Одежда молодого воина была покрыта засохшей кровью, потом и пылью. Кровь продолжала сочиться из глубокой раны в бедре, из порезов на груди и руках. Капли пота выступили на его искаженном яростью лице, пальцы терзали покрывало постели.

— Она, верно, спятила! — снова и снова повторял он. — Все это, как дурной сон! Тарамис, любимица народа, пролает нас этому демону! О Иштар, лучше бы меня убили! Лучше пасть в бою, чем знать, что королева предала свой народ!

— Лежи спокойно, Валерий, — умоляла девушка, перевязывавшая ему раны. — Ну, дорогой, успокойся! Ты разбередишь раны, а я не успела еще сбегать за лекарем…

— Не делай этого! — сказал раненый юноша. — Чернобородые демоны Констанция будут обыскивать все дома в поисках раненых хауранцев и прикончат всех, кто пытался дать им отпор. О Тарамис, как могла ты предать людей, обожествлявших тебя!

Валерий откинулся на ложе, содрогаясь от гнева, а испуганная девушка обхватила его голову руками и прижала к груди, умоляя успокоиться.

— Лучше смерть, чем позор, ставший уделом Хаурана, — стонал Валерий. — Неужели ты все это видела, Игва?

— Нет, милый. — Ее нежные чуткие руки снова принялись обихаживать раны. — Я проснулась от шума битвы на улице. Выглянула в окно и увидела, что шемиты убивают наших, а потом ты постучал в дверь — еле слышно…

— Я был уже на пределе, — пробормотал Валерий. — Упал в переулке возле дома и не мог подняться, хоть и знал, что тут меня быстро разыщут. Клянусь Иштар, я уложил троих! Они уже не осквернят своими лапами мостовых Хаурана — их сердца пожирает нечисть в Преисподней!

Я не был на стенах, когда шемиты вошли в город. Я спал в казарме вместе с другими свободными от службы воинами. На рассвете вбежал наш командир, бледный, при мече и в доспехах. «Шемиты в городе, — сказал он. — Королева вышла к Южным воротам и приказала их впустить. Я этого не понимаю, да и никто не понимает, но приказ я слышал своими ушами, и мы, как водится, подчинились. У меня новое распоряжение — собраться на площади перед дворцом. Построиться у казарм в колонны и без амуниции двигаться на площадь. Только Иштар ведает, что все это означает, но таков приказ королевы».

Когда мы вышли на площадь, шемиты уже были наготове. Они выстроились в каре — десять тысяч вооруженных бронированных демонов, а горожане выглядывали из окон и дверей. Улицы, ведущие к площади, заполнялись ошарашенными людьми. Тарамис стояла на ступенях дворца на пару с Констанцием, а тот крутил усы, словно толстый котяра, слопавший птичку. Перед ступенями стояли шеренгой полсотни шемитских лучников, хотя это место королевской гвардии. Но гвардейцы стояли среди нас и тоже ничего не понимали. Зато они, вопреки приказу, пришли во всеоружии.

Тарамис обратилась к нам и сказала, что повторно обдумала предложение Констанция, — хотя еще вчера при всем дворе отказала ему, — и порешила объявить его королевским супругом. И ни слова о предательском вторжении шемитов. Сказала только, что у Констанция достаточно умелых воинов, так что хауранская армия отныне не нужна и будет распущена.

И повелела нам разойтись по домам с миром.

Послушание королям у нас в крови. Но ее слова так потрясли нас, что мы онемели и сломали строй. А когда повелели сложить оружие и гвардейцам, вперед неожиданно вышел их капитан, Конан. Люди говорят, что этой ночью он службы не нес и крепко набрался. Но сейчас он был в полном уме: приказал гвардейцам не двигаться без его команды, и они подчинились ему, а не королеве.

Потом он взошел на ступени, поглядел на Тарамис и воскликнул: «Да это не королева, не Тарамис перед вами, а демон в ее обличье!»

И начался настоящий ад. Не знаю, что послужило сигналом, кажется, кто-то из шемитов замахнулся на Конана и мертвым пал на ступени. Сейчас же площадь стала полем сражения — шемиты схватились с гвардией, но их копья и стрелы поразили также немало безоружных хауранцев. Некоторые из нас, схватив, что под руку попало, дали отпор, сами не зная, за кого сражаться. Нет, не против Тарамис, клянусь, — против Констанция и его чертей!

