9
Мама Лэтти ворочала кочергой в гигантском очаге, сдвигая вместе пылающие поленья.
У плиты старая миссис Хэмпсток что-то помешивала в пузатом чугунке большой деревянной ложкой. Она подносила ложку ко рту, театрально на нее дула, втягивала глоток, причмокивала, а потом добавляла щепотку того и пригоршню этого. Наконец она выключила горелку. И окинула меня взглядом — от мокрой головы до голых ног, посиневших от холода. Пока я стоял, на плиточном полу подо мной начала собираться лужа, и вода, стекая с ночной рубашки, падала в нее звонкой капелью.
«В горячую ванну, — вынесла вердикт старая миссис Хэмпсток. — Или сляжет с простудой».
«В точности как я сказала», — согласилась Лэтти.
Ее мама уже вытаскивала жестяную ванну из-под кухонного стола и наполняла ее дымящимся кипятком из большущего черного котла, висевшего над огнем в очаге. Потом подливала кружку за кружкой холодную воду, пока не заключила, что температура подходящая.
«Все готово. Ступай, — сказала старая миссис Хэмпсток. — Ну-ка, марш!»
Я посмотрел на нее в ужасе. Мне что, придется раздеваться перед чужими людьми?
«Мы постираем и высушим твои вещи, а ночную рубашку — починим». С этими словами мама Лэтти взяла у меня рубашку, забрала котенка, которого я, оказывается, еще держал, и отошла.
Я поскорее скинул свою красную нейлоновую пижаму — ее края вымокли, штанины безнадежно порвались и снизу висели клочьями. Я потрогал воду пальцами, залез и сел в жестяной ванне в этой наполненной спокойным уютом кухне у большого огня, потом откинулся назад в горячей воде. Ноги начали пульсировать, возвращаясь к жизни. Я знал, что быть нагишом — против правил, но, кажется, Хэмпстоков моя нагота не смущала: Лэтти исчезла, а вместе с ней — моя пижама и ночная рубашка; ее мать накрывала на стол, вынимая разные ножи, вилки, ложки, миски маленькие и побольше, деревянные плошки и доски, раскладывая и перекладывая их с места на место.
Старая миссис Хэмпсток подала мне в кружке суп из чугунка на плите: «Похлебай. Сперва разогрей нутро».
Суп был наваристый и горячий. Я никогда не пил суп в ванне. Совершенно неведомое ощущение. Покончив с супом, я вернул ей кружку, и она вручила мне добротный кусок белого мыла и мягкую мочалку, сказав: «А теперь поскребись хорошенько. Возверни-ка жизнь и тепло в свои кости».
Она уселась в кресло-качалку по другую сторону камина и стала легонько раскачиваться, не глядя на меня.
Я чувствовал себя в безопасности. Словно вся забота, внимание и доброта, какими окружают нас бабушки, без остатка собрались вдруг здесь. Я совсем не боялся Урсулы Монктон, кем бы там она ни была, сейчас уже не боялся. Здесь не боялся.
Молодая миссис Хэмпсток, раскрыв духовку, вынула румяный пирог с блестящей, сверкающей корочкой и отправила его на подоконник охлаждаться.
Мне принесли полотенце, я вытерся, подставляя бока огню, который помогал обсохнуть не хуже, чем полотенце, тут вернулась Лэтти Хэмпсток и протянула мне широченную белую штуковину наподобие девчачьей ночнушки, только из белого хлопка, с длинными рукавами, подолом до пола и белым колпаком. Я не решался надеть ее, пока до меня не дошло, что это — старинная ночная рубашка. Я видел ее на картинках в книжках. Крошка Вилли Винки бегал по городу в одной из таких в каждом моем сборнике детских потешек.
Я скользнул в нее. Колпак оказался велик и съехал мне на лицо, Лэтти его поправила.
