вниз факелы при приближении любого судна. В последний момент один из выслушивающих указания английских моряков смущенно попросил немного ткани от воздушных змеев. «Это еще зачем?» — поинтересовался Шеф. Низкорослый и косоглазый парень хоть и не сразу, но объяснил свой замысел. Привязать кусок ткани, вроде маленького паруса, к каждому пучку. Когда они его бросят, парус, по мнению изобретателя, примет воздух и будет поддерживать факел навроде… ну, навроде воздушного змея. В общем, факел будет падать дольше. Шеф уставился на парня, спрашивая себя, не появился ли у них еще один Удд. Хлопнул моряка по спине, спросил, как звать, велел взять ткань и считать себя зачисленным в команду по запуску змеев.

В конце концов все было сделано как нужно, ведь Шеф не уставал отдавать распоряжения, а сами моряки прекрасно знали, что может натворить греческий огонь. И все-таки они были неповоротливы и вялы. Шеф тоже чувствовал себя совершенно разбитым и измученным, хотя за весь день не нанес ни одного удара и ни разу не взялся за весло. Это был страх. Ощущение, что впервые ему противостоял более мощный разум, который имел свои замыслы и заставил Шефа плясать под свою дудку. Ведь не вмешайся Бранд и Сумаррфугл, флот бы погиб и все они давно были бы на дне морском или плавали обугленными бревнами на корм чайкам.

Шеф приказал открыть одну из последних бочек эля и выдать каждому человеку по две пинты. Зачем, спросил кто-то.

— Это будет minni-ol, в память о моряках с «Марсвина», — ответил Шеф. — Пейте и думайте, что бы с нами было, если бы не они.

И теперь, набив желудок свининой с сухарями, греясь в охраняемом лагере у костра, который разожгли, несмотря на опасность со стороны передовых разъездов победившей армии, Шеф допивал свою последнюю пинту эля. Через некоторое время он заметил по другую сторону костра Свандис, не сводящую с него взора светлых глаза. Впервые она выглядела… не то чтобы раскаявшейся, просто готовой для разнообразия послушать других. Шеф согнул палец, поманил ее, не обращая внимания на обычный всплеск гнева в ее глазах.

— Пора тебе рассказать нам, — произнес он, указывая ей на камень, куда она могла сесть. — Почему ты думаешь, что богов нет, а есть только злые люди? И если ты так считаешь, к чему этот маскарад с белыми одеждами и низками рябины, как у жрецов Пути? Не трать мое время на свое упрямство. Отвечай мне.

Усталый и холодный тон Шефа не допускал возражений. В свете костра Шеф разглядел Торвина с молотом у пояса, развалившегося на песке, и с ним других жрецов Пути, рядом со Скальдфинном сидел переводчик Сулейман.

— Ладно. Я должна объяснить, почему я думаю, что есть злые люди?

— Не валяй дурака. Я знал твоего отца. Ты не забыла, что это я убил его? Самое лучшее, что о нем можно сказать, — что он был человеком не с одной кожей, eigi einhamr, как верфольф. Только он был скорее вер-червь, я видел его в другом мире. Если ты считаешь его человеком — что тут еще доказывать? Он для развлечения выпускал живым женщинам кишки, только так он мог сделать свой детородный орган крепким как кость. Злые люди? — Шеф, не находя слов, покачал головой. — Нет, расскажи нам, почему ты считаешь, что не существует злых богов. Ты говоришь с человеком, который их видел.

— Во снах! Только во снах!

Шеф пожал плечами:

— Моя мать видела одного на таком же настоящем берегу, как этот, и Торвин говорит, она даже ощущала его. Иначе бы меня не было.

Свандис колебалась. Она достаточно часто излагала свои взгляды. Но никогда не делала этого перед лицом такой непоколебимой железной уверенности, как сейчас. Однако в ее жилах струилась свирепая кровь Рагнарссонов, которая от сопротивления вскипала еще сильнее.

— Рассмотрим богов, в которых верят люди, — начала Свандис. — Бог, которому приносили жертвы мой отец и его братья, Один, бог повешенных, предатель воинов, вечно готовящийся к дню Рагнарока и битве с волком Фенрисом. С какой же речью обращается к нам Один в священном Havamal, «Сказании о Верховном»?

Свандис вдруг заговорила нараспев, как жрецы Пути:

Пусть рано встает
Тот, кто хочет отнять
Жизнь чужую, землю и женщину.

— Я знаю это сказание, — перебил Шеф. — Смысл в чем?

— Смысл в том, что бог подобен людям, которые в него верят. Он говорит им только то, что они уже и сами хотят услышать. Бог Один — Верховный бог, как вы его называете, — просто олицетворение житейской мудрости пиратов и убийц вроде моего отца. Обратимся к другим богам. Вот бог христиан — высеченный, оплеванный, прибитый к кресту и убитый без оружия в руках. Кто верит в него?

— Эти злобные ублюдки, монахи, — раздался из темноты неизвестный голос, — были моими хозяевами. Привыкли во всем полагаться на плетку, но никто никогда не слышал, чтобы высекли одного из них.

— Но где зародилось христианство? — вскрикнула Свандис. — Среди римских рабов! Они сотворили себе бога в своем воображении, такого, чтобы мог возвыситься и принести им победу в другом мире, потому что в этом мире у них не осталось надежд.

— А как насчет монахов? — спросил тот же скептический голос.

— Кому они проповедовали свою религию? Своим рабам! Верили они в нее сами или не верили, но она приносила им пользу. Что им было бы толку, если бы их рабы верили в Одина?

А как насчет здешних приверженцев Пророка? — продолжала она, развивая успех. — Они верят в единственно верный путь. Любой может встать на него, произнеся несколько слов. И никто под угрозой смерти не может сойти с него. Те, кто принял ислам, налогов не платят, но их мужчины должны вечно сражаться с неверными. Двести лет назад арабы были песчаными крысами, они были ничем, их никто не боялся! Что их религия, как не способ стать сильными? Они сотворили себе бога, который дает им власть. Так же, как мои дядья сотворили бога, дающего им смелость и безжалостность, а христиане — бога покорности.

— Отдавайте кесарево кесарю, — снова раздался скептический голос, сопровождаемый зычным отхаркиванием и плевком в костер. — Совершенно верно. Я слышал, что они так говорят.

Наконец Шеф узнал говорившего. Это не Квикка, это Тримма, один из его помощников. Странно, что он так разговорился. Должно быть, эль подействовал.

Вмешался еще один голос, тихий голос еврея Сулеймана, уже говорившего почти без акцента на принятом во флоте смешанном англо-норвежском жаргоне.

— Небезынтересное мнение, юная леди. Хотелось бы знать, что вы скажете о боге, чье имя не произносят, — поскольку никто не понял, он пояснил: — О боге моего народа. О боге евреев.

— Евреи живут в коридоре, — решительно начала Свандис, — на дальнем берегу Внутреннего моря. Все армии мира вечно ходили туда и сюда через их земли. Арабы, греки, римляне, все. Евреи всегда были как жабы под бороной, с самого начала времен, так мне рассказывали. Вы слышали, как кричит жаба, когда борона цепляет ее? Она кричит: «За меня отомстят!» Евреи сотворили бога абсолютной власти и абсолютной злопамятности, он никогда не прощает ничего, сделанного против его народа, и он отомстит за все — когда-нибудь. Когда придет Мессия. Он шел очень долго, и, говорят, вы распяли его, когда он пришел. Но если вы верите в то, что делаете, не имеет значения, что Мессия никогда не придет, потому что он грядет всегда. Так живут евреи.

Шеф рассматривал лицо Сулеймана в свете костра, выискивая малейшие следы неудовольствия или гнева. Он не заметил ничего.

— Интересное мнение, моя принцесса, — медленно проговорил Сулейман. — Вижу, у вас для всех готов ответ.

— Не для меня, — сказал Шеф, допивая свою кружку. — Я видел богов во снах. И другие видели меня в тех же самых снах, так что это не просто мое воображение. Мне показывали то, что происходит очень далеко, и все оказалось правдой. Так же, как у Виглика Провидца, у Фармана, жреца Фрея и у других людей Пути. И я говорю вам, боги не созданы моим воображением! Кто укусил меня, Свандис, ведь ты видела следы у меня на теле! Создание Локи или любимец Одина? Но не мое сознание. Я даже не люблю своего отца Рига, если он мой отец. Без богов мир был бы лучше, говорю я. Если бы мы действительно все верили в то, во что хотим, я бы верил Свандис. Но мне лучше знать. Зло идет от богов. Люди тоже злы, им приходится быть злыми. Если бы боги создали лучший мир, тогда и люди были бы лучше.

— Мир станет лучше, — прогремел своим могучим басом Торвин, — если мы сможем освободиться от цепей Скульд.

— Помни об этом, Свандис, — поднимаясь, сказал Шеф. Он остановился, не доходя до своего одеяла на песке. — Я говорю то, что хочу сказать, это не шутка и не оскорбление. Ты заблуждаешься насчет богов Пути, или, по крайней мере, ты не смогла мне объяснить то, что я знаю. И все равно, в этом может заключаться какое-то новое знание — если не божественное знание, то людское. А для этого и Путь. Для знаний, а не для приготовлений к Рагнароку.

Свандис опустила глаза, непривычно молчаливая, беззащитная перед похвалой.

На следующее утро маленький флот северян, насчитывающий теперь лишь одиннадцать кораблей, был готов к отплытию в тот момент, когда стоящий в самой вышине дозорный заметил на небе первый проблеск солнца. Ночью многим снилось пламя, и никто не хотел оказаться в ловушке между враждебным берегом и красными галерами греков.

Организацию отхода Шеф предоставил Бранду, которому не раз доводилось покидать береговые плацдармы. Неуклюжие двухмачтовики пошли первыми, выгребая своими громоздкими веслами в ожидании первого дуновения бриза, который каждое утро дул от остывшей за ночь суши в сторону теплого моря. Четыре оставшихся дракара приготовили весла, едва касаясь кормой берега. К ним всем гуртом, но командиры сзади, подбежали дозорные, охранявшие береговую тропу, одновременно отталкивая корабли и забираясь в них, а Бранд заботливо пересчитал людей. Десять гребков — и корабли викингов вышли на открытую воду, легко поспевая за «Победителем Фафнира».

Осталось снять две последних группы. На каждом из утесов, стороживших вход в бухту, Шеф поставил по дюжине человек, дав им пучки сухой травы и смолу, чтобы зажечь сигнальные факелы, если враг попытается прорваться в гавань. У викингов и для таких людей была разработана процедура отхода. По приказу появились канаты, и дозорные стали спускаться вниз подобно паукам на конце паутинки. Викинги сначала опускали своих неопытных английских товарищей, понял Шеф. Люди коснулись земли, бросились в воду, ухватились за выставленные весла и были втянуты на борт.

Теперь за дело взялись мастера, они спускались в три раза быстрее, словно по другому склону холма уже поднималась вражеская армия. Канаты крепили к прочно вбитым колышкам и дважды обматывали вокруг пояса, затем викинги, развернувшись лицом к скале и упираясь в нее ногами, быстро скользили по канатам вниз. Попав в воду, они освобождались от веревок.

И все-таки они кого-то оставили! Когда последний воин забрался в поджидавший его корабль, Шеф заметил вверху чью-то голову и машущую руку. Он даже смог узнать косоглазого парня. Это был вчерашний изобретатель, который хотел привязать к факелам ткань от воздушных змеев. Шеф уже знал его имя: Стеффи, он же Косой, известный как самый худший стрелок из арбалета во всем флоте. Стеффи отнюдь не выглядел встревоженным, даже широко улыбался. До Шефа донеслись его слова:

— Я придумал новый способ спускаться! Смотрите!

Стеффи подошел к высшей точке утеса, заглянул в глубокую воду в ста футах внизу, на которой легко покачивались корабли. Что-то было привязано у него к спине и волочилось сзади. Шеф закрыл глаза. Еще один человек, который думает, что сможет летать. По крайней мере, под ним вода. Если он не ударится о скалу. Если не утонет, пока его будут вытаскивать.

