Глава десятая,
в которой Толстый Чарли отправляется повидать мир, а Мэв Ливингстон крайне недовольна
Толстый Чарли сидел на одеяле поверх железной кровати и ждал, когда что-нибудь произойдет. Ничего не происходило. Крайне медленно протянулись, казалось, несколько месяцев. Он старался заснуть, но не мог вспомнить, как это делается.
Он забарабанил в дверь.
Кто-то рявкнул: «Тихо!» — но Толстый Чарли не сумел определить, был ли этот кто-то одним из надзирателей или заключенных.
Он вышагивал по периметру камеры в общем и целом два или три года — по самым скромным подсчетам. Потом сел и поддался бесконечности. Дневной свет за куском толстого стекла вверху стены, которое играло роль окна, был по всей очевидности тем самым, какой был виден, когда сегодня утром за Толстым Чарли заперли дверь.
Толстый Чарли попытался вспомнить, как полагается коротать время в тюрьме, но на ум шли только записи в тайных дневниках и как прятать разные мелочи между ягодицами. Писать ему было не на чем, к тому же он считал, что неплохо прожил свою жизнь, раз ему нечего прятать между ягодицами.
Ничего не происходило. И продолжало не происходить. Эдакий сериал… «Снова Ничего». «Возвращение Ничего». «Сын Ничего». «Ничего выходит на охоту». «Ничего, Эбботи Костелло встречают волка-оборотня»…
Когда в двери заскрежетал ключ, Толстый Чарли едва не закричал «ура».
— Так. Прогулка по двору. Можешь выкурить сигарету, если очень хочется.
— Я не курю.
— Молодец. Дурная привычка.
Двором для прогулок оказался четырехугольник, вокруг которого и был построен сам полицейский участок, иными словами, со всех сторон он был окружен глухими стенами, а сверху затянут проволочной сеткой, и, наматывая по нему круги, Толстый Чарли определенно решил, что сидеть под арестом ему решительно не нравится. Толстый Чарли вообще не любил полицию, но до сих пор умудрялся цепляться за исконную веру в естественный порядок вещей, убежденность в том, что какая-то высшая сила (викторианцы назвали бы ее Провидением) заботится о том, чтобы виновные были наказаны, а невиновные получили свободу. После недавних событий эта вера рухнула, сменившись подозрением, что остаток жизни он проведет, клянясь и божась в своей невиновности различным неумолимым судьям и мучителям, многие из которых будут похожи на Дейзи, и что, по всей вероятности, проснется в шестой камере завтра утром и обнаружит, что превратился в огромного таракана. Его явно перенесли в какой-то зловредный мир, где людей превращают в тараканов…
Что-то упало с вышины на проволочную сетку. Толстый Чарли поднял голову. Сверху вниз на него с надменным безразличием смотрел черный дрозд. Зашумели крылья, и к дрозду присоединилось несколько воробьев и еще птица, которую Толстый Чарли счел скворцом.
Птицы пялились на Толстого Чарли, Толстый Чарли пялился на птиц.
Прилетели новые.
Толстый Чарли не мог бы определить, когда увеличение числа птиц на сетке перешло из категории любопытных диковин в разряд прямой угрозы. Наверное, когда оно перевалило за первую сотню. И все потому, что они не чирикали, не каркали, не издавали трелей и не пели. Просто приземлялись на сетку и смотрели на него.
— Улетайте, — сказал Толстый Чарли и чуть громче добавил: — Кыш! Кыш!
Птицы как одна остались сидеть на месте. Только заговорили. И все произносили его имя.
Подбежав к двери в углу, Толстый Чарли в нее забарабанил.
— Прошу прощения, — несколько раз вежливо повторил он, а потом стал кричать: — Караул!
Щелчок. Дверь открылась, и представитель сил правопорядка ее величества с набрякшими веками сказал:
— Есть причина шуметь? Лучше бы ей быть веской.
Толстый Чарли ткнул пальцем вверх. Он ничего не сказал. Нужды не было. Губы у надзирателя странно обмякли, челюсть обвисла, словно рот уже никогда не закроется. Мама Толстого Чарли непременно посоветовала бы его закрыть, иначе залетит что-нибудь.
Сетка провисла под весом тысяч птиц. Глаза пернатых смотрели вниз не мигая.
— Иисус на велике, — пробормотал полицейский и без единого слова повел Толстого Чарли назад в блок камер.
