Курт Андерсен
Секретный агент
Перевод Марины Тогобецкой
Он испытывал почти физическую боль, когда приходилось врать, и это было крайне неудобно для того, кто большую часть своей жизни занимался шпионажем.
Раньше, когда все шло по плану, год за годом, год за годом, он иногда позволял себе маленькие промахи: кто-то мог увидеть его летящие по небу сани, а кому-то из детей или особо чадолюбивых родителей он открывал, кто он и где живет. Разве это имело тогда значение? И потом, говорил он себе, это укрепляет связи с жителями Земли. Но главным образом — это немного скрашивало его одиночество.
Когда люди интересовались родом его занятий, он поначалу отвечал что-нибудь вроде «антрополог» или «писатель». Но в последнее время его ответы опасно приблизились к правде. Эти дерзкие жесты саморазоблачения щекотали ему нервы, как любовная прелюдия. Но он никогда не ставил себя под реальную угрозу. В Америке двадцать первого века очень удобно быть очаровательным и обходительным, хорошо одетым, ухоженным, умным, внимательным стариком англосаксонского вида, позволяющим себе одно-два странных замечания. «Я шпион, — стал говорить он о себе, улыбаясь и подмигивая. — Нахожусь здесь с долгосрочной миссией сбора информации. Но миссия у меня сверхсекретная, а потому, если не возражаете, больше я вам ничего не скажу».
Он всегда походил на старика, даже когда был молод, потому что в самом начале, как только принялся за эту работу, отрастил длинную бороду — ему надо было скрыть фиолетовую штриховку шрамов от пластических операций на шее и подбородке. Теперь, когда он и вправду состарился, ему нравилось, что внешний облик соответствует внутреннему содержанию. Он выглядел стариком — и по любым меркам был стариком. Одной ложью меньше.
Конечно, если бы он сказал правду — даже сумасшедший счел бы его сумасшедшим. Сообщили бы властям, и тогда — даже в эту сравнительно просвещенную и либеральную эпоху — он потерял бы свободу действий на всю оставшуюся жизнь. И получилось бы, что проект, которому он посвятил столько времени и сил — да, по обязанности, но в то же время и с большим энтузиазмом, — что этот проект пошел бы псу под хвост.
Хотя в последние годы его отношение к возможности попасть в психлечебницу или тюрьму изменилось. Конечно, круглосуточное наблюдение и лишение свободы — это неприятно, но в таком случае у него была бы видимость того, что он контролирует свою жизнь.
Осуществлять миссию становилось с каждым годом все легче — этому очень способствовало развитие Интернета и телевидения. Хотя и с этой стороны возникали большие сомнения — в целесообразности проекта при такой массовой доступности информации. Вдруг проект уже давно никому не нужен?
И все же он свято продолжал исполнять четыре главные директивы: оставаться на месте, о котором известно в штабе, соблюдать всю возможную конспирацию и секретность, продолжать вести наблюдение за людьми и обществом и ожидать «операции по возвращению». Операция по возвращению — ближайший по смыслу английский перевод слов приказа, отнюдь не «спасение» — образчик несокрушимой бюрократии, столь возмущавшей его с момента аварии. (Он перешел на родную речь? Не исключено.)
Он был здесь, в городе, в десятки раз более крупном, чем тот, куда он прибыл когда-то. Вел наблюдение — и ожидал. Вел наблюдение — и ожидал. Наблюдал — и ожидал…
Прочитав в один приятный прохладный день «Конец игры» и «В ожидании Годо» в Чикагской публичной библиотеке, он написал Сэмюэлу Беккету в Париж восторженное письмо, в котором отозвался об этих пьесах как о «должно быть, самых глубоких литературных произведениях со времен Шекспира». Пьесы, продолжал он изливать свои восторги, «сделали это Рождество самым веселым в моей жизни». В ответ он получил короткое, бездушное, формальное письмо, отпечатанное типографским способом, которое даже показалось ему забавным. Хотя он не производил впечатления весельчака, но при этом никогда не терял чувства юмора. По свойствам своей натуры и в связи с обстоятельствами собственного существования он многое мог предвидеть.
Он был скорее заинтригован, чем обеспокоен, когда обнаружил, что на портативном маячке впервые за многие годы начал вспыхивать световой сигнал. Он не был вполне уверен относительно того, когда именно появился сигнал, потому что хранил передатчик на полке в туалете спальни и проверял только раз в месяц, всякий раз чувствуя себя довольно глупо, когда доставал его с полки, чтобы — в который раз! — удостовериться, что прибор исправен (батарейки… куда там Розовому Кролику «Энерджайзеру»!), звуковой сигнал в порядке и связь в безопасности, а потом подождать десять секунд светового сигнала, в очередной раз не дождаться — и положить передатчик обратно на полку.
Так было до памятного вечера 16 сентября 2007 года, когда он увидел фиолетовое свечение и заорал так громко, что сосед снизу позвонил, чтобы узнать — все ли в порядке и не случилось ли какой беды. Согласно инструкциям, было предусмотрено девять различных световых сигналов для каждого вида аварийной ситуации, и фиолетовый означал, что датчики, находящиеся в 2400 милях отсюда, на внешней станции, теперь выставлены на солнце.
