Предисловие

Все дело в зеркалах. Звучит, конечно, банально, но это так. С помощью зеркал, поставленных под углом в сорок пять градусов, показывали фокусы еще в викторианские времена, больше ста лет назад, когда научились в массовых количествах производить чистые качественные зеркала. В 1862 году Джон Невил Маскелин начал с того, что приладил зеркало к платяному шкафу, и сделал это так ловко, что оно скрывало больше, чем показывало.

Зеркало — удивительная вещь. Оно словно бы говорит все как есть, отражая для нас реальный мир, но стоит его повернуть, и оно станет так убедительно лгать, что вы поверите, будто некий предмет растворился в воздухе, коробка с голубями, цветными лоскутками и пауками пуста, а люди, спрятанные за кулисой или в оркестровой яме, — это парящие над сценой призраки. Выберите верный угол — и зеркало станет волшебным окном: оно покажет все, что вы в состоянии вообразить, а может, кое-что и похлеще.

(В то время как дым размывает контуры предметов.)

Истории — в каком-то смысле зеркала. Они нужны нам, чтобы объяснять себе устройство мира и его нестроение. Как и зеркала, истории готовят нас к грядущему дню. Отвлекают от того, что притаилось во тьме.

Вся художественная литература — это, в сущности, фэнтези, а фэнтези и есть зеркало. Несомненно, кривое — или, как у фокусника, повернутое к реальности под углом в сорок пять градусов, но тем не менее зеркало, и пользуясь им, мы учимся говорить о вещах, которых иначе можно и не увидеть. (Волшебные сказки , как заметил Г. К. Честертон, — это больше, чем истина. Не потому, что в них утверждается, что драконы существуют, но потому, что в них говорится: драконов можно победить.)

Сегодня первый день зимы. Небо стало серым и пошел снег, который не прекращался до глубокой тьмы. Я сидел в темноте и смотрел, как падает снег, как блестят и мерцают снежинки, попадая в полосы света, и размышлял, откуда берутся истории.

О таких вещах обычно задумываешься, если зарабатываешь этим на жизнь. Я все еще не убежден, что подобное занятие пристало взрослому человеку, но теперь уже слишком поздно. Тем более что я избрал путь, который мне нравится и благодаря которому мне не приходится рано вставать. (Когда я был маленьким, взрослые предостерегали меня от сочинительства, предрекая, что со мной станет, если я их не послушаю. Теперь-то могу сказать вполне определенно, что последствия, в общем, таковы: я много путешествую, и мне не приходится рано вставать.)

Большинство историй в этой книге написаны на потребу издателям, которые просили меня что-нибудь сочинить для того или иного сборника рассказов («сборник про Святой Грааль», «…про секс», «…сказки для взрослых», «…секс и хоррор», «…месть», «…суеверия», «…снова секс»). Некоторые были написаны, что называется, для себя, а точнее — чтобы избавиться от образа или мысли, пригвоздив его или ее к бумаге; это самая веская причина из тех, что я знаю: выпустить демонов, дать им полетать. Иные же написаны из прихоти: это капризы и странности, с которыми не удалось совладать.

Однажды я придумал историю в качестве свадебного подарка друзьям — про молодоженов, которым на свадьбу подарили историю. Вышло не слишком обнадеживающе. Уже придумав ее, я решил, что мои друзья, возможно, предпочли бы тостер, и подарил тостер, а историю так и не записал. И она сидит в дальнем уголке моей памяти в ожидании, когда кто-нибудь из тех, кто готовится к свадьбе, сможет ее оценить.

Мне пришло в голову (теперь, когда я пишу это предисловие: перьевой ручкой с синими чернилами на листке блокнота в черной обложке, если вам это интересно), что хотя большинство рассказов в этой книге посвящены любви в том или ином ее проявлении, в ней совсем немного счастливых историй, историй о воистину разделенной любви, которые уравновесили бы остальные; а еще что некоторые вообще не читают предисловий. Однако у кого-то там в один прекрасный день все же состоится свадьба. Так что тем из вас, кто читает предисловия, я представляю историю, которую тогда не записал. Если, когда запишу, она мне не понравится, я ее вымараю, и вы так и не узнаете, как вместо того чтобы дописывать предисловие, я принялся излагать на бумаге историю, засевшую в моей голове.)