Ужин вышел на славу. Нам досталось по куску говядины с печеной картошкой, золотистой и хрустящей снаружи, мягкой и белой внутри, с какой-то зеленью в масле, сейчас мне кажется, это были крапивные побеги и морковь, сладкая, потемневшая от готовки (я и думать не думал, что люблю вареную морковь, я практически не ел ее, но отважился и попробовал, и мне понравилось, и даже было жалко, что я не распробовал ее раньше). На десерт подали пирог с яблоками, вымоченным изюмом и молотыми орехами, сверху шел толстый слой желтого заварного крема, гуще и насыщеннее которого мне еще не приходилось есть ни в школе, ни дома.
До конца ужина котенок спал на подушке у камина, а потом вместе с домашней дымчатой кошкой, в четыре раза крупнее его самого, пошел лакомиться мясными обрезками.
За ужином о том, что случилось со мной и почему я здесь, никто не вспоминал. Хозяйки Хэмпсток говорили про ферму — в коровнике нужно выкрасить дверь, похоже, корова по кличке Рианнон вот-вот охромеет на левую заднюю ногу, надо бы прочистить дорожку к запруде.
«А вы только три здесь? — спросил я. — И никаких мужчин?»
«Мужчины! — прыснула старая миссис Хэмпсток. — Это каков же должен быть добрый молодец?! Да здесь, на ферме, я все делаю в два раза быстрей и в пять раз лучше любого из них».
Лэтти добавила: «Иногда у нас бывают мужчины. Они приходят и уходят. А прямо сейчас здесь только мы».
Ее мама кивнула. «Большинство мужчин Хэмпстоков ушли куда глаза глядят — попытать судьбу и удачу. Стоит им услышать этот зов, и здесь их ничто не удержит. Взгляд становится отсутствующим, и вот мы их потеряли, раз и навсегда. При первом удобном случае они уходят в города большие и малые и лишь редкой открыткой напомнят, что вообще когда-то здесь жили».
Старая миссис Хэмпсток сказала: «А вот и его родители! Они едут сюда. Только что проехали вяз у Парсона. Их видели барсуки».
«А она с ними? — забеспокоился я. — Урсула Монктон?»
«Она? — изумилась старая миссис Хэмпсток. — Эта? Ну нет».
Я подумал с секунду. «Они меня заберут с собой, и она запрет меня на чердаке, а когда я ей надоем, велит папе убить меня. Она так сказала».
«Мало ли что она вам сказала, голубчики мои, — возразила мама Лэтти. — Нет уж, дудки, ни этого, ничего другого она не сделает, или меня звать не Джинни Хэмпсток».
Мне нравилось имя Джинни, но меня это не успокоило, и я ей не поверил. Скоро дверь в кухню откроется, и отец будет кричать на меня или подождет до машины и будет кричать там, меня заберут обратно домой на тот конец проселка, и все будет кончено.
«Постойте-ка, — стала рассуждать Джинни Хэмпсток. — Может, нас не будет, когда они явятся? Они приедут в прошлый вторник, а дома никого».
«Ни в коем случае, — урезонила ее старая женщина. — Будешь играть со временем, хлопот не оберешься… Можно во что-нибудь превратить мальчика, и как ни ищи, они никогда его не найдут».
Я заморгал. Неужели это возможно? Мне хотелось превратиться во что-нибудь. Котенок покончил с мясными обрезками (и даже, кажется, съел больше домашней кошки), запрыгнул мне в подол и принялся умываться.
Джинни Хэмпсток поднялась и вышла из комнаты. Мне было интересно, куда она пошла.
«Нельзя его ни во что превращать, — заметила Лэтти, убирая со стола оставшиеся тарелки и приборы. — Они же будут в ярости. И если ими управляет блоха, она только сильнее будет их распалять. Сами знаете, тут же нагрянет полиция и станет прочесывать запруду. Или того хуже. Океан».
Котенок лег и свернулся калачиком, превратившись в круглый пушистый кусочек черного меха. Он закрыл свои пронзительно-синие глаза цвета океана и, мурлыча, уснул.
«Итак? — спросила старая миссис Хэмпсток. — Что же ты предлагаешь?»