Когда станция была только построена, очень много лет назад, многофутовая толщина льда над ней полностью гарантировала секретность. Никто, никакие пери, амундсены, бэрды и просто эскимосы, так далеко на север не заходил.
Но в последние годы таяло все больше арктического льда, а лето 2007-го отправило в открытое море чуть ли не треть ледового покрова. Теперь верхушка станции, стопятидесятифутовое отверстие и резервуары лишь слегка прикрыты водой и прекрасно видны. И кроме того, на территории Арктики тут и там функционируют многочисленные исследовательские станции, а спутники могут делать с высоким разрешением фотографии мельчайших соринок, валяющихся на земле.
Почему же они так долго его не находили?
Конечно, зимой лед может образоваться снова и спрятать все под собой, но в течение трех лет он с нетерпением ждал выпусков новостей с сенсацией «Недалеко от Северного полюса обнаружена высокотехнологичная “Атлантида”!» — и глобальной истерии, возникающей сразу после таких эфиров. Он действительно волновался, как будет воспринята эта информация людьми в массе, — волновался, что могут произойти «непредвиденные культурные и онтологические последствия», как выражались в штабе. Но в глубине души лелеял надежду, что люди в основном уже готовы воспринять эту информацию и после некоторого неизбежного шока смогут приспособиться к новым реалиям.
Наверное, это эгоистично, но ему хотелось снова увидеть своими глазами станцию, сравнить то, что запечатлелось в памяти и уже подернулось туманом, с новыми цифровыми фотографиями. И хотя он чувствовал себя слегка бунтовщиком (по отношению к чему?) и даже изменником (по отношению к кому?), все же был приятно взволнован перспективой того, что наконец-то тайна, о которой знал он один, станет достоянием всех и каждого.
В самолете, летящем из Осло в О’Хаару, Нэнси Цукерман вспоминает расхожую мысль, которая рано или поздно приходит в голову всем, кто побывал на Шпицбергене: «Это словно жизнь на другой планете». Недаром именно там НАСА содержит научно-исследовательскую станцию, моделирующую условия жизни колонии на Марсе.
Нэнси всегда любила открытые пространства, любила проводить время на воздухе. Уже в семь лет она могла нацепить живого червяка на крючок спиннинга и поставить палатку. А в восемь, после второго «Индианы Джонса», она окончательно и бесповоротно решила, что станет исследователем. Раньше взрослые только снисходительно улыбнулись бы девочке, которая заявила бы о таком своем желании. Но в двадцать первом веке люди покровительственно улыбались в ответ не потому, что она девочка, которая хочет стать исследователем, а потому, что столь желанная для нее профессия перестала быть востребованной.
К счастью, она была коммуникабельна и уверена в себе, хороший командный игрок — и в то же время вполне независимая одиночка. «Если бы я была супергероем, — сказала она как-то, — я бы хотела быть кем-нибудь из второй лиги Людей Икс или Лиги Справедливости». Поэтому занятия наукой вообще и той ее отраслью, которую она в результате выбрала — геофизикой, — ей вполне подходили. Она провела полтора года на удаленной от мира станции в Лунгиэрбюэне, городе на Шпицбергене, самой что ни есть Северной Норвегии, в тысяче двухстах километрах от Осло и всего шестистах километрах от Северного полюса. И совсем не страдала от одиночества: хорошая компания, чашечка кофе с людьми из разных частей света, худо-бедно говорящих по-английски, работа в течение полугода при незаходящем солнце. А Эйнар, молодой шахтер, единственный из них уроженец Шпицбергена, даже не подозревающий о том, насколько он самобытен, помог скоротать шесть месяцев полярной ночи, вопреки — а может, и благодаря тому, что почти не говорил по-английски. Еще она играла в сквош, плавала в бассейне, фотографировала.
Нэнси была связана с одним проектом, который рассматривал возможности сохранения CO2 в водоносном слое песчаника путем бурения скважин, и еще с одним — где проверяли, можно ли увеличить толщину ледяного покрова, качая морскую воду на лед и позволяя ей замерзнуть. И там и там были получены неплохие результаты, методы были усовершенствованы, разумные успехи достигнуты. Конечно, это не было похоже на тот героизм, который она воображала себе ребенком, но к тридцати годам она научилась идти на компромиссы и соотносить свои устремления с потребностями науки и реального мира.
Так она думала еще несколько недель назад.
На борту «Бесстрашного», шестидесятивосьмифутового научно-исследовательского судна, принадлежавшего университету, она оказалась со своими студентами — в пятидневной поездке по южному краю ледового покрова.
11 июля, около двух часов ночи, Нэнси, страдая от бессонницы, села в моторную лодку и отправилась поближе ко льду — ей хотелось пофотографировать, она даже надеялась поснимать белых медведей. Было довольно тепло, 46° по Фаренгейту, небо абсолютно безоблачное и, разумеется, яркое солнце. В тридцати ярдах от ледника, в недавно образовавшейся лагуне, она выключила мотор и позволила лодке дрейфовать, а сама села, скрестив ноги, надеясь поймать удачный кадр и держа фотоаппарат в полной боевой готовности.