Стеффи отошел на несколько шагов, неуклюже разбежался и прыгнул со скалы. Едва он оказался в воздухе, как что-то словно раскрылось у него за спиной. Ткань от воздушных змеев. Квадрат футов восьми в поперечнике, привязанный бечевками к своеобразному поясу. Когда маленькая фигурка устремилась вниз, ткань, казалось бы, наполнилась воздухом, образовала вверху нечто вроде купола. Несколько мгновений падение замедлялось, фигура чудесным образом зависала в воздухе, снова стала отчетливо видна улыбка Стеффи.

Затем что-то пошло не так, Стеффи начал раскачиваться в воздухе из стороны в сторону, улыбка исчезла с его лица, он отчаянно дергал за бечевки и размахивал ногами. Всплеск воды, едва ли в двадцати футах от борта. Два викинга Бранда, как тюлени, обрушились в воду. Они вынырнули вместе со Стеффи, у которого струилась из носа кровь, отбуксировали его к «Победителю Фафнира», передали в протянутые руки и уплыли на свой «Нарвал».

— Все шло как надо, — бормотал Стеффи. — А потом воздух стал выплескиваться, словно… словно из переполненной кружки. — Я сохранил ткань, — добавил он, потянув за привязанную к снятому уже поясу бечевку. — Я ничего не потерял.

Шеф похлопал его по плечу.

— В следующий раз, когда решишь прыгать, предупреди нас. Человек-птица.

Он отвернулся, помахал рукой Хагбарту. Флот медленно двинулся на веслах в море, каждый впередсмотрящий высматривал на горизонте малейший признак вражеских галер или не менее опасных разведчиков под косым латинским парусом.

Ни следа. Хагбарт покашлял, задал главный вопрос:

— Государь? Какой курс взять? На юг и назад на базу?

Шеф покачал головой.

— Пойдем прямо в море, как можно дальше, насколько успеем зайти до полудня. Когда ветер стихнет и мы снова станем беспомощны. Я хочу, чтобы мы оказались в такой дали, где ни один христианский разведчик нас не найдет. Скоро они шеренгой проплывут вдоль берега. К тому времени мы должны скрыться за горизонтом.

Военный совет в полдень, — добавил он. — Передай Бранду, чтобы поднялся к нам на борт.

Он повернулся, чтобы повесить свой гамак. После ночи, проведенной на кишащем клещами песке, многие люди были измотаны. Свободные от вахты на парусах и «вороньих гнездах» последовали примеру короля.

* * *

Спустя несколько часов Шеф и его советники собрались около передней катапульты «Победителя Фафнира» под навесом, прикрывающим палубу от лучей полуденного солнца. Король сидел на раме онагра. Вокруг сидели и лежали на палубе четыре жреца Пути: Торвин, Хагбарт, Скальдфинн и Ханд, а Бранд прислонился гигантской спиной к форштевню, увенчанному головой дракона. Подумав, Шеф решил опять позволить еврею Сулейману присутствовать на совете. В нескольких футах поодаль, с разрешением слушать, но не вмешиваться, пока не спросят, сидели на корточках Квикка и Озмод, приготовившиеся сообщить команде о принятом решении. Между ними с мрачным выражением лица стоял юный Мухатьях. Он почти ничего не понимал из того, что говорилось на принятой людьми Пути смеси английского и норвежского языков — ни тот, ни другой он не позаботился выучить за долгие недели, которые провел на корабле. Однако он мог пригодиться, чтобы ответить на какие-то вопросы.

— Отлично, — начал Шеф без лишних формальностей. — Вопрос только один: куда мы двинемся?

— Назад в Кордову, — тут же ответил Хагбарт. — Или, по меньшей мере, в устье Гвадалквивира. Сообщим халифу, что произошло. Он узнает об этом еще до нас, кому-то из арабов удалось уйти, но мы хотя бы заявим, что не спасались бегством.

— Однако нам придется сказать ему, что мы не смогли разбить греческий флот, — отозвался Шеф. — Эти мусульмане не любят неудачников. Особенно после того, как мы обещали победить.

— Но ведь идти нам больше некуда, — пробасил Бранд. — Пойдем на север — про нас сообщат грекам. Пойдем, как сейчас, еще дальше в море — что ж, говорят, там есть острова, но они в руках христиан. Они нас поймают. Но я согласен, что нет смысла возвращаться к халифу. Почему бы нам просто не отправиться восвояси? Может быть, по пути еще разживемся чем-нибудь. Пройдем через пролив в океан, поплывем домой, посмотрим, не найдется ли где несколько монеток, чтобы окупить расходы на путешествие. У христиан с французского побережья, — добавил он, взглянув на внимательно слушающего Сулеймана. — Если мы решим, что мы по-прежнему в союзе с халифом.

Шеф покачал головой:

— Нет. Даже если мы разбогатеем, мы вернемся домой без того, за чем пошли. Если ты не забыл, мы отправились в путь ради новых знаний. Я, по крайней мере. Ради знаний о полетах. А теперь еще и о греческом огне. Не забывай, если христианская империя научится его делать, в следующий раз мы можем встретиться с ним в Канале. Теперь мы не будем в безопасности даже дома.

— Нам больше некуда идти, — упрямо твердил Бранд. — Безопасно только двигаться, а не стоять на месте. Безопасных гаваней не осталось. Здесь, во Внутреннем море.

Все молчали, а корабль покачивался на тихой волне. Солнце палило, а команда растянулась на палубе, предаваясь таким малопривычным удовольствиям, как тепло и безделье. Корабельные кладовые были набиты съестными припасами и бочками с пресной водой. Беспокоиться не о чем, по крайней мере в ближайшее время. Тяжким грузом давила только необходимость принять решение. И англичане и викинги находились одинаково далеко от родины, их отделяли от нее полчища врагов; врагов и ненадежных союзников.

Молчание нарушил Сулейман. При этом он стал разматывать свой тюрбан, чего никогда не делал раньше.

— Вполне возможно, что я найду для вас безопасную гавань, — сказал он. — Как вы знаете, многие люди моего народа, евреи, живут под властью кордовского халифа. Но я вам не рассказывал, что есть еще другие — их тоже много, — на которых эта власть, скажем так, не совсем распространяется.

— На другом краю Внутреннего моря? — поинтересовался Шеф. — В стране, где был распят Христос, как бы ее ни называли?

Сулейман наконец размотал тюрбан и встряхнул длинными волосами. На голове у него оказалась маленькая круглая шапочка, по-видимому приколотая шпильками. Уголком глаза Шеф заметил, что юный Мухатьях привстал, но Квикка и Озмод не слишком нежно усадили его обратно. Происходило что-то, чего Шеф не понимал.

— Нет, — ответил Сулейман. — На этом краю. На севере, между королевством франков и Кордовским халифатом. Там, в горах, уже долгие годы живет мой народ вместе с людьми других религий. Они платят халифу налоги, но не всегда подчиняются ему. Думаю, вам там будут рады.

— Если это на севере, — сказал Бранд, — нам надо будет опасаться христиан, а не халифа.

Сулейман помотал головой:

— Горные тропы почти непроходимы, и у нас есть много крепостей. В любом случае, как сказала вчера вечером принцесса, у моего народа большой опыт жизни… в коридоре. Войска императора прошли там с нашего разрешения и не заходили в город. Императору пришлось бы много воевать, чтобы покорить наше княжество. Мы называем его Септи-мания, хотя живущие среди нас франки зовут его Руссильон. Отправимся в Септиманию. Там вы сможете познакомиться с новым вероучением.

— Почему ты предлагаешь нам это? — спросил Шеф.

Сулейман оглянулся на Свандис, стоявшую у борта вне пределов слышимости.

— Многие годы я был слугой Книги — Торы, и Талмуда, и даже Корана. А теперь вы — некоторые из вас — открыли для меня кое-что новое. Теперь я тоже разделяю вашу жажду знаний. Знаний не из книг.

Шеф перевел взгляд на все еще боровшегося Мухатьяха.

— Отпусти его, Квикка. — Шеф продолжал на самом простом арабском: — Мухатьях, что хочешь сказать, говори. Говори осторожно.

Освобожденный юноша мгновенно вскочил на ноги. Рукой он хватался за висевший на поясе кинжал, но Квикка и Озмод были начеку, готовые при необходимости снова сбить его с ног. Шеф заметил, что и Торвин вытащил молот, который всегда носил на поясе. Но Мухатьях выглядел слишком разъяренным, чтобы обращать внимание на угрозы. С дрожью в голосе он указывал на Сулеймана и ругался:

— Еврейский пес! Ты столько лет жрал хлеб халифа, и твой народ жил под его защитой. Теперь вы стараетесь сбежать, покинуть Шатт аль-Ислам, путь покорных воле Аллаха. Вы готовы якшаться с любым, словно портовая шлюха с провалившимся носом. Но берегитесь! Если вы собираетесь впустить христиан в Андалузию, они вам припомнят, что вы распяли их бога, — да падет проклятье Аллаха на тех, кто поклоняется рожденному в постели! А если ты собираешься связаться с этими, — Мухатьях обвел рукой вокруг, — помни, что они варвары, которые шляются по миру, будто засранные бараны, нынче здесь, а завтра там.

К Шефу и Скальдфинну обратились лица ожидавших перевода.

— Он назвал Сулеймана предателем, — пояснил Шеф. — О нас он тоже не слишком высокого мнения.

— Почему бы его просто не выбросить за борт? — поинтересовался Бранд.

Шеф надолго задумался, прежде чем ответить. Мухатьях, который не понял последней реплики, тем не менее о чем-то догадался по застывшему лицу Шефа и энергичному жесту Бранда. Он побледнел, заговорил было, остановился и попытался выглядеть хладнокровным.

Наконец заговорил Шеф:

— Он совершенно бесполезен в том, что касается знаний. Но мне очень нравится его хозяин Ибн-Фирнас. Мы оставим Мухатьяха. Может быть, однажды он пригодится нам в роли посланца. И потом, он кое-что для нас сделал. — Шеф оглянулся, встретился взглядом со Скальдфинном: — Он подтвердил, что Сулейман говорит правду. Иначе мы бы в это не поверили. Еврейский город в Испании! Как в такое поверить? Но это, кажется, правда. Я считаю, что мы должны туда отправиться. Обосноваться там. Постараться расстроить планы христиан. Вернее, не христиан, мы против них ничего не имеем. Планы Церкви и поддерживающей ее Империи, планы императора Бруно.

— И попытаться раскрыть тайну греческого огня, — добавил Торвин.

— И дать Стеффи еще одну возможность полетать, — согласился Шеф.

Слушатели согласно закивали головами, послышался одобрительный гул. Темные глаза Сулеймана просияли от удовольствия.

С «вороньего гнезда» раздался крик впередсмотрящего:

— Там, на севере! Парус. Треугольный. Похоже на рыбачью лодку, она милях в четырех. Идет на запад, нас, наверно, еще не увидела.

Шеф подошел к форштевню, раздвинул свою подзорную трубу, попытался различить на горизонте треугольный парус.

— Как ты думаешь, Бранд, твой «Нарвал» сможет догнать ее, на веслах против латинского паруса?

— При таком штиле — запросто.

— Тогда отправляйся за ними, потопи лодку, убей всех, кто на борту.

Бранд замялся.

— Я вовсе не против того, чтобы убивать, ты же знаешь, — сказал он. — Но это могут быть просто бедняки, которые ловят рыбу.

. — Или шпионы греков. Или и то и другое одновременно. Мы не можем полагаться на случайность. Иди и выполняй приказ. Если тебя тошнит, возьми арбалеты.

Шеф повернулся и пошел к своему гамаку, считая обсуждение законченным. Бранд глядел ему вслед, и на лице его читалась внутренняя борьба.

