XI. Набережные Сены

– Ключ элементарный – это аббревиатуры, подобные тем, что использовались в древних латинских манускриптах. Возможно, потому что Аристид Торкья дотошно перенес большую часть текста из другой книги; скорее всего, из легендарного «Delomelanicon». Смысл первой гравюры очевиден для всякого, кто хоть немного знаком с герметическим языком: «NEM. PERV.T QUI N.N LEG. CERT.RIT» – это, конечно же, «NEMO PERVENIT QUI NON LEGITIME CERTAVERIT».

– «Никто, сражавшийся не по правилам, этого не достигнет».

Они пили уже по третьей чашке кофе, и было сразу видно, что баронесса, по крайней мере внешне, благоволила к Корсо. Вот и теперь она довольно кивнула:

– Прекрасно… А можете объяснить хоть одну деталь на этой гравюре?

– Нет, – расчетливо солгал Корсо. Он только что обнаружил в этом экземпляре одну интересную вещь: в городе, куда направлялся рыцарь, было не четыре башни, а три. – Пожалуй, только жест рыцаря – он ведь очень красноречив.

– Да, очень: рыцарь повернулся к посвященному и приложил палец к губам, то есть советует помалкивать… Это «tacere» оккультных философов. А впереди обнесенный стеной город, в центре – башни, то есть секрет. Взгляните: ворота заперты. Их нужно отворить.

Весь напрягшись, Корсо перелистнул страницу и добрался до второй гравюры: ключи были в правой руке. Подпись гласила: «CLAUS. РАТ.Т.».

– «CLAUSAE PATENT», – сразу расшифровала баронесса. – «Открывают запертое», запертые двери… Отшельник означает знание, науку, мудрость. Рядом с ним, заметьте, тот же черный пес, что, согласно легенде, сопровождал Агриппу. Верный пес… От Плутарха до Брэма Стокера с его «Дракулой», и, разумеется, в «Фаусте» Гёте, черная собака – то животное, в которое дьявол больше всего любит воплощаться… А фонарь, он принадлежит философу Диогену, он ведь презирал временную власть и просил у могущественного Александра только одного: чтобы тот не заслонял ему солнце, чтобы отошел подальше вместе со своей тенью.

– А буква «тет»?

– Здесь я не вполне уверена, – она легонько похлопала пальцами по картинке. – Отшельник на картах Таро очень похож на этого, иногда его сопровождает змея либо посох, который ей уподобляется. В оккультной философии змея и дракон – охранители волшебного, скажем рощи с Золотым руном, они даже спят с открытыми глазами. Они же – Зерцало Искусства.

– Ars diaboli, – брякнул Корсо наобум, и баронесса чуть улыбнулась, загадочно качнув головой, словно в знак согласия. Хотя он знал – из Фулканелли и из других книг, – что термин «Зерцало Искусства» принадлежал не демонологии, а алхимии. Он спросил себя, сколько шарлатанства таила в себе эрудиция, которой потчевала его собеседница, и незаметно вздохнул, почувствовав себя мойщиком золота: стоит по пояс в реке с лотком в руках. В конце концов, подумал он, ей ведь надо чем-то заполнять пятьсот страниц своего бестселлера.

Меж тем Фрида Унгерн уже переходила к третьей гравюре:

– Тут девиз такой: «VERB. D.SUM C.S.T ARCAN.». То есть: «VERBUM DIMISSUM CUSTODIAT ARCANUM». А переведем мы это так: «Изроненное слово да сохранит тайну». Да и картинка символична: мост, связывающий Светлый берег с темным. От классической мифологии до игры в гусёк – смысл один. Мост может соединять землю с небом или с преисподней как и радуга… Но! Чтобы попасть на мост, нужно прежде отпереть закрывающие проход на него крепкие ворота.

– А лучник, который прячется в облаке?

На сей раз, когда он задавал вопрос, у него дрогнул голос. В экземплярах Один и Два с плеча лучника свисал пустой колчан. А вот в экземпляре Три в колчане была одна стрела. Фрида Унгерн ткнула в нее пальцем.