Прошло полчаса. Пролетело мимо несколько крачек, но ни тюленей, ни медведей она не видела.
Когда послышался этот глухой, тупой звук — она подумала, что лодка столкнулась под водой с обломком льдины. Нэнси огляделась и присмотрелась. Лодка двигалась по воде совершенно свободно, несмотря на то что справа и слева от нее находились некие подводные структуры. Больше всего они напоминали причал для яхт.
Что за черт?!
Нэнси начала исследовать воду вокруг лодки древком весла и в полутора футах от поверхности воды наткнулась на что-то твердое. Оно походило на трубу… большую трубу… диаметром — Нэнси очистила и разгладила твердую поверхность — несколько футов. Она перешла на правый борт, чтобы там проделать то же самое, — и обнаружила еще одну трубу, идентичную первой и расположенную параллельно. Расстояние между ними равнялось десяти−двенадцати футам.
Очень странно.
Затонувшее судно? Она моментально отогнала эту глупую и ребяческую мысль: глубина здесь была порядка мили. Даже если бы судно потерпело аварию, оно никак не могло бы плавать у поверхности. Это не могли быть также внезапно всплывшие трубы нефте- или газопровода. Если, конечно, блин, она не обнаружила неизвестное мелководье или даже риф в Северном Ледовитом океане. Но суть даже не в том, что она обнаружила. Главное — что-то обнаружила!
Встав на колени на палубе, она стала отталкиваться веслом, продвигаясь между трубами задом наперед: толчок — несколько ярдов вдоль побережья, снова толчок — снова побережье — в направлении расщелины.
Неожиданно лодка остановилась, пойманная в ловушку между таинственными трубами. Оказалось, что они не параллельны друг другу, а расположены под углом, и сейчас лодка Нэнси уперлась в вершину этого угла. Лодка застряла намертво, не двигаясь с места. Нэнси попробовала подтолкнуть ее — и потерпела неудачу. Присев и высунувшись прямо рядом с мотором, Нэнси исследовала веслом воду позади лодки — и нащупала твердую гладкую поверхность. Но это была не труба. А если и труба — то другая, похожая на дымоход. Обеими руками Нэнси затолкала весло в отверстие трубы.
И задохнулась — потому что ощутила, как что-то медленно и неотвратимо засасывает весло.
Нэнси застыла от удивления и страха, не в силах поверить тому, что видела: вода чуть ниже лодки начала кружиться, формируя трубчатую волну длиной около ста футов, но, в противоположность обычной, прибрежной волне ломающегося прибоя, волна образовывалась не в высоту, а в глубину, и вместо гребня у волны была воронка — в десяти футах от поверхности.
Нэнси стояла, смотрела и думала о матери и о братьях своего покойного отца и о том, что никогда никто не даст ей кредит на изучение этого странного, дикого, перевернутого цунами — потому что прежде оно просто-напросто ее прикончит.
Но лодка не утонула, ее не засосало волной под воду — она продолжала мирно покачиваться на воде. Другими словами, в море сформировалась своеобразная канава футов десяти шириной, стенки ее достигали в высоту тоже примерно десяти футов, основание пенилось и хлюпало. А Нэнси Цукерман сидела в лодке, застрявшей между двух здоровенных труб, теперь уже отчетливо выступавших на поверхность, на самой вершине этой прекрасной, невообразимой канавы.
Как в четырнадцатой главе Исхода — воды моря разделились, по левой и по правой руке ее образовались стены бурлящей воды. Но даже в этот волнительный момент Нэнси не потеряла присущей ей веры в науку и в то, что все можно объяснить, если найти причину. Чудеса — удел невежества, временное явление, которому непременно найдется научное толкование. Какой-то гигантский механизм засасывал сто тысяч галлонов морской воды, от чего и формировалось полуцилиндрическое пустое пространство. Это было потрясающе — но в то же время походило на аттракцион «Водный мир» 1–25 в Денвере. У Нэнси хватило присутствия духа, чтобы нажать кнопку на GPS, чтобы определить, и еще раз — чтобы сделать запись: долгота 14°48′53″ восток, широта 86°19′27″ север.
И тут она была вознаграждена — хотя одновременно и напугана — тем, что из-под лодки высунулся длинный эластичный синий рукав и обнял лодку, как вакуумный пакет, с характерным «тршу-у-у-у-уп». Да, явно машина — не Бог и не дьявол. Поскольку лодка начала двигаться медленно и плавно, Нэнси рассмотрела возможные пути спасения: она могла бы нырнуть и отплыть подальше от этого места, могла бы добраться до твердого льда и вылезти на него раньше, чем началась бы гипертермия, а там, на льду, просто подождать, пока ее найдут спасатели с «Бесстрашного», заметив ее отсутствие и отсутствие лодки.
Но ей было любопытно. И любопытство заставило ее остаться в лодке.
И пока неизвестная машина погружала ее в туман и темноту, Нэнси старалась максимально запомнить все, что видела, слышала и обоняла, — она ведь была исследователем.