После всех радостей и переживаний, после свадебной магии и безумств (и нелепой речи отца Белинды, сопровождавшейся показом семейных слайдов), когда медовый месяц в прямом смысле закончился (хотя в переносном еще нет), а их свежий загар еще не успел поблекнуть в лучах осеннего английского солнца, Белинда и Гордон уселись разворачивать свадебные подарки и составлять благодарственные письма за тостеры, полотенца, соковыжималки, чудопечки, столовые приборы, посуду, чайники и занавески.

— Ну вот, — сказал Гордон. — С крупными предметами покончено. Что у нас осталось?

— Конверты, — ответила Белинда. — Должно быть, чеки.

Действительно, в конвертах оказались чеки, подарочные карточки, а также десятифунтовая карточка на покупку книг от Гордоновой тети Мэри, бедной, как церковная мышь, но очень милой, присылавшей ему такие карточки на день рождения, сколько он себя помнил. И наконец, в самом низу огромной стопки, они обнаружили большой коричневый конверт для деловой корреспонденции.

— Что это? — спросила Белинда.

Гордон вскрыл конверт и достал желтоватый лист бумаги, сверху и снизу неровно оборванный, на котором виднелись несколько строк, напечатанных на пишущей машинке, а Гордон уже несколько лет не держал в руках машинопись. Он медленно прочел написанное.

— И что же? — повторила Белинда. — От кого письмо?

— Не знаю, — ответил Гордон. — От того, у кого сохранилась дома пишущая машинка. Оно не подписано.

— Но это письмо?

— Не совсем, — ответил он, почесал нос и снова принялся читать.

— Ах вот как! — сказала она с раздражением (хотя вовсе не была раздражена; она была счастлива. Она просыпалась по утрам и проверяла, так же ли счастлива, как накануне вечером, когда укладывалась спать, или когда Гордон будил ее по ночам, или когда она будила Гордона. Да, так же). — И что же это?

— Что-то вроде рассказа о нашей свадьбе, — ответил он. — Очень мило. Вот, держи, — и протянул ей листок.

Она пробежала его глазами.

Таким было начало. А дальше описывалась свадебная церемония — ясно, просто и с юмором.

— Действительно мило, — подтвердила она. — А что значится на конверте?

— «Свадьба Гордона и Белинды», — прочел он.

— А имя? Ничего, что указывало бы, кто отправитель?

— Ничего.

— Что ж, мило и остроумно, — сказала она. — С чьей-то стороны.

Белинда заглянула в конверт: вдруг увидит там что-нибудь еще, что они прежде не заметили, записку от друзей (ее, его или общих), но в конверте больше ничего не было. И тогда, со вздохом облегчения, что не надо писать еще одно благодарственное письмо, она положила кремовый листок обратно и засунула конверт в коробку, вместе с меню свадебного банкета, и приглашениями, и контрольками фотографий, и белой розой из букета невесты.

Гордон был архитектором, Белинда — ветврачом. И для обоих то, что они делали, было не работой, но призванием. Им было чуть больше двадцати. Они никогда прежде не были женаты и даже всерьез влюблены. Они познакомились в клинике, куда Гордон привез свою тринадцатилетнюю Голди, золотистого ретривера — с седой мордой, полупарализованную — на усыпление. Собака жила у него с самого детства, и он хотел быть с ней до конца. Белинда вначале держала его за руку, когда он плакал, а потом, внезапно забыв о профессиональном долге, крепко обняла, словно желая, чтобы он разом выдохнул боль и горечь потери. Кто из двоих предложил встретиться вечером в местном пабе, они позднее так и не вспомнили.

Главное, что следует сказать о первых двух годах брака, — это то, что они были безоблачно счастливы. Время от времени они пререкались, ссорились по пустякам, а после мирились — со слезами бросались в постель и сцеловывали друг у друга слезы, шепча слова раскаяния. В конце второго года, через шесть месяцев после того, как перестала принимать таблетки, Белинда обнаружила, что беременна.

Гордон подарил ей браслет, украшенный рубинами, а свободную спальню приспособил под детскую, собственноручно переклеив обои. На обоях непрерывно чередовались персонажи детских стихов: Крошка Бо, Шалтай-Болтай и Тарелка, Сбежавшая с Ложкой.

Из роддома Белинда вернулась с маленькой Мелани в переносной кроватке, и к ним на неделю приехала ее мать, которая спала на диване в гостиной.

На третий день Белинда достала коробку, чтобы показать матери свадебные сувениры и вместе вспомнить, как это было. Свадьба казалась уже такой далекой. Они улыбнулись при виде засохшей бурой веточки, которая когда-то была белой розой, и вместе покудахтали над меню и приглашениями. На дне коробки лежал большой коричневый конверт.