– Лук – оружие Аполлона и Дианы, символ высшей власти. Гнев бога – или Бога. Это враг, поджидающий всякого, кто захочет пересечь мост. – Она наклонилась к Корсо и сказала тихо и доверительно: – Здесь лучник – грозное предупреждение: такими вещами играть не стоит.

Корсо кивнул, отыскивая четвертую гравюру. Он чувствовал, как в голове у него рвались паруса; двери начали раскрываться, но с очень уж зловещим скрипом. Теперь перед ними были шут и каменный лабиринт под девизом: «FOR. N.N OMN. A.QUE». Фрида Унгерн расшифровала это так: «FORTUNA NON OMNIBUS AEQUE» – «Судьба не одинакова для всех».

– Герой картинки – Шут (или Сумасшедший) из колоды Таро, – пояснила она. – Сумасшедший исламского Бога. Он несет на плече посох (или символическую змею)… Это средневековый шут, джокер в колоде. Он символизирует Судьбу, случай, конец всего, ожидаемое или неожиданное завершение – обратите внимание на кости. В Средние века шуты были персонами привилегированными; им позволялось то, что запрещалось остальным, потому что задачей их было напоминать господам о смертной доле, о том, что конец их столь же неизбежен, как и у простых смертных…

– А написано совсем наоборот, – возразил Корсо, – «Судьба не одинакова для всех».

– Разумеется. Тот, кто бунтует, кто борется за свою свободу и не боится опасности, тот может добиться иной судьбы. Об этом и говорится в «Девяти вратах», поэтому здесь изображен шут – парадигма свободы. Шут – единственный по-настоящему свободный человек и к тому же самый мудрый. В оккультной философии шут – то же самое, что Меркурий для алхимиков… Посланец богов, он ведет души через царство теней.

– Лабиринт.

– Да. Вот он, – она указала на гравюру. – И, как видите, вход в него тоже на запоре.

Как и выход, подумал Корсо, невольно содрогнувшись, потом стал перелистывать страницы, отыскивая следующую гравюру.

– Тут подпись самая простая, – сказал он. – «FR.ST.A.» Единственная, которую я рискнул бы расшифровать сам. По-моему, тут недостает одной U и одной R: «FRUSTRA». Что означает: «Тщетно».

– Замечательно. Замечательно. Абсолютно верно. И аллегория соответствует подписи. Скупец пересчитывает свое злато, не замечая смерти, которая держит в руках два символа: песочные часы и вилы.

– А почему вилы, а не косу?

– Потому что смерть косит, а вот дьявол собирает урожай.

Фрида Унгерн застыла над шестой гравюрой: человек, подвешенный за ногу к зубцу крепостной стены.

На ее губах появилась гримаса скуки, словно этот случай был настолько простым, что не стоил комментариев.

– «DIT.SCO M.R.» – это «DITESCO MORI», то есть «Обогащаюсь смертью». Эту фразу дьявол может произносить с чувством законной гордости. Не так ли?

– Думаю, да. В конце концов, это его ремесло. – Корсо провел по гравюре пальцем. – А что символизирует повешенный?

– Прежде всего, это аркан номер двенадцать из колоды Таро. Но возможны и другие толкования. Я склоняюсь к тому, чтобы понимать это так: перемена через жертву… Вам знакома сага об Одине?

– …раз уж мы отыскиваем переклички, – продолжила баронесса, – то нельзя забывать, что Люцифер, рыцарь свободы, пострадал из-за своей любви к человеку, которому ценой самопожертвования, погубив себя самого, принес знание.

– А что вы можете сказать по поводу седьмой картинки?

– «DIS.S P.TI.R MAG.» – тут с ходу догадаться непросто; но я предполагаю, что это некое традиционное изречение, которое очень любили философы-герметисты: «DISCIPULUS POTIOR MAGISTRO».

– «Ученик превосходит учителя»?