Народ не знал, чью сторону принять. Толпа металась туда-сюда, словно перепуганный лошадиный табун. Но на победу нам рассчитывать не приходилось — без брони, с парадными побрякушками вместо боевого оружия… Гвардейцы построились в каре, но их было всего пять сотен. Кровавый урожай собрала гвардия, прежде чем погибнуть, но исход был предрешен.

Что же делала Тарамис? Она спокойно стояла на ступенях, и Констанций обнимал ее за талию. Она заливалась смехом, словно злая колдунья! О боги! Это безумие, безумие…

Никогда я не видел человека, равного в бою Конану. Он встал у дворцовой стены, и вскоре перед ним выросла куча порубленных тел в половину его роста. В конце концов они одолели его — сотня против одного. Увидел, что он упал, — и мир перевернулся перед моими глазами. Констанций приказал взять его живым, покручивал усы, и улыбка у него была самая подлая…

…Именно такая улыбка была у Констанция и сейчас.

Предводитель шемитов возвышался на коне, окруженный скопищем своих людей — коренастых, закованных в броню, с иссиня-черными бородами и крючковатыми носами. Заходящее солнце играло на их остроконечных шлемах и серебристой чешуе панцирей. Примерно в миле отсюда, среди буйно зеленеющих лугов, виднелись башни и стены Хаурана.

На обочине караванной дороги стоял вкопанный в землю массивный крест, к которому железными гвоздями был прибит человек. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка. Капли смертного пота выступили на лбу и могучем торсе распятого, из пробитых ступней и ладоней лениво сочилась кровь, но глаза под черной гривой волос горели диким голубым огнем.

Констанций глумливо поклонился и сказал:

— Весьма сожалею, капитан, что не смогу присутствовать при твоем издыхании — у меня есть дела в городе. Оставляю тебя твоей собственной судьбе. Не могу же я заставить ждать нашу прелестную королеву. Тобой займутся вон те красавицы, — он указал на небо, где черные силуэты неустанно выписывали широкие круги, — Если бы не они, такой крепкий дикарь, как ты, мог бы прожить на кресте и несколько дней. Так что пусть оставит тебя всякая надежда, я даже не поставлю стражу. Глашатаи объявили по городу, что всякий, кто попытается снять твое живое или мертвое тело с креста, будет заживо сожжен со всей родней. А слово мое в Хауране нынче надежнее всякой стражи. Я специально приказал поставить крест подальше от стен города, чтобы не помешать стервятникам…

Констанций подкрутил усы и, глядя Конану прямо в глаза, ехидно улыбнулся:

— Ну, капитан, желаю удачи. Я вспомню о тебе в ту минуту, когда Тарамис окажется в моих объятиях.

Кровь снова брызнула из пробитых ладоней жертвы. Кулаки, огромные, как ковриги хлеба, сомкнулись на шляпках гвоздей, заиграли мышцы на могучих плечах, и Конан, выгнувшись вперед, плюнул в лицо Констанцию. Тот лишь рассмеялся, вытер плевок и поворотил коня.

— И ты вспомни обо мне, когда грифы начнут тебя терзать, — бросил он через плечо. — Стервятники в пустыне весьма прожорливы. Случалось мне видеть, как человек висел на кресте часами — с выклеванными глазами, с оголенным черепом и без ушей, прежде чем кривые клювы обрывали пить его жизни.

И, не оглядываясь больше, погнал коня в сторону города — стройный, ловко сидящий в седле, в сверкающих доспехах. Рядом скакали его могучие бородачи, поднимая дорожную пыль.

Смеркалось. Вся округа, казалось, вымерла. На расстоянии, доступном взгляду, не было ни единой живой души. Для распятого капитана Хауран, расположенный всего лишь в миле от него, мог с таким же успехом находиться в далеком Кхитае или существовать в другом столетии.

Конан стряхнул пот со лба и обвел мутнеющим взором такие знакомые места. По обе стороны от города и за ним тянулись пышные луга, стояли виноградники, мирно паслись стада. На горизонте виднелись селения. Ближе, на юго-западе, серебристый блеск обозначал русло реки, за которой сразу же начиналась и тянулась до бесконечности пустыня.