— «Супружество Гордона и Белинды», — прочла мать.

— Это рассказ о нашей свадьбе, — сказала Белинда. — Очень милый. Там даже упоминается папина речь со слайдами.

Белинда открыла конверт и достала кремовый листок. Прочтя напечатанный на машинке текст, скорчила гримаску и, не говоря ни слова, вернула листок обратно.

— А можно мне посмотреть, детка? — спросила мать.

— Наверное, это Гордон пошутил, — сказала Белинда. — Но неудачно.

Вечером, когда Белинда, сидя на постели, кормила грудью Мелани, она спросила Гордона, который смотрел на жену и дочурку с глупой улыбкой на лице:

— Милый, зачем тебе понадобилось писать такое?

— Какое такое?

— Письмо. Письмо в конверте. Ты знаешь.

— Не знаю.

— Получилось не смешно.

Белинда указала на коробку, принесенную наверх и поставленную на туалетный столик. Гордон открыл ее и достал конверт.

— Тут всегда была такая надпись? — удивился он. — Мне казалось, тут было написано о нашей свадьбе. — Он вынул из конверта листок с оборванными краями, прочел, и на лбу у него собрались морщины. — Я этого не писал.

Он перевернул листок, словно ожидая что-то увидеть на обороте.

— Не писал? — переспросила она. — Правда не писал? — Гордон помотал головой. Белинда вытерла молоко с подбородка малышки. — Я тебе верю, — сказала она. — Я думала, что это ты, но это не ты.

— Не я.

— Дай-ка еще раз посмотреть. — Он протянул ей листок. — Вот странно! Я хочу сказать, не смешно и вообще неправда.

На листке машинописи содержалось краткое описание двух прошедших лет их совместной жизни. Это были несчастливые годы, утверждалось там. Через полгода после свадьбы Белинду укусил за щеку пекинес, да так сильно, что рану пришлось зашивать. Остался уродливый шрам. Но что хуже всего — оказался задет лицевой нерв, и она стала прикладываться к бутылке, возможно, чтобы заглушить боль. Она догадывалась, что Гордону отныне неприятно на нее смотреть, и рождение ребенка, так там говорилось, стало неудачной попыткой укрепить семью.

— Но зачем они это затеяли? — спросила она.

— Они?

— Ну, те, кто написал это ужасное письмо. — Белинда потрогала щеку: никаких шрамов, кожа гладкая. Она была очень красивой молодой женщиной, хоть и выглядела сейчас хрупкой и усталой.

— Почему ты сказала «они»?

— Не знаю, — ответила она, перекладывая малышку к левой груди. — Просто не пойму, кто вообще на такое способен. Написать все это, подменить прежнее письмо, дождаться, пока один из нас это прочтет… Давай, Мелани, вот так, хорошо, моя крошка…

— Может, выбросить его?

— Да. Нет. Не знаю. Мне кажется… — Она провела ладонью по лбу дочурки. — Пусть будет. Вдруг понадобится как улика. Может, это проделка Эла? — Эл был самым младшим братом Гордона.

Гордон положил листок в конверт, конверт — в коробку, а коробку сунул под кровать, и со временем они о ней забыли.

Несколько следующих месяцев оба почти не спали из-за ночных кормлений и непрестанного плача: у Мелани болел животик. Коробка все это время оставалась под кроватью. Гордону предложили работу в Престоне, в нескольких сотнях миль на север, а Белинда еще не вернулась на свою работу и в ее ближайшие планы это не входило, так что она эту идею одобрила. И они переехали.

На мощеной булыжником улице они подыскали дом, такой же, как остальные: высокий, темный, старый. Белинда время от времени подрабатывала в ветеринарной клинике, лечила домашних животных. Когда Мелани было полтора года, Белинда родила сына, которого назвали Кевин, в честь покойного дедушки Гордона.

Гордон к тому времени стал полноценным партнером в своей фирме. А когда Кевин начал ходить в детский сад, Белинда вернулась на работу.

Коробку они привезли с собой. Она стояла в одной из комнат наверху, под накренившейся стопкой номеров журнала «Архитектор» и «Архитектурного ревю». Белинда время от времени вспоминала о коробке и ее содержимом, а однажды вечером, когда Гордон уехал в Шотландию консультировать реконструкцию фамильного замка, она решила в нее заглянуть.