– Более или менее так. Король с нищим играют в шахматы на очень странной доске, где все клетки одного цвета, а в это время две собаки, черная и белая, Зло и Добро, рвут друг друга на части. В окно заглядывает луна, которая одновременно есть и мрак, и мать. Вспомните миф, согласно которому души после смерти находят прибежище на луне. Вы ведь читали мою «Исиду», не правда ли? Черный цвет – это мрак и тени, но черный в геральдике – это земля, ночь, смерть… Черный цвет Исиды перекликается с черным цветом Девы Марии, которая выходит из лазури и усаживается на луну… После смерти мы вернемся туда, в темноту, из которой пришли, на луну, которая в равной мере и защищает нас, и несет угрозу… Присутствие здесь луны и собак можно объяснить иначе: богиня-охотница Артемида, у римлян – Диана, была известна и тем, как она мстила влюбленным в нее или пытавшимся посягнуть на нее. Надеюсь, вы понимаете, о чем речь.

Корсо, в этот момент думавший об Ирэн Адлер, медленно кивнул:

– Да. Тех, кто пялил на нее глаза, она сперва превращала в оленей, а потом науськивала на них своих псов… – он невольно сглотнул, – чтобы псы растерзали их. – Две собаки, сцепившиеся в смертном бою, казались ему теперь ужасно злыми.

Баронесса бросила на него безмятежный взгляд, его мыслей она прочесть не могла.

– Что же касается восьмой гравюры, – сказала она, – то с ней я разобралась легко: «VIC. I.T VIR.» следует читать как «VICTA IACET VIRTUS», что означает: «Добродетель лежит побежденная». Добродетель – это девушка, которую готовится обезглавить молодой красавец с мечом в руке и в доспехах, а на заднем плане крутится неумолимое колесо Фортуны, или Судьбы – оно крутится медленно, но всегда делает полный оборот. На колесе три фигуры, они символизируют три стадии, которые в Средние века обозначались словами: regno (царствую), regnavi (царствовал) и regnabo (буду царствовать).

– У нас осталась еще одна гравюра.

– Да, последняя – и с самой многозначной аллегорией. «N.NC SC.O TEN.BR. LUX» – это, разумеется: «NUNC SCIO TENEBRIS LUX» («Теперь я знаю, что из тьмы идет свет»). На самом деле тут представлена сцена из Апокалипсиса Иоанна Богослова. Снята последняя печать, тайный город пылает – пришло его время, и уже произнесено страшное имя зверя или число имени его, вавилонская блудница победно скачет на семиглавом драконе…

– Не понимаю, – бросил Корсо, – зачем столько усилий, чтобы увидеть весь этот ужас.

– Да дело совсем в другом! Любая аллегория – это шифрованная композиция, загадка. Так гравюры с соответствующими надписями, если их сопоставить должным образом, позволят обнаружить определенную связь с текстом книги, некий ритуал. Ту формулу, которая оказывается магическим заклинанием. Verbum dimissum или что-то в этом роде.

– И дьявол является собственной персоной.

– Теоретически – да.

– А на каком языке должно звучать заклинание? На латыни, древнееврейском или греческом?

– Не знаю.

– И где тут неувязка, о которой писала мадам де Монтеспан?

– Я вам уже сказала, что и этого тоже не знаю. Я только сумела установить, что тот, кто берется за дело, должен очертить магический круг и разместить в нем извлеченные из текста слова, расположив их в том порядке, которого я не ведаю, но указания могут дать страницы сто пятьдесят восемь и сто пятьдесят девять «Девяти врат». Смотрите.

Она показала ему текст, состоящий из сокращенных латинских слов. В книгу была вложена картонная карточка, испещренная карандашными заметками, сделанными острым и убористым почерком.

– Вам удалось расшифровать это? – спросил Корсо.

– Да. По крайней мере, я так полагаю. – Она протянула ему карточку с заметками. – Вот…

Корсо прочитал:

– Ну и как вам? – спросила баронесса.

