Глава четвертая
Пускай посветят мне в окно
Ночные поезда,
Волшебные и добрые
Ночные поезда.
«Ночные поезда», народная песня
Тень и Среда позавтракали в «Деревенской кухне», через дорогу от мотеля. На дворе было восемь часов утра, и мир был туманен и сыр.
— Ты по-прежнему готов уехать из Игл-Пойнта? — спросил Среда. — Если да, то сперва мне нужно сделать пару звонков. Сегодня пятница. Пятница — день бездельный. Женский день. А завтра суббота. Пора за работу.
— Я готов, — ответил Тень. — Ничто меня здесь не держит.
Среда навалил себе в тарелку целую гору мясной нарезки. Тень ограничился парой ломтиков дыни, рогаликом и сливочным сырком. Расположились они в отдельной кабинке.
— Так ты говоришь, ночью тебе приснился странный сон, — сказал Среда.
— Н-да, — согласился Тень, — действительно странный.
Утром, когда он вышел из номера, грязные следы Лоры, ведущие от его номера через холл ко входной двери, были отчетливо видны на полу.
— Да, кстати, — вскинулся Среда, — а откуда вообще такое имя: Тень?
Тень пожал плечами:
— Такое вот имя.
За окном подернутый дымкой мир превратился в карандашный эскиз с дюжиной оттенков серого и разбросанными кое-где расплывчатыми пятнами электрического красного и чистого белого цвета.
— А как ты потерял глаз?
Среда заправил в рот с полдюжины ломтей бекона, прожевал и тыльной стороной руки вытер с губ жир.
— Да не терял я его, — ответил он. — Я точно знаю, где он и что с ним.
— Ладно, что делаем дальше?
Вид у Среды сделался задумчивый. Он съел еще несколько ярко-розовых ломтиков ветчины, вынул из бороды кусочек мяса и бросил его обратно в тарелку.
— А делаем мы вот что. Завтра вечером у нас встреча с несколькими именитыми персонами — каждой в своей области. Ты, кстати, особо перед ними не тушуйся. Встреча назначена в одном из самых значимых мест во всей стране. Потом выпьем с ними и угостим их ужином. Я тут затеваю одно предприятие, и мне нужна их поддержка.
— А где находится это самое значимое место во всей стране?
— Увидишь, мальчик мой. Одно из самых значимых. Единого мнения на сей счет не существует. Своих коллег я об этой встрече уже известил. По дороге заскочим в Чикаго, надо подзапастись деньжатами. Нам предстоят серьезные представительские расходы, на которые моей нынешней наличности явно не хватит. Потом двинем в Мэдисон, — Среда расплатился за завтрак и они направились через дорогу, к стоянке у мотеля. Среда перебросил Тени ключи от машины.
Тень вырулил на трассу и выжал газ.
— Будешь по нему скучать? — спросил Среда. Он рылся в папке, битком набитой картами.
— По городу? Нет. Я ведь и не жил здесь никогда по-настоящему. В детстве вообще никогда подолгу не задерживался на одном месте, а когда приехал сюда, мне было уже за двадцать. Это Лорин город, не мой.
— Будем надеяться, что здесь она и останется, — сказал Среда.
— Это был сон, — сказал Тень. — Мы же договорились.
— Ну и правильно, — поддакнул Среда. — Здравый подход. Ты хоть трахнул ее, ночью-то?
Тень задержал дыхание. Потом выдохнул и сказал:
— Не твое собачье дело. Нет, не трахнул.
— А хотелось?
Тень на это вообще ничего не ответил. Он ехал на север, по направлению к Чикаго. Среда усмехнулся и занялся своими картами: он то развертывал их, то свертывал снова, время от времени большой серебряной шариковой ручкой делая пометки в желтом линованном блокноте.
Наконец занятие это ему надоело. Он отложил ручку, бросил папку с картами на заднее сиденье.
— Что приятно в тех штатах, куда мы направляемся, — сказал Среда, — ну, там, в Миннесоте, Висконсине и все такое, так это женщины. Самый тот тип, который мне нравился в молодые годы. Кожа белая, глаза голубые, волосы такие светлые, что почти совсем белые, винного цвета губы и округлые полные груди, с прожилками, как в добром сыре.
— В молодые годы, и только-то? — отозвался Тень. — А мне показалось, нынче ночью ты тоже времени зря не терял.
— Так точно, — Среда улыбнулся. — Хочешь узнать, в чем секрет моего успеха?
— Деньги платишь?
— Фу, пошлость какая! Нет, все дело в личном обаянии. Простом и неотразимом.
— Ну, обаяние дело нехитрое. Оно либо есть, либо нет, чужого, как говорится, не займешь.
— Ну, как раз чарам-то можно и выучиться, — заметил Среда.
Тень настроил радио на ретро-волну и стал слушать песни, которые были в ходу еще до того, как он появился на свет. Боб Дилан пел о том, что скоро будет ливень, и Тень подумал: интересно, этот ливень уже прошел или только еще собирается. Дорога впереди была пуста, и кристаллы льда сверкали в лучах утреннего солнца, как бриллианты.
Чикаго подкрадывался незаметно, как головная боль. Сперва они ехали по сельской местности, потом понемногу маленькие придорожные городки переросли в неряшливые приземистые пригороды, а те как-то сами собой превратились вдруг в огромный город.
Они остановились у крепко сбитого многоквартирного дома, выкрашенного в черный цвет. Дорожка к подъезду расчищена от снега. Они зашли в подъезд, и Среда нажал на самую верхнюю кнопку старенького, с желобками, интеркома. Никакой реакции. Он нажал снова. Потом, пробы ради, начал нажимать на все кнопки подряд, пытаясь вызвонить других жильцов — с тем же результатом.
— Да сломанный он, — сказала на ходу спускавшаяся по лестнице сухонькая старушка. — Не работает. Мы в обслугу звонили, говорим, когда чинить придешь, а ему что, он в Аризону съехал, легкие лечить.
Говорила она с довольно-таки сильным акцентом. Восточноевропейским, как показалось Тени.
Среда отвесил ей низкий поклон.
— Зоря, дорогая моя, ты не поверишь, но выглядишь ты — просто глаз не оторвать, свет ты мой ясный! Ни чуточки не постарела.
Старушка смерила его взглядом.
— Не желает он тебя видеть. И я тебя видеть не желаю. Ты горевестник.
— Это просто потому, что если новости того не стоят, я к вам не приезжаю.
Старушка фыркнула. На ней было старое красное пальто, застегнутое на все пуговицы, в руках — пустая авоська. Она подозрительно покосилась на Тень.
— А это еще что за дылда? — спросила она у Среды. — Опять бандита нанял?
— Милостивая госпожа, как можно! Этого джентльмена зовут Тень. Да, он работает на меня, но исключительно для вашего же блага. Тень, позволь тебе представить: очаровательная мисс Зоря Вечерняя.
— Очень приятно, — сказал Тень.
Старуха уставилась на него птичьим глазом.
— Тень, — повторила она. — Славное имя. Когда тени становятся долгими, наступает мой час. А ты — длинная тень. — Она смерила его взглядом с головы до ног и улыбнулась. — Можешь поцеловать мне руку, — и она протянула ему холодную ладошку.
Тень наклонился и поцеловал ее худые пальцы. На среднем — большой перстень с янтарем.
— Славный мальчик, — проговорила она. — Пойду, куплю овощей. Я, понимаешь, единственная в этом доме, кто приносит хоть какие-то деньги. Сестры не гадают. Это все оттого, что говорят они только правду, а правду люди слушать не хотят. Правда — штука скверная, от нее у людей душа не на месте, и в другой раз они уже не придут. А я-то вру, как воду лью, и говорю им то, что они хотят услышать. Так что на хлеб в этом доме зарабатываю я одна. Вы что, и на ужин собираетесь остаться?
— Если нам будет дозволено, — тут же встрял Среда.
— Тогда давайте деньги, еды будет больше, — сказала она. — Гонору мне хватает, но на мякине меня не проведешь. У сестер гонору побольше, чем у меня. А больше всех, конечно — у него. Так что давайте деньги, а им об этом не говорите.
Среда расстегнул бумажник, сунул в него руку и вынул двадцатку. Зоря Вечерняя тут же выхватила купюру у него из пальцев, но взгляда не отвела. Он достал еще одну двадцатку и тоже отдал ей.
— Вот и ладно, — сказал она. — Как баре есть будете. А теперь идите по лестнице на самый верх. Зоря Утренняя уже проснулась, но третья наша сестрица спит себе, так что шуму особо не подымайте.