Дети уже спали. Белинда поднялась наверх, в неотделанную часть дома. Переложив журналы, открыла коробку, которая (в той ее части, что не была закрыта журналами) за два года покрылась заметным слоем пыли. На конверте по-прежнему значилось «Супружество Белинды и Гордона», и Белинда уже в самом деле не помнила, была ли надпись когда-либо другой.

Она достала из конверта листок и прочла. А потом отложила его и так и сидела, в этой пустой комнате, потрясенная и расстроенная.

На листке было аккуратно напечатано, что Кевин, ее второй ребенок, так и не родился; на пятом месяце у нее случился выкидыш. С тех пор Белинда страдала от приступов тяжелейшей депрессии. Гордон редко бывал дома, читала она, поскольку оказался втянут в отвратительную интрижку со своим компаньоном, эффектной, но очень нервной дамой на десять лет старше его. Белинда стала больше пить, она носила теперь стоячие воротники и шарфы, чтобы скрыть безобразный шрам на щеке. Они с Гордоном мало говорили, и лишь иногда у них случались мелкие пустячные ссоры, какие бывают у людей, опасающихся крупных ссор, поскольку если они скажут то важное, что осталось друг другу сказать, это разрушит их совместную жизнь.

Белинда умолчала о последней версии их супружества, написанной на том листке. Но Гордон сам прочел нечто подобное несколько месяцев спустя, когда заболела теща, и Белинда уехала ее проведать.

На листке бумаги, который Гордон достал из конверта, было описано примерно то же, что прочла Белинда, правда, там утверждалось, что интрижка с боссом закончилась у Гордона разрывом, и ему грозит увольнение.

Гордону нравилась его начальница, но он не представлял себе, что в нее можно по-настоящему влюбиться. Ему и работа нравилась, хоть и хотелось чего-то такого, что бы его встряхнуло.

Мать Белинды пошла на поправку, и вскоре Белинда вернулась домой, к облегчению и радости мужа и детей.

В канун Рождества Гордон заговорил с Белиндой о конверте.

— Ты ведь тоже туда заглядывала, не так ли?

В тот вечер они на цыпочках прокрались в детскую и наполнили носок Санта Клауса подарками. Расхаживая по дому, стоя у изголовья детских кроваток, Гордон испытывал эйфорию, но где-то в глубине души поселилась печаль: от сознания, что столь полное счастье не может длиться долго и что никому не под силу остановить Время.

Белинда поняла, о чем он спрашивает.

— Да, я прочла, — ответила она.

— И что ты об этом думаешь?

— В общем, я уже не считаю это шуткой. Даже злой шуткой.

— М-м-м. Тогда что же это?

Они сидели в полутемной гостиной, и горевшее на углях полено отбрасывало на стены желтые и оранжевые блики.

— Я думаю, это и в самом деле свадебный подарок, — сказала она. — На листке говорится о том, что с нами не происходит. Все дурное случается там, а не здесь, в реальной жизни. Вместо того чтобы все это пережить, мы об этом только читаем, зная, что так могло случиться, но не случилось.

— То есть ты хочешь сказать, что он волшебный? — Он никогда не сказал бы такого вслух, но это был канун Рождества, и в комнате было почти темно.

— Я не верю в волшебство, — сказала она спокойно. — Но это свадебный подарок . И я считаю, что мы должны бережно его хранить.

В День подарков она переложила конверт из коробки в свою шкатулку с драгоценностями, которую запирала на ключ, где тот отныне лежал вместе с ее ожерельями, кольцами, брошками и браслетами.

Весну сменило лето. Зиму — весна.

Гордон чувствовал себя опустошенным. Днем он работал для клиентов: проектировал, контролировал работу строителей и подрядчиков, — а ночами делал то, что хотел: разрабатывал конкурсные проекты музеев, галерей, общественных зданий. Иногда его проекты удостаивались похвал и их печатали в архитектурных журналах.

Белинда стала работать с крупными животными, и это ей нравилось, — ездила на фермы, осматривала лошадей, овец и коров. Иногда брала с собой детей.

Однажды, когда в загоне она преследовала козу, которая не хотела, чтобы ее ловили, а тем более осматривали, у нее зазвонил телефон. Она достала телефон, а коза пялилась на нее с противоположной стороны поля боя:

— Да!

— Угадай, что у меня?

— Привет, дорогой. Хм. Ты выиграл в лотерею?