– Очень будоражит… Но я не понял ни слова… А вы?

– Я уже сказала: не так уж и много. – Она нервно перевернула страницу. – Речь идет о методе, о некоей формуле. Но здесь что-то не так, не так, как должно быть. И я хочу разобраться…

Корсо молча зажег еще одну сигарету. Он уже знал ответ на этот вопрос: ключи в руке отшельника, песочные часы… Выход из лабиринта, шахматная доска, ореол… И так далее. Пока Фрида Унгерн объясняла смысл аллегорий, он обнаружил новые подтверждения своей гипотезы: да, все экземпляры различались меж собой. А он продолжал играть в эту детскую игру – искал отличия в картинках; и ему не терпелось взяться за работу. Но баронесса неотлучно находилась при нем, и это здорово мешало.

– Я бы хотел, – сказал он, – осмотреть книгу поосновательнее, без спешки.

– Да-да, конечно. У меня есть время, и я с удовольствием познакомлюсь с вашими методами работы.

От досады Корсо поперхнулся. Именно этого он и боялся.

– Знаете, мне лучше работается в одиночестве.

Он совершил промах. На чело Фриды Унгерн наплыло облачко.

– Боюсь, я неправильно вас поняла. – Она с подчеркнутым недоверием оглядела холщовую сумку Корсо. – Вы хотите, чтобы я оставила вас одного?

– Я бы осмелился просить об этом. – Корсо сглотнул, стараясь как можно дольше выдержать ее взгляд. – Я делаю конфиденциальную работу.

Баронесса заморгала. Облачко готово было вот-вот разразиться настоящей бурей, и охотник за книгами почуял, что все может полететь к черту.

– Вы, конечно, можете желать чего угодно, – проговорила Фрида Унгерн таким ледяным тоном, что от него могли замерзнуть цветы в горшках, – но ведь это моя книга, и вы находитесь в моем доме.

В такой ситуации любой другой поспешил бы принести свои извинения и протрубить отбой, любой другой, но не Корсо. Он этого делать не стал. Он продолжал курить и не сводил глаз с баронессы. Наконец лукаво улыбнулся: кролик играет в семь с половиной и хочет попросить еще одну карту.

– Кажется, я неловко объяснил суть дела. – Он так и не успел решить, какую из улыбок нацепить, пока доставал из сумки что-то, очень хорошо упакованное в бумагу. – Мне нужно всего-навсего немного посидеть над книгой, пользуясь моими записями, – он мягко похлопал рукой по сумке, в то время как другая рука протягивала баронессе сверток. – Посмотрите, все нужное у меня с собой.

Баронесса развернула сверток и молча глядела на то, что предстало ее глазам. Это было издание на немецком языке – Берлин, сентябрь 1943 года, толстый ежемесячник под названием «Iden», орган группы «Идус», кружка любителей магии и астрологии, близкого к правящей верхушке нацистской Германии. Закладкой была отмечена одна из страниц с фотографией: в объектив улыбалась юная, очень красивая Фрида Унгерн. По бокам стояли, держа ее под руки – а тогда у нее, естественно, были целы обе руки, – двое мужчин; тот, что справа, был в штатском. Подпись под фотографией сообщала, что это – личный астролог фюрера и что рядом с ним – его помощница, знаменитая фройляйн Фрида Вендер. Второй мужчина – в очках с металлической оправой – имел смущенный и даже робкий вид. Одет он был в черную форму СС. И без подписи каждый легко узнал бы в нем рейхсфюрера Генриха Гиммлера.

Когда Фрида Унгерн, в девичестве Вендер, подняла глаза от фотографии и их взгляды пересеклись, в ней не оставалось ничего от славной старушки. Но это длилось действительно лишь краткий миг. Затем баронесса спокойно кивнула Корсо в знак согласия, в то время как рука ее старательно выдирала страницу с фотографией и рвала на мелкие кусочки. Корсо же подумал, что даже ведьмы, даже баронессы и старушки, работающие среди книг и цветов, имеют свою цену, как и все в этом мире. «Victa iacet Virtus». А почему, собственно, должно быть иначе?