Тень и Среда пошли вверх по темной лестнице. Площадка третьего этажа была сплошь завалена черными пластиковыми мешками с мусором, от которых шел запах гнилых овощей.
— Они что, цыгане? — спросил Тень.
— Зоря и ее семейство? Попал пальцем в небо. Нет, они не Rom. Они русские. Типа, славяне.
— Так ведь она же гадалка.
— Мало ли на свете гадалок! Я и сам балуюсь иногда, под настроение. — К последнему лестничному пролету Среда уже пыхтел как паровоз. — Что-то я начал терять форму.
На самой верхней площадке оказалась одна-единственная дверь, выкрашенная в красный цвет и с глазком посередине.
Среда постучался. Ответа не последовало. Он постучал еще раз, уже сильнее.
— Иду! Иду! Слышу я вас! Слышу! — защелкали замки, задвигались по полозьям засовы, лязгнула цепочка. Красная дверь со скрипом отворилась.
— Кто здесь? — мужской голос, старческий и прокуренный насквозь.
— Старый друг, Чернобог. С компаньоном.
Дверь открылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка. В темноте Тень разглядел седую голову: человек внимательно их разглядывал.
— Что ты здесь забыл, Вотан?
— Во-первых, удовольствие видеть тебя и говорить с тобой. Ну, а еще есть у меня кое-какая информация. Как там говорится?.. Ах да, было наше, станет ваше.
Дверь распахнулась. За ней стоял плотно сбитый коротышка, одетый в несвежий купальный халат: волосы — перец с солью, морщинистое лицо. Светло-серые потертые штаны в полоску — и тапочки. В толстых мощных пальцах была зажата сигарета без фильтра, которую он курил, пряча огонек в кулак. Как зэк, подумал Тень. Или как профессиональный солдат. Хозяин квартиры протянул Среде левую руку.
— Ну тогда добро пожаловать, Вотан.
— Теперь меня зовут Среда, — ответил тот, рукопожатием на рукопожатие.
Короткая улыбка, сверкнули желтые прокуренные зубы.
— Да уж, — сказал хозяин квартиры. — Обхохочешься. А это кто?
— Мой партнер. Тень, познакомься, это мистер Чернобог.
— Ну, здорово! — сказал Чернобог и пожал Тени левую руку. Руки у него были шершавые и загрубелые, а кончики пальцев — настолько густого желтого цвета, будто он вымачивал их в растворе йода.
— Как поживаете, мистер Чернобог?
— Хреново поживаю. Нутро болит, спину ломит, а по утрам от кашля наружу выворачивает.
— Ну что вы стоите в дверях? — раздался женский голос. Тень заглянул через плечо Чернобога и увидел еще одну старушку, еще более субтильную и хрупкую, чем сестра, — вот только волосы у нее до сих пор были длинными и золотистыми. — Я Зоря Утренняя, — сказала она. — Нечего стоять в прихожей. Проходите, присаживайтесь. Я принесу вам кофе.
За дверью была квартира, в которой пахло вареной капустой, кошачьим туалетом и сигаретами без фильтра; их провели через крошечную прихожую мимо нескольких закрытых дверей в гостиную на том конце коридора и усадили на огромный древний диван, набитый конским волосом, потревожив по дороге престарелого серого кота, который вытянулся, встал и проследовал, нога за ногу, на дальний конец дивана, где и улегся, смерив каждого по очереди взглядом, — после чего закрыл глаза и вновь отошел ко сну. Чернобог уселся в кресло напротив.
Зоря Утренняя отыскала пустую пепельницу и поставила ее перед Чернобогом.
— Какой кофе вы предпочитаете? — спросила она у гостей. — У нас его пьют черным, как ночь, и сладким, как грех.
— Звучит превосходно, мэм, — сказал Тень и посмотрел в окно, на стоящие напротив здания.
Зоря Утренняя вышла. Чернобог посмотрел ей вслед.
— Вот это женщина, я понимаю, — сказал он. — Не то что ее сестры. Одна — просто гарпия, а другая только и знает, что спать целыми днями.
Ногу в тапочке он водрузил на длинный приземистый кофейный столик, в центре которого красовалась инкрустированная шахматная доска, сплошь в подпалинах от сигарет и отпечатках кофейных чашек.
— Ваша жена? — спросил Тень.
— Никому она не жена, — старик посидел с минуту молча, разглядывая мозолистые руки. — Да нет. Мы все тут родственники. И приехали сюда все вместе, в старые-стародавние времена.
Чернобог вынул из кармана халата пачку сигарет без фильтра. Среда тут же достал узкую золотую зажигалку и дал ему прикурить.
— Сперва мы приехали в Нью-Йорк, — начал Чернобог. — Наши соотечественники всегда едут только в Нью-Йорк. А потом перебрались сюда, в Чикаго. И дела пошли из рук вон. Даже там, на родине, люди про меня почти совсем забыли. А здесь я и вовсе — дурное воспоминание. Знаешь, чем я занялся, когда приехал в Чикаго?
— Нет, — честно ответил Тень.
— Нашел работу в мясной промышленности. На бойне. Когда бычок оказывается на пандусе, там его ждет забойщик. То есть я. А знаешь, почему нас называют забойщиками? Потому что в руках у меня кувалда, и ею я шарашу скотину по лбу. Бац! В этом деле главное — сильные руки. Понял? Потом тушу цепляют, поднимают и перерезают горло. Прежде чем отрезать голову, надо спустить кровь. Самые сильные люди на всех бойнях — это мы, забойщики. — Он откинул рукав халата и согнул в локте руку, так что под старческой кожей заиграл и впрямь довольно приличный бицепс. — Хотя, конечно, одной силой не обойдешься. Тут нужен поставленный удар. Иначе ты скотину разве что оглушишь, а то, чего доброго, она может еще и разбуяниться. А потом, в пятидесятые, нам выдали пневмопистолеты. Приставляешь его быку к башке и — бац! бац! Тут, казалось бы, кто угодно может скотину забить. Ан нет! — Он всадил воображаемый штырь в голову воображаемой корове. — Тут тоже нужна техника.
Он улыбнулся, вспомнив былое, и во рту у него блеснул стальной зуб.
— Опять досаждаешь людям своими россказнями про то, как убивал коров? — Зоря Утренняя внесла на красном деревянном подносе кофе в маленьких расписных эмалированных чашечках. Она раздала каждому по чашке и села рядом с Чернобогом.
— Зоря Вечерняя ушла в магазин, — сказала она. — Скоро вернется.
— Мы встретились внизу, — подхватил Среда. — Говорит, в гадалки подалась.
— Да-да, — кивнула Зоря Утренняя, — сумерки — самое время для лжи. А из меня какая лгунья, так что и в гадалки я не гожусь. А сестричка наша, Зоря Полуночная, та вообще врать не умеет.
Кофе оказался еще крепче и слаще, чем Тень ожидал.
Он извинился и вышел в туалет — крохотную, похожую на чулан комнатку, в которой висело несколько пожелтевших фотографий мужчин и женщин, застывших в неестественных викторианских позах. Казалось, едва успел наступить полдень, но дневной свет уже пошел на убыль. В гостиной беседа тем временем перешла на повышенные тона. Он вымыл руки в ледяной воде дурно пахнущим обмылком.
Когда Тень вернулся в гостиную, Чернобог стоял на ногах.
— От тебя одни неприятности! — кричал он. — И ничего, кроме неприятностей! И слушать тебя не желаю! И вообще, проваливай из моего дома!
Среда по-прежнему сидел на диване, потягивал кофе и гладил серого кота. Зоря Утренняя стояла на вытертом ковре, нервически перебирая пряди своих длинных светлых волос.
— Какие-то проблемы? — поинтересовался Тень.
— Главная проблема — это он! — закричал Чернобог. — Он главная проблема! Скажи ему, что ничто на свете не заставит меня ввязываться в его делишки! И вообще пусть убирается отсюда! Убирайтесь оба!
— Прошу тебя, — мягко сказала Зоря Утренняя. — Прошу тебя, потише, ты же разбудишь Зорю Полуночную.
— Ты не лучше его, тоже спишь и видишь, чтобы я ввязался во все это безумие! — продолжал кричать Чернобог. Вид у него был такой, будто он вот-вот разрыдается. Столбик пепла сорвался с его сигареты и упал на ветхий ковер.
Среда встал, подошел к Чернобогу и положил ему руку на плечо.