— Нет. Но близко. Мой проект музея Британского наследия попал в шорт-лист. Правда, мои конкуренты крепкие ребята. И все же я в шорт-листе!

— Вот здорово!

— Я поговорил с миссис Фулбрайт, и она отпустит свою Соню посидеть с детьми. Так что сегодня вечером у нас праздник.

— Ужасно рада. Люблю тебя. Ну, я пошла к своей козе.

Во время чудесного праздничного ужина они выпили слишком много шампанского. А ночью в спальне, когда сняла серьги, Белинда вдруг сказала:

— Может, посмотрим, что нам там понаписали?

Гордон был уже в одних носках. Он посмотрел на нее без улыбки:

— Мне не хочется. Сегодня такой день. Зачем его портить?

Она убрала серьги в шкатулку и заперла ее на ключ. И сняла чулки.

— Наверное, ты прав. Могу себе представить, что там написано. Я — пьяница, и у меня депрессия, а ты — жалкий неудачник. А мы между тем… Ну, я ведь и вправду в подпитии, но я не об этом. Он лежит у нас на дне ящика, этот конверт, совсем как «Портрет Дориана Грея».

— «И только по кольцам на руках слуги его опознали». Да. Помню. Он был в школьной программе.

— Знаешь, чего я на самом деле боюсь? — сказала она, надевая ночную рубашку. — Что то, что там написано, — реальная история нашего брака, а то, что есть у нас, — всего лишь красивая картинка. Что там все правда, а у нас — наоборот. Послушай, — она говорила внятно и серьезно, потому что была немного пьяна, — тебе не приходит в голову, что у нас все слишком хорошо, чтобы быть правдой?

Он кивнул.

— Иногда приходит. Сегодня например.

Она вздрогнула.

— А может, я и в самом деле пьяница со шрамом на щеке, а ты трахаешь все, что движется, и Кевин так и не родился, и все остальные ужасы тоже с нами случились?

Он встал, подошел и обнял ее.

— Но это неправда, — твердо сказал он. — Реально вот это все. Ты, я. На этом листке записана просто история. То есть просто слова.

И он поцеловал ее, и прижал к себе, и больше они не произнесли ни слова.

Через долгих полгода проект Гордона был признан победителем, хотя в «Таймс» его назвали «агрессивно модерновым», в специальных журналах признали старомодным, а один из членов жюри сообщил в интервью «Санди телеграф», что это «единственный компромиссный проект, за который готово было проголосовать все жюри».

Они переехали в Лондон, а дом в Престоне сдали художнику с семьей, потому что Белинда ни за что не хотела его продавать. Гордон с головой ушел в работу над своим проектом. Кевину было уже шесть, а Мелани — восемь лет. Мелани в Лондоне было страшновато, зато Кевин его любил. Правда, оба они поначалу переживали из-за того, что им пришлось оставить друзей и школу. Белинда нашла работу на полставки в Кемдене, где три дня лечила в клинике домашних животных. Но ей не хватало ее коров.

Дни в Лондоне перетекли в месяцы, а месяцы — в годы, и хотя время от времени возникали проблемы с деньгами, Гордон был по-прежнему воодушевлен. Приближался день начала строительных работ.

Однажды Белинда проснулась слишком рано и долго смотрела на спящего мужа в бледно-желтом свете уличного фонаря. У него уже появились залысины, и волосы на макушке поредели. Белинда подумала, что если бы она вышла замуж за лысого, это бы мало что изменило. В принципе они счастливы. В принципе все хорошо.

И ей захотелось узнать, что сталось с теми , в конверте. Она чувствовала их присутствие, как что-то гнетущее и сухое, там, в дальнем углу спальни, где они были заперты подальше от греха. И ей внезапно стало жаль Белинду и Гордона, оказавшихся в том конверте и ненавидящих друг друга и все вокруг.

Гордон захрапел. Она нежно поцеловала его в щеку, приговаривая: «Ш-ш-ш». Он перевернулся и перестал храпеть, но не проснулся. Она прижалась к нему, а вскоре и сама заснула.

На следующий день после ланча, во время разговора с поставщиком тосканского мрамора, Гордон вдруг удивленно поднял руку к груди и сказал:

— Мне ужасно жаль…

Колени у него подогнулись, и он упал. К тому времени, когда приехала «скорая», он был уже мертв. Ему было тридцать шесть.

Вскрытие показало, что у Гордона от рождения слабое сердце, и оно могло остановиться в любой момент.