Оставшись один, Корсо вытащил из сумки бумаги и принялся за работу. Он выбрал стол у самого окна и устроился за ним. Открыл «Девять врат» на странице с фронтисписом. Но прежде глянул в окно. У противоположного тротуара стоял серый «БМВ»; упрямый Рошфор нес караул. Потом Корсо перевел взгляд на табачную лавку и девушки там не обнаружил.

Теперь его внимание было сосредоточено только на книге: тип бумаги, четкость оттиска на гравюрах, погрешности и ошибки. Он уже знал, что три экземпляра идентичны лишь на первый взгляд – черный кожаный переплет без названия, пять полос на корешке, пентаграмма, число страниц, порядок расположения гравюр… С величайшим терпением он сопоставлял страницу за страницей и заполнял свои сравнительные таблицы. На странице 81, за пятой гравюрой, он нашел еще одну карточку, исписанную рукой баронессы, – перевод одного абзаца с этой самой страницы, а лучше сказать, его расшифровка:

На обороте той же карточки он нашел еще одну запись. Это была расшифровка нескольких строк с другой страницы:

Корсо выругался – шепотом, но от всей души, словно произнес молитву. Потом обвел взглядом книги на стеллажах, их темные и потертые корешки, и ему показалось, что из этих книг, откуда-то изнутри, до него начал доходить странный, приглушенный шум. Каждый закрытый том был замкнутой дверью, за которой волновались тени, голоса, звуки – они пробивались к нему из глубины и мрака.

И у Корсо по коже пробежал холодок. Как у банального книжника-любителя.

Было уже совсем поздно, когда он вышел на улицу. Остановившись на пороге, глянул направо и налево и не увидел ничего подозрительного; серый «БМВ» исчез. От Сены поднимался туман, переваливался через каменный парапет и стелился по влажной брусчатке. Желтоватый свет фонаря с набережной освещал пустую скамью, где прежде сидела девушка.

Корсо дошел до табачной лавки, но так и не встретил ее; не различил ее лица среди лиц тех, кто стоял у стойки или сидел за узкими столиками в глубине зала. У него появилось смутное ощущение, что в этой головоломке какая-то деталька легла не туда, куда надо; после телефонного сообщения о новом появлении Рошфора в его мозгу неумолчно звучали прерывистые сигналы тревоги. Корсо – а его инстинкты благодаря последним событиям обострились – нутром чуял опасность: и на пустынной улице, и в сыром тумане, который поднимался от реки и доползал до дверей бара. Охотник за книгами тряхнул плечами, пытаясь освободиться от неуютного ощущения, затем купил пачку «Голуаз» и не моргнув глазом проглотил одну за другой две порции джина; тотчас нос его задышал ровно, и все вокруг постепенно встало на свои места, словно в линзе, через которую он смотрел на мир, отыскался нужный фокус. Сигнал тревоги превратился в едва слышное жужжание, а эхо звуков из внешнего мира доходило до Корсо как и положено – словно сквозь ватный фильтр.

Держа в руке третью рюмку джина, он двинулся к свободному столику, расположенному рядом со слегка запотевшим окном. Уселся и оглядел улицу, берег реки, туман, который переваливался через парапет, полз по мостовой и вился клубами, когда его рассекали колеса автомобиля. Так Корсо просидел четверть часа, положив сумку на пол, между ног, в ожидании какого-то непонятного знака. В сумке лежала добрая часть ответов на вопросы Варо Борхи. Библиофил тратил свои деньги не впустую.