Лэтти задумалась, поджав губы и поводя ими из стороны в сторону. Ее голова кивала, и я подумал, что она быстро перебирает возможные варианты. Вдруг ее лицо просветлело. «Там подрезать, тут подшить?» — предложила она.
Старая миссис Хэмпсток фыркнула. «Ты, конечно, умница, — начала она. — Я не говорю, что это не так. Но кройка… понимаешь, она вряд ли тебе по силам. Пока еще нет. Надо отрезать точно и штопать, чтобы швов не было видно. Да и что ты собралась украивать? Блоха не даст себя вырезать. Она не вшита в это полотно. Она вне его».
Вернулась Джинни Хэмпсток. У нее в руках была моя старая ночная рубашка. «Я пропустила ее через гладильный каток, — сказала она. — Но все равно она еще сырая. Ровно никак не отрежешь. И ты не любишь штопать по сырому».
Она положила рубашку на стол перед старой миссис Хэмпсток. Затем достала из большого кармана на фартуке ножницы, черные и старые, длинную иглу и шпульку красных ниток.
«Рябина-рябина и красная нить, пора бы ведьму остановить», — прочел я наизусть. Я вычитал это в одной книжке.
«Да, работает, хорошо работает, — сказала Лэтти. — Если в деле замешана ведьма. Только у нас ведьмы нет».
Старая миссис Хэмпсток разглядывала мою рубашку. Та была бурой и полинялой с каким-то коричневатым рисунком вроде шотландской клетки. Мне ее подарили на день рождения несколько лет назад бабушка с дедушкой, родители отца, тогда она была слишком большая и смешно болталась. «Может быть… — проговорила старушка, словно беседуя сама с собой. — Лучше всего сделать так, чтобы твой отец сам с удовольствием оставил тебя здесь на ночь. Но для этого надо бы избавить их от злости на тебя и даже от беспокойства…»
Черные ножницы были уже у нее в руке, клик-клик-клац-клацая по ткани, когда я услышал стук в парадную дверь, и Джинни Хэмпсток пошла открывать.
«Не отдавайте меня», — попросил я Лэтти.
«Тшш, — сказала она. — Пока бабушка раскраивает, у меня тут своя работа. А ты спи, не волнуйся. И спи спокойно».
Но спокойствия я совсем не чувствовал, и сна не было ни в одном глазу. Лэтти перегнулась через стол и взяла меня за руку. «Не бойся», — успокаивала она.
Тут дверь распахнулась, мои родители вошли в кухню. Мне захотелось спрятаться, но котенок не подавал признаков беспокойства и лишь поудобнее устроился в подоле, а Лэтти улыбалась обнадеживающей улыбкой.
«Мы ищем своего сына, — начал было отец. — И у нас есть основания полагать…», а мама тут же бросилась ко мне. «Вот где он! Дорогой, мы так волновались, чуть с ума не сошли!»
«Ну что, молодой человек, нажил ты себе неприятностей», — сказал отец.
Клац! Клац! Клац! Заработали черные ножницы, и неровный лоскут ткани, который выкраивала старая миссис Хэмпсток, упал на стол.
Родители застыли. Они перестали говорить и больше не двигались. Рот у отца все еще был открыт, а мама стояла на одной ноге, не шелохнувшись, как манекен в витрине магазина.
«Что… что вы с ними сделали?» Я не знал, радоваться мне или огорчаться.
Джинни Хэмпсток ответила: «Они в порядке. Просто немного подрезали, сейчас подлатаем, и все будет новое, как с иголочки». Она наклонилась над столом, показывая на обрезок полинялой рубашки в клетку. «Вот твой папа и ты в коридоре, а вот ванна. Это вырезали. А без этого твоему папе незачем на тебя сердиться».
Я не рассказывал им про ванну. Но не удивился, что она знает.
Теперь старушка вдевала красную нитку в иголку. Она картинно вздохнула, приговаривая: «Старые глаза. Старые глаза». Послюнявила кончик нитки и продела его в игольное ушко без видимых трудностей.