— Послушай меня, — миролюбиво сказал он. — Во-первых, никакое это не безумие. Другого выхода у нас нет. Во-вторых, там будут все. Ты же не хочешь остаться в одиночестве, а, что скажешь?
— Ты меня знаешь, — сказал Чернобог. — Ты знаешь, что творили эти руки. Тебе нужен не я, тебе нужен мой брат. А его нет.
Дверь открылась, и сонный женский голос спросил:
— Случилось что-нибудь?
— Нет-нет, сестренка, ничего не случилось, — засуетилась Зоря Утренняя. — Спи спокойно, — и тут же обернулась к Чернобогу. — Вот видишь? Видишь, что ты натворил? А ну-ка иди и сядь на место. Садись, я говорю!
На секунду показалось, что Чернобог сейчас ввяжется с ней чуть ли не в драку; но тут весь его пыл вдруг улетучился. Вид у него сделался больной и несчастный — и очень одинокий.
Все трое вернулись в неряшливую гостиную. По стенам, сантиметрах в тридцати от потолка, шло ровное никотиновое кольцо, похожее на венчик ржавчины в старой ванне.
— Ты или не ты, какая разница, — невозмутимо продолжил, обращаясь к Чернобогу, Среда. — Если это имеет отношение к твоему брату, значит, и к тебе это тоже имеет отношение. Уж в этом с вами, дуалистическими существами, никому из нас не равняться, правильно я говорю?
Чернобог ничего ему на это не ответил.
— Кстати, о Белобоге, о нем ничего не слышно?
Чернобог покачал головой и перевел взгляд на Тень:
— У тебя есть брат?
— Нет, — ответил Тень. — По крайней мере, мне об этом ничего не известно.
— А вот у меня есть. Говорят, как две капли воды. Понимаешь? Когда мы были молоды, волосы у него, ну, они белые, понимаешь, очень светлые, и глаза голубые, вот люди и говорили, что он — хороший брат. А у меня волосы темные, темнее даже, чем у тебя, и я, значит, нехороший, понимаешь? Я плохой брат. А теперь вот сколько времени прошло, волосы у меня поседели. У него, кстати, тоже — тоже наверняка поседели. И если сейчас поставить нас рядом — как понять, кто был светлый, кто темный?
— Вы с ним дружили? — спросил Тень.
— Дружили? — переспросил Чернобог. — Да нет. Это как ты себе представляешь? У нас и интересы были совершенно разные.
В конце коридора раздался какой-то шум. Вошла Зоря Утренняя.
— Ужин будет через час, — сказала она и вышла.
Чернобог вздохнул.
— Она уверена, что прекрасно готовит, — сказал он. — Где она выросла, там кухарки готовили. А теперь — нету кухарок. И ничего нету.
— Так не бывает, — вмешался Среда. — Всегда остается хоть что-то.
— Опять ты, — обернулся на него Чернобог. — Не желаю тебя слушать.
Он повернулся к Тени:
— Ты в шашки играешь? — спросил он.
— Да, — ответил Тень.
— Вот и славно. Значит, сыграешь со мной в шашки. — Он снял с каминной полки деревянную коробку с шашками и вытряхнул их на столик. — Я буду играть черными.
Среда дотронулся до руки Тени:
— Не стоит, знаешь, лучше не делай этого, — сказал он.
— А что такого-то? Я и сам не прочь, — сказал Тень. Среда пожал плечами и вынул из небольшой стопки пожелтевших журналов старый номер «Ридерз дайджест».
Коричневые пальцы Чернобога закончили расставлять шашки, и игра началась.
Потом Тень много раз будет ловить себя на том, что вспоминает эту игру. А по ночам она ему даже снилась. Плоские круглые кусочки дерева, которыми он играл, были грязно-желтого цвета, номинально — белого. Те, что у Чернобога — тусклого, выцветшего черного. Первый ход должен был сделать Тень. Ему снилось, что во время игры никто вообще ничего не говорил, и слышны были только громкие щелчки, когда шашки опускались на доску, или шорох дерева о дерево, когда их передвигали с одного поля на другое.
Первые пять-шесть ходов оба игрока передвигали передние шашки в центр доски, оставив задние ряды нетронутыми. Между ходами случались паузы, долгие, как в шахматах: оба сидели, смотрели на доску и думали.
Тень играл в шашки и в тюрьме: так проще было убить время. В шахматы ему тоже доводилось играть, но он был не из тех, кто любит все рассчитывать на несколько ходов вперед, просто по складу характера. Ему больше нравилось, когда получается в нужный момент найти единственно правильное решение. А в шашки можно выиграть и так — иногда.
Раздался щелчок: Чернобог поднял одну из черных фишек и перепрыгнул ею фишку белую. Старик снял с доски шашку Тени и положил ее на столик, рядом.
— Первая кровь. Ты проиграл, — сказал Чернобог. — Партия.
— Да нет, — не согласился Тень. — До конца еще далеко.
— Тогда, может, поставишь что-нибудь на кон? Мелочь какую-нибудь, просто для интереса.
— Нет, — Среда поднял голову, оторвавшись от колонки «Юмор в мундире». — Никаких ставок.
— Я не с тобой играю, слышишь, ты, дед. Я с ним играю. Так как же, мистер Тень, замажем игру?
— А о чем вы здесь спорили, когда я пришел? — спросил Тень.
Чернобог поднял кустистую бровь.
— Твой хозяин хочет, чтобы я к нему присоединился. И помогал в этой его дурацкой затее. А я скорее сдохну, чем соглашусь.
— Хотите ставку? Пожалуйста. Если я выиграю, вы работаете с нами.
Старик поджал губы.
— Ну, может, я и соглашусь, — сказал он. — Но только при одном условии. Если ты согласишься на мою ставку.
— Какую?
На лице у Чернобога не дрогнул ни один мускул.
— Если выиграю, вышибу тебе мозги. Кувалдой. Сперва ты встанешь на колени. Потом я ударю тебя, один раз. И больше ты не встанешь. — Тень поднял глаза на старика, пытаясь понять по лицу, что у того на уме. Старик не шутил. Совсем не шутил: в глазах у него явственно читалась внезапно вспыхнувшая жажда не то боли, не то смерти, не то возмездия.
Среда захлопнул журнал.
— Хватит пороть чушь! — сказал он. — Не стоило нам вообще сюда приезжать. Тень, идем отсюда!
Потревоженный серый кот встал, перебрался на стол и остановился рядом с игральной доской. Оценив расположение шашек, он спрыгнул на пол и, высоко задрав хвост, удалился.
— Нет, — сказал Тень. Смерти он не боялся. В конечном счете, жить ему было незачем. — Хорошая ставка. Я ее принимаю. Если вы игру выиграете, я дам вам возможность вышибить мне мозги одним ударом молота, — и передвинул следующую шашку на соседний квадратик, у самого края доски.
Больше никто не сказал ни слова, но Среда к отложенному «Ридерз дайджест» так и не притронулся. Он сидел и смотрел на игру, обоими глазами, настоящим и искусственным, и лицо его было абсолютно бесстрастным.
Чернобог взял у Тени еще одну шашку. Тень взял две шашки Чернобога. Из коридора донесся запах готовящейся пищи: непривычный. Не все составляющие этого запаха были Тени по вкусу, но ею вдруг охватило отчаянное чувство голода.
Они передвигали шашки, по очереди, черные и белые. Суматоха размена, потом — расцветает вдруг дамка, в два раза выше обычной шашки: более не скованные необходимостью двигаться только вперед и вбок, по одной клетке за раз, дамки имеют право скользить по доске в любую сторону, и оттого становятся вдвойне опасней. Они дошли до последнего предела, и поэтому обретают право идти туда, куда им заблагорассудится. У Чернобога было три дамки, у Тени — две.
Чернобог прошелся по доске одной из своих дамок, сметя все оставшиеся в живых шашки Тени, покуда две другие его дамки заперли обе дамки противника.
Потом Чернобог провел четвертую дамку, вернулся на свою сторону доски, туда, где томились две запертые дамки Тени, и, без тени улыбки, взял обе. Партия.
— Ну вот, — сказал Чернобог. — Теперь осталось только вышибить тебе мозги. И на колени ты встанешь сам, добровольно. Мне это нравится.
Он вытянул старческую сморщенную руку и похлопал Тень по плечу.
— Но обед-то еще не готов, время у нас есть, — поднял глаза Тень. — Хотите еще одну партию? На тех же условиях?
Чернобог прикурил очередную сигарету, вынув спичку из кухонного коробка.
— Что значит, на тех же условиях? Ты что, хочешь, чтобы я убил тебя дважды?