Двенадцать дней назад его маячок — освобожденный из заточения на полке в туалете и торжественно водруженный на журнальный столик — начал чередовать фиолетовые всполохи с красными. Красный цвет означал, что кто-то вошел внутрь. И еще — что тот, кто туда проник, теперь с легкостью обнаружит месторасположение далекого маяка: он был четко обозначен и мигал на все еще работающей карте.
Он думал избавиться от приемника, рассматривал варианты отправки его по почте и даже размышлял о том, чтобы утопить его в реке Чикаго — надо же сбить со следа собак. Но неожиданно признался себе, что хочет быть обнаруженным. Да. Впервые в жизни он честно сказал себе: «Я хочу, чтобы меня нашли».
Он привел в порядок записи и фотографии, всю хронику. Упаковал чемодан и навел чистоту в комнате. Он безостановочно смотрел новости по кабельному телевидению и отслеживал их в Интернете. Разумеется, это был вопрос времени — и все же он удивился, когда раздался звонок в дверь.
Он ожидал увидеть вертолеты и прожектор, бойцов спецназа со щитами в руках и масками на лицах, врывающихся через двери и окна и пускающих в ход автоматы и парализующий газ — он даже практиковался в падании на пол и скрещивании рук за головой. До Гайд-парка и дома Обамы отсюда всего десять минут ходу — и это должно было придать сенсации еще более захватывающий характер.
Но вот он стоит и смотрит в окно, услышав сигнал интеркома: внизу, на Кимбарк-авеню, все так же мчатся автомобили, все так же прогуливаются, болтают или спешат куда-то люди — и никаких тебе эвакуаций, спецопераций, специальных транспортных средств, все как всегда…
Снова раздался звонок в дверь.
Ему стало интересно — это парень из UPS?
— Да!
— Здравствуйте, — похоже, женщина.
— Да!
— Я кое-кого ищу… ищу того, кто… мгм… кто живет в 86 градусах 19 минутах 27 секундах на север…
Он усмехается, открывает дверь и снова удивляется: женщина, совсем молодая и совсем одна — даже без оружия, во всяком случае на первый взгляд.
Она протягивает правую руку:
— Я — Нэнси Цукерман.
— Здравствуйте. Я — Николас Уокер.
— Я исследователь, — говорит она. — Из Арктики.
— Правда? — Он жестом приглашает ее войти. — Я тоже. Какая удача для нас обоих!
Она откладывает в сторону пальто, которое он вручил ей при входе, и довольно нервно пытается объясниться. Почему она была в Арктике, как она обнаружила станцию во время дрейфа на лодке, как случайно веслом запустила механизм и благодаря этому оказалась внутри. Сначала она думала, что это военный объект — русский, американский или китайский, но потом, когда провела там часы, исследуя интерьер, — специфические материалы, формы и технологические интерфейсы, необычная система освещения, незнакомая письменность, непонятные изображения — ей в голову пришла другая версия, совершенно безумная на первый взгляд. Рассказывала, как все сфотографировала, включая пульт управления и карту, на которой одиноко мигал крошечный огонек посреди Северной Америки. И как потом, уже в Лунгиэрбюэне, на собственном компьютере вычислила точное расположение этого огонька: 41 градус 47 минут 54.1475 секунды на север и 87 градусов 35 минут 41.7095 секунды на запад, Саут Кимбарк-авеню между 53-й и 54-й улицей, Чикаго. Как взяла со станции несколько мелких вещиц, включая его фото — то самое, которое она показала консьержке внизу, чтобы найти его квартиру.
Она протягивает ему фотографию — и он говорит:
— О, это мое лучшее фото. Я был молод. Так молод!
Он переворачивает фото вниз лицом и смотрит на Нэнси.
Они разговаривают уже почти десять минут, а она все еще не спросила, кто он такой и что здесь делает. Это замечательно. Он ведь никуда не спешит.
Она слегка сбита с толку.
— Должна сказать, я невероятно взволнована. Это невероятно. Это выглядит так, будто я сошла с ума или будто меня буквально вознесли на небеса. Это… какая-то новая степень волнения, — переводит она дыхание и добавляет: — И еще я боюсь. Мне страшно.
— Страшно? Вы боитесь? Меня?! О нет, не надо. Не стоит.
— Но я боюсь не вас. Меня пугает то, что я никому об этом не сказала: ни коллегам, ни боссу, ни кому-то из правительства, ни даже маме… Я не знаю, каковы правила. И я не знаю, какое дерьмо может из всего этого получиться.
Как интересно!
— А почему вы решили держать это в тайне?
Уж он-то хорошо знает про тайны и секреты.
— Ну, возможно потому, что… может быть, я беспокоилась… хотя нет. Скажу вам честно: я хотела сама во всем разобраться. Дойти до сути и быть первооткрывателем — как Колумб или Магеллан. Как Галилео или Эйнштейн. Впрочем, извините. Вы ведь знаете, кто они?
Он улыбается:
— Да.
— Прежде чем все остальные узнают обо всем и подвинут меня с дороги — я хочу сама исследовать и понять все, что мне доступно. Я хочу быть экспертом.
Ему нравится эта девочка.
Он сделает ей подарок, о котором она так мечтает.