«Лэтти. Тебе нужно узнать, какая у него зубная щетка», — сказала она. И начала зашивать дыру на рубашке мелкими, аккуратными стежками.
«Как выглядит твоя зубная щетка? — спросила Лэтти. — Давай, быстро».
«Она зеленая, — ответил я. — Ярко-зеленая. Как яблоко. Не очень большая. Простая зеленая щетка, как раз для моего рта». Я понимал, что это не очень хорошее описание. Я рисовал ее в голове, пытаясь отыскать, чем еще она отличается от всех остальных зубных щеток. Бесполезно. Я видел ее своим мысленным взором, представлял среди других щеток в красно-белом пятнистом стакане над раковиной в ванной.
«Готово! Хорошая работа», — похвалила Лэтти.
«Я тут почти-почти закончила», — сказала старая миссис Хэмпсток.
Джинни Хэмпсток широко улыбнулась, и ее румяное круглое лицо осветилось. Старая миссис Хэмпсток схватила ножницы, клацнула ими в последний раз, и красная нитка упала на стол.
Мамина нога опустилась. Она сделала шаг и остановилась.
Отец замялся: «Мм…»
Джинни сказала: «…а наша Лэтти так обрадовалась, что ваш мальчик придет и останется у нас на ночь. Вот только боюсь, в хозяйстве мы тут немного отстали от времени».
Вмешалась старушка: «У нас же есть теперь туалет дома. Куда уж еще современней? Хотя по мне, так и на улицу сходить можно или в горшок».
«Мы хорошо поужинали, — продолжала Джинни. — Да ведь?»
«Мне дали пирога, — сказал я родителям. — На десерт».
Отец наморщил лоб. Он выглядел растерянным. Потом он сунул руку в карман куртки и вытащил что-то длинное и зеленое, верхушка была обернута туалетной бумагой. «Ты забыл зубную щетку, — сказал он. — Я подумал, она тебе пригодится».
«А теперь, если он хочет вернуться домой, то может поехать с нами, — обратилась мама к Джинни Хэмпсток. — Несколько месяцев назад он захотел остаться на ночь у Ковачей, и в девять уже названивал нам, чтобы мы его забрали».
Кристофер Ковач был на два года старше меня и на голову выше, он жил с матерью в просторном доме напротив въезда на наш проселок у старой зеленой водонапорной башни. Его мать была в разводе. Она мне нравилась. Она была замечательной и водила «фольксваген-жук», до этого я таких машин не видел. У Кристофера было много книг, которых я еще не читал, он входил в «Паффин», знаменитый клуб юного книгочея. Я мог читать его книги, но только у него дома. Он никогда не позволил бы мне взять их с собой.
В комнате у Кристофера стояла двухъярусная кровать, хотя он был единственным ребенком в семье. В ночь, когда я остался у них, меня положили внизу. Как только мы забрались в постель и мать Кристофера Ковача, пожелав нам доброй ночи, выключила свет и закрыла дверь, он свесился сверху и начал брызгать в меня водяным пистолетом, который заранее припрятал у себя под подушкой. Я не знал, что делать.
«Здесь не так, как у Кристофера Ковача, — сказал я маме, смутившись. — Мне здесь нравится».
«Что на тебе надето?» Она с удивлением разглядывала Вилли Винкину ночную рубашку.
Джинни пояснила: «Да просто мелкое происшествие. Надел, пока пижама сохнет».
«А, ну понятно, — сказала мама. — Что ж, спокойной ночи, милый. Не скучай тут с новой подругой. — Она взглянула на Лэтти: — Как, ты говоришь, тебя зовут, дорогая?»
«Лэтти», — ответила Лэтти Хэмпсток.
«Это сокращенное от Летисия? — спросила мама. — Была у нас в университете одна Летисия. Конечно, все ее звали Летиска-редиска».
Лэтти только улыбнулась, но ничего не ответила.