Мэв Ливингстон мучилась. Она лежала, растянувшись на полу. Когда она очнулась, лицо и волосы у нее были теплыми и влажными, потом она заснула, а когда пришла в себя снова, они были липкими и холодными. Она засыпала и просыпалась и снова засыпала, просыпалась настолько, чтобы почувствовать боль в затылке, а потом — так как спать было легче и потому что во сне ничего не болело — снова позволяла забытью накрыть себя уютным одеялом.
Во сне она бродила по телестудии и искала Морриса. Временами ей удавалось мельком увидеть его на каком-нибудь мониторе. И вид у него всегда был озабоченный. Она пыталась найти выход, но всякий раз оказывалась на съемочной площадке.
— Мне холодно, — подумала она и поняла, что в очередной раз очнулась.
Однако боль стихла. В общем и целом, решила Мэв, она чувствует себя сравнительно неплохо.
Ее что-то расстраивало. Только вот что? Наверное, во сне привиделось что-то дурное.
Где бы она ни находилась, тут было темно. Кажется, какой-то чулан. Мэв вытянула по сторонам руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте. Сделав, зажмурясь, несколько нервных шагов, она открыла глаза. Ага, вот это помещение ей уже знакомо. Офисное здание. Кабинет. Кабинет Грэхема Хорикса.
Тут она вспомнила. Да, конечно, она еще не пришла в себя: как человек, которого разбудили слишком быстро… Мысли путаются, в голове вата, вот выпьет сейчас утреннюю чашку кофе, и все наладится… Но тут ей вспомнилось все: вероломство Грэхема Хорикса, его предательство, его преступления, его…
«Почему, — подумала она, — он на меня напал? Он меня ударил? — А потом: — Полиция! Надо позвонить в полицию!» Она протянула руку к столу и попыталась взять трубку, но та была или очень тяжелой, или скользкой, или и то и другое разом, и ей никак не удавалось ее схватить. И пальцы плохо слушались.
«Я слабее, чем думала, — решила Мэв. — Пожалуй, попрошу, чтобы сразу прислали и „скорую“».
В кармане юбки у нее был серебряный телефончик, при звонке игравший мелодию «Зеленые рукава». С огромным облегчением Мэв обнаружила, что телефончик на месте и взять его она может без всяких проблем. Она набрала номер службы спасения. И, ожидая ответа, задумалась, а почему до сих пор говорят набирать, когда циферблаты на телефонах канули в Лету, ведь давно уже появились телефоны с кнопками и раздражающе гадкими звонками. В юности у нее был приятель, который умел изображать (и постоянно это делал) звонок первых радиотелефонов. Оглядываясь назад, Мэв решила, что это было единственным его стоящим достижением. Интересно, что с ним сталось? Интересно, как живет человек, только и умеющий, что имитировать звонок радиотелефона, в мире, где телефонные звонки сами умеют имитировать все что угодно…
— Просим прощения за задержку при соединении, — произнес механический голос. — Пожалуйста, не кладите трубку.
Мэв чувствовала странное спокойствие, словно больше с ней уже ничего не может случиться.
— Алло? — раздался в трубке мужской голос — очень, очень деловитый.
— Мне нужна полиция, — сказала Мэв.
— Полиция вам не нужна, — отозвался голос. — Все преступления разберет соответствующая и неизбежная инстанция.
— Знаете, я, наверное, ошиблась номером.
— Сходным образом, — продолжал мужской голос, — все номера в конечном итоге верные. Они — просто наборы цифр и потому не могут быть верными или неверными.
— Хорошо вам говорить, — не выдержала Мэв. — Но мне очень нужно дозвониться в полицию. А еще мне, наверное, нужна «скорая помощь». И, по всей видимости, я не туда попала.
Она оборвала звонок. Может, «999» с сотового не набирается? Вызвав на экран телефонную книгу, она набрала номер сестры. Телефон разок звякнул, и знакомый голос произнес:
— Позвольте прояснить. Я не говорю, что вы намеренно ошиблись номером. Полагаю, числа, из которых состоят все номера, по природе своей верны. За исключением числа «пи», разумеется. За число «пи» я не поручусь. От одних мыслей о нем голова раскалывается, оно все крутится и крутится в мозгу, и крутится, и крутится…
Нажав красную кнопку, Мэв отключилась и набрала номер управляющего в своем банке. Ответивший голос произнес:
— И вот, пожалуйста, я болтаю об истинности чисел, а вы, без сомнения, думаете, всему свое время и место…
Щелк. Номер лучшей подруги.
— …тогда как в настоящий момент нам бы следовало обсудить, как с вами в конечном итоге поступить. Боюсь, сегодня у нас движение особенно напряженное, поэтому если вы не против немного подождать там, где находитесь, вас заберут…
Голос был успокаивающий и ободряющий, как у пастора на радио, который рассказывает, о чем думал сегодня утром перед службой.