Конан оглядывал раскинувшиеся вокруг просторы, как ястреб, попавший в силок, смотрит на небо. Загорелое тело киммерийца блестело в лучах заходящего солнца. Гневная дрожь охватывала варвара, когда он бросал взгляд на башни Хаурана. Этот город предал его, запутал в интригах — и вот он висит на деревянном кресте, словно заяц, прибитый к стволу дуба метким копьем.

Неуемная жажда мести затмевала все другие мысли. Проклятия лились из Конана сплошным потоком. Вся Вселенная сейчас для него заключалась в четырех железках, ограничивших его свободу и жизнь. Вновь, как стальные канаты, напряглись могучие мышцы, и пот выступил на посеревшем теле киммерийца, когда он, используя плечи как рычаги, попробовал вытянуть из креста длинные гвозди. Тщетно — они были забиты как следует. Тогда он попытался содрать ладони с гвоздей, и не дикая боль остановила его, а безнадежность. Шляпки были слишком толстыми и широкими.

Впервые в жизни гигант почувствовал себя беспомощным. Голова его упала на грудь…

Когда раздалось хлопанье крыльев, он едва смог приподнять голову, чтобы увидеть падающую с неба тень. Он инстинктивно зажмурился и отвернулся, так что острый клюв, нацеленный в глаз, только разодрал щеку. Изо рта Конана вырвался хриплый отчаянный крик, и напуганные стервятники разлетелись. Впрочем, недалеко.

Кровь из щеки стекла на губы Конана. Он облизнулся и, почувствовав соленый привкус, сплюнул. Жестокая жажда мучила его: минувшей ночью он как следует выпил, а вот воды ни глотка не сделал с самого утра перед боем на площади. Он смотрел на дальнюю речную гладь, словно грешник, выглянувший на миг из адской печи. Он вспоминал упругие речные потоки, которые ему приходилось преодолевать, рога, наполненные пенистым пивом, кубки искристого вина, которые ему случалось по небрежности или с перепою выливать на полы трактиров. И крепко стиснул челюсти, чтобы не завыть от необоримого отчаяния.

Солнце спускалось за горизонт — мрачный бледный шар погружался в огненно-красное море. На алом поле неба, словно во сне, четко вырисовывались городские башни. Конан взглянул вверх — небосвод отливал красным. Это усталость затягивала ему глаза багровой пеленой. Он облизнул почерневшие губы и снова глянул на реку. И река была алой.

Шум крыльев вновь коснулся слуха. Он поднял голову и горящими глазами смотрел на силуэты, кружившие вверху. Криком их уже не испугаешь. Одна из громадных птиц начала снижать круги. Конан изо всех сил запрокинул голову назад и ожидал с поразительным хладнокровием.

Гриф упал на него, оглушительно хлопая крыльями. Удар клюва разорвал кожу на щеке. Вдруг, прежде чем птица успела отскочить, голова Конана метнулась вперед, подчиняясь могучим мышцам шеи, а зубы с треском сомкнулись на зобе стервятника. Гриф заметался, словно яростный вихрь из перьев. Бьющиеся крылья ослепляли человека, длинные когти бороздили его грудь. Но Конан дернулся так, что мышцы челюстей задрожали, — и голая шея грифа не выдержала. Птица трепыхнулась разок и бессильно обвисла. Конан разжал челюсти, тело шлепнулось к подножию креста, он выплюнул кровь. Другие стервятники, казалось потрясенные участью своего сородича, поспешно убрались в сторону отдаленного дерева и уселись на его ветвях, подобные черным демонам.

Торжество победы оживило Конана, кровь быстрее побежала в жилах. Он все еще мог убивать — следовательно, он жил. Весь его организм противился смерти.

— Клянусь Митрой!

Человеческий голос или галлюцинация?

— Никогда в жизни не видел ничего подобного!

Отряхнув с глаз пот и кровь, Конан увидел в полумраке четырех всадников, глядевших на него снизу.

Трое из них, тонкие, в белых одеждах, были, несомненно, зуагирами — кочевниками из-за реки. Четвертый был одет так же, но принадлежал к другому народу — Конан сумел разглядеть это в густеющих сумерках.

Ростом он, пожалуй, не уступал Конану, да и шириной плеч тоже, хоть и не был так массивен. Короткая черная борода, волевая нижняя челюсть, серые глаза, холодные и проницательные, как лезвие.

Всадник уверенной рукой осадил коня и сказал:

— Митра свидетель, этот человек мне знаком.