Отец положил зубную щетку на стол передо мной. Я развернул туалетную бумагу. Это в самом деле была моя зеленая щетка. Под курткой у отца виднелась чистая белая рубашка без галстука.
Я поблагодарил: «Спасибо».
«Так, — сказала мама. — А в котором часу его забрать утром?»
Джинни улыбнулась еще шире. «Да ладно, Лэтти сама его отведет. Пусть еще поиграют завтра. И прежде чем вы уйдете, вот я напекла сегодня ячменных лепешек…»
И она положила несколько лепешек в бумажный пакет, а мама вежливо взяла его, и потом Джинни проводила их с отцом до двери. Я сидел затаив дыхание, пока звук удаляющегося «ровера» не стих на проселке.
«Что вы все-таки с ними сделали? — спросил я. И тут же задал еще вопрос: — А это правда моя зубная щетка?»
«Это, — с удовольствием в голосе проговорила старая миссис Хэмпсток, — если позволите, очень недурная работа, ладно раскроено, ладно сшито». Она держала мою ночную рубашку: я не мог различить, где убрали кусок и где зашили прореху. Ни швов, ни рубцов не было. Она пододвинула отрезанный лоскут ко мне. «Вот он, твой вечер, — сказала она. — Оставь себе, если хочешь. Но я бы на твоем месте его сожгла».
По стеклу забарабанил дождь, и оконные рамы задребезжали от ветра.
Я подобрал неровную полоску ткани. Она была сырой. Потом встал, разбудив котенка; он спрыгнул и исчез в темноте. Я подошел к камину.
«Если я его сожгу, — спросил я их, — то как бы ничего и не было? И папа не держал меня в ванне? Я все забуду?»
Джинни Хэмпсток больше не улыбалась. Она посерьезнела. «А сам ты чего хочешь?» — спросила она.
«Я хочу помнить, — сказал я. — Это же случилось со мной. И я все еще я». Я швырнул клочок ткани в огонь.
Раздался треск, ткань стала дымиться и загорелась.
Я снова был под водой. Цеплялся за отцовский галстук. Думал, что он хочет меня убить…
Я закричал.
Я лежал на изразцовом полу в кухне Хэмпстоков, катаясь из стороны в сторону, и кричал. Стопа горела, словно я босиком ходил по раскаленным углям. Болело сильно. Еще болело глубоко в груди, боль была терпимее, не такая резкая: там ныло, не жгло.
Подоспела Джинни: «Что такое?»
«Моя ступня. Вся горит. Очень больно».
Она осмотрела ногу, лизнула палец и прикоснулась к дырке, откуда два дня назад я вытащил червяка. Послышалось шипение, и боль стала утихать.
«Ничего такого прежде не видела, — сказала Джинни Хэмпсток. — Как она у тебя оказалась?»
«В ней был червяк, — объяснил я. — Так она и пришла с нами из того места под оранжевым небом. В моей ноге. — Тут я посмотрел на Лэтти, которая стояла на коленях рядом, держа меня за руку, и сказал: — Я притащил ее обратно. Это я виноват. Прости меня».
Подошла и старая миссис Хэмпсток. Она наклонилась, взяла меня за ногу и повернула ее к свету. «Вот мерзавка, — сказала она. — И умная какая. Припасла дырку внутри тебя, чтобы снова воспользоваться. Если что, заберется туда, и ты будешь ей дверью домой. Не зря она хотела закрыть тебя на чердаке. Ну что? Куй железо, пока горячо, как говаривал солдат на входе в прачечную». Она потыкала в дырку пальцем. Все еще было больно, но боль слегка притупилась. Теперь это напоминало пульсирующую головную боль, только в ноге.
Что-то забилось в моей груди, как крохотный мотылек, и затихло.
Старая миссис Хэмпсток спросила: «Можешь запастись храбростью и потерпеть?»
Я не знал. На счет храбрости не был уверен. В тот вечер, мне казалось, я только и делал, что удирал от всего без оглядки. В руках у нее была игла, которой она штопала мою ночную рубашку, но сейчас она сжимала иголку так, будто вовсе не сбиралась шить, а хотела уколоть меня.