Если бы не снизошедшая на Мэв безмятежность, бывшая танцовщица впала в панику. А так просто задумалась. Очевидно, надо предположить, что ее телефон — как это называется — «взломали»? Поэтому придется просто выйти на улицу, найти постового констебля и официально подать заявление. Когда Мэв нажала кнопку вызова лифта, ничего не произошло, поэтому она спустилась по лестнице, думая, что полицейского, наверное, на месте не окажется, их никогда нет под рукой, когда они нужны, вечно раскатывают в своих машинах, которые так и проносятся мимо. На взгляд Мэв, полиции следовало бы ходить парами, сообщать гражданам, который час, или ждать у водосточных люков, когда в них попытаются спуститься бандиты с мешками награбленного через плечо…
В вестибюле полицейских оказалось даже двое — мужчина и женщина. Несмотря на штатское платье, с первого взгляда видно, кто они, таких ни с кем не перепутаешь. Мужчина был крепким и краснолицым, женщина — худенькой, смуглой и, в иных обстоятельствах, показалась бы исключительно хорошенькой.
— Нам известно, что она входила сюда, — говорила женщина. — Секретарша в приемной помнит, как она пришла незадолго до перерыва на ленч. Но когда она вернулась, обоих уже не было.
— По-твоему, они сбежали, чтобы остаток жизни провести вместе? — спросил здоровяк.
— Прошу прощения, — вежливо сказала Мэв Ливингстон.
— Вероятно. Должно же быть какое-то простое объяснение. Исчезновение Грэхема Хорикса. Исчезновение Мэв Ливингстон. Хотя бы Нанси у нас под арестом.
— Никуда мы не убегали, — решительно сказала Мэв, но ее слова оставили без внимания.
Полицейские вошли в лифт и захлопнули за собой дверь. Мэв осталось только смотреть, как они рывками поднимаются к потолку.
Сотовый все еще был у нее в руке и сейчас вдруг завибрировал, а потом начал играть «Зеленые рукава». На экране возникла фотография Морриса. Мэв нервно нажала кнопку «прием».
— Да?
— Привет, солнышко. Как делишки?
— Спасибо, прекрасно. — А потом: — Моррис? — А потом: — Нет, не прекрасно. На самом деле ужасно.
— Эх, — вздохнул Моррис. — Так я и думал. Впрочем, теперь уже ничего не поделаешь. Время двигаться дальше.
— Моррис? Откуда ты звонишь?
— Трудно объяснить, — ответил он. — Если уж на то пошло, я вообще не звоню. Просто очень хотел тебе помочь.
— Наш Грэхем Хорикс оказался негодяем.
— Да, солнышко, — сказал Моррис. — Но пришло время забыть и отпустить. Повернуться спиной.
— Он ударил меня по затылку, — пожаловалась мужу Мэв. — И он крал наши деньги.
— Это лишь материальное, золотко, — утешил ее Моррис. — Теперь ты по ту сторону…
— Моррис, — твердо сказала Мэв, — этот гадкий червяк пытался убить твою жену. Тебе бы следовало проявить побольше беспокойства.
— Не надо так, золотко. Я просто пытаюсь объяснить…
— Должна тебе сказать, Моррис, что если ты займешь такую позицию, мне придется самой со всем разобраться. Уж я-то не собираюсь такое забывать. Тебе хорошо говорить, ты мертв. Тебе о таком волноваться не приходится.
— Ты тоже мертва, золотко.
— А это тут при чем? — взвилась было она, но осеклась: — Я что? — А после, прежде чем он успел вставить хотя бы слово: — Я же сказала, что он пытался меня убить. Я не говорила, что он преуспел.
— Э-э-э… — Покойный Моррис Ливингстон терялся в словах. — Мэв, дорогая, я знаю, это может оказаться для тебя потрясением, но правда в том…
Телефон издал «пи-ип», и на экране появился значок пустой батарейки.
— Боюсь, я тебя не понимаю, Моррис, — сказала Мэв. — Кажется, у меня телефон разрядился.
— У тебя нет батарейки, — сказал он. — У тебя нет телефона. Это иллюзия. Я все пытаюсь тебе сказать, что ты теперь за гранью — опять из головы вылетело… Ах нет, нам не полагается это называть… в общем, становишься… о черт… как бабочки и червячки… Ну, сама понимаешь…
— Гусеницы, — сказала Мэв. — Думаю, ты имел в виду гусениц и бабочек.