— И этот человек всегда говорил мне не жадничать из-за добычи, всегда заботился о рабах.

— Он по-прежнему заботится о рабах, — отметил Торвин.

— Но он готов убить невинных людей ни за что, просто потому, что они могут быть опасны. Даже не для удовольствия, как это делал Ивар, и не для того, чтобы заставить их говорить, как старик Рагнар Волосатые Штаны.

— Может быть, Локи вырвался на свободу, — сказал Торвин. — Лучше сделать, как он говорит. — И жрец суеверно ухватился за свой нагрудный амулет в виде молота.

* * *

В тот же самый день, в тот же самый момент и не так уж далеко от флота северян, Бруно, император франков, германцев, итальянцев и бургундцев, медленно и неохотно поднял свой щит, но не для того, чтобы защититься от летящих в него весь день стрел, обломанные острия которых уже усыпали кожаную поверхность щита. Нет, он защищался от жара, исходящего от яростно пылавшей перед ним башни. Он не хотел терять из виду эту башню, надеясь, хотя и тщетно, что оттуда раздастся последний крик и каким-нибудь образом удача еще повернется к нему в этот день. Однако даже для императора-аскета жар был слишком силен.

Этот день не задался с самого начала, еще один плохой день. Бруно был уверен, что на этот раз крепость падет, и она пала. Но все же он надеялся, он ждал, что после многодневных испытаний ее защитники образумятся, примут его предложение, позволят императору проявить милосердие, на которое они вряд ли смели рассчитывать. Его способ осады горных крепостей снова и снова оправдывал себя на мусульманском побережье, и его воины понимали это. Первым делом надо было подтащить гигантский требукет, противовесную катапульту Эркенберта, достаточно близко, чтобы один из огромных валунов мог попасть в ворота крепости. Снести ворота, ворваться в крепость. Но у этой машины были свои недостатки. В отличие от легких онагров, дротикометов и ручного оружия, противовесная катапульта требовала установки на плоскости. На плоскости и вблизи цели, не дальше чем за две сотни двойных шагов.

Здесь, в Пигпуньенте, вблизи ворот не было горизонтальных площадок, одни крутые склоны. Братья Ордена Святого Копья мрачно загнали защитников в стены крепости, мрачно вырубили в растрескавшейся скале площадку для установки требукета. Защитники дождались, пока все будет сделано, потом стали скатывать по склону камень за камнем, и каждый камень перебрасывали через стену добрых два десятка человек. Братья мрачно вбили в скалу шесты, настелили на них бревна, сделали укрытие для драгоценной машины. Сотни грузчиков собрались для подъема требукета и камней противовеса. Еще труднее было доставить метательные валуны, которые наконец притащила на деревянных санях цепочка потных, задыхающихся людей.

И они сделали это: установили машину, метнули первый валун, который пролетел над самыми воротами, так что дьякон Эркенберт смог приступить к своим загадочным вычислениям и сказать, сколько веса нужно снять, чтобы следующий валун попал точно в деревянные ворота. А затем, когда дело было сделано и угроза стала ясна, Бруно послал вести переговоры одного из лучших своих людей, брата Гартнита из Бремена. Всем гарантируется жизнь и свобода. Отдать нужно будет только то, что находится внутри крепости. Бруно был уверен, почти уверен, что защитники примут это предложение, они ведь должны понимать, что как только будет проделана брешь, по всем законам, Божьим и человеческим, не может быть пощады никому, ни мужчине, ни женщине, ни ребенку, из-за которых штурмующие крепость подверглись таким мучениям и опасностям. Все братья, даже из Ордена Копья, искоса смотрели на императора, когда тот послал Гартнита на переговоры, они понимали, что это означает потерю их традиционных привилегий, за право на которые все проливали пот, а слишком многие — и кровь тоже: убивать и грабить, мстить и насиловать. Братья давали обет целомудрия, никогда не женились, словно монахи. Однако обет не распространялся на то, что происходило во время штурма. В конце концов, все их партнерши не доживут до следующего дня. Братья нуждались в отдушине, которую предоставлял им обычай.

Однако они позволили Гартниту выйти вперед, зная, что у их повелителя есть свои планы. Они услышали предложение, выкрикнутое Гартнитом на вульгарной латыни, которую большинство из них понимали. Кое-кто из них даже точнее, чем Бруно, угадал настроение осажденных и приготовился к шквалу стрел, который являлся традиционным ответом на предложение сдаться. Гартнит, укрывшись за своим несоразмерно огромным щитом, мантелетом, тоже был наполовину к этому готов.

Но никто не ждал колоссальной мраморной колонны, перелетевшей через стену и обрушившейся подобно палице гиганта. Один ее конец разнес мантелет и размозжил Гартнита почти пополам, и колонна в туче пыли покатилась вниз по склону. Все явственно слышали, как жалобно стонет храбрый Гартнит с проткнутым сломанными тазовыми костями мочевым пузырем, пока сам император не избавил его от мучений с помощью своего miserecorde, длинного тонкого кинжала, предназначенного как раз для этих целей.

Затем братья мрачно выстрелили из требукета следующим валуном, снесли ворота, прорвались внутрь и сквозь баррикаду, которую, как и ожидали, встретили на внутреннем дворе, потом стали выкуривать последних защитников из башен, аттика, лестниц и подвалов. Защитники крепости мрачно отбивались, не оставляя ни единого человека, при отступлении добивая своих раненых, пока их не загнали в последнюю башню. В ней были одни мужчины. Бруно сам увидел, когда атакующие ворвались во внутреннее помещение крепости, что на полу рядами лежат женщины, старики, дети, скорчившиеся, ничком или со скрещенными на груди руками: все отравленные, убитые, ни одного живого. И лишь последние человек двадцать заперлись в башне, которую подожгли люди императора.

Бруно опустил щит, осторожно, опасаясь стрелы, нерешительно шагнул вперед. Он рисковал показаться идиотом, но необходимо было выполнить то, что он задумал. Он еще раз крикнул:

— Эй, вы, там! Еретики! Если вам жарко, выходите и сдавайтесь. Я даю вам слово, слово рыцаря и кайзера, что вам не причинят вреда. Никто в мире не мог бы биться лучше вас. Вы сделали достаточно.

В ответ только треск и столб пламени. Братья снова косились на Бруно, размышляя, не сошел ли император с ума. И тогда из самой середины огня раздался голос:

— Знай, император. Я капитан Маркабру, все еще, увы, imperfectos, несовершенный. Нам наплевать на тебя и на твой огонь. Ныне же, как благочестивый разбойник, я буду в раю с моим Господом. Потому что Господь милостив. Он не даст нам гореть и в этом мире, и в другом.

Раздался треск обрушившихся стропил, поднялся клуб дыма и пыли, наступила долгая тишина, нарушаемая лишь шумом огня. И никаких знакомых звуков грабежа, воплей, слез, просьб о пощаде. Только треск пламени и гул падающих камней.

Бруно попятился назад, все еще держа поднятый щит. Теперь, когда сражение окончилось, появился Эркенберт в сопровождении своих не отстающих ни на шаг телохранителей. Он с удивлением увидел в голубых глазах императора удовлетворение и даже радостные огоньки.

— Отлично, теперь мы кое-что узнали, — сказал Бруно тощему англичанину.

— И что же?

— Ублюдки что-то спрятали здесь. Теперь нам осталось только найти это.

* * *

«Победитель Фафнира» призраком скользил в ночи, остальные корабли шли за ним следом, под всеми парусами, едва оставляя на воде легкую рябь. Шеф сидел около форштевня, свесив ноги за борт и время от времени ловя прохладные водяные брызги. Словно на морской прогулке, подумал он. Ничего похожего на холод и голод во время его долгого путешествия по Северу. Шеф вспомнил обожженное лицо и тело Сумаррфугла и как кожа трескалась под рукой, когда он загонял кинжал.

Кто-то подошел со стороны, где у Шефа не было глаза. Он резко обернулся и успокоился. Почти успокоился. Это была Свандис в своем белом платье, незаметно ставшая позади него.

— Знаешь, Бранд не убил тех рыбаков, — заговорила она. — Он потопил их лодку, но дал им время сделать плот и погрузить на него пресную воду. Оставил им пару весел. Бранд сказал, что рыбаки доберутся до материка или до одного из островов дня за полтора, достаточно времени, чтобы мы успели уйти.

— Если их не подберет кто-то из их приятелей, — пробормотал Шеф.

— Ты хочешь превратиться в такого человека, как мой отец? — Свандис несколько мгновений помолчала. — В конце концов, говорят, что ты тоже eigi einhamr, человек не с одной кожей. Это из-за того, что ты видишь в своих снах. Ты не расскажешь мне о них? Что это было, что оставило прошлой ночью отметины на твоем бедре? Они выглядят как укус ядовитой гадюки. Но ты не распух и не умер. И отметины уже исчезли.

Шеф задрал край сорочки, в смутном свете звезд уставился на свое бедро. Теперь там ничего не было, во всяком случае ничего, что можно было бы разглядеть. Может быть, следует рассказать ей. Он чувствовал тепло ее тела, приятное в ночной прохладе, улавливал слабый женский запах, заставивший его на мгновение задуматься, каково это будет — обнять ее и зарыться лицом в ее грудь. Шеф никогда в жизни не знал женской ласки, мать не подходила к нему ближе вытянутой руки, судьба разлучила его с Годивой, его единственной любовью. Он почувствовал искушение отдаться ласке. И немедленно отогнал его от себя. На них смотрят, склонить голову и просить обнять его, словно плачущего ребенка, — позор для drengr'а, воина. Но поговорить можно.

Шеф неторопливо начал описывать ей подробности своего последнего сна. Лестница. Ощущение как у мыши среди людей. Поднимающийся по лестнице великан, грохот его сапог. Гигантский змей, который ползет следом, не отстает от бога Локи, потому что Шеф уверен, то был именно Локи. Змеиный погреб богов, со змеями под ногами, одна из них укусила Шефа.

— Поэтому я и верю в богов, — закончил Шеф. — Я видел их, я их чувствовал. Вот почему я знаю, что Локи освободился и готовит месть. Если это нужно еще как-то подтверждать после Сумаррфугла.

Какое-то время Свандис молчала, и за это он был ей благодарен. По-видимому, она размышляла, собираясь что-то сказать, а не просто отмолчаться.

— Скажи мне, — в конце концов спросила Свандис, — было в твоем сне что-то, что напоминало тебе виденное раньше? Что-то, о чем Ты мог размышлять, перед тем как уснуть. Ноги, например. Ноги поднимающегося по лестнице бога. Ты сказал, что видел их.

— Ноги? Они были как у Бранда. — Шеф со смехом рассказал ей, как они маршировали по Кордове и один араб с изумлением разглядывал Бранда, от его гигантских ног до верхушки шлема. Как он не мог поверить, что такие ноги принадлежат человеку.

— То есть у тебя в голове уже была картинка вроде этой? А как насчет змей? Ты ведь видел змеиный погреб.

И снова Шеф ощутил укол сомнений и подозрений. Все-таки она была дочерью Ивара и внучкой самого Рагнара.

— Я видел, как твой дед умер в змеиной яме, — коротко сказал он. — Разве тебе никто не рассказывал? Я слышал, как он пел свою прощальную песнь.

— Он любил брать меня на колени и петь мне, — сказала Свандис.

— Он любил своим длинным ногтем прокалывать людям глаза, — возразил Шеф. — Мой друг Кутред вырвал ему этот ноготь клещами.

— Итак, змеиную яму ты тоже видел, — продолжала Свандис, — и видел, как в ней умер человек. Ты был тогда очень напуган? Ты представлял самого себя в этой яме?

Шеф ненадолго задумался.

— Ты хочешь мне сказать, что эти мои видения — я не считаю их просто снами, — что они вообще не посланы мне богами? Они образуются в моей голове из того, что я видел раньше и чего испугался? Они подобны сказаниям, сагам. Только их рассказывает идиот, без начала и без конца, и они едва-едва связаны друг с другом. Но они не такие. Я чувствую, что они… они много больше этого.