— На настоящий момент у вас право на один удар, не больше и не меньше. Вы же сами говорили, что не все в этом деле зависит от силы, нужен навык. Ну и вот, если вы и на этот раз выиграете, у вас будет право на два удара.
Чернобог насупился.
— Один удар, и все, одною удара вполне достаточно. Это целое искусство, — левой рукой он похлопал себя по бицепсу правой, попутно сбросив в ладонь пепел с кончика сигареты.
— Это было много лет назад. Если навык ушел, вы меня всего лишь покалечите, не более. Сколько времени прошло с тех пор, как вы в последний раз взмахнули молотом на чикагской скотобойне? Тридцать лет? Сорок?
Чернобог промолчал. Плотно сомкнутые губы — как серый шрам через нижнюю часть лица. Он побарабанил пальцами по столешнице, явно пытаясь поймать какой-то свой ритм. Потом начал заново расставлять на доске шашки.
— Играем, — сказал он. — Ты опять за светлые. А я — темный.
Тень двинул вперед первую шашку. Чернобог двинул свою. И Тень вдруг понял, что Чернобог сейчас будет пытаться разыграть ту же самую партию, которую только что довел до победы, и что именно на этом его и можно поймать.
На сей раз Тень играл совершенно отчаянно. Он легко велся на самые простенькие комбинации, делал ходы не задумываясь, не давая себе ни секунды на размышление. И на сей раз на лице у него сияла улыбка, и с каждым ходом, который делал Чернобог, улыбка эта сияла все ярче и ярче.
Вскоре Чернобог уже не просто передвигал по полям шашки, он лупил ими о деревянную доску со всей дури, так, что остальные шашки подпрыгивали на своих черных квадратиках, а столик ходил ходуном.
— А вот тебе! — рявкнул Чернобог, сметя с доски очередную шашку Тени и с грохотом поставив на нужное поле свою собственную, черную. — Вот тебе. Что ты на это скажешь?
Тень ничего на это не сказал: он просто улыбнулся, перепрыгнул через шашку, которую только что поставил Чернобог, а потом еще через одну, и еще, и через четвертую тоже, расчистив от черных шашек весь центр доски. Потом взял из стопки битых шашек одну белую и положил на свою сверху, обозначив только что проведенную дамку.
После этого осталось только провести зачистку: игра была сделана буквально через несколько ходов.
— Ну что, третью, для ровного счета? — спросил Тень.
Но Чернобог просто сидел и смотрел на него, и глаза у него были как два стальных наконечника. А потом вдруг расхохотался и ударил обеими руками Тень по плечам:
— А ты мне нравишься! — заорал он. — Тебе палец в рот не клади!
Но тут Зоря Утренняя просунула в дверь голову и сказала, что ужин готов и чтобы они убирали со стола свои шашки и стелили скатерть.
— Столовой у нас в доме нет, — сказала она. — Так что извините. Мы едим прямо здесь.
На стол поставили подтарельники. Потом каждый получил по маленькому расписному подносу, на котором лежал потускневший столовый прибор. Подносы надлежало класть на колени.
Зоря Вечерняя принесла пять деревянных плошек и положила в каждую по неочищенной разварной картофелине, которую затем залила доброй порцией отчаянно красного борща. Сверху она шлепнула по ложке сметаны — и раздала плошки по рукам.
— Я думал, нас будет шестеро, — сказал Тень.
— Зоря Полуночная еще спит, — сказала Зоря Вечерняя. — Еду мы ей оставляем в холодильнике. Как проснется, так и поест.
Картошка оказалась рассыпчатой, борщ — кислым, и на вкус больше напоминал маринованную свеклу.
На второе подали жесткое, как подметка, тушеное мясо с каким-то овощным гарниром — овощи, похоже, варили так долго и усердно, что различить в этом месиве исходные растительные компоненты было решительно невозможно.
Засим последовали капустные листья, фаршированные смесью риса с рубленым мясом, и капустные листья эти были настолько толстыми и жилистыми, что разрезать их, не разбросав при этом по ковру рис и мясо, тоже было нелегко. Тень сидел и гонял сей кулинарный изыск по тарелке.
— Мы тут в шашки сыграли, — сказал Чернобог, отсадив от куска тушеного мяса очередную порцию. — С этим вот молодым человеком. Он выиграл партию, я выиграл партию. Поскольку он выиграл, я согласился отправиться с ним и Средой и поддержать их в этом безумном начинании. А поскольку выиграл я, то, когда все это кончится, мне придется молодого человека убить ударом молота.
Обе Зори со скорбным видом закивали.
— Экая жалость! — сказала Тени Зоря Вечерняя. — Если бы я взялась вам погадать, наверняка напророчила бы долгую и счастливую жизнь и кучу детишек.
— Вот поэтому из тебя и получилась хорошая гадалка, — подхватила Зоря Утренняя. Вид у нее был сонный донельзя, будто она и так уже засиделась много дольше привычного для нее времени. — Врешь ты лучше нас всех вместе взятых.
Ужин кончился, а чувство голода у Тени так и не прошло. В тюрьме еда была — дрянь, но и в тюрьме кормили лучше, чем здесь.
— Славная трапеза, — сказал Среда, который только что с видимым удовольствием очистил свою тарелку. — Дамы, огромное вам спасибо. А теперь, боюсь, мне придется взять на себя смелость и попросить вас порекомендовать нам какую-нибудь приличную гостиницу неподалеку.
При этих его словах вид у Зори Вечерней сделался обиженным донельзя.
— А с чего это вам вздумалось идти в гостиницу? — вскинулась она. — Или мы вам не друзья?
— Я никоим образом не собирался обеспокоить вас… — начал Среда.
— Да какое уж тут беспокойство, — перебила его Зоря Утренняя, перебирая рукой свои волосы — невероятно, неуместно золотые, — и зевнула. — Ты можешь лечь в комнате Белобога, — ткнула она пальцем в Среду. — Она все равно стоит пустая. Что же до вас, молодой человек, постелем вам на диване. Честное слово, спать будете, как убитый.
— Как мило с вашей стороны, — сказал Среда. — А что, мы, пожалуй, примем ваше приглашение.
— И заплатишь ты мне за это ровно столько, сколько собирался оставить в гостинице, — торжествующе подытожила, кивнув, Зоря Вечерняя. — Сто долларов.
— Тридцать, — сказал Среда.
— Пятьдесят.
— Тридцать пять.
— Сорок пять.
— Сорок.
— По рукам. Сорок пять долларов. — Зоря Вечерняя потянулась через стол и пожала Среде руку. И тут же начала убирать со стола.
Зоря Утренняя зевнула так отчаянно, что Тени на секунду показалось, что она вот-вот свернет себе челюсть, сказала, что отправляется спать прямо сейчас, а то еще чего доброго уснет за столом с пирогом вместо подушки, — и пожелала всем спокойной ночи.
Тень помог Зоре Вечерней отнести тарелки и плошки на крохотную кухоньку. К его удивлению, под раковиной оказалась допотопная посудомоечная машина, в которую он всю свою ношу и загрузил. Зоря Вечерняя заглянула ему через плечо, поцокала языком и изъяла из машины все деревянные плошки.
— Эти в раковину, — сказала она.
— Извините.
— Да пустяки. Пойдем-ка лучше обратно, у нас еще пирог, — ответила она.
Пирог — яблочный — оказался покупным и разогретым в микроволновке: и очень, очень вкусным. Они, все четверо, съели его с мороженым, после чего Зоря Вечерняя выгнала всех из гостиной и постелила Тени на диване — выглядело все очень уютно.
Когда они вышли в коридор, Среда повернулся к Тени.
— Что такое ты сделал там, в комнате — в смысле, с шашками? — спросил он.
— А что такого?
— Сильный ход. Ты, конечно, большую глупость свалял, просто огромную. Но ход хороший. Спи спокойно.
Тень почистил зубы, умылся холодной водой в маленькой ванной, вернулся в гостиную, выключил свет и заснул еще до того, как его голова коснулась подушки.
Тени снились взрывы: он вел грузовик по минному полю, и по обе стороны от машины рвались заряды. Лобовое стекло разлетелось вдребезги, и он чувствовал, как по лицу течет кровь.
Потом кто-то начал в него стрелять.
Одна пуля пробила ему легкое, другая раздробила позвоночник, третья ударила в плечо. Каждый удар он чувствовал по отдельности, а потом упал на рулевое колесо.
Последний взрыв раздался уже в полной тьме.