Для начала Корсо обнаружил отличия на восьми из девяти гравюр. В экземпляре Три сюрпризы таились на гравюрах I, III и VI. Первая гравюра: в обнесенном крепостной стеной городе, куда направлялся рыцарь, было три башни вместо четырех. Третья гравюра: у лучника из колчана торчала стрела, в то время как в экземплярах из Толедо и Синтры колчан оставался пустым. Шестая гравюра: повешенный был подвешен за правую ногу, а его близнецы из экземпляров Один и Два – за левую. Таким образом, сравнительная таблица, составлять которую он начал в Синтре, теперь выглядела так:

Можно было сделать вывод: все гравюры, хоть и казались совершенно одинаковыми, имели отличия; все, кроме девятой. И различались меж собой все три экземпляра. Эта на первый взгляд причудливая странность обретала смысл при внимательном параллельном сопоставлении с марками гравера, которые соответствовали подписям «inventor» (тот, кто сделал композицию) и «sculptor» (кто вырезал): «А. Т.» и «L. F.»:

Сопоставляя обе таблицы, легко увидеть некую закономерность: в каждой гравюре, где имелись отличия по сравнению с двумя аналогичными, иными были инициалы, обозначающие «invenit». Из чего следует, что Аристид Торкья, выступая в роли sculptor'а, вырезал на дереве все ксилографии, с которых делались гравюры. Но автором композиции он назывался лишь в девятнадцати из двадцати семи случаев. Еще восемь распределялись по трем экземплярам следующим образом: две в Первом, три во Втором и столько же в Третьем, и автор у них был другой – тот, кто обозначался инициалами «L. F.» Трудно было отделаться от мысли, что под ними скрывался Люцифер.

Башни. Рука. Стрела. Выход из лабиринта. Песок. Нога повешенного. Шахматная доска. Ореол. Вот перечень несовпадений. Восемь отличий, восемь правильных гравюр, наверняка скопированных с таинственного «Delomelanicon» – его использовали в качестве оригинала, и еще девятнадцать – с изменениями, то есть бесполезных, так что на самом деле у трех книг общими были лишь текст и внешний облик. Поэтому ни один экземпляр нельзя считать ни подделкой, ни бесспорным подлинником. Аристид Торкья рассказал своим палачам правду, но не всю. Осталась одна книга, действительно только одна. Он спрятал ее, спас от костра, но и закрыл для недостойных доступ к ней. Ключ был в гравюрах. Осталась одна книга, спрятанная в три книги, а чтобы восстановить ее, нужно строго следовать всем правилам Искусства, и еще: ученику нужно превзойти учителя:

Он смочил губы джином и всмотрелся в темень над Сеной, куда не доставал свет фонарей, которые и набережную-то освещали кусками, оставляя глубокие черные провалы под голыми деревьями. По правде сказать, буйной радости одержанная победа ему не доставила, он не испытывал даже самого обычного удовлетворения, как положено после завершения трудной работы. Ему было знакомо такое душевное состояние – как правило, подобное холодное и ясное спокойствие опускалось на него, когда книга, за которой он долго гонялся, наконец попадала к нему в руки; или когда ему удавалось обойти соперника и заполучить экземпляр после сложной борьбы, или отыскать истинную жемчужину в груде старых бумаг и всякого хлама. Он вспомнил другие времена и другое место, вспомнил Никон, раскладывающую видеокассеты на ковре перед включенным телевизором, вспомнил, как она в такт музыке мягко колыхалась в кресле-качалке – Одри Хепберн, влюбленная в римского журналиста, – и при этом не сводила с Корсо больших темных глаз, которые с неизменным изумлением отражали окружающий мир. Но это была уже та эпоха, когда в глубине ее взора начали сквозить суровый упрек и предчувствие одиночества, которое кольцом сжималось вокруг каждого из них – словно неумолимо приближался срок платежа какого-то долга. Охотник, настигший добычу, сказала тогда Никон тихим голосом, будто сама изумилась собственному открытию; наверно, в тот вечер она впервые увидела его таким: Корсо – беспощадный волк, переводящий дух после долгой погони, надменно и презрительно попирающий добычу. Выносливый и жестокий захватчик, ни разу не содрогнувшийся при виде чужой крови. У него одна цель – охота, охота сама по себе. Ты мертв, как и твои жертвы, Лукас Корсо. Как эта ломкая сухая бумага, из которой ты сделал свое знамя. Ведь ты не любишь даже эти пыльные трупы, да они, кстати, тебе и не принадлежат… На самом-то деле тебе плевать и на них… Он на миг задумался: а что бы сказала Никон о его нынешних ощущениях, об этом зуде в паху, о сухости во рту, несмотря на выпитый джин? Вот он сидит за узким столиком в баре, смотрит на улицу и не решается выйти наружу, потому что тут, в тепле и при ярком свете, в сигаретном дыму и под шум разговоров за спиной, он хоть на время чувствует себя в безопасности – хоть на время его оставило мрачное предощущение беды, которая не имела ни имени, ни формы, но, как он нутром чуял, подбиралась к нему сквозь защитный слой джина, разлившегося в его крови, подбиралась вместе с проклятым туманом. Это напоминало английский черно-белый пустынный пейзаж; и Никон сумела бы оценить это. Бэзил Ратбоун, застыв, слушает, как вдалеке воет собака Баскервилей.