Первые три дня после его смерти Белинда ничего не чувствовала, практически ничего. Она утешала детей, разговаривала со своими и его друзьями, со своими и его родственниками, мягко и вежливо принимала соболезнования, как принимают ненужные подарки. Она слушала, как другие оплакивают Гордона, а сама никак не могла заплакать. Она все делала правильно, но не чувствовала абсолютно ничего.

Мелани, которой уже исполнилось одиннадцать, как будто смирилась с утратой, а вот Кевин забросил и книги, и компьютерные игры, не выходил из своей комнаты и только молча смотрел в окно.

На следующий день после похорон родители вернулись к себе за город, забрав с собой детей. Белинда ехать отказалась, сославшись на дела.

На четвертый день после похорон, застилая кровать, на которой спала вместе с Гордоном, она наконец заплакала, мощные рыдания сотрясали ее тело, а слезы капали прямо на покрывало, и из носа текли сопли, и она вдруг села на пол, как марионетка, у которой обрезали нити, и сидела так почти целый час, осознав, что никогда его больше не увидит.

Она вытерла лицо, отперла ящик с драгоценностями и достала из него конверт. Вытащив из конверта кремовый листок, пробежала по нему глазами. Та Белинда, напившись, разбила машину, и у нее должны были отобрать права. Они с Гордоном почти не разговаривали. Он потерял работу полтора года назад, и теперь коротал время в их доме в Солфорде. На жизнь зарабатывала одна Белинда. Мелани отбилась от рук: как-то, прибирая у дочери в комнате, Белинда обнаружила заначку из пяти— и десятифунтовых купюр. Мелани не пожелала объяснять, откуда взялись деньги у одиннадцатилетней девочки, она лишь смотрела на родителей, поджав губы, а затем удалилась в свою комнату. Ни Гордон, ни Белинда не стали дальше расспрашивать, боясь того, что могло обнаружиться. Дом в Солфорте был сырым и темным, с потолка огромными кусками отваливалась штукатурка, и они, все трое, постоянно болели.

Белинда их пожалела.

Она положила листок обратно в конверт. Ей стало интересно, каково это, ненавидеть Гордона, и чтобы он ее ненавидел. И каково жить без Кевина, никогда не видеть его рисунков с самолетами, не слышать, как ужасно он фальшивит, что-то напевая. И откуда Мелани, не ее Мелани, а, благодарение Богу, та, другая, взяла эти деньги, и с облегчением подумала, что ее Мелани, кажется, мало чем интересуется, кроме балета и книжек Энид Блайтон.

Ей так не хватало Гордона, у нее в груди словно застряло что-то острое, кол, точнее сосулька, материализованный холод одиночества и сознание того, что она никогда уже не встретит его на этом свете.

Она отнесла конверт в гостиную, где за каминной решеткой горел огонь — Гордон любил открытый огонь. Он утверждал, что когда разжигают камин, комната оживает. Белинда не любила топить углем и в тот вечер разожгла камин бездумно, по привычке и еще потому, что не разжечь его означало бы в глубине души допустить, что Гордон уже никогда не придет домой.

Какое-то время Белинда смотрела в огонь, раздумывая о том, что было в ее жизни, и о том, от чего отреклась, а еще о том, что хуже, любить человека, которого больше нет, или не любить того, который есть.

И наконец, небрежным жестом, бросила конверт на угли и все смотрела, как сворачивается, чернеет и занимается огнем бумага, смотрела, как желтые языки плясали в синем пламени. Вскоре конверт превратился в черные хлопья сажи, которые поднялись вверх, как письмо Санта Клаусу, и их уносило в трубу, а из нее — в ночь.

И тогда Белинда откинулась на спинку стула и прикрыла глаза, ожидая, покуда шрам расцветет на щеке.

Эту историю я не подарил своим друзьям на свадьбу. Хотя, конечно, это не та история, что я тогда придумал, и даже не та, что собирался написать еще несколько страниц назад. История, которую я хотел написать, была гораздо короче, она гораздо больше походила на сказку, и у нее был другой конец. (Я уж не помню, как она заканчивалась прежде. Какая-то концовка была, но по мере того, как я писал, нынешняя стала неизбежной.) Большинство рассказов в этом сборнике многое объединяет. То, к чему они ведут, вовсе не совпадает с тем, к чему я вел, когда принимался их писать. Порой я только и мог понять, что история закончилась, когда у меня заканчивались слова.