Наверное, все это мне снится, думал Тень, оставшись один в темноте. Кажется, я уже умер, только что. Он вспомнил, как в детстве ему говорили, что если умрешь во сне, то и на самом деле тоже умрешь, и как он в это верил. Но мертвым он себя не чувствовал. Он приоткрыл глаза: на пробу.
В маленькой гостиной, у окна, спиной к нему стояла женщина. Сердце у него оборвалось, застыло на секунду, потом пошло снова.
— Лора? — спросил он.
Она обернулась, обрамленная лунным светом.
— Извини, — сказала она. — Я не хотела тебя будить.
У нее был мягкий восточноевропейский акцент.
— Я сейчас уйду.
— Да нет, ничего страшного, — сказал Тень. — Ничуть вы меня не разбудили. Просто сон приснился.
— Да-да, — подхватила она. — Ты вскрикивал — и стонал. Мне даже захотелось и в самом деле тебя разбудить, но потом я подумала — нет, не надо, пусть будет все как есть.
В тусклом лунном свете волосы у нее казались совершенно бесцветными. На ней была белая ночная сорочка с высоким, под самое горло, кружевным вырезом: длинная настолько, что подол лежал на полу. Тень сел, окончательно проснувшись:
— Вы — Зоря Полу… — он замялся. — Ну, та из сестер, которая все время спит.
— Да, я Зоря Полуночная. А тебя зовут Тень, правильно? Так мне тебя назвала Зоря Вечерняя, когда я проснулась.
— Правильно. А на что такое вы там смотрели, в окне?
Она подняла на него глаза, а потом поманила рукой — к себе, к окну. Пока он надевал джинсы, она стояла к нему спиной. Он подошел. Комната была маленькая, но шел он к ней, казалось, целую вечность.
Сколько ей лет, сказать было совершенно невозможно. Кожа ровная, без морщин, темные глаза, длинные ресницы, волосы — седые и длинные, до самого пояса. Лунный свет превратил дневные цвета в призраки, пародии на самих себя. Она была самой высокой из трех сестер.
Она подняла руку вверх, к ночному небу.
— Вот на это я и смотрела, — сказала она, указывая на большой ковш. — Видишь?
— Ursa Major, — сказал он. — Большая Медведица.
— Да, можно и с этой точки зрения на нее взглянуть, но в тех местах, откуда я приехала, привыкли к другой точке зрения. Я хотела пойти, посидеть на крыше. Составишь мне компанию?
Она подняла раму и, как была, босая, выбралась на пожарную лестницу. В окно ворвался ледяной ветер. В глубине души у Тени шевелилось какое-то смутное беспокойство, но в чем, собственно, дело, он понять не мог; поколебавшись секунду, он надел свитер, носки и туфли и последовал за ней на ржавую пожарную лестницу. Она ждала, выдыхая в холодный ночной воздух облачка пара. Он пошел за ней вверх, на крышу, глядя, как ступают со ступеньки на заледеневшую ступеньку ее босые ноги.
Ветер налетал кинжальной остроты порывами, ее сорочка липла к телу, и Тени вдруг стало неудобно оттого, что он смотрит на нее, а под рубашкой на ней совсем ничего нет.
— Вам не холодно? — спросил он, когда они добрались до верхней площадки, но ветер тут же унес его слова прочь.
— Что-что?
Она наклонилась к нему совсем близко. Запах ее дыхания был уютным и теплым.
— Я говорю: вам не холодно?
Вместо ответа она подняла палец: погоди — и перескочила, легко и быстро, через парапет, на плоскую крышу дома. У Тени это получилось несколько менее ловко, — а она уже шла по крыше туда, где лежало пятно тени от водонапорного бака. Там стояла скамейка, и она села, а он сел рядом. Бак экранировал ветер, и Тень был ему за это весьма признателен.
— Нет, — сказала она, — холодно мне не бывает. Это время — мое: ночь для меня — что глубокая темная вода для рыбы.
— Должно быть, ночь — ваше любимое время суток, — сказал Тень, понимая, что сморозил глупость, но ничего более умного в голову ему не пришло.
— У каждой из моих сестер свое время. Зоря Утренняя — хозяйка зари. Там, на родине, она отворяла ворота, чтобы отец мог выехать из них на своей… — ой, слово забыла, ну, вроде машины, только запряжена лошадьми.
— Колесница?
— Да, на колеснице. Отец выезжал из ворот на своей колеснице. А Зоря Вечерняя отворяла ему ворота в сумерках, когда он к нам возвращался.
— А вы?
Она помолчала. Губы у нее были полные, но очень бледные.
— А я отца никогда не видела. Я спала.
— Это что, болезнь такая?
Она не ответила. И ее как будто передернуло легкой дрожью — если то была дрожь, если он вообще мог что-то разглядеть в темноте.
— Так ты хотел знать, на что я смотрела?
— На Большой Ковш.
Она подняла руку, чтобы указать на созвездие, и ветер снова облепил ее тело тонким полотном сорочки. На секунду сквозь белый хлопок проступили соски, настолько четко, что каждый маленький пупырышек на ареоле стал виден ясно, как днем. Тень пробила дрожь.
— Ее называют Повозкой Одина. И Большой Медведицей. Там, откуда мы приехали, верят в то, что есть нечто такое, не бог, но нечто наподобие бога, очень плохое, и он прикован к небу цепями, между этих звезд. И если он сорвется с цепей, то сожрет весь свет. И поэтому три сестры должны постоянно смотреть на небо, весь день и всю ночь. Если он сорвется с цепей, этот небесный зверь, то миру конец. Пф! — и нет его.
— И что, люди действительно в это верят?
— Раньше верили. Давным-давно.
— И вы пытались рассмотреть между звездами это чудище?
— Ну, что-то вроде того. Да, пыталась.
Он улыбнулся. Если бы не этот холод, подумал он, было бы полное впечатление, что я сплю и вижу сны. Потому что в действительности такого просто не бывает.
— А можно задать вам вопрос сколько вам лет? Судя по всему, обе сестры гораздо старше вас.
Она кивнула.
— Я самая младшая. Зоря Утренняя родилась на восходе солнца, Зоря Вечерняя на закате, а я — в полночь. Я полуночная сестра: Зоря Полуночная. Ты женат?
— Моя жена умерла. Погибла на прошлой неделе в автомобильной катастрофе. Вчера были похороны.
— Мне очень жаль.
— А вчера ночью она приходила повидаться со мной. — Выговорить эти слова оказалось легче легкого: в этой темноте, в этом лунном свете они уже не казались настолько невероятными, как днем.
— Ты спросил ее, что ей нужно?
— Нет. В общем, нет.
— А стоило, пожалуй. Самый правильный вопрос, который нужно задавать мертвым. Иногда они отвечают. Зоря Вечерняя сказала, что ты играл с Чернобогом в шашки?
— Ага. И он выиграл право расколоть мне череп молотом.
— В былые времена людей для этого уводили высоко в горы. На самые кручи. И разбивали голову камнем. В честь Чернобога.
Тень огляделся. Нет, на крыше, кроме них, никого не было.
Зоря Полуночная рассмеялась.
— Глупый, да нет его здесь! К тому же, ты ведь тоже выиграл свою партию. И он не сможет нанести свой удар, пока это все не кончится. Он сам так сказал. Ты поймешь, когда настанет этот миг. Как те коровы, которых он убивал. Они всегда все понимали заранее. А иначе — какой бы во всем этом был смысл?
— У меня такое чувство, — сказал ей Тень, — словно я попал в какой-то другой мир, в котором действует совершенно иная логика. Свои правила. Как будто спишь и понимаешь, что есть тут такие правила, которые ни в коем случае нельзя нарушать. Даже если ты понятия не имеешь, что это за правила. И я просто пытаюсь под них подстроиться, понимаете?
— Понимаю, — сказала она и взяла его за руку: ладонь у нее была холодная как лед. — Один раз тебе уже дали защиту. Дали тебе само солнце. Но ты его уже потерял. Отдал его. А я могу тебе предложить защиту куда более слабую. Вместо отца — дочь. Но всякая помощь — в помощь. Ведь правда?
Холодный ветер перебирал ее белые волосы, то и дело забрасывая прядки на лицо.
— Мне теперь с вами что, драться предстоит? Или в шашки играть?
— Тебе даже целовать меня и то не придется, — ответила она. — Просто возьми у меня луну, и все.
— Как?
— Возьми луну.
— Я не понимаю.