Наконец он решился. Допил последнюю рюмку, положил на столик мелочь, повесил сумку на плечо и вышел на улицу, подняв воротник плаща. Огляделся, пересек улицу, дошел до каменной скамьи, где прежде сидела девушка, и зашагал по набережной. Мутно-желтые огни баржи, проплывающей мимо одного из мостов, осветили Корсо снизу, и грязный туман ореолом вспыхнул вокруг его силуэта.

Набережная Сены казалась совсем безлюдной, даже автомобили проезжали очень редко. Рядом с поворотом на узкую улицу Мазарини он махнул рукой вынырнувшему откуда-то такси, но оно не остановилось. Он прошел еще немного, до улицы Генего, и собирался через Пон-Нёф двинуться к Лувру. Туман и неосвещенные дома делали окружающий пейзаж мрачным, вне времени. Корсо одолевала непривычная тревога. Он, как волк, учуявший опасность, втягивал носом воздух то справа, то слева. Потом перекинул сумку на другое плечо, чтобы освободить правую руку, и, растерянно озираясь, остановился. Как раз на этом месте – глава XI «Интрига завязывается» – д'Артаньян увидел Констанцию Бонасье, которая вышла из-за угла улицы Дофина и направилась по тому же мосту в сторону Лувра, ее сопровождал мужчина, оказавшийся герцогом Бекингэмом, для которого ночное приключение могло окончиться печально – д'Артаньян собирался проткнуть его шпагой:

Но я ведь люблю ее, милорд, и ревновал …

Возможно, предчувствие опасности было ложным; он слишком много всего прочел, и теперь, в этом фантастическом пейзаже, книжные впечатления подстроили ему ловушку. Но ведь звонок девушки и серый «БМВ» у дверей не были плодом его воображения. Где-то вдалеке начали бить часы, и Корсо шумно выдохнул. В конце концов, все это смешно.

Именно тогда на него и напал Рошфор. Он как будто материализовался из мрака, вынырнул из реки, хотя на самом деле следовал за ним по берегу – с другой стороны парапета, и теперь поднялся наверх по каменной лестнице. Про лестницу Корсо догадался, когда кубарем покатился по ней же вниз. Никогда раньше он так не падал, и сперва ему почудилось, что падение будет длиться вечно – ступенька за ступенькой, – совсем как в кино; но продолжение последовало довольно быстро. Правда, до падения он получил первый крепкий удар кулаком в правое ухо, очень профессиональный удар, и ночь сразу куда-то поплыла, и все внешние ощущения стали пробиваться к нему совсем издалека, как после бутылки джина. Благодаря чему он не почувствовал резкой боли, катясь по каменным ступенькам с острыми краями; приземлился он чуть живой, но в сознании; пожалуй, его даже удивило, что до него не донеслось то самое конрадовское звукоподражательное «splash», которое звучит при падении тела в воду. Абсурдно, конечно, но именно такая ассоциация возникла у Корсо. Голова его покоилась на каменных плитах, ноги – на последних ступенях лестницы. Он глянул вверх и увидел расплывчатый черный силуэт Рошфора – тот, перескакивая через три ступени, мчался к нему.