— Потому что ты в это время спишь, — сказала Свандис. — Ты не можешь мыслить здраво.

— Все равно, мои видения — это видения богов! В них мне открываются истории, вроде тех, что я слышал от Торвина о Вёлунде и Скирнире, о Хермоте и Бальдре.

— Потому что ты слышал их от Торвина, — сказала Свандис. — Вот если бы ты увидел историю, которую Торвин тебе не рассказывал, это бы кое-что означало. Может быть, всего лишь то, что ты сам составил ее из виденного и слышанного. А ты не задумывался, что арабы видят сны про Аллаха, христиане — про своих христианских святых? Потому что твои видения подобны самим богам. И то и другое люди выдумывают, исходя из своих нужд и своей веры. Если мы прекратим верить — тогда мы станем свободными.

Шеф осторожно и скептически стал обдумывать эту идею. Ему казалось, что иногда видение приходило к нему до того, как он услышал историю. Свандис сказала бы, что он просто кое-что забыл и вспоминал историю задним числом. Обратное ей, разумеется, не докажешь. И она может оказаться права. Всякий знает, что иногда сны вызваны дневными событиями и даже звуками, которые спящий человек слышит и встраивает их в свои сновидения. Самым отважным викингам снились страшные сны, Шеф нередко слышал, как люди лепечут во сне.

«Значит, возможно, что Рагнарока не будет, — размышлял он. — И Локи не вырвался на свободу. Я все это время дурачил сам себя. Если бы я мог в это поверить, мне стало бы намного легче. И в видениях не было бы и доли правды».

— В видениях нет и доли правды, — убежденно сказала Свандис, стараясь обосновать свою доктрину и заполучить нового ее сторонника. — Боги и видения — это лишь иллюзии, которым мы предаемся, чтобы стать рабами.

Она тесно прижалась к нему в холодной ночи, наклонившись, взглянула в единственный глаз Шефа, ее грудь наткнулась на его руку.

* * *

А далеко на севере, в Доме Мудрости в среднеанглийском Стамфорде, ночь еще не наступила. Каменную башню с прилегающими постройками окутывали долгие сумерки раннего английского лета. От пересекавших близлежащие поля живых изгородей доносился стойкий аромат цветущего боярышника. В предместьях слышался веселый смех, там собрались фермеры и ремесленники, чтобы, покончив с дневными работами, последний час перед полной темнотой провести с кружкой пива в руке. Ребятишки резвились под присмотром отцов, а молодежь, юноши и девушки, обменивались взглядами и время от времени исчезали на укромных полянах.

В самом Доме Мудрости кузницы уже стихли, хотя в горнах все еще светились красные угли. В центральный дворик вышел жрец, чтобы позвать своих приятелей выпить пряного эля и обсудить проведенные за день опыты и сделанные открытия. Завернув за угол каменной башни, он замер.

Прямо перед ним на скамейке сидел Фарман, жрец Фрея, по количеству своих видений превзошедший всех в Англии, а в мире сравнимый только с Вигликом из Норвегии. Фарман сидел спокойно, глядя вдаль широко открытыми, но невидящими глазами. Наткнувшийся на него жрец осторожно приблизился, убедился, что Фарман не отводит немигающего взора от какой-то неизвестной точки. Жрец торопливо попятился, вернулся за угол и замахал руками, подзывая к себе остальных. Через некоторое время перед провидцем полукругом стояли два десятка жрецов Пути, отогнавших толпу учеников и мирян. Все молча ждали, когда Фарман зашевелится.

Глаза его моргнули, он заворочался на скамье, увидел окруживших его людей.

— Что ты видел, брат? — спросил один из них.

— В конце… в конце я видел дерево и змея на нем. Под деревом стояла женщина, очень красивая. Она протягивала яблоко мужчине, а он… он потянулся за ним. Все это время змей следил за ними и его раздвоенное жало сновало туда-сюда.

У жрецов Пути это не вызвало отклика. Ни один из них не читал христианских книг, они ничего не знали о сатане, об Адаме с Евой и грехопадении.

— Но сначала, сначала я увидел нечто более примечательное. То, о чем должен услышать король.

— Единого Короля нет здесь, брат Фарман, — мягко напомнил жрец, знающий, что после видения человеку требуется время, чтобы прийти в себя.

— Его заместитель. Его партнер.

— Его партнер — король Альфред. Он возглавляет совет ольдерменов. Никаких заместителей нет.

Фарман потер глаза.

— Я должен записать то, что видел, пока видение не поблекло, а потом нужно передать весть королю.

— Не можешь ли ты рассказать нам что-нибудь?

— Угроза и погибель. Огонь и яд… И погубитель Бальдра вырвался на свободу.

Жрецы замерли, они знали, чье имя не назвал Фарман, имя бога, о котором напоминал костер, разжигаемый во время их священного круга.

— Если погубитель Бальдра вырвался на свободу, — медленно проговорил один из жрецов, — то что тут сможет сделать английский король Альфред? Вместе со всеми ольдерменами?

— Он может вернуть флот, — ответил Фарман. — Послать всех людей и все корабли в место, откуда грозит опасность. И теперь это не устье Эльбы и не Данневирке. Погубитель Бальдра гуляет на воле повсюду, но сначала он объявится на юге, куда в день Рагнарока поскачут сыновья Мюспелла.

Он тяжело поднялся, как человек, невыразимо уставший после слишком долгого пути.

— Я ошибся, братья. Мне следовало сопровождать Единого Короля, когда он отправился искать свое предназначение. Потому что его предназначение заденет нас всех.

Глава 12

Из доселе мало кому известного Пигпуньента во всех направлениях скакали всадники. Некоторые пришпоривали своих лошадей что есть мочи: они были посланы на небольшое расстояние с приказом явиться в замок каждого барона, в каждую стоящую в приграничных горах башню и потребовать, чтобы все способные держаться в седле мужчины присоединились к своему императору. Требования гонцов не выполнялись, поскольку в сложной политической обстановке пограничья, где франкам противостояли испанцы, а христианам — еретики, когда постоянно совершали набеги мавры, а иудеи выставляли кордоны на дорогах и перевалах, никакие бароны, даже те из них, кого осведомители Бруно определяли как преданных Святой Церкви, и помыслить не могли о том, чтобы оставить собственные земли без защиты. Да Бруно все равно не стал бы им доверять. Но они смогут образовать первое кольцо окружения, потом их заменят более надежными людьми, а в данный момент Империи и ее императору требуется прежде всего количество.

Другие гонцы передвигались с большей солидностью, они ехали маленькими группами с вереницами запасных лошадей позади. Они направлялись дальше, некоторые даже на сотни миль; всем им предстояли долгие дни пути до безопасных внутренних частей Империи, где по предъявлении императорского жетона им будут выдавать сменных лошадей. Дальше всех ехали те, кого послали в крепости Ордена Копья, находившиеся в немецких землях далеко на севере или на востоке, отделенных горами или могучим Рейном: во Фрейбурге и Вормсе, Трире и Цюрихе, и даже в высокогорном альпийском Берне. Оттуда нужно взять людей, в которых больше всего верил император Бруно, всех монахов-вои-нов Ордена Копья, людей, необходимых, чтобы выиграть эту войну и довести поиски до конца. В обителях Ордена не найдется места для колебаний и расчетов. Но люди Ордена не появятся немедленно, и их гораздо меньше, чем хотелось бы императору.

Были и всадники, ехавшие на промежуточные расстояния, в епископства во всех марках Италии и Южной Франции: в Массилию и Верселли, в Лион и Турин, в Каркасон и Дак. Приказ, который они везли, был простым: «Пришлите каждого человека, какого сможете. Не обязательно рыцарей, не обязательно тяжеловооруженных и благородного происхождения, хотя они тоже должны явиться, чтобы командовать остальными. Пришлите каждого человека, у которого есть пара глаз и охотничий лук. Пришлите охотников и браконьеров, сокольничих и углежогов. В любой деревне пастор должен знать, кто умеет найти дорогу в темноте, кто может преследовать оленя в горах и в maquis. Обещайте отпущение всех грехов тем, кто сослужит сейчас службу Церкви, Кресту и Империи. Больше всего, — отмечал Бруно, — мне нужны ваши bacheliers, люди, которые на правильной латыни, на латыни прежней империи, звались vaccalarii, то есть люди vaches, коров. Пастухи, которые на крепких крестьянских лошаденках пробираются в болотах Камарге, вооруженные своим профессиональным инструментом — острыми десятифутовыми стрекалами, с намотанными на шляпы полосками вяленого мяса, все время готовые к нападению буйных и непокорных диких быков. Слишком ненадежные и легковооруженные для сражений, но способные прочесать и очистить местность, как кухарка песком очищает котел от ржавчины».

— Я хочу, чтобы это место было запечатано плотнее, чем у монахини… чем у монахинь спальня, — сказал Бруно, забывая о своей обычной почтительности ко всем сторонам религиозной жизни. — Сейчас у нас не хватает людей, но как только они начнут прибывать, принимайте и размещайте их. А до тех пор, Тассо, — добавил он для командира своей гвардии, — ты можешь объявить нашим парням, что спать никто не будет. В том числе и я. Выведи их, и пусть следят за каждым камнем.

— Зачем? — спросил Тассо.

— Ты видел, как эти еретики поубивали сами себя. А почему? Потому что они не хотели, чтобы кто-то из них проговорился. Сказал нам, где лежит нечто. Это нечто должно быть где-то здесь. И ты можешь быть уверен, что кто-то попытается его забрать. Так что мы запечатаем всю местность.

— Так мы ничего не найдем, — заявил Тассо, старый боевой товарищ, которому позволялось вольно разговаривать с собратом по Ордену, даже если собрат являлся его кайзером и повелителем.

Бруно обеими руками ухватил его за бороду.

— Но так мы ничего и не потеряем! А зная, что это здесь, и запечатав всю местность, мы должны будем только поискать.

— Мы уже искали.

— Но не под каждым камнем. А теперь мы заглянем под каждый камень в этих горах и, если понадобится, вышвырнем его в море! Эркенберт! — Бруно позвал своего дьякона, который деловито инструктировал гонцов. — Вели епископам прислать еще и кирки. И людей, чтобы ими работать.

Отпущенный императором Тассо отправился осматривать местность и проверять свои слишком редко расставленные посты. С каждым часом росли его тревога и озабоченность. По происхождению баварец, взращенный на южных виноградниках, Тассо считал ущелья и заросли кустарников, характерные для крутых и скалистых Пиренейских гор, чересчур неприятной местностью.

— Да здесь нужно не меньше тыщи человек, — бормотал он про себя. — Две тысячи. А где взять для них еду? И воду? Спокойно, Тассо. Befehl ist Befehl. Приказ есть приказ. Хельмбрехт, Зигнот, Хартмут, охраняйте эту тропу. И помните, никому не спать, пока смена не придет. Kaiserbefehl, ясно?

Он таскался по жаре, выставляя тут и там охранение. Он и не подозревал, что повсюду, в какой-нибудь четверти мили снаружи от замыкаемого кольца дозорных, прячась среди редких колючих кустов и прижимаясь к земле, как ласка, кто-то неотступно следит за каждым его шагом.

* * *

Сын пастуха, явившийся, чтобы сообщить о своих наблюдениях, ожидал увидеть нечто необычное и пугающее, но все равно чуть не подавился, когда глаза его привыкли к тусклому свету. Напротив него за грубым столом полукругом сидели люди. По крайней мере, они могли оказаться людьми. Каждый одет в длинную серую сутану, и у каждого на голове капюшон, натянутый так низко, что невозможно разглядеть лицо. Ведь если бы пастушок их увидел, он мог бы их узнать. Ни один человек не знал, кто в действительности принадлежит к perfecti, совершенным, хотя в деревнях еретиков непрестанно циркулировали слухи и домыслы: он отказался в тот день от баранины, наверно, он вообще не ест мяса, они с женой спят вместе, но разговаривают как брат и сестра, она уже три года не рожала, хотя прошлой весной отняла ребенка от груди. Любая мелочь может оказаться свидетельством посвящения в главную тайну. Однако в деревнях еретиков все старались жить как perfecti, хотя, возможно, никогда ими не были: поэтому пост или целомудрие могли свидетельствовать только об амбициях, а не о реальном положении. Человеком в капюшоне мог оказаться кто угодно.