— Смотри, — сказала Зоря Полуночная. Она подняла левую руку и расставила большой и указательный пальцы так, что луна оказалась словно бы зажатой между ними. И — как будто сорвала ее с ветки, быстрым ловким движением. На долю секунды ему и впрямь показалось, что она сняла луну с неба, но — нет, луна сияла на прежнем месте, а когда Зоря Полуночная раскрыла ладонь, между большим и указательным пальцами у нее оказался серебряный доллар с профилем Свободы.
— Красивый номер, — сказал Тень. — Даже и заметить не успел, когда и как вы его переправили в ладонь. И на последнем этапе тоже — не уследил.
— Я никуда ее не переправляла, — сказала она. — Я просто взяла ее, и все. А теперь отдам тебе, для сохранности. Держи. И никому не отдавай.
Она вложила ему доллар в правую руку и свела пальцы. Монета была совершенно ледяная на ощупь. Зоря Полуночная подалась вперед, опустила ему пальцами веки и поцеловала, легонько, по разу в каждый глаз.
Тень проснулся на диване, одетым. В узком косом луче солнечного света, который пробивался через окно, танцевали пылинки.
Он встал и подошел к окну. При дневном освещении комната показалась ему куда более тесной.
Еще с прошлой ночи в нем жила какая-то мысль и не давала ему покоя, и вот теперь, после того как он высунулся в окно и огляделся по сторонам, мысль эта предстала перед ним со всей ясностью. За окном не было никакой пожарной лестницы; не было ни балкона, ни ржавых металлических ступеней.
И тем не менее в руке у него был зажат — плотно зажат — серебряный доллар 1922 года, с профилем Свободы, гладкий и блестящий, словно его только что отчеканили.
— А, встал уже! — Дверь приоткрылась и в образовавшейся щели показалась голова Среды. — Вот и славно. Кофе будешь? Сейчас пойдем грабить банк.
Прибытие в Америку
1721 год
Самое важное, что необходимо понять в американской истории, — записал мистер Ибис в свой толстый, в кожаном переплете дневник, — есть совершенно фиктивный, выдуманный ее характер: перед нами не более чем набросок, сделанный карандашом для детей или для прочей не слишком разборчивой публики. По большей части она остается неосмысленной, неотрефлексированной, неизученной — это скорее некритическая репрезентация факта, нежели сам факт. Иначе говоря, изящная словесность, — продолжил он, помедлив немного, дабы обмакнуть перо в чернильницу и собраться с мыслями, — примером которой может служить история о том, что первопроходцами в Америке были пилигримы, которые приехали сюда в поисках мест, где они могли бы свободно исповедовать свою веру; о том, как они приехали сюда, взрастили хлеб свой и детей своих, и заполнили пустую землю.
По правде говоря, американские колонии были местом, где могли бесследно раствориться разного рода отбросы общества — и заставить забыть о себе. В те дни, когда в Лондоне за кражу двенадцати пенни можно было отправиться на виселицу, на Тайбернское дерево о трех вершинах, Америка стала символом милосердия, возможности получить еще один шанс. Впрочем, условия перевозки заключенных были таковы, что некоторые предпочитали честно прыгнуть с безлистого ствола и станцевать на воздушном паркете, пока не кончится сей быстрый танец. Приговор так и звучал: ссылка. Ссылка на пять, на десять лет, пожизненная.
Вас продавали капитану корабля, и в трюмах судна, набитого битком, точь-в-точь как невольничье, вы совершали путешествие либо в Северо-Американские колонии, либо в Вест-Индию; там капитан продавал вас в качестве сервента человеку, который выбивал из вашей шкуры каждое вложенное пенни, пока не истекал срок контракта. Но зато вам по крайней мере не приходилось ждать смертной казни в английской тюрьме (ибо тюрьма в те времена представляла собой место, где человек дожидался освобождения, ссылки или повешения: к отсидке никого не приговаривали), а потом пред вами открывался новый мир, полный неисследованных возможностей. Имелась в вашем распоряжении еще и возможность подкупить капитана, с тем чтобы он отвез вас обратно в Англию до истечения срока контракта. Попадались люди, которые именно так и поступали. И если власти ловили вас на обратном пути — или если находился старый враг или старый друг, который числил за вами должок, а потом вы попадались ему на глаза, и он сообщал об этом куда следует, — вас просто вешали, не моргнув глазом.
Все это напомнило мне, — продолжил он, помедлив немного для того, чтобы заново наполнить вделанную в стол чернильницу, достав для этой цели из шкафчика бутылку с умбровыми чернилами, а потом, обмакнув еще раз в чернильницу перо, — о жизненном пути Эсси Трегован, которая появилась на свет в продуваемой всеми ветрами корнуолльской горной деревушке, на юго-западе Англии, где семейство ее обитало с незапамятных времен. Отец у нее был рыбак, а кроме того — поговаривали — был у него и еще один промысел: развешивать в самые бурные ночи на самых опасных скалах фонари и заманивать тем самым корабли на рифы, в надежде поживиться выброшенным на берег грузом. Мать Эсси работала в услужении у местного сквайра кухаркой, и Эсси с двенадцати лет тоже поступила туда на работу, судомойкой. Она была маленькая и тощая, с огромными карими глазищами и темно-каштановыми волосами; работница из нее была так себе, зато она вечно была тут как тут, стоило только появиться в доме человеку, способному рассказать добрую историю или сказку: про пикси и спригганов, про черных болотных собак и девушек-тюленей из Пролива. Сам сквайр над подобными суевериями только смеялся, но прислуга каждую ночь выставляла за порог фарфоровое блюдечко с самым что ни на есть цельным молоком — для пикси.
Прошло несколько лет, и Эсси перестала быть маленькой и тощей; везде, где нужно, тело ее налилось и округлилось, как волны на зеленом море, карие глаза так и брызгали искрами смеха, а волосы вились и разлетались прядями по сторонам. Особенный огонь загорался в ее глазах, когда где-то поблизости появлялся Бартломью, восемнадцатилетний сын сквайра, который как раз об эту пору вернулся домой из Рагби; вот она и отправилась однажды ночью к стоячему камню на краю леса, и оставила на этом камне кусок хлеба, который Бартломью надкусил, но не доел, — а перед тем отрезала прядь собственных волос и обмотала этот хлеб волосами. И надо же такому случиться, что на следующий же день, когда она выгребала золу из камина в спальне у Бартломью, он сам подошел и заговорил с ней, и смотрел на нее более чем выразительно, и глаза у него были — опасные глаза, синие-синие, как небо перед бурей.
Очень опасные у него были глаза, говорила потом Эсси.
Недолгое время спустя Бартломью уехал в Оксфорд, а Эсси выгнали из дому вон, как только ее положение сделалось очевидным. Впрочем, ребенок родился мертвым, и в качестве знака особого благорасположения к матери Эсси, — а та была очень хорошей кухаркой — жена сквайра уговорила-таки мужа вернуть бывшую горничную на ее самое первое место, в судомойки.
Однако любовь Эсси к Бартломью обернулась ненавистью ко всему его семейству; не прошло и года, как она обзавелась новым ухажером, человеком с весьма сомнительной репутацией. Жил он в соседней деревне и звали его Джозайя Хорнер. И вот однажды ночью, когда вся семья отошла ко сну, Эсси встала и отворила заднюю дверь, чтобы впустить в дом своего любовника. И пока все спали, он обчистил дом.
Сразу возникло подозрение, что к ограблению причастен кто-то из домашних, потому что этот кто-то должен был открыть дверь изнутри (а жена сквайра точно помнила, как сама затворяла засов), а также иметь представление о том, где сквайр держал столовое серебро и где находится ящик, в котором лежали золотые монеты и векселя. И все же Эсси настолько отчаянно все отрицала, что ее совершенно ни в чем не подозревали до тех самых пор, пока мистера Джозайя Хорнера не задержали в эксетерской лавчонке при попытке обналичить один из принадлежавших сквайру векселей.
Дело Хорнера слушалось на местном выездном заседании суда присяжных, который и постановил, выражаясь довольно жестким, но точным языком того времени, списать его со счетов, а вот над Эсси судья сжалился — в силу ее нежного возраста, а также густых каштановых волос — и приговорил ее к семи годам ссылки. Отправить в Америку ее должны были на судне под названием «Нептун», командовал которым некий капитан Кларк. Итак, Эсси держала путь в Каролину; однако по дороге туда она — по предварительному умыслу — вступила в сговор с вышеупомянутым капитаном, коего и убедила отвезти ее обратно в Англию в качестве собственной капитана Кларка законной супруги, а также доставить ее в дом капитановой матери, в городе Лондоне, где ее решительно никто не знал. Обратное путешествие, после того как живой груз был обменян на табак и хлопок, прошел под знаком полного и счастливого согласия любящих сердец; капитан и его новообретенная невеста, подобно двум голубкам или паре порхающих бабочек, были не в силах друг от друга оторваться и едва ли не ежеминутно обменивались нежными прикосновениями, маленькими подарками и ласковыми словами.