— О господи, — она роется в сумке и извлекает оттуда два магнитофона. — Могу я сделать запись нашего разговора?
— Разумеется. — Он замечает в сумке знакомый предмет и спрашивает: — Вы нашли золото? Там, на станции.
Она слегка смущается, даже краснеет и вытаскивает из сумки золотой полуфунтовый цилиндр размером с тюбик от помады:
— Я взяла это как образец для исследований. Вы можете забрать обратно.
Он поглаживает слиток пальцем.
— И вы говорите — вы видели на станции все эти изображения?
— Да. На трех огромных сферических экранах. Как в офисе.
— Слева и немного назад от входа?
— Сотни картинок на мониторах, 3D фотографий, цветных, хижины, здания, города, сельскохозяйственные животные, горшки, телеги, солдаты, дети, храмы, похоже, — со всех континентов, Европа, Азия, Африка…
Ему не хочется выглядеть напыщенным и самодовольным, но все же он не может сдержать улыбку осведомленности и прерывает ее:
— Я знаю. Это я их сделал.
— Вы снимали сверху? И я полагаю, с очень мощной линзой, да?
— Сбор информации должен вестись тайно. Я старался минимизировать эффект Хоуторна — люди ведут себя совершенно иначе, когда догадываются о том, что за ними наблюдают.
— Но многие фото выглядят чрезвычайно древними. То есть не сами фотографии, а то, что на них изображено, — люди, здания и прочее.
— Они действительно древние.
Она как будто колеблется, прежде чем решается задать следующий вопрос:
— Так вы… Вы делали эти фото до того, как была изобретена фотография?
«Видимо, я была права, — думает она, — когда предположила, что ему никак не меньше двухсот лет».
— И движущиеся изображения тоже. Своеобразное видео — более или менее. С того дня, как я прибыл и до того момента, как моя камера вышла из строя. К этому времени уже были изобретены земные технологии, поэтому мне показалось нецелесообразным и бессмысленным запускать ее снова.
— Могу я спросить вас… о вашем возрасте?
На этот раз он делает паузу — ему интересна ее реакция.
— Станция была установлена в четыреста двадцать девятом году. Нашей эры.
Она смотрит на него, не в силах вымолвить ни слова. В голове ее происходит мучительная борьба.
Он снова повторяет ответ, изменив формулировку, словно пытаясь помочь ей осознать этот факт:
— Я прибыл сюда тысяча пятьсот восемьдесят девять лет назад.
— Вам тысяча шестьсот лет?
— Тысяча восемьсот семь. Солидный возраст даже для моей планеты.
«Ну вот, — думает она, — наконец-то… “для моей планеты”… Эта версия казалась безумной, а ведь она — единственное разумное объяснение всего этого».
Она пытается нормализовать дыхание:
— Где… откуда… с какой вы планеты?
— Мы называем ее, — на мгновение его голос превращается в нечеловеческое шипение и гул, — Вризхонгил. — И снова — на английском, без малейшего акцента: — На самом деле это спутник, который вращается вокруг более крупной планеты. Ну а та вращается вокруг нашего солнца, разумеется. Приблизительно в шестидесяти двух световых годах отсюда. Не так уж далеко, если разобраться. Но достаточно далеко, чтобы потребовался я.
Нэнси продолжает молча смотреть на него. Это что, на самом деле? Это все не сон?
Он представлял себе этот разговор тысячи раз, даже иногда репетировал.
— Вы, наверное, думаете, не сумасшедший ли я. Честно говоря, за эти годы были моменты, когда я и сам начинал сомневаться: может, я и правда безумен? Может быть, вся эта история со шпионажем, полярной станцией и моим присутствием на чужой планете, где меня оставили почти две тысячи лет назад, — плод воспаленного воображения или шизофренический бред жалкого спятившего старика? И в те моменты, когда переживал подобный экзистенциальный кризис, я использовал одно сильнодействующее средство, чтобы доказать себе, что я нормален и что я — тот, кем себя считаю.
Он берет с журнального столика маникюрные ножнички и с силой втыкает их себе в ладонь правой руки. Его кровь — оранжевая, как фанта, капли ее попадают на стол и, шипя, прожигают дерево, как кислота.
— Конечно, — говорит он, беря тряпку, чтобы вытереть стол и руку, — скептик может подумать, что это фокус, театральный эффект. Но вы, мисс Цукерман, вы видели мою станцию в Арктике. И видели там мои фотографии.
— Да.
— Поскольку у вас есть все эти свидетельства, я очень рассчитываю на то, что мне не придется убивать себя, дабы доказать, что я говорю правду.
Он улыбается. Ему и правда совсем не хочется вынимать глаза из орбит, или показывать ей свой раздвоенный фосфоресцирующий член, или демонстрировать отсутствие заднего прохода.
— Я вам верю, — говорит она.