Пастушок неуклюже преклонил колена, снова встал. Из полукруга донесся голос, но не из середины, а с краю. Видимо, нарочно выбрали человека, чей голос пастушок не мог узнать. Как бы то ни было, говорил он только шепотом.

— Что ты видел в Пигпуньенте?

Парнишка задумался.

— Я подбирался близко к скале со всех сторон, кроме восточной, где идет дорога. Ворота там разбиты, башни сожжены и большинство каменных построек разрушены. Вокруг замка рыщут люди императора, их там тучи, как блох на старой собаке.

— А что снаружи?

— Христиане поставили дозорных вокруг всей скалы, как можно ближе к основанию, окружили со всех сторон кольцом. Это здоровенные люди в доспехах, по жаре они ходят мало. Им привозят еду и воду. Я не смог понять, что они говорят друг другу, но они не спят и вроде бы не жалуются. Большую часть времени они поют свои языческие песни и гимны.

Совершенные не обратили внимания, что пастушок назвал христиан язычниками: они и сами придерживались того же мнения. Голос спрашивающего стал еще тише:

— А ты не боялся, что они могут схватить тебя?

Паренек улыбнулся.

— Люди в доспехах? Поймают меня в горах или в maquisl Нет, сударь. Если б они меня и увидели, им меня не поймать. Но они меня даже не видели.

— Ну хорошо же, тогда скажи нам вот что. Сможешь ли ты — ты и, допустим, кто-нибудь из твоих приятелей — сможете ли вы пробраться через это кольцо стражи и перелезть через стену внутрь крепости? Допустим, вместе с кем-то из нас? С горцем, но уже не таким шустрым пареньком, как ты?

На лице пастушка отразились сомнения. Если он скажет «да», попросят ли его действительно сделать это? Он не имел ни малейшего желания присоединиться к тем трупам, которые, как он видел, выносили из крепости и складывали на зеленой лужайке чуть ниже ворот. Но больше всего он хотел заслужить одобрение людей, которых все уважали и почитали.

— Их посты расставлены повсюду, и дозорные начинают стрелять, едва только лисица шелохнется в кустах. Да, я могу пробраться сквозь их посты. И, пожалуй, три-четыре моих приятеля. Человек постарше… Понимаете, шипы на кустах растут высоко, может быть, на фут или на два от земли. Я там не хожу, я ползаю на животе, но так быстро, как другие ходят. Человек покрупнее, который не может согнуться, который начнет говорить «ох, моя спина», — в это мгновение парень передразнивал своего деревенского священника, который, как и все, был еретиком, но во избежание подозрений поддерживал связь с Церковью и епископом, — он не пройдет. Его схватят.

Отметив категоричность этого вывода, укрытые капюшонами почти незаметно закивали.

— А чтобы его схватили, мы допустить не можем, — раздался тот же шепот. — Спасибо тебе, парень, что ты сослужил нам добрую службу. В твоей деревне об этом узнают. Прими наше благословение, и пусть как растешь ты, так растет и наше расположение к тебе. Поговори с людьми, которые ждут снаружи. Покажи им, где ты видел посты.

Когда пастушок ушел, некоторое время царило молчание.

— Плохие новости, — сказал потом один из людей в капюшонах. — Он знает, что там кое-что спрятано.

— Он догадался, потому что Маркабру вел себя с таким гордым вызовом. Если бы они сдались и вышли из крепости, император подумал бы, что это просто очередная взятая крепость, и отправился бы дальше. Лучше было не привлекать внимание. Сдаться, отречься от нашей веры, поклясться подчиняться папе, как мы всегда делали. А потом, после их ухода, вернуться к тому, о чем знаем только мы.

— Маркабру сражался до последнего, потому что боялся, что кто-нибудь проговорится. И потом, кто знает? А вдруг им пришлось сделать это? Возможно, у них был свой приказ. В конце концов, нам неизвестно, что произошло внутри крепости. Может быть, обнаружились признаки измены.

Снова повисло молчание. Еще один голос стал рассказывать:

— Говорят, после того, как император взял крепость, все тела из нее вынесли на берег реки и сожгли. Но перед этим люди императора раздели и осмотрели мертвых. Даже вспарывали ножами их животы, чтобы убедиться, что там ничего не спрятано. А после сожжения его люди еще и просеяли пепел. И все внутри крепости, каждую щепку от стола или стула вынесли и сложили, чтобы их могли осмотреть император и его черный дьякон. Деревяшки он тоже сжег, на глазах у жителей окрестных деревень, он следил за их лицами. Он думал, крестьяне дрогнут, если увидят, как жгут святую реликвию.

— Значит, он не знает, что искать.

— Нет. И не знает, как найти вход в то место, где спрятан Грааль.

— Но он разбирает крепость камень за камнем. Сколько времени пройдет, пока под ударом кайла не покажется дверь или лестница?

— Долго же ему придется искать, — сказал один из голосов с уверенностью в тоне.

— Но если он будет копать до самой скалы?

В третий раз наступило молчание. Тени, отбрасываемые заходящим солнцем в комнате с узеньким окошечком, становились все длиннее, и наконец самый уверенный из голосов заговорил снова:

— Мы не можем рисковать. Мы должны вернуть наши сокровища. Бой. Или кража. Или подкуп. Если понадобится помощь извне, мы должны найти ее.

— Извне? — последовал вопрос.

— Мы спрятались от мира, но мир пришел за нами. Император, наследник Шарлеманя, от которого мы избавились восемьдесят лет назад. И другие тоже. Вы все слышали необычные новости из Кордовы. Больше всего мы должны остерегаться думать, как миряне, будто бы все происходящее в мире происходит из-за простой случайности или из-за деяний смертных. Ведь мы знаем, что весь мир — поле битвы между Тем, Кто Вверху, и Тем, Кто Внизу. И если битва произойдет, произойдет в этом мире, мы знаем, кто победит.

— И все же Он — princeps huius mundi, великий Князь Мира.

— Итак, мы должны выйти наружу. Из этого мира, из нашего.

И не торопясь, совершенные, верившие, что бог христиан — на самом деле дьявол, который должен быть свергнут, когда пробьет его час, начали вырабатывать свой план, чтобы приблизить этот час.

* * *

Старик, сидевший в тени под увитой виноградной лозой решеткой, поглядывал на сидящего напротив короля Севера с сомнением. Тот отнюдь не выглядел как настоящий король, а еще меньше — как человек, упомянутый в пророчествах. Он не был одет в царский пурпур. Его люди ему не кланялись. Он сидел на маленькой табуретке и, следуя обычаю северян, расположился на самом солнцепеке, словно бы ему было недостаточно солнца. Пот струился с его лба и постоянно капал на плитки балкона, с которого открывался вид на море и гавань далеко внизу.

— Ты уверен, что он король? — снова спросил старик у Сулеймана. Они говорили на иврите. Шеф терпеливо, хотя и не понимая ни слова, прислушивался к звукам чужого языка, которого ни один англичанин в мировой истории прежде не слышал.

— Я его видел в его королевстве, в его собственном дворце. Он правит обширной страной.

— Ты говоришь, он был рожден христианином. Тогда он поймет. Скажи ему вот что… — Старик, князь Септимании Бенджамин, Лев иудеев, правитель горы Сион, произнес длинную речь. Через несколько мгновений Сулейман — или, как его звали в собственной стране, Соломон — начал переводить:

— Мой князь говорит, что ты поймешь сказанное в нашей священной книге, которая была и твоей священной книгой в те дни, когда ты принадлежал к христианской церкви. В книге Притчей бен-Шираха, которого вы называете Екклесиастом, сказано: «Горные мыши — народ слабый, но ставят домы свои на скале».

Князь говорит, что здесь — а я пересказал ему, как твоя странная женщина отзывалась о евреях, — здесь евреи не живут как слабый народ. Однако они все равно ставят домы свои на скале, как ты можешь увидеть повсюду, — он махнул рукой в сторону возвышающихся неподалеку гор и отвесных каменных стен, окружающих город и гавань.

Шеф смотрел на него непонимающе. Предположение князя, что все христиане должны знать Ветхий и Новый Завет, было чрезвычайно далеко от истины. Шеф никогда не слышал про Екклесиаста, никогда не читал Библию, в сущности, даже ни разу не видел Библию до того случая, когда присутствовал на свадьбе своего партнера Альфреда и своей возлюбленной Годивы в кафедральном соборе в Винчестере. У священника в его родной болотной деревушке были только требники с цитатами из Библии на случай различных церковных праздников. Все, чему отец Андреас пытался учить своих прихожан, сводилось к почтению к святыням, будь то Символ Веры, «Отче наш», церковная десятина или власти предержащие. Он также никогда не видел горных мышей, что, впрочем, не имело значения, так как Соломон, за неимением лучшего, назвал их кроликами.

— Кролики не живут в скалах, — сказал Шеф. — Они живут на лугах.

Соломон задумался.

— Мой князь имел в виду, что нас здесь охраняют непреодолимые природные и искусственные препятствия.

Шеф огляделся.

— Да, с этим я согласен.

— Он меня не понял, — вмешался Бенджамин.

— Увы. Дело в том, что эти люди почти не получили образования, даже если родились христианами. Из них немногие умеют читать и писать. По-моему, сам король умеет, но не слишком хорошо. Не думаю, что он вообще знает Писание.

— Значит, они не люди Книги.

Соломон замялся. Не время было объяснять учение Пути и заложенное в нем стремление к новым знаниям. Князь и его народ не испытывали верноподданнических чувств к халифу, и еще менее того к императору, готовы были на любой союз, суливший перемены к лучшему. Не стоило разочаровывать их в северянах.

— По-моему, они стараются ими стать, — предположил Соломон. — Самостоятельно преодолевают трудности. Я видел их письмена. Они возникли из меток, которые вырезали ножом на дереве.

Князь неторопливо поднялся на ноги.

— Добродетельность, — сказал он, — требует от нас помогать жаждущим знаний. Покажем этому королю, что такое школа. Школа для детей истинного народа Книги, а не для приверженцев Мухаммеда, вечно заучивающих непонятое, и не для приверженцев Иешуи, вечно затемняющих смысл языком, который позволено знать только их священникам.

Шеф тоже поднялся, не то чтобы неохотно уступая приглашению, но чувствуя скуку от долгой речи, которую никто не удосужился перевести. Пока Соломон объяснял, куда они направятся, взгляд Шефа против его воли обратился к тому, что происходило внизу, в людной и солнечной гавани. У внешнего мола, где встали на якорь корабли северян, подальше от берега и местных судов, — там снова запускали воздушный змей. Шеф оглянулся, ждет ли его старый князь, увидел, что тот уже исчезает в прохладной полутьме. Вытащил из-за пояса подзорную трубу и бросил через нее быстрый взгляд. Свежий бриз хорошо держал змея, Стеффи уверенно руководил всеми действиями. И Толман, самый маленький и самый легкий из корабельных юнг, стоял у борта! Неужели эти ублюдки собираются провести такой важный опыт без своего короля? Погода была подходящая, и Толман, выросший в рыбацкой семье из Лаестофта, славился своим умением плавать как рыба.

Евреи ждали его. Шеф сложил трубу и хмуро последовал в темноту за князем Бенджамином, Скальдфинном, Соломоном и остальной свитой. Чтобы продолжить знакомство с народом Книги.