По прибытии в Лондон капитан Кларк поселил Эсси в доме своей матери, которая обращалась с ней так, как подобает обращаться с молодой женой сына. Восемь недель спустя «Нептун» отправился в очередное плавание, и прекрасная новобрачная с каштановыми волосами на прощанье помахала с пирса мужу. После чего юная особа вернулась в дом свекрови и там, воспользовавшись отсутствием пожилой женщины, присвоила отрез шелка и серебряную кружку, где почтенная дама хранила пуговицы; прикарманив вышеперечисленные предметы, Эсси растворилась в лондонских трущобах.
За последующие два года Эсси сделалась профессиональной воровкой, специалисткой по магазинным кражам, чьи широкие юбки скрывали великое множество различных прегрешений, состоявших по большей части из краденых отрезов шелка и кружев, — и жила она полноценной насыщенной жизнью. Из всех превратностей судьбы Эсси умудрялась выходить как ни в чем не бывало и благодарила за это тех самых существ, о которых ей рассказывали еще в детстве, а именно пикси (чье влияние распространялось и на город Лондон, в этом она была свято уверена), и каждый вечер выставляла за окошко деревянную миску с молоком, пусть даже все ее товарки и покатывались над ней со смеху; хорошо смеется тот, кто смеется последним: товарки рано или поздно подхватывали сифон или триппер, а Эсси по-прежнему отличалась самым что ни на есть цветущим здоровьем.
Она уже год как стеснялась своего двадцатого дня рождения, когда судьба нанесла ей коварный удар: она сидела в трактире «Перекрещенные вилки» в Белл-ярде, позади Флит-стрит, и вдруг туда вошел молодой человек, прямиком из университета, и уселся поближе к огоньку. Ого! Этакого каплуна грех не ощипать, думает про себя Эсси, садится с ним рядом и начинает рассказывать ему о том, какой он замечательный, — а одной рукой уже гладит ему колено, в то время как другая ее рука, куда более осторожно, отправляется на поиски карманных часов. И вдруг он смотрит ей прямо в глаза, и сердечко у нее подпрыгивает в груди, а потом падает в бездну, потому что глаза у него той самой пронзительной голубизны, какая бывает в небе перед бурей, и вот уже мастер Бартломью называет ее по имени.
Ее отвезли в Ньюгейт по обвинению в том, что она самовольно вернулась из ссылки. Выслушав обвинительный приговор, Эсси не удивила ровным счетом никого из присутствующих, представив в качестве последнего аргумента в свою защиту вздувшийся живот: впрочем, городские матроны, к помощи которых обычно прибегали в такого рода случаях (как правило, диагноз не подтверждался), все-таки испытали порядочный шок, когда им против воли пришлось-таки признать, что Эсси и впрямь ждет ребенка, назвать отца которого Эсси отказалась наотрез.
Смертный приговор был повторно заменен ссылкой, на сей раз пожизненной.
Теперь она отправилась в путь на «Русалке», трюмы которой набили двумя сотнями ссыльных, и было там людям тесно, как откормленным свиньям в телеге, по дороге на рынок. Дизентерия и лихорадка свирепствовали вовсю; места не хватало даже на то, чтобы сесть, не говоря уже о том, чтобы лечь; в кормовой части трюма умерла родами женщина, а поскольку людей в трюм набили столько, что даже передать ее тело к люку не было никакой возможности, то и ее саму, и ребенка просто выпихнули наружу в крохотный кормовой порт, прямиком в бурное зеленое море. Эсси и сама была на восьмом месяце, и просто удивительно, как она умудрилась сохранить ребенка — тем не менее она его сохранила.
Всю оставшуюся жизнь ее будут преследовать ночные кошмары: ей будет сниться время, которое она провела в трюме «Русалки», она будет просыпаться с криком и чувствовать в глотке затхлую трюмную вонь.
«Русалка» бросила якорь в Норфолке, в Вирджинии, и контракт Эсси был выкуплен «мелким плантатором», специализировавшимся на выращивании табака фермером по имени Джон Ричардсон, у которого жена умерла от родильной горячки через неделю после того, как произвела на свет ребенка, и которому по этой причине нужна была разом кормилица и прислуга, способная выполнять все работы по дому.
Вот так и вышло, что новорожденный сынишка Эсси, которого она назвала Энтони, в память, по ее словам, о покойном муже, отце несчастного младенца (она отдавала себе отчет в том, что опровергнуть ее утверждение здесь некому, да к тому же, кто знает, вдруг она и в самом деле встречалась некогда с каким-нибудь Энтони), сосал материнскую грудь вместе с Филлидой Ричардсон, и хозяйский ребенок всегда получал грудь первым, так что девочка выросла здоровой, высокой и стройной, а вот собственный сын Эсси, который получал только то, что осталось, выдался хилым и рахитичным.
И вместе с молоком Эсси дети, по мере того как росли, впитывали ее сказки: о стукачиках и синих колпачках, которые живут в шахтах; о Букке, самом пакостном из всех корнуолльских духов, гораздо более опасном, чем рыжеволосые, с курносыми носами пикси, — для которого первую пойманную рыбу всегда оставляют на камнях в зоне прилива, а в поле, в пору созревания пшеницы — свежевыпеченную ковригу хлеба, чтобы обеспечить добрый урожай; рассказывала она им и про яблоневых дедов — про старые яблони, которые время от времени, когда к ним возвращается память, умеют разговаривать, и которые нужно подкармливать первым сидром, полученным с нового урожая, и сидр этот нужно лить им в корни на самом повороте года — если, конечно, хочешь, чтобы и на следующий год урожай был хорошим. Она рассказывала им, мелодично, на традиционный корнуолльский лад растягивая гласные, каких деревьев следует опасаться, и пела специально для этого существующую песенку:
Ярым гневом пышет дуб,
Тяжкой думой вязнет вяз,
Те, кто ходит по ночам —
У ракитника в руках.
Она рассказывала им обо всем этом, и они верили, потому что верила она сама.
Ферма процветала, и каждую ночь Эсси Трегован выставляла на порог у задней двери фарфоровое блюдечко с молоком — для пикси. И однажды ночью, через восемь месяцев, Джон Ричардсон тихонько постучался в дверь к Эсси и попросил одарить его теми радостями, которыми только женщина может одарить мужчину, а Эсси объяснила ему, насколько глубоко задело и шокировало ее подобное предложение, поскольку кто она есть в этом доме — всего лишь сервентка, и положение у нее, несчастной вдовы, ничуть не лучше рабского, и вот мужчина, которого она так уважала, смотрит на нее как на какую-нибудь шлюху; а замуж сервентки выходить не имеют никакого права; да как ему только в голову пришло так издеваться над бедной девушкой, этого она понять не в состоянии — и ее прекрасные карие глаза наполнились слезами, и вот уже Джон Ричардсон просит у нее прощения, а закончилась эта сцена тем, что прямо здесь, в коридоре, у двери, в жаркую летнюю ночь, он встал перед Эсси Трегован на одно колено и предложил считать, что с этой минуты срок ее контракта истек, и тут же попросил ее выйти за него замуж. И после этого, хотя выйти за него замуж она согласилась, Эсси до самой свадьбы не провела с ним ни одной ночи, — а после свадьбы перебралась из своей каморки на чердаке в хозяйскую спальню в передней части дома; и хотя некоторые друзья и знакомые фермера Ричардсона, а также их жены, перестали с ним здороваться, когда он в следующий раз приехал в город, гораздо большее число его друзей и знакомых придерживалось мнения, что новая миссис Ричардсон — чертовски привлекательная женщина, и что Джонни Ричардсону очень повезло, раз он отхватил этакий лакомый кусочек.
Через год она родила еще одного ребенка, тоже мальчика, но только светловолосого, точь-в-точь как его отец и единокровная сестра — и мальчика назвали Джоном, в честь отца.