Я отдернул ногу: «Что вы надумали делать?»
Лэтти сдавила мне руку. «Она уберет дырку, — пояснила она. — Я буду держать тебя за руку. Не надо смотреть, если не хочешь».
«Будет больно», — сказал я.
«Чушь собачья», — возмутилась старушка. Она развернула ногу стопой к себе и воткнула иголку… но не в ногу, как я понял после, а в саму дырку.
Больно не было.
Она стала поворачивать иглу, вытягивая ее обратно. Я завороженно смотрел, как что-то блестящее, казавшееся сначала черным, потом прозрачным, потом ртутно-переливчатым, тянулось из моей стопы вслед за кончиком иглы.
Я чувствовал, как оно уходит из тела — казалось, оно тянется вверх по ноге через пах в желудок и оттуда в грудную клетку. Оно уходило, и я чувствовал облегчение: жгучая боль отступала, а вместе с ней и страх.
Сердце странно заколотилось.
Я смотрел, как старая миссис Хэмпсток наматывает это на иголку, и все не мог до конца понять, что же я вижу. Лаз в пустоте, глубиной больше двух футов, узкий даже для земляного червя, похожий на кожу, сброшенную прозрачной змеей.
Тут ее руки замерли. «Не хочет вылазить, — проворчала она. — Цепляется».
На сердце похолодело, словно туда вонзился осколок льда. Старушка ловко крутанула запястьем, и поблескивающая штука повисла у нее на иголке, отстав от моей ноги (я поймал себя на мысли, что теперь это напоминает не столбик ртути, а склизкий серебряный след от улитки в саду).
Старая миссис Хэмпсток отпустила мою ступню, и я отнял ногу. Маленькая круглая дырочка полностью исчезла, как будто ее там и не было.
Старая миссис Хэмпсток злорадно захихикала. «Думает, всех облапошила, — сказала она. — Оставить дорогу домой внутри у мальчишки. И это называется хитрость? Нет, никакая это не хитрость. Да эти умники и гроша ломаного не стоят!»
Джинни Хэмпсток достала пустую банку из-под варенья, старушка опустила туда кончик мотающейся штуки и подняла банку вверх, чтобы та оказалась внутри целиком. Наконец она стряхнула поблескивающую невидимую дорожку с иголки и решительно завернула крышку своей костлявой рукой.
«Ха! — усмехнулась она. И снова: — Ха!»
«А можно посмотреть?» — попросила Лэтти. Она взяла банку и поднесла ее к свету. В банке штука стала лениво разворачиваться. Казалось, она плывет, словно банка наполнена водой. На свету она меняла цвет, то чернея, то наливаясь серебром.
В энциклопедии юного мастера я нашел один эксперимент, который, конечно же, и провел: если взять яйцо и подержать его над пламенем свечи, пока оно полностью не почернеет, а затем опустить его в прозрачную емкость с соленой водой, то будет казаться, что яйцо покрыто серебром — особенным, ненастоящим серебром, получившимся от игры света. Тогда я как раз думал об этом яйце.
Лэтти зачарованно смотрела. «Ты права. Она оставила дорогу домой у него внутри. Неудивительно, что она хотела держать его при себе».
«Лэтти прости, что отпустил твою руку», — сказал я.
«Ой, да брось, — ответила она. — Извинения всегда запаздывают, хорошо, хоть сожаление есть. В следующий раз держись за руку, что бы она в нас ни бросила».
Я кивнул. Кажется, ледяной осколок в сердце стал таять и ко мне вернулось чувство, что я в целости и сохранности.
«Итак, — сказала Джинни. — Мы перекрыли ей путь домой. И мальчику ничего не грозит. Сегодня ночью мы славно потрудились, это уж точно».
«Но у нее остались родители мальчика, — заметила старая миссис Хэмпсток. — И его сестра. Не будет же она разгуливать у нас на свободе, как ветер в поле? Ты вспомни, что вышло при Кромвеле. И раньше тоже. Когда Рыжий Руфус шатался по округе. За блохами приходят хищники». Она произнесла это так, словно это был закон природы.