Конец тебе, Корсо. Это была единственная мысль, мелькнувшая у него в голове. После чего он сделал две вещи: во-первых, попытался ударить нападающего ногой, когда тот ринулся на него. Но сил не было, и вялый удар угодил в пустоту. Так что остался только один старый способ: сомкнуть ряды – и пусть огонь противника тонет во мраке. Почувствовав вблизи речную сырость и сообразив, что темнота вокруг сгустилась еще и потому, что в стычке он потерял очки, Корсо скорчил гримасу. Гвардия умирает, но не… а еще она катится по лестнице. Так что он и на самом деле поспешил сомкнуть ряды, вернее, сжался в комок, чтобы защитить сумку, которая все еще висела у него на плече. Наверно, прапрадед Корсо оценил такое решение, наблюдая сцену с другого берега Леты. Труднее было понять, оценил ли ее Рошфор. Во всяком случае, тот, подобно Веллингтону, действовал в традициях британской практичности. И когда противник нанес Корсо чистый и точный удар по почкам, охотник за книгами уловил далекий крик боли – у него даже появилось подозрение, что кричит он сам.

В общем, надеяться было не на что, и Корсо покорно закрыл глаза, в ожидании, когда некто перевернет и эту, последнюю, страницу. Он чувствовал прямо над собой дыхание Рошфора, который наклонился над ним и сначала рылся в сумке, а потом со всей силы дернул за лямку, крепко сидевшую у Корсо на плече. Отчего охотник за книгами снова открыл глаза, и в поле его зрения опять попала часть лестницы. Но так как лежал он лицом вниз, то и лестница виделась ему горизонтально, словно перевернутая набок, и слегка расплывчато. Поэтому поначалу он даже как следует не разобрал, поднимается девушка или спускается; он только уразумел, что двигается она очень быстро, невероятно быстро – длинные, обтянутые джинсами ноги перескакивали через ступеньки, а синяя курточка, которую она сбросила на ходу, летела по воздуху куда-то в угол экрана, сквозь клубы тумана, как плащ призрака Оперы.

Он быстро заморгал, пытаясь лучше разглядеть происходящее, и чуть повернул голову в сторону девушки. Это помогло ему заметить краешком глаза, как Рошфор, тоже перевернутый, подскочил от неожиданности, а девушка, преодолев последние ступеньки, кинулась на него с коротким резким криком, пронзительным и острым, как осколок стекла. Послышался глухой звук – то ли «паф», то ли «тумп», – и Рошфор исчез из поля зрения Корсо, будто его вытолкнуло пружиной. Теперь охотник за книгами мог видеть только опрокинутую пустую лестницу, потом с трудом, плотно прижав левую щеку к каменной плитке, стал поворачивать голову в сторону реки. Картина оставалась перевернутой – с одного бока земля, с другого – темное небо, внизу – мост, сверху – река. Но теперь он, по крайней мере, убедился в том, что девушка и Рошфор были тут. Какую-то долю секунды Корсо видел, как она стояла недвижно, ее силуэт четко вырисовывался в свете мутных фонарей с моста: она стояла широко расставив ноги и выставив руки с повернутыми вперед ладонями, как будто просила минуты тишины, чтобы послушать далекую мелодию, чьи звуки долетали до нее каким-то особым, неведомым для других путем. Перед ней, уперев одну коленку и кисть одной руки в землю, похожий на боксера, который никак не может решиться и встать на ноги, пока рефери считает: «Восемь», «девять», «десять», – застыл Рошфор. Свет с моста освещал шрам, и Корсо успел разглядеть на лице врага выражение крайнего изумления, но тут девушка повторила тот же сухой, острый, как кинжал, крик, потом повернулась на одной ноге, а другой без видимых усилий описала в воздухе полукруг и нанесла ею мощный удар Рошфору прямо в лицо.