Пока Шефа твердой рукой вели по территории иудейской цитадели, основанной давным-давно, еще во времена заката Римской империи, у него нарастало ощущение нереальности происходящего и подавленности. Повидав двор кордовского халифа, Шеф считал, что готов к встрече с любой диковинкой, но этот город-крепость был непохож на все, что доводилось ему видеть на Севере и на Юге. Здесь кипела та же многолюдная и деятельная жизнь, к которой он привык на улочках и базарах Кордовы, люди носили точно такую же одежду, и в их разговорах он время от времени улавливал знакомые арабские и латинские слова. Однако того ощущения простора, свободы не спрашивать ничьего позволения, не бояться контроля и чисто физических ограничений для любых занятий здесь не было. Сначала князь повел гостя на подробный осмотр внешних укреплений: их каменные стены искусно сочетались с природными скальными утесами и пропастями, защищая залив и гавань с трех сторон почти замкнутым кругом. Странным же было то, что в любом другом укрепленном городе, который видел Шеф, будь то Йорк, Лондон или Кордова, снаружи от стен всегда вырастал, несмотря на все запреты, внешний пояс трущоб: лачуг и хижин, чьи обитатели были слишком бедны, чтобы жить в защищенной внутренней части города, однако настойчиво тянулись к накопленным в ней богатствам, потихоньку просачивавшимся наружу. Бдительные стражники постоянно их третировали, сгоняли бедняг с насиженных мест, стараясь оставить перед стенами чистое простреливаемое пространство. Но у них ничего не получалось. Шлюхам, мелким жуликам и нищим всегда удавалось пробраться назад и заново отстроить свою слободу.

Но не здесь. Ни одна постройка не лепилась к стенам, ни собачья конура, ни сортирная будка. И ничто не могло вырасти в щелях между камнями — Шеф видел, как на одной из стен группа рабочих опускает через парапет своих товарищей, чтобы те вырвали пробивающиеся сорняки. Хотя вдали виднелись возделанные поля и сады, на них не было даже шалаша для сторожа. Группы людей, которые двигались между полями и городом, носили с собой инструменты на работу и обратно, отметил Шеф. Они не оставляли вне стен даже тяжелые плуги и корзины для зерна.

— Я понимаю, для чего вы это делаете, — в конце концов сказал он Соломону, который по-прежнему торжественно переводил все высказывания своего правителя. — Но я не понимаю, как вы заставляете народ следовать вашим правилам. Я не смог бы добиться такой законопослушности от собственного народа, даже если бы все мои люди были рабами. Всегда найдется кто-то, кто попытается нарушить закон, а потом еще десять вслед за ним. Даже если прибегать к бичеванию и клеймению, как делали черные монахи, всегда найдется кто-то, кто не понимает, что от него требуется, сколько ему ни объясняй. Ваши люди, они что, рабы? Почему они подчиняются так охотно?

— У нас нет рабства, — отвечал Соломон. — Иметь рабов нам запрещено нашим Законом. — Он перевел слова Шефа, выслушал долгий ответ, заговорил снова: — Бенджамин ха-Наси говорит, что ты правильно задал этот вопрос, и он видит, что ты действительно правитель. Он говорит — ты прав, что встретить знание закона более удивительно, чем подчинение закону, и заявляет, что, по его мнению, все беды мира происходят только от невежества. Он хочет, чтобы вы поняли, что мы, иудеи, отличаемся от вашего народа и от арабов тоже. В нашем обычае позволять открытые споры по любому вопросу — уважаемая Свандис может прийти в наше помещение для диспутов и высказать все, что пожелает, и никто не посмеет прервать ее. Но в наш обычай также входит, что коль скоро решение выработано и закон принят, все должны ему подчиняться, даже те, кто больше всех против него возражал. Мы не наказываем за несогласие. Мы наказываем за неподчинение воле общества. Поэтому наш народ охотно выполняет все наши законы. Потому что мы не только люди Книги, но и люди Закона.

— А откуда вы все знаете Закон?

— Сейчас увидите.

От крепостных бастионов гости и хозяева прошли в центр многолюдного городка площадью акров сорок, где меж оштукатуренных каменных домов два человека с трудом могли разминуться в узеньких проходах, поднимающихся и спускающихся уступами, которые иногда шли так часто, что превращались в ступеньки лестницы.

— Посмотрите сюда, — сказал Соломон, указывая внутрь крошечного дворика. Там в тени сидел одетый в черное человек, который торжественно и монотонно жужжал что-то дюжине детей различных возрастов, расположившихся прямо на земле.

— Это один из geonim князя. Князь содержит их двенадцать, преподавателей, которые обучают детей бесплатно, из любви к знанию. Видите, он не прервал занятий, хотя заметил, что пришел его повелитель, князь. Учение важней, чем властители.

— Чему он учит их?

Соломон прислушался к непрекращающемуся жужжанию и кивнул.

— Он перечисляет им положения halakhah. Это часть Мишнах. А Мишнах — Закон нашего народа, изначально основанный на нашей священной книге, которую христиане называют Ветхий Завет. Но в Мишнах входит и все, что было сказано об этой книге с тех пор, как мы впервые заключили свой Завет с Господом нашим. В halakhah мы изучаем конкретные решения, которые нужно принять в том или ином частном случае.

— Какие, например?

— В данный момент gaon объясняет, что, когда речь идет о жизни и смерти, в первую очередь спасают мужчину, но, несмотря на это, прикрывать наготу нужно сначала у женщины.

Шеф кивнул, в задумчивости двинулся вслед за князем в его скромный и неафишируемый обход. Внимание короля привлекло еще одно обстоятельство. У людей в толпе были книги. Их носили с собой, а какой-то сидящий мужчина близоруко уткнулся носом в страницы. Шефу вспомнилось, что на одном из базаров он вроде бы видел книги, разложенные на лотке словно для продажи. Шеф никогда не слышал, чтобы книги продавались. Викинги похищали их и, если удавалось, получали выкуп от их владельцев. В монастырях святого Бенедикта изготавливали книги для себя и всех священников. Книг никто не продавал. Они были слишком ценными. Торвин умер бы на месте, но не продал свое собрание священных песен, с таким трудом записанных рунами. Сколько же книг у этих людей? И откуда они берутся?

Хозяева и гость остановились у здания, которое Шеф счел церковью на иудейский лад. Там молились мужчины и женщины, припадая к земле как магометане, но где-то в полутемной глубине Шеф разглядел теплящуюся свечу, и в ее свете человек читал из книги, по-видимому для двух раздельных групп мужчин и женщин. Дальше располагалась площадка, на которой спорили двое мужчин. Каждый из них бесстрастно выслушивал, как другой произносит речь слов на пятьсот, затем начинал говорить сам. Судя по звучанию голоса, он сначала приводил какую-то цитату, а затем разъяснял ее смысл и опровергал доводы противника. Их окружала внимательная толпа слушателей, молчаливая, но позволяющая себе возгласы одобрения или несогласия.

— Один говорит: «Не отдавай деньги в рост», — пояснил Соломон. — А другой отвечает, мол, иноземцу можешь отдавать и в рост. Теперь они спорят, кого считать иноземцем.

Шеф кивнул и задумался. Он знал о власти, опирающейся на оружие, подобно его собственной и власти тех норманнов, которых он сверг. Он знал о власти, основанной на страхе и рабстве, как у черных монахов и христианских королей. Здесь, кажется, власть держалась на книгах и на законе, на законе, который был изложен в форме книги и не зависел от произвола короля, ярла или ольдермена. Однако книжные законы не выглядели намного мудрее непосредственных решений, которые принимали английские суды. Было в этом что-то, чего он не понимал.

— Изучает ли ваш народ что-нибудь, кроме законов? — спросил Шеф.

Соломон перевел, выслушал ответ князя, по-прежнему ведущего их куда-то.

— Он говорит, изучается лишь кодекс и комментарии. — Соломон попытался найти эквиваленты этих понятий на англо-норвежском жаргоне Шефа и в конце концов остановился на «книга законов», «книга судебных решений».

Шеф с невозмутимым лицом снова кивнул. Было ли это знание новым? Или это просто многократно пережеванные старые знания, то, от чего он с презрением отворачивался, когда был в своей стране и в своей столице?

— Смотрите, — сказал Соломон, указывая наконец на небольшое здание, расположенное почти у самой набережной порта. Позади него, между стен узких проулков, Шефу на мгновение открылась картинка гавани и воздушного змея, планирующего в воздухе. Шеф раскрыл рот от негодования. Они запускали змей без своего короля! И Шеф был почти уверен, что они все-таки послали в полет Толмана: змей не раскачивался беспорядочно, он управлялся.

— Смотрите, — повторил Соломон более настойчиво. — По крайней мере здесь вы найдете новое знание.

Неохотно, поминутно оглядываясь назад, Шеф проследовал за своими хозяевами внутрь здания. Там вокруг центральной площадки стояли столы. Оттуда доносился неумолчный скрип: за столами сидели люди, их руки двигались одновременно, как у марширующих солдат императора или у воинов самого Шефа. Стоявший в центре человек держал в руках книгу и читал вслух. Читал на каком-то непонятном языке и очень медленно, с паузой после каждых нескольких слов.

Это переписчики, понял Шеф. Он слышал о таком занятии еще от христиан. Один человек медленно читает, другие записывают его слова, и в результате, в зависимости от того, сколько было переписчиков, получается шесть, а то и десять книг вместо одной. Впечатляюще и, кстати, объясняет, откуда людям Закона известны их законы. Однако вряд ли это можно считать новым знанием.

Распоряжение князя, и чтение прекратилось, чтец и переписчики, повернувшись к своему правителю, торжественно поклонились.

— Новое знание не в самой идее переписывания, — сказал Соломон, — и не в книге, Господи мне прости, которая переписывается. Все дело в том, на чем они пишут.

При этих словах чтец протянул свою книгу, свой эталонный экземпляр Шефу. Тот неловко взял ее, на мгновение засомневавшись, с какой же стороны она открывается. Его руки привыкли к молотам и клещам, к канатам и деревяшкам, а не к таким тонким листам кожи.

Кожи? Если это кожа, он не знал, с какого зверя она снята. Он поднес книгу к носу, принюхался. Пощупал страницу пальцами, скрутил ее, как лист пергамента. Не пергамент. И даже не та, другая вещь, папирус, который делают из какого-то особого тростника. Тонкий листок порвался, чтец выскочил вперед со злобным взглядом и воплем. Шеф выждал минуту, бережно держа книгу, потом вернул ее, глянув в сердитые глаза без всякого выражения и без намека на извинения. Только глупец считает, что всем известно то, что известно ему.

— Я не понимаю, — обратился он к Соломону. — Это не телячья кожа, которой пользуемся мы. Здесь нет наружной и внутренней стороны. Не может ли это быть кора?

— Нет, и не кора. Но это сделано из дерева. На латыни это называется papyrium, по названию какого-то египетского растения. Но мы делаем наш papyrium не из этого растения, а из древесины, измельченной и обработанной. Мы еще добавляем к ней кое-что, разновидность глины, чтобы чернила не расплывались. Это знание пришло к нам издалека, с другого конца империи арабов. Там, в Самарканде, арабы сражались с воинами другой империи, лежащей за горами и пустынями. Арабы победили и привели с собой много пленных из страны Хин. Говорят, они-то и открыли арабам секрет papyrium, бумаги. Но арабы не оценили бумагу, они учат своих детей только запоминать наизусть отрывки из Корана. А мы стали делать много разных книг. Это новое знание.

Новое знание, как делать книги, подумал Шеф. А не новое знание — Соломон просил Господа простить его за такие слова, — не новое знание в самих книгах. Однако это кое-что объясняет. Это объясняет, почему здесь так много книг и так много читателей. На книгу из пергамента могут пойти шкуры двадцати телят, а то и больше, ведь используется не вся шкура. На тысячу человек не найдется и одного, который может запросто разжиться шкурами двадцати телят.

— Сколько стоит такая книга? — спросил он.