«Ничего, обождет до завтра, — сказала Джинни. — А ну-ка, Лэтти. Возьми юношу и найди ему комнату на ночь. У него был долгий день».
Черный котенок, свернувшись, лежал на кресле-качалке. «Можно, я возьму с собой котенка?»
«Если не возьмешь, — сказала Лэтти. — Она сама пойдет и найдет тебя».
Джинни достала два подсвечника с большими круглыми ручками, на каждом высилась бесформенная груда белого воска. Она зажгла лучину от огня в камине и поднесла ее сначала к одному подсвечнику, потом — к другому. Затем отдала один — мне, а другой — Лэтти.
«У вас что, нет электричества?» — спросил я. На кухне с потолка свешивались большие старые лампочки, нить накаливания у них светилась.
«В той части дома нет, — ответила Лэтти. — Кухня новая. Более-менее. Когда идешь, прикрывай ладонью свечу — чтобы не погасла».
С этими словами она сложила ладонь чашечкой и поднесла к пламени, я сделал как она и направился следом. Черный котенок вышел за нами из кухни через белую деревянную дверь и, спрыгнув за порог, оказался в доме.
Вокруг была темнота, и наши свечи отбрасывали гигантские тени; пока мы шли, мне казалось, что из-за них все приходит в движение: дедовы часы, чучела животных и птиц (неужто чучела? Все думал я. Этот сыч шевельнулся, или в пламени свечи мне лишь почудилось, что он повернул голову, когда мы проходили?), стол в коридоре, стулья. Все они двигались, и все стояли как вкопанные. Поднимаясь по ступенькам, мы миновали несколько пролетов и поравнялись с открытым окном.
Лунный свет заливал лестницу, он был ярче наших свечей. Я глянул в окно и увидел полную луну. Ясное небо было усеяно звездами без числа и без счета.
«Вот это луна», — восхитился я.
«Ба любит такую», — сказала Лэтти Хэмпсток.
«Но вчера был полумесяц. А тут полная. А еще шел дождь. Только что шел. И уже нет».
«Ба любит, чтобы с этой стороны дома светила полная луна. Она говорит, это успокаивает и напоминает ей детство, — продолжала Лэтти. — И на лестнице не оступишься».
Котенок поднимался за нами, смешно прыгая по ступенькам. Я улыбнулся.
В доме на самом верху была комната Лэтти, а рядом с ней — еще одна, туда мы и вошли. В камине пылал огонь, расцвечивая все вокруг оранжевым и желтым. Комната манила теплом и уютом. В каждом углу кровати стоял столб, и у нее были свои занавеси. Что-то такое я видел в мультфильмах, но в жизни — никогда.
«Твои вещи уже приготовлены, наденешь их утром, — объяснила Лэтти. — Если что, я сплю в комнате рядом, вдруг что-то понадобится, ты просто крикни или постучи, и я тут как тут. Ба сказала тебе пользоваться домашней уборной, но туда долго идти и ты можешь заблудиться, так что, если захочется, под кроватью стоит ночной горшок, самый что ни на есть обычный».
Я задул свечу и нырнул под занавеси в кровать.
В комнате было тепло, но постель была холодной. Ее тряхнуло — что-то приземлилось, и по одеялам забарабанили маленькие лапки, меховой комочек уткнулся мне в лицо и тихо заурчал.
Дома все еще хозяйничал монстр, и за ничтожный отрезок времени, который вроде бы извлекли из реальности, случилось столько всего: отец держал меня под водой в ванне, возможно, пытаясь утопить. Я долго бежал в темноте. Я видел, как отец целует и трогает существо, называвшее себя Урсулой Монктон. Страх не оставил меня.
Но тут, на подушке, лежал котенок, он урчал мне в лицо и в такт своему урчанию мерно подрагивал; я очень скоро заснул.