Все трое детей ходили по воскресеньям в местную церковь, послушать заезжего проповедника, а еще в местную школу, чтобы научиться читать и считать, вместе с другими детьми с других окрестных ферм; а кроме того, Эсси не забывала им рассказывать о самых важных тайнах на свете, то есть о тайнах, связанных с пикси, рыжеволосыми людьми, глаза и одежда у которых зеленые, как вода в реке, а носы курносые, а сами они смешные, и глаза у них раскосые, но если им вдруг придет такая охота, они так тебя закружат-заплутают, что забудешь, где твой дом и как тебя зовут, если, конечно, у тебя в кармане не окажется на такой случай щепотка соли или кусочек хлеба. Когда дети ходили в школу, у каждого из них в одном кармане была щепотка соли, а в другом кусочек хлеба, древние символы жизни и земли — просто на всякий случай, для уверенности, что они вернутся домой целыми и невредимыми: и они всегда возвращались, целыми и невредимыми.
Дети росли меж зеленых вирджинских холмов и выросли высокими и сильными (хотя Энтони, первый ее сын, всегда был слабее и бледнее двоих других, и в большей мере подвержен болезням и скверному расположению духа), семейство Ричардсонов жило счастливо; и Эсси любила своего мужа так, как только могла. Они жили как муж и жена десять лет кряду, а потом как-то раз у Джона Ричардсона развилась зубная боль, да такая сильная, что он упал с лошади. Его отвезли в ближайший город и вырвали зуб; но было уже слишком поздно, и его, стонущего и почерневшего лицом, свело в могилу заражение крови — и схоронили Джона Ричардсона под его любимой ивой.
И пришлось вдове Ричардсон управляться с фермой, пока двое детей и наследников мужа не встанут на ноги: она командовала рабами и сервентами, и раз в два года собирала урожай табака; вечером под Новый год она поливала сидром корни яблонь, а в пору созревания хлебов относила в поле каравай свежевыпеченного хлеба и никогда не забывала выставить на заднее крыльцо блюдечко с молоком. Ферма процветала, и за вдовой Ричардсон закрепилась репутация крепкого орешка, который торгуется за каждый пенни, но товар поставляет всегда самый отменный и даже не пытается ради пущей выгоды сбывать с рук третий сорт.
И еще десять лет все шло прекрасно; а потом настал плохой год, когда Энтони, ее сын, зарезал Джонни, своего единоутробного брата, в отчаянной ссоре из-за того, что дальше будет с фермой, и за кого нужно выдать замуж Филлиду; и были такие люди, которые говорили, что брата он убивать не собирался, что удар был дуровой и только по случайности оказался слишком глубоким, — а были и такие, что придерживались противоположной точки зрения. Энтони ударился в бега, предоставив матери самой хоронить сына рядышком с мужем. И были такие люди, которые говорили, что он удрал в Бостон, а были и такие, которым казалось, что он подался к югу, сама же Эсси придерживалась мнения, что он сел на корабль и уплыл в Англию, где нанялся в армию короля Георга и воюет теперь с мятежными шотландцами. Как бы то ни было, с исчезновением обоих сыновей ферма превратилась в пустыню, и в пустыню унылую, и Филлида бледнела и чахла с каждым днем, так, словно сердце ее было разбито, и как ни старалась мачеха, что ни говорила девушке, ничто не могло вернуть на ее уста улыбку.
Но из разбитого сердца каши не сваришь, ферме нужен хозяин, и со временем Филлида вышла замуж за Гарри Сомза, который по профессии был корабельный плотник, но устал скитаться по морям и уже давно мечтал о деревенской жизни, и чтоб была своя ферма, точь-в-точь такая, как та, в Линкольншире, на которой он когда-то вырос. И невзирая на то, что ферма Ричардсонов мало напоминала линкольнширскую ферму, Гарри Сомз находил в ней вполне достаточное для счастья число совпадений. У Филлиды и Гарри родилось пятеро детей; выжили трое.
Вдова Ричардсон тосковала по своим сыновьям и по мужу она тоже тосковала, хотя от него теперь осталось разве что смутное воспоминание — о светловолосом человеке, который хорошо к ней относился. Детишки Филлиды прибегали к Эсси слушать сказки, и она рассказывала им про Черных Псов с Пустоши, про Череп и Кости, про Яблоневого Деда, но все это было им совсем неинтересно; а хотелось им сказок про Джека — про Джека и бобовое зерно, про Джека Победителя Великанов или про Джека, Джекова кота и короля. Она любила этих детишек так, будто они были ее плоть и кровь, хотя ей иногда и случалось называть их именами давно умерших людей.
Стоял месяц май, она вынесла стул в задний сад, чтобы нарвать горошка и почистить его на солнышке, ибо даже в роскошной вирджинской жаре холод теперь проникал ей в самые кости, совсем как иней — в волосы на голове, и лишней толике тепла она теперь всегда была рада.
Пока вдова Ричардсон перебирала горох, ей пришла мысль о том, как было бы здорово прогуляться еще хоть разок по болотистым пустошам и иссеченным солеными ветрами скалам родного Корнуолла, и еще ей вспомнилось, как она, совсем еще маленькая девочка, сидела на галечнике и ждала, когда вернется из серых морских далей отцовский корабль. Ее руки, утратившие былую ловкость, с распухшими суставами, лущили стручки, ссыпали налитые горошины в глиняную миску, а пустые стручки роняли в фартук, в ямку между коленями. Потом ей вспомнилось то, о чем она уже давным-давно не вспоминала: жизнь, которая канула в лету. Как эти вот самые пальцы, такие ловкие в былые времена, вытягивали из карманов кошельки и переправляли в укромные места отрезы шелка; а потом она вспомнила того стражника в Ньюгейтской тюрьме, который сказал ей, что дело ее будет слушаться еще месяца через три, не раньше, и что виселицы она сможет избежать, если на суде выяснится, что она беременна, и что красавица она — просто пальчики оближешь; и как она повернулась к стене и смело задрала юбки, в единый миг возненавидев и этого охранника, и себя саму, но прекрасно отдавая себе отчет в том, что он прав; и как чувство набухающей внутри нее жизни означало, что ей еще какое-то время удастся обманывать смерть…
— Эсси Трегован? — произнес незнакомый голос.
Вдова Ричардсон подняла голову, прикрыв глаза рукой от яркого майского солнышка.
— А мы что, с вами знакомы? — спросила она. Она не слышала, как он подошел к ней.
Человек был одет во все зеленое: пыльно-зеленые узкие панталоны, зеленая курточка, темно-зеленый сюртук. Он скалился во весь рот, волосы у него были морковно-рыжего цвета, а глаза — раскосые неимоверно. Было в этом человеке что-то такое, отчего ей было радостно на него смотреть, и к этому добавлялось смутное чувство исходившей от него угрозы.
— Можно сказать и так, — сказал человек, — можно сказать и так.
Он посмотрел на нее раскосыми глазами сверху вниз, и она тоже сощурилась и попыталась отыскать в этой круглой физиономии хоть что-то знакомое. По виду он годился в ровесники любому из ее внуков, но назвал-то он ее старым именем, да и в голосе у него была знакомая ей с детства картавинка, сродни далеким корнуолльским пустошам и скалам.
— Так вы из Корнуолла? — спросила она.
— Так точно, и зовут меня кузен Джек, — ответил рыжеволосый. — Или, скорее, раньше меня так звали, а теперь я обретаюсь в этом новом мире, где никто не удосужится выставить наружу для честного человека чуть-чуть молока или эля — или коврижку хлеба, когда поспевают хлеба.
Старуха поправила на коленях миску с горохом.
— Если вы тот, про кого я думаю, — сказала она, — то я с вами не в ссоре.
Было слышно, как где-то в глубине дома Филлида честит экономку.
— Да и я с тобой не ссорился, — сказал с оттенком грусти в голосе рыжеволосый, — хотя это именно ты привезла меня сюда, ты и еще горстка тебе подобных, в эту землю, где на волшебство ни у кого нет времени, и где нет места для пикси и прочих в том же роде.
— Вы часто помогали мне, в былые дни, — сказала она.
— И помогали, и мешали, — сказал раскосый незнакомец. — Мы — как ветер. Мы дуем в обе стороны.
Эсси кивнула.
— Возьмешь меня за руку, Эсси Трегован?
И он протянул ей руку. Она была сплошь веснушчатая, и хотя глаза у Эсси были уже не те, она успела разглядеть каждый рыжий волосок на тыльной стороне его ладони, отливавший золотом в послеполуденном солнце. Она закусила губу. А потом — нерешительно — вложила в его руку свою, пронизанную синими старческими жилками.
Она была еще теплая, когда ее нашли, — хотя жизнь уже утекла из ее тела, и гороха она успела вылущить едва ли половину.