Соломон передал вопрос Бенджамину, стоявшему в окружении своих телохранителей и мудрецов.

— Он говорит, что мудрость дороже рубинов.

— Я не спрашиваю о цене мудрости. Я спрашиваю о цене бумаги.

Когда Соломон снова перевел вопрос, насмешливое выражение на лице сердитого чтеца, все еще разглаживающего порванную страницу, сменилось нескрываемым презрением.

* * *

— Я не слишком-то на них рассчитываю, — заявил Шеф тем же вечером своим советникам, глядя, как солнце садится меж горных пиков. Он знал, что примерно то же самое говорят сейчас про него самого мудрецы и ученые, которые преобладали среди придворных князя Бенджамина ха-Наси. — Они знают многое. Правда, все их знания относятся к правилам, которые установил их Бог или они сами. Однако то, что им нужно, они собирают отовсюду. Они знают о таких вещах, о которых мы не знаем, например как делать бумагу. Но что касается греческого огня… — он покачал головой. — Соломон сказал, что нам есть смысл поспрашивать у арабских и христианских торговцев из квартала гостей. Расскажите-ка мне о полетах. Вам следовало подождать меня.

— Ребята сказали, что через день мы можем опять оказаться в море, а ветер как раз был достаточно сильный, но не опасный. Так что они усадили Толмана в седло и пустили его по ветру. Но они сделали две вещи, которых не сделал Ибн-Фирнас… — Торвин честно изложил подробности дневного запуска, когда мальчонка, хоть и на привязи, но пытался управлять огромной коробкой змея, летая на конце самой длинной веревки, которую им удалось сплести, футов в пятьсот. На другом конце корабля сам Толман хвастался собственной удалью перед моряками и другими юнгами, его дискант иногда перекрывал басовитое гудение Торвина. Когда спустилась ночь, голоса затихли, люди разошлись по своим гамакам или растянулись прямо на теплой, нагретой солнцем палубе.

* * *

Обычно в своих снах Шеф понимал, что спит, и ощущал присутствие своего наставника. Но не в этот раз. Он даже не понимал, кто он.

Он лежал на камне, он чувствовал, как холод проникает в его кости. И повсюду его пронзала боль — в спине, в боках и ногах и где-то глубоко в груди. Он не обращал на нее внимания, словно испытывал ее кто-то другой.

Пугало его, пугало до холодной смертельной испарины на лице то, что он не мог пошевелиться. Не мог двинуть ни рукой, ни пальцем. Он был обернут слоями какой-то материи, она опутывала ноги, а руки прижимала к бокам. Не саван ли это? Не похоронен ли он заживо? Если так, он должен пробиваться наверх, колотить головой о крышку гроба. Долгое время он лежал, не решаясь сделать попытку. Ведь если он похоронен, он не сможет двигаться, не сможет кричать. Кажется, он сходит с ума.

Он судорожно дернулся наверх, снова ощутил у сердца терзающую боль. Но вверху ничего не было. Почему же тогда ничего не видно? На голове у него повязка, прижимающая нижнюю челюсть. Он похоронен. Или, по меньшей мере, подготовлен к похоронам.

Но он мог видеть! Все же где-то был свет, вернее, полоска темноты, не такой темной, как везде. Шеф уставился на нее, стараясь ее расширить. К нему что-то двигалось. В ужасе заживо похороненного, в страхе, что все другие люди исчезли, Шеф думал только о том, чтобы привлечь их внимание, кто бы они ни были, умолять освободить его. Он раскрыл рот, издал слабый хрип.

Но что бы это ни было, оно не боялось мертвецов, даже оживших мертвецов. К кадыку Шефа прикоснулось острие, над ним склонилось чье-то лицо. Оно проговорило медленно и отчетливо: «Как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»

Шеф глядел на него с ужасом. Он не знал ответа.

* * *

Он осознал, что глядит в лицо, слабо освещенное светом звезд. В тот же миг он снова вспомнил, кто он такой и где он: в своем гамаке, подвешенном у самого форштевня «Победителя Фафнира», поближе к исходящей от воды прохладе. А склонившееся над ним лицо было лицом Свандис.

— Тебе снился сон? — тихонько спросила она. — Я услышала, как ты хрипишь, будто у тебя в горле пересохло.

Шеф кивнул, испытывая прилив облегчения. Он осторожно сел, чувствуя, что сорочка пропиталась холодным потом. Поблизости больше никого не было. Команда деликатно обходила его закуток около передней катапульты.

— О чем был сон? — прошептала Свандис. Он ощутил ее волосы совсем близко к своему лицу. — Расскажи мне.

Шеф беззвучно выкатился из гамака, встал лицом к лицу с нею, дочерью Ивара Бескостного, которого он убил. Он понял, что с каждым мгновением все сильнее ощущает исходящую от нее женственность, словно никогда и не было этих долгих лет сожалений и бессилия.

— Я расскажу тебе, — шепнул он с внезапной уверенностью, — и ты объяснишь мне этот сон. Но при этом я буду обнимать тебя.

Он нежно обнял Свандис, наткнулся на немедленное сопротивление, но продолжал удерживать ее, пока она не ощутила выступившую у него испарину страха. Постепенно она оттаяла, обмякла и позволила увлечь себя вниз, на палубу.

— Я лежал на спине, — шептал он, — завернутый в саван. Я думал, что меня похоронили заживо. Я был в ужасе…

С этими словами Шеф медленно приподнял подол ее платья, притянул ее теплые бедра к своему окоченевшему телу. Она словно почувствовала, как он нуждается в утешении, стала помогать ему, прижиматься ближе. Он задрал платье выше, белое платье жрицы, опоясанное низками ягод рябины, потом еще выше и продолжал шептать.

Глава 13

Со всех сторон к горе Пигпуньент стекались подкрепления. Озабоченный и раздраженный император распределял прибывших либо на усиление дозорных постов, образующих все новые и новые внешние кольца охраны среди колючих кустарников и ущелий, либо в быстро растущий отряд людей с кирками, которые камень за камнем разбирали башни и стены крепости еретиков.

За сотни миль южнее адмирал Георгиос и генерал Агилульф в недоумении смотрели друг на друга, получив приказ бросить все, повернуть назад, оставить в покое арабов, прекратить поиски исчезнувшего флота северян, немедленно вернуть всех, до последнего корабля и до последнего человека.

Еще немного к югу сам халиф, впервые за долгие годы лично выйдя на поле брани для служения Пророку, вел на врага самую большую армию, которую Кордова собирала с тех пор, как воинство ислама пыталось покорить Францию и прилегающие земли, но было отброшено королем Карлом, которого франки прозвали Мартель, Молот.

А Бискайский залив пересекали силы, по сравнению с остальными малочисленные, но превосходящие всех по дальнобойности и мощи своих метательных машин: флот Единого Короля Англии и Севера, стянутый с позиций, блокирующих суда Империи в устье Эльбы, и посланный на юг по слову провидца Фармана. Это были двадцать двухмачтовых катапультоносцев и с ними тридцать дракаров, наполненных нетерпеливыми и соскучившимися без дела викингами, глубоко осевшие от запасов мяса, пива и сухарей для кормежки более чем двух тысяч человек. Альфред внял грозному предостережению, увиденному Фарманом, но отказался принять командование над экспедиционными силами, сказав, что Англию нельзя оставлять без правителя, и флот плыл под водительством Гудмунда Золотого, шведского вице-короля, ранее известного (и ныне упоминаемого) в качестве Гудмунда Жадного.

И даже в Риме, даже в Византии все внимание было приковано к отдаленным границам, где римский император искал священный Грааль, чтобы завершить строительство своей империи, а Шатт аль-Ислам впервые за сто с лишним лет начал отступать.

Но сам Единый Король сидел на солнышке и, сплетя пальцы со своей ненаглядной, блаженно улыбался.

* * *

— Раскололся подчистую, — прорычал Бранд остальным королевским советникам, которые с почтительного удаления наблюдали за парочкой, сидевшей за столиком на набережной. — Так с ним всегда. Годами бегает от женщин, как будто под юбками у них змеюшник, а потом одна из них что-то с ним делает, уж не знаю что, и бац! С ним просто невозможно разговаривать. Ведет себя как пацан, который только что сходил за амбар с молочницей.

— Может быть, это не так уж плохо, — предположил Торвин. — Пусть уж лучше он будет с женщиной, чем без женщины. Кто знает, если она родит ему ребенка…

— Так, как оно идет, у них уже должна быть тройня, корабль полночи трясся…

— …а если и нет, то, может быть, король все-таки… ну, станет более серьезно относиться к своим обязанностям. А она — это она. Дочь Ивара, внучка Рагнара. Она может проследить свое происхождение от самого Вьолси и дальше — от Одина. — И Торвин указал на корабль, покачивающийся на воде в фарлонге от них. — Вон Сигурд, победивший дракона Фафнира, — ведь это его кровь течет в ее жилах. Никто не радовался больше меня, когда были убиты ее отец и его братья. Но ведь не найдется никого, кто бы так или иначе не относился к ним с уважением. Она — одна из богорожденных и происходит из семьи, любимой Одином. Может быть, это немного отвратит от короля гнев богов, которого мы опасаемся.

Совет задумался над его словами. Они в общем-то произвели впечатление на викингов, на Хагбарта, Скальд финна, да и на самого Бранда, пусть и против его воли. Квикка и Озмод молча переглядывались: они отнюдь не забыли Ивара Бескостного. И лишь у Ханда беспокойство проявилось на лице. Бранд, с его чувствительностью истинного ратоборца в вопросах чести и верности, сразу это заметил.

— Она никогда не была твоей женщиной, — произнес Бранд со всем сочувствием в голосе, на какое был способен. — Ты считаешь, что он в долгу перед тобой, потому что она была твоей ученицей?

— Нет, — ответил тот. — Я желаю им счастья, коль скоро они избрали друг друга. Но к чему все эти разговоры насчет богорожденных и крови героев? — В голосе его появилась горечь. — Да вы только взгляните на них! Кто они? Незаконный сын пирата, который большую часть своей жизни провел в лачуге из тростника. И женщина, которую имело пол-Дании. И это Единый Король и будущая Единая Королева!

Он резко поднялся и пошел вдоль людного, залитого солнцем причала. Остальные смотрели ему вслед.

— Он сказал правду, — пробормотал Хагбарт.

— Да, но ведь Шеф пробился наверх, ведь так? — возразил Квикка, сердито вспыхивающий всякий раз, когда нелицеприятно отзывались о его повелителе. — И я уверен, что она тоже просто была вынуждена делать то, что делала. Я думаю, это не менее важно, чем королевская кровь. Мы-то с Озмодом знаем: мы видели смерть стольких королей, верно, Озмод?

— Шестерых, — коротко ответил Озмод. — Это если считать короля франков, правда его убили не мы, вместо нас это сделали его собственные люди после того, как мы его расколошматили.

— Проблема в том, — сказал Торвин, — что чем больше королей вы убиваете, тем больше власти у тех, кого вы не убили.

* * *

На многолюдной набережной, всего лишь в нескольких ярдах от северян, наблюдала за счастливой парочкой еще одна группа людей. Они расположились в тени под навесом с вывеской портного, каковой и сам примостился тут же на крошечном табурете, в руках он держал куски ткани и сшивал их со стремительностью змеи. Пока лжепокупатели щупали материал и время от времени издавали возгласы удивления и недовольства, которые должны были изображать обычное сбивание цены, они успевали обмениваться с портным негромкими замечаниями.

— Это наверняка он, — сказал горец в пропотевшей пастушьей одежде из грубого домотканого сукна. — Один глаз. Золотой венец. На шее талисман.

— Graduate, — уточнил седовласый и седобородый человек, одетый несколько роскошней.

Другие покосились на него, приняли уточнение и перевели взгляд на ткани.