Он рассказывает, что его правительство разработало систему контроля за жизнью на планетах, которые могут быть полезны для вризхонгилианцев, что Земля была одной из этих ста шестнадцати планет и что он прибыл сюда после восьмидесятитрехлетнего полета. Большой корабль нес сразу четыре корабля-разведчика, которые потом распределились по четырем находящимся рядом планетам, вместе с наземными станциями и отдельными экспедиционными самолетами. Предварительно были собраны разведданные и сделаны фотографии людей, это было нужно, чтобы пластические хирурги на борту корабля-носителя привнесли во внешность необходимые изменения: модернизация ушей, удаление внешнего хряща шеи, придание коже убедительной мягкой структуры и соответствующего цвета.
Его станция была установлена в полярных льдах.
И миссия началась.
Сигнал от Земли до Вризхонгила идет шестьдесят два года, поэтому коммуникация была затруднена и непрактична. Он проводил каждый год шесть недель на полевых работах: облетал вокруг земного шара, фотографировал, снимал видео, наблюдал за населенными пунктами, делал наброски примечаний — а остальное время посвящал редактированию и анализу собранного материала.
— Ха, — говорит она.
— Что?
— Многовато времени для редактирования и анализа.
— Да, конечно. У нас есть проблемы с производительностью. Но видите ли, мы спим от двадцати до двадцати одного часа в сутки. Ваша способность долго не спать — это, пожалуй, единственное, чему я завидую у людей.
Он не стал добавлять, что есть кое-что, что он считает чудовищным в людях: например, потребность в еде и последующем избавлении от съеденного. У любой цивилизации существуют отбросы и выродки, убийцы и психопаты, извращенцы и телевизионные проповедники. Но на Земле каждый человек жует еду и переваривает ее, а потом исторгает из себя дерьмо — и это внушает ему глубочайшее отвращение.
Один раз в сто лет, говорит он, корабль-носитель должен был посещать его и забирать наработанный материал — копию подробной мультимедийной хроники жизни на Земле за столетие. И между прочим, каждый из его шести первых отчетов получил в штабе наивысшую оценку.
— Таким образом, там, на вашей планете, узнавали о том, что происходит на Земле, только через сто лет?
— Или больше.
— И еще в течение ста лет вы не могли услышать никакой реакции, никакого ответа?
Он пожимает плечами:
— Скорость света есть скорость света… ее никто не отменял.
В тринадцатом веке, когда заканчивалась восьмисотлетняя командировка, его должен был сменить другой агент, а он должен был вернуться на Вризхонгил и отработать в штабе еще порядка пятисот лет — до выхода в отставку. Но в 1229 году корабль-носитель не прилетел. Корабль-носитель вообще больше никогда не прилетал. Он так и ждет с тех пор. И всегда находится в зоне доступа. Правда, хронику уже не ведет. Хроника, говорит он, сегодня выглядит довольно нелепо.
Он объясняет, что люди с его планеты обладают выдающимися с точки зрения земных стандартов способностями — они могут в совершенстве овладевать местными наречиями, и он пользовался этой способностью: дважды в год, во время своих полевых экспедиций, в июне в Южном полушарии и в декабре в Северном, он находился среди людей инкогнито. Если вдруг ему угрожала опасность или кто-то пытался его захватить — он приводил в действие оружие, длинную палочку, которая временно парализовала любое живое существо на расстоянии 200 футов — паралазер. За 1442 года он использовал оружие 373 раза — не так уж редко. Кроме того, когда его самолет летел очень близко к земле — люди иногда его замечали, и это вызывало у них страх и тревогу. Чтобы продемонстрировать им свои добрые и мирные намерения, она давал им бусы, символы и кусочки золота.
— Да, — он словно слегка оправдывался. — Участвующие в опросах вправе рассчитывать на небольшое вознаграждение — это записано в нашем стандартном протоколе.
— А станция, — спрашивает Нэнси, — была установлена в Арктике из соображений конспирации?
Он кивает.
— Да. И для моего личного комфорта тоже. Вризхонгил — довольно прохладная планета. Все эти адские месяцы, — кивает он на окно, — я не устаю благодарить того, кто изобрел кондиционер.
Нэнси сидит здесь в его свитере — в комнате очень холодно.
— Место, где я родился, считается у нас теплым, — говорит он. — Там климат примерно как в Фербенксе. Был. Ну, так или иначе…
— Тогда почему вы здесь сейчас? Почему не в Арктике?
— Самое подходящее место для меня, а?
Но она не принимает его шутки.
— Несчастный случай, — произносит он.
Он как раз заканчивал свой очередной ежегодный облет Северного полушария, только что повторно посетив и запечатлев большой индейский город Каокия — в месте слияния Миссисипи и Иллинойса. Летя назад, к станции, он внезапно потерял управление и разбился у озера Мичиган. Ему удалось спасти золото, паралазер, видеооборудование и маяк (он коснулся проблескового устройства на столе), а самолет затонул.
— В таком случае порядок действий определен очень четко: нужно находиться максимально близко к месту аварии и ждать подмоги… Кроме того, у меня и не было возможности вернуться в Арктику. Поэтому я построил в лесах жилище и сосуществовал с аборигенами. Время от времени мне приходилось размахивать моим паралазером, чтобы чувствовать себя в безопасности. И боюсь, я никогда не разуверял их в существовании Белого Бога с Неба.
— Извините, а как же европейские поселенцы?! Что вы скажете о них?