— Да, господин, — отозвался голос с гортанным выговором зуагиров, — Это киммериец, который был капитаном королевской гвардии!

— Вот, значит, как избавляются от фаворитов, — проворчал всадник. — Кто бы мог помыслить такое о королеве Тарамис. Я бы предпочел долгую кровавую войну — тогда бы и мы, люди пустыни, могли поживиться. А сейчас подошли к самым стенам города и нашли только эту клячу, — он кивнул на коня в поводу у одного зуагира, — да еще этого издыхающего пса!

Конан поднял залитое кровью лицо.

— Если бы я мог спуститься с этой палки, ты сам бы стал у меня издыхающим псом, мунганский ворюга! — прошептали почерневшие губы.

— О Митра, эта падаль меня знает! — удивился всадник.

— Ты же один такой в округе, — проворчал Конан, — Ты Гарет, атаман тех, кто объявлен вне закона.

— Точно! И родом я из мунган, ты верно сказал. Хочешь жить, варвар?

— Дурацкий вопрос, — ответил Конан.

— Человек я тяжелый, — сказал Гарет, — и в людях ценю лишь мужество. Вот и посмотрим, истинный ли ты муж или взаправду издыхающий пес.

— Если мы начнем его снимать, нас увидят со стен, — предостерег один из кочевников.

Гарет властно сказал:

— Уже совсем стемнело. Бери-ка топор, Джебал, и руби крест у самого основания.

— Если крест упадет вперед, его раздавит, — возразил Джебал. — А если назад, у него башка расколется и все внутренности отобьет.

— Выдержит, если достоин ехать со мной, — нетерпеливо бросил Гарет, — А если нет, то и жить ему незачем. Руби!

Первый удар боевого топора в подножие креста отозвался в распухших ладонях и ступнях Конана пронзительной болью. Снова и снова бил топор, и каждый удар поражал измученные пыткой нервы. Конан закусил губу и не издал ни стона. Наконец топор врубился глубоко в дерево, крест дрогнул и пошел назад. Конан собрал все тело в единый узел твердых, как сталь, мускулов, а голову крепко прижал к брусу. Длинный брус грохнулся о землю и от удара подскочил на локоть. Адская боль на мгновение ошеломила Конана, но он понял, что железные мышцы уберегли тело от серьезных повреждений.

Одобрительно хмыкнув, Джебал склонился над ним с клещами, которыми выдергивают гвозди из подков, и ухватил шляпку гвоздя в правой ладони. Клещи были маловаты. Джебал сопел и пыхтел, пытаясь расшатать упрямый гвоздь, крутил его туда-сюда в древесине и в живой ране. Кровь текла между пальцами киммерийца, который лежал недвижно, как труп, — только грудь тяжело вздымалась.

Наконец гвоздь поддался, Джебал торжествующе поднял вверх окровавленную железку и бросил ее в пыль, перейдя к другой руке. Все повторилось. Затем кочевник занялся ступнями Конана. Но варвар сел, вырвал клещи у Джебала, а его самого отшвырнул крепким толчком.

Кисти его опухли и стали чуть ли не вдвое больше обычных, сгибать пальцы было мучением. Но киммериец, хоть и неуклюже, но сумел вытащить гвозди из ступней — они были забиты не так глубоко.

Он поднялся, качаясь на распухших, обезображенных ногах. Ледяной пот катился по его лицу и телу. Он стиснул зубы, чтобы перенести боль, — начались судороги. Равнодушно смотревший на него Гарет указал на краденую лошадь. Конан, спотыкаясь, побрел к ней. Каждый шаг причинял страшную боль, на губах богатыря выступила пена.

Изуродованная ладонь нащупала луку седла, окровавленная ступня с трудом нашла стремя. Сжав челюсти, киммериец оттолкнулся от земли, чуть не сомлев при этом, — и очутился в седле. Гарет стегнул коня хлыстом, тот поднялся на дыбы и едва не сбросил измученного всадника на землю. Но Конан обернул поводья вокруг кистей рук и сумел осадить коня, да так, что чуть не сломал ему челюсти.

Один из кочевников вопросительно поднял флягу с водой, но Гарет сказал:

— Пусть потерпит до лагеря. Здесь всего-то десять миль. Выдержит без воды еще столько же, если он вообще способен жить в пустыне.

Всадники помчались к реке. Конан глядел на мир налитыми кровью глазами, и пена засыхала на его почерневших губах.