— Два дня назад он расхаживал по всему городу с ха-На-си, — сказал портной, не отрываясь от шитья и не повышая голоса. — В librarium он порвал книгу и спросил, сколько стоит мудрость. Geonim счел его за идиота и попросил ха-Наси убрать его. Вчера и сегодня он был с женщиной. Он не сводит с нее глаз. Если он и может убрать от нее руку, то с трудом.

Седой глянул сначала недоверчиво, потом с грустью.

— Возможно, он все еще связан службой Злому. Но кто от рождения не служит Злому? Над этим мы все и должны подняться. Тьерри, как по-твоему, если мы позовем его, он придет сам?

— Нет. Он ничего не знает о нас.

— Не можем ли мы подкупить его?

— Он богат. Его одежды постыдился бы огородник, но взгляните, сколько золота он носит с собой. Говорят…

— Что говорят?

— Говорят, что он все время ищет новое знание. Его люди спрашивали в тавернах о греческом огне, открыто заявляли, что хотят научиться его делать. Каждый день, когда есть ветер, они запускают с палубы своего корабля необычный воздушный змей с мальчишкой внутри. Если вы скажете ему, как делать греческий огонь, он может прийти к вам. Или прислать кого-то.

— Я не знаю, как делать греческий огонь, — медленно произнес седобородый.

Снова заговорил пастух:

— Тогда это должна быть женщина.

Чтобы скрыть наступившее молчание, портной стал громко расхваливать достоинства сшитых им одежд и удивительно низкие цены.

— Значит, это должна быть женщина, — тяжко сказал седобородый. — Так обстоит дело с людьми. Их собственные желания ведут их к опасности и к гибели. Их чресла требуют от них рождать новую жизнь. Но каждый новорожденный — еще один заложник Злого. Небесного Отца христиан.

— Иеговы иудеев, — добавил пастух.

— Князя Мира сего, — хором сказали все толпящиеся под навесом. Согласно обряду, каждый из них украдкой коротко сплюнул себе в ладонь.

* * *

Шеф, объект всех этих скрытных обсуждений, в конце концов поднялся из-за стола, кинул серебряный пенни с собственным изображением в качестве платы за крепкое и терпкое вино — у иудеев не было предубеждений против спиртного, свойственных мусульманам, хотя они и не подавали его каждый день к столу, как латиняне, и не напивались с целенаправленностью северян.

— Пойдем назад на корабль, — сказал он.

Свандис помотала головой.

— Я хочу прогуляться. Пообщаться с людьми.

На лице Шефа отразились удивление, растерянность, тревога.

— Ты это уже делала. В Кордове. Тебя не было всю ночь. Ты не…

Она улыбнулась.

— Я не буду обращаться с тобой так, как с беднягой Хандом.

— Здесь нет рабынь, ты же знаешь. На каком языке ты будешь разговаривать?

— Если я не найду, с кем поговорить, я вернусь.

Шеф не сводил с нее глаз. С тех пор как они соединились на палубе «Победителя Фафнира», каких-то полтора дня назад, он только о ней и думал. По-видимому, в его природе было заложено, что, раз привязавшись к одной женщине, он больше не мог думать о других, вообще больше ни о чем не мог думать. За исключением того, что необходимо предпринять. Сейчас предпринимать ничего не надо было. Однако что-то подсказывало ему, что эту женщину нельзя удерживать, она восстанет при одной мысли об этом. Зато скоро поднимется ветер.

— Приходи поскорее, — сказал он и пошел прочь, уже подзывая гребцов со своей лодки, чтобы вернуться на «Победитель Фафнира».

* * *

Когда начался вечерний бриз, полетная команда была готова к еще одному пробному запуску. Среди моряков уже сложилась небольшая летная элита. Квикка и Озмод по праву занимали в ней место: они были товарищами Единого Короля во всех его приключениях. Еще важнее было то, что ныне у них сложилось глубокое убеждение — для любой проблемы существует техническое решение. Оба они из рабов сделались богачами благодаря техническим новшествам: сначала это были катапульты, потом арбалеты, обработанная отпуском сталь, потом водяные колеса, ветряные мельницы, ковочный молот, кривошипы и кузнечные мехи с приводом от водяного колеса. Они привыкли к типичным трудностям при воплощении идеи в жизнь, превращении замысла в машину. Они знали, что рано или поздно это будет сделано. И главное, они знали, что сделано это будет благодаря пробам и ошибкам, благодаря объединению знаний многих людей. Сегодняшние неудачи не отнимали у них надежду на завтрашний успех. И уверенность их была заразительна.

Еще одним членом команды стал косоглазый Стеффи. У него тоже была убежденность — вполне достаточная, как увидели все, чтобы броситься с высокого утеса и при этом надеяться остаться в живых. Хама и Тримма работали на канатах, Годрих и Балла кроили и сшивали куски подаренной Ибн-Фирнасом драгоценной летной ткани. Вся полудюжина корабельных юнг, первоначально набранных шкипером Ордлавом для работы с парусами на реях, рьяно претендовала на роль летунов, за чем их сверстники с остальных шести парусников могли только следить с горькой завистью. Вся летная команда состояла из англичан, и все, за исключением мальчишек, были освобождены из рабства армией Пути. Викинги с дракаров Бранда выказывали определенное любопытство и с радостью готовы были сесть на весла, в качестве спасательного судна сгонять за упавшим в море змеем. Хотя чувство собственного достоинства удерживало их от суетной одержимости экспериментаторов, жаждущих немедленно все испытать и попробовать.

Самым главным членом леткой команды был сам король, его слишком часто вынуждали отвлечься другие дела, и на летные испытания он кидался, как изголодавшаяся пчела на нектар. Хагбарт, жрец Ньёрда, хотя и не совсем одобрительно относился ко всей идее, составляющей конкуренцию для мореплавания, тем не менее считал своей обязанностью перед жрецами Пути вести записи о производимых опытах. Нередко ему трудно было подобраться достаточно близко к аппарату, чтобы увидеть, какие изменения внесены в покрой или крепления змея.

— Смотри, — сказал Квикка, когда приготовления были наконец завершены. — Мы считаем, что теперь змей скроен абсолютно правильно. Мы внесли два усовершенствования, о которых не знает твой приятель из Кордовы.

— Вы убрали все куриные перья, — предположил Шеф, намекая на неудачный полет человека-птицы с башни в Стамфорде.

— Ни одного не осталось. Как и говорил арабский мудрец, мы должны летать как люди, а не как птицы. И старый араб был прав насчет еще одной вещи. Нужно перестать думать о змее как о парусе. Не нужно стремиться к тому, чтобы ветер толкал змея. Нужно, чтобы ветер его поддерживал. Поэтому нам пришлось скроить змея… — Квикка пытался выразить понятие «асимметрично», но не нашел слов, — разным с разных концов. С наветренной стороны шире, с подветренной — уже. Вот. И мы додумались еще до двух вещей. Во-первых, раньше мы запускали змея так, что мальчишка сидел лицом к ветру. Это прекрасно, когда летаешь на привязи. Но в свободном полете немного хуже.

Двенадцатилетний Толман, самый любимый и самый прилежный ученик летной команды, едва Квикка упомянул о полете, тут же радостно вскочил на ноги и немедленно получил тычок в спину от ревнивого конкурента. Король, благодаря большому опыту, с легкостью разнял соперников и развел их на расстояние вытянутых рук.

— Продолжай, — молвил он.

— Это звучит… — Квикка снова затруднился выразить понятие, для которого через несколько веков подобрали бы слово «парадоксально», — это как бы противоречит здравому смыслу, но мы стали запускать змея так, что мальчишка сидит лицом в подветренную сторону. Это значит, что корабля он не видит…

— Я смотрю на море и на небо, — вскричал Толман. — Я смотрю, где они соединяются. Если эта линия горизонтальна и ниже моего подбородка, значит, я лечу правильно.

— И еще одно, — твердо продолжал Квикка, — как и говорил старый араб, нужно два набора рукояток управления. Один для разворотов вверх-вниз. Это такие крылья, которые мальчишка крутит руками. Но ясно же, что влево-вправо тоже нужно поворачивать. Мы приделали хвостовую пластину, как от флюгера. Мальчишка зажимает ее между лодыжками.

Прислушивающийся Хагбарт внимательно осмотрел два квадрата летной ткани, приделанные к более широкому наветренному отверстию змея. Хотя Хагбарт и был опытным моряком, он до сих пор не встречал навесной руль. На всех северных судах вместо него стояло традиционное рулевое весло. Тем не менее Хагбарту стало ясно, что ту же идею с успехом можно использовать и на кораблях.

— И сегодня мы намерены попробовать свободный полет, — сказал Шеф. — Кто-нибудь из ребят готов рискнуть?

Поскольку снова начались тычки и отпихивания, моряки растащили юнг и держали их по отдельности.

— Мы бы предпочли Толмана, — заметил Квикка. — Он самый тощий и больше всех летал.

— И он самый никчемный, — добавил Озмод, троюродный брат Толмана.

— Ладно. А теперь, ребята, подумайте. Не рискованно ли это? Я не хотел бы потерять даже Толмана при всей его бесполезности.

— Какой-то риск всегда неизбежен, — сказал Квикка. — Что ни говори, он поднимается на пятьсот футов. Упав с такой высоты, просто так не отделаешься. Но он полетит над морем. Вода теплая. Спасательные лодки ушли далеко в подветренную сторону и ждут. Никогда так не было, чтобы змей просто рухнул в воду. В самом худшем случае он медленно опускается.

— Отлично, — сказал Шеф. — А теперь покажи мне, как отцепляется трос.

Квикка показал ему толстый швартовочный конец, проходящий под правой рукой седока. Показал на удерживающий его зажим, хитроумный механизм, который обеспечивал несколько дюймов слабины, даже когда трос сильно натягивался от ветра.

— Когда он упадет в воду, ему понадобится выбраться из своего гамака. Убедитесь, что у него есть с собой острый нож. В ножнах, на шнуре на шее. Отлично. Что ж, Толман, кажется, ты будешь первым летающим человеком в Норфолке.

Шефу вдруг пришла в голову еще одна мысль, и он огляделся.

— А где этот араб, Мухатьях? Я бы хотел, чтобы он увидел полет и потом рассказал своему наставнику.

— Этот-то, — Квикка пожал плечами. — Он вечно тут болтался со своими комментариями. Понимать мы его не понимали, но догадывались. Один из людей типа «ничего у вас не выйдет», таких везде хватает. В общем, он нам надоел, и Сулейман, или как там его на самом деле, Соломон увел араба на берег и там запер. Не хочу, говорит, чтобы Мухатьях слишком быстро оказался в Кордове с рассказом о еврейских сокровищах.

Шеф тоже пожал плечами, отошел к борту, и Хагбарт стал распоряжаться привычными уже приготовлениями к запуску. «Победитель Фафнира» вышел в море против дующего к берегу бриза на милю с лишним от волнореза, защищающего гавань. В одной миле от него по направлению ветра располагались два быстрых и маневренных норманнских дракара, приготовившихся на веслах устремиться к месту приводнения змея. На полмили мористей два больших парусника, «Хагена» и «Победитель Грендаля», разошлись к северу и югу. Не для того, чтобы наблюдать за запуском. Чтобы охранять флот от появляющихся из дымки красных галер. В каждом «вороньем гнезде» сидели остроглазые мальчишки с подзорными трубами.

— Опять они играют в свои игрушки, — разочарованно сказал князь ха-Наси молчаливому Соломону.

— Ничего у них не выйдет, — ворчал себе под нос Мухатьях, глядя на море через зарешеченное окошечко. — Где этим варварам тягаться с моим наставником, гордостью Кордовы? Они до сих пор говорят по-арабски не лучше мартышек.

— Эта женщина стоит у колодца, — сообщил пастух Тьерри седобородому Ансельму, одному из perfecti. — Пытается разговаривать с женщинами, которые спускаются за водой, но они не понимают ее языка.

Корабли легли в дрейф на тихой воде, волнуемой только поднимающимся бризом.

Назад: Глава 6

Дальше: Глава 14