— Они прибыли позже. Намного позже, — он делает паузу, возможно — для усиления эффекта: — Триста пятьдесят шесть лет спустя. Я потерпел крушение в феврале тысяча триста семнадцатого года. Когда прибыли французы, они, к счастью, пропустили мимо ушей рассказы индейцев: еще один сверхъестественный герой среди множества сверхъестественных героев у дикарей.
— Так, значит, чтобы прокормиться, вы охотились и занимались собирательством?
— Я не ем вообще. Мое тело поглощает питательные вещества прямо из воздуха. — В этот момент он начинает испытывать неловкость от мысли, что она может захотеть воспользоваться его санузлом. А там нет и никогда не бывает туалетной бумаги.
Он рассказывает ей, как перебрался в Чикаго практически с момента его основания, как продавал золото, работал где придется, чтобы не тратить запасы золота, как потерял видеокамеру и паралазер в большом пожаре 1871 года, как трудно было в те времена с подоходным налогом, удостоверением личности и карточкой социального обеспечения. Разумеется, он никогда не обращался за медицинской помощью к врачам и старался менять место жительства до того, как соседи успевали заметить, что он вообще не стареет. Это его четырнадцатая квартира. И за исключением тех лет, что он провел в Виннетка, с 1940-го по 1960-й, чтобы испытать на себе особенности проживания за городом («Антрополог всегда остается антропологом»), начиная с 1837-го, он жил в Чикаго.
Они разговаривают уже больше трех часов. А до ее прихода Николас бодрствовал тоже порядка трех часов. Он становится все более сонным.
— Вы так ничего и не рассказали о вашей планете, — говорит Нэнси. — Ваши люди, ваша история… у нас так много тем для разговора!
— Да, действительно. Но если не возражаете — я бы хотел закончить на сегодня и продолжить нашу беседу завтра.
— О, разумеется, конечно, извините…
А что если он сбежит? Или скоропалительно умрет? Тогда, успокаивает она себя, у нее останутся записи сегодняшнего разговора, фотографии — она сфотографировала его, его станцию и знает ее местоположение. Так что все в порядке.
— Спасибо. Все это так… необычно… так странно… я не могу подобрать слов, чтобы высказать… Спасибо.
— Я тоже рад. Мне приятно, что именно вы — тот человек, кто совершил это открытие. Я очень, очень удачлив, мне повезло.
— Вам повезло? Нет уж, это я как будто выиграла джекпот в лотерею.
Он начинает хихикать. И хихиканье, по мере того как он все больше расслабляется, превращается в ржание.
Что это? Она испугана. Он что, собирается ей сообщить, что все это розыгрыш, обман? Что он — актер в каком-то невероятном, тщательно продуманном реалити-шоу?
— Простите меня, — говорит он, все еще смеясь. — Усталость напрочь лишила меня манер. Простите.
— Но в чем дело?
— Есть другая часть истории, которую вам следует знать. Я собирался приберечь ее на завтра. Но теперь, когда я вас так расстроил, придется все рассказать прямо сейчас.
И он начинает — с более подробного, чем раньше, описания своего самолета: маленький, всего 26 футов в длину, большой прозрачный купол, полозья вместо колес и много навигационных приборов спереди фюзеляжа.
— Когда люди Севера видели мой самолет, скандинавы, саамы и другие, девятьсот или тысячу сто лет назад, — как он летит по небу в самом разгаре зимы — как вы думаете, как они его воспринимали?
Нэнси качает головой — она понятия не имеет, что он пытается сказать.
— Летающие санки, в которых сидит бородатый человек, приносящий подарки.
— О господи!
— А кто везет эти санки? Никто? Этого быть не может… на фюзеляже множество антенн. И эти антенны казались им… чем?
— О боже!
— Правильно: рогами северных оленей.
У нее было почти три недели, чтобы привыкнуть к мысли, что она обнаружила следы существования внеземной цивилизации и что она может вступить в контакт с существом с другой планеты. Но живой Санта Клаус — это уже слишком…
— Когда люди спрашивали, как меня зовут, я использовал свое настоящее имя, приспосабливая его к местному наречию: Николас, Николай, Никола. И когда они спрашивали, где я живу, — я тоже не видел никаких препятствий для того, чтобы сказать правду: «За горами Корватунтури, — говорил я, — на самой макушке мира». Правда, не помню, чтобы когда-нибудь я упоминал Северный полюс…
Когда она приходит на следующий день и звонит в дверь, ей никто не отвечает.
О, нет! Она нажимает кнопку снова. И собирается нажать ее в третий раз, когда вдруг слышит в динамике его голос:
— О, Нэнси, простите! Поднимайтесь!
Она не помнит, чтобы когда-нибудь так волновалась. Он все еще здесь, он дружелюбно настроен, а окна его по-прежнему покрыты морозным узором изнутри. Он просматривал свои материалы перед ее приходом и приглашает Нэнси присоединиться к этому занятию. Она садится на диван и с любопытством смотрит на маленький черный сферический девайс, смутно напоминающий ей магический шар.
— Боюсь, я никогда не заботился о том, чтобы узнать способ его подсоединения к телевизору, — смущенно говорит он, касаясь кнопки включения.
— Господи, они со звуком! — вырывается у Нэнси, и она сама смущается своей реплики. — Простите. Я просто идиотка. Конечно, они со звуком.
Она видит снятые сверху кадры: индейцы Лакоты, преследующие бизона на утесе в Сенд-Хиллс, джонки и гондолы на реке Тигрис в Багдаде, недостроенную Великую Китайскую стену; она видит и слышит выстрелы в шумной таверне «Викинг» в Северной Англии, видит, как мужчины упаковывают фрагменты бронзовой скульптуры в ящик — Бенин, одиннадцатый век; наблюдает за театрализованным морским сражением в Колизее Рима, смотрит, как малыш, улыбаясь в камеру, что-то говорит по-японски, видит высокого безбородого человека, произносящего речь в Чикаго летом 1858 года.
— Да, — говорит он, — да, это Авраам Линкольн.
Она потрясена.
Она могла бы смотреть бесконечно, но после вчерашнего боится упустить время — очень скоро он снова захочет спать.
— Я хочу обсудить с вами, Николас, в каком направлении вы хотели бы двигаться дальше.
— Мы можем смотреть эти записи. Можем разговаривать. Как вам будет угодно.
— Я имею в виду вообще. Я сделаю все, что вы скажете. Я могла бы отвезти вас на станцию, а там вы бы посмотрели — вдруг за эти семьсот лет все-таки пришло какое-то сообщение для вас с Вриз… Вризхол… извините. И вы могли бы отправить им сигнал.
— А потом ждать сто двадцать четыре года, чтобы получить ответ? Если там вообще кто-то есть, чтобы ответить… — качает он головой. Если бы он мог кричать — он бы сейчас кричал.
Она выдерживает паузу.
— Ну… если вы мне разрешите… если я могу рассказать вашу историю миру — я имею в виду прямо сейчас, до того как вы уйдете… если же вы хотите сохранить все это в тайне до вашей смерти — я пойму, вы имеете полное право оберегать свою частную жизнь, вот что я имею в виду.
— Спасибо. Спасибо. Я благодарен. Но несмотря на то что я действительно очень стар, я вполне могу протянуть еще тридцать, сорок и даже пятьдесят лет — вризхонгилианцы живут около двух тысяч лет.
— Ну и прекрасно!
— Но мне кажется, вы испытали бы большое разочарование, если бы пришлось столько времени ждать. А вдруг на станцию наткнется кто-то еще? — Он наклоняется вперед. — Я устал хранить свой секрет, Нэнси. Понимаете? Я готов. — Он мысленно готовил фразу: «Я готов к крупному плану, мисс Цукерман!» — но потом подумал, что она вряд ли сможет ее оценить.
Она смахивает слезу:
— Я думала, мне придется вас уговаривать.
— Знаете, моя дорогая, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать.
Он излагает ей свой взгляд, свою концепцию, свой план. Самое сложное, уверен он, это убедить человечество в том, что арктическая станция — не военная база и что речь не идет о каком-либо вторжении. Он думает, что прежде чем все станет достоянием общественности, стоит пригласить на борт Руперта Мердока, может, даже предоставить эксклюзивные права на телерепортажи каналу «Fox News» во избежание нашествия ужасных вездесущих американцев. Она думает, он шутит. Он уверяет, что нет.
— Я понимаю, это звучит слащаво, особенно учитывая то, чем занимается Санта. Но мне кажется, лучше всего начать с описания того, что я хотел бы назвать подарками людям Земли.
Он передаст всю свою хронику — все 2,4 миллиона слов, которые он написал, и, что гораздо интереснее, все 73 496 часов видео, которое он снимал на всех континентах, кроме Атлантиды, с начала пятого столетия и заканчивая девятнадцатым веком.
Он расскажет все, что знает, о жизни в нашей Галактике, в нашей части Млечного Пути, подтвердив имеющиеся данные материалами, текстами и изображениями, которые сохранились на борту станции.
— Это все, разумеется, жуткое старье, — говорит он, — но все-таки лучше, чем ничего.
И он даст людям Земли то, что осталось от высоких технологий его планеты, — особенно батарейки, которые приводят в действие и видеоплеер, и портативный маяк, и арктическую станцию — а ведь прошел, на минуточку, тысяча пятьсот восемьдесят один год с момента их установки.
— Я надеюсь, — говорит он, — какие-нибудь ученые смогут в них разобраться.
Она мысленно задается вопросом, сколько миллиардов долларов могут стоит его вризхонгиллианские батарейки, — и чувствует укол ненависти к самой себе.
— Это будет невероятно, Николас!
— Давайте будем надеяться, что все-таки вероятно, — улыбается он.
— Я имею в виду, это будет… огромным событием, которое когда-либо происходило!
— Надеюсь. Я хочу думать, что люди будут рады удостовериться наконец в том, что они не единственные разумные существа и не одиноки во Вселенной.
«Потому что, — думает он, — я бесконечно и невыразимо счастлив оттого, что мое одиночество наконец-то подходит к концу».
— Николас!
— Да?
— Можно я вас обниму?