— Э-э-э… вроде того, — сказал в телефоне голос Морриса. — Гусеницы. Их я и имел в виду. Так во что превращаются червячки?
— Ни во что они не превращаются, Моррис, — несколько раздраженно ответила Мэв. — Они просто червяки.
Серебряный телефончик слабо икнул, высветил значок пустой батарейки и выключился.
Закрыв его, Мэв убрала аппарат в карман, потом подошла к ближайшей стене и ради эксперимента надавила на нее пальцем. На ощупь стена была липкой и похожей на желе. Она надавила чуть сильнее, и вся рука целиком ушла в стену. А потом прошла насквозь.
— Ну вот, — сказана она вслух.
И — не впервые в жизни — пожалела, что не послушалась Морриса, которому (надо признать) сейчас известно о смерти и ее правилах гораздо больше нее. «Ладно, — подумала она. — Быть мертвой немногим отличается от всего остального на свете: учишься и импровизируешь на ходу».
Выйдя через главную дверь, она очутилась по ту сторону стены — в вестибюле. Попробовала еще раз — с тем же результатом. Тогда она вошла в бюро путешествий на первом этаже и попыталась выбраться наружу через западную стену. Через стену-то она прошла, но все равно оказалась в главном вестибюле, только попала в него с восточной стороны. «Словно ты в телевизоре и пытаешься выбраться через экран», — решила Мэв. С точки зрения топографии, теперь ее вселенная, похоже, ограничена дурацким офисным зданием.
Она поднялась наверх посмотреть, что делают полицейские. Они как раз рассматривали стол и беспорядок, который оставил, собирая вещи, Грэхем Хорикс.
— Знаете, — любезно сказала Мэв. — А ведь я в чулане за книжным шкафом. Честное слово, я там.
Полицейские ее проигнорировали… Присев на корточки, женщина порылась в мусорной корзине.
— Есть! — победно сказала она и вытащила белую мужскую рубашку, забрызганную высохшей кровью. Рубашку она положила в полиэтиленовый пакет. Здоровяк достал сотовый.
— Присылайте судмедэкспертов.
Теперь камеру номер шесть Толстый Чарли считал не узилищем, а убежищем. Во-первых, камеры находились глубоко в недрах здания, далеко от мест обитания даже самых предприимчивых из мира пернатых. Во-вторых, брата нигде поблизости нет. Его уже радовало, что в камере номер шесть вообще ничего не происходит. «Ничего» было бесконечно предпочтительнее ужасов и неприятностей, какие то и дело на него сыпались. Даже мир, населенный исключительно замками, тараканами и людьми по имени К., казался гораздо привлекательнее того, где злобные птицы хором каркали его имя.
Дверь открылась.
— Разве вас не учили, что надо стучать? — спросил Толстый Чарли.
— Нет, — сказал надзиратель. — На самом деле у нас не стучат. Ваш адвокат наконец пришел.
— Мистер Мерримен? — спросил Толстый Чарли, но осекся.
Леонард Мерримен был округлым джентльменом в узеньких золотых очках, и мужчина позади надзирателя никак на него не походил.
— Все в порядке, — сказал мужчина, который не был его адвокатом. — Можете нас оставить.
— Нажмите кнопку звонка, когда закончите, — сказал надзиратель и запер за собой дверь.
Паук взял Толстого Чарли за руку.
— Я тебя отсюда вытаскиваю.
— Но я не хочу, чтобы меня вытаскивали! Я ничего не сделал.
— Отличная причина выбираться.
— Но если я выберусь, то выйдет, что я сбежал, а значит, виноват. Я же стану беглым заключенным!
— Ты не заключенный, — весело возразил Паук. — Тебе еще не предъявили никаких обвинений. Ты просто помогаешь им в расследовании. Да, кстати, есть хочешь?
— Немного.
— Чего бы тебе хотелось? Чай? Кофе? Горячий шоколад? При упоминании о горячем шоколаде у Толстого Чарли потекли слюнки.
— Ужасно хочется, — признался он.
— Значит, горячий шоколад.
Схватив Толстого Чарли за руку, Паук велел:
— Закрой глаза.
Толстый Чарли послушался, хотя и сомневался, что от этого станет лучше. Мир растянулся и сжался, и Толстый Чарли подумал, что его сейчас стошнит. Потом в голове у него все улеглось, по щеке его погладил теплый ветер.
Он открыл глаза.
Они стояли под открытым небом, на большой ярмарочной площади, в стране, которая никак не походила на Англию.
— Где мы?
— Кажется, это называется Скопье. Городок у границы Италии или еще где-то. Я уже давно сюда приезжаю. Тут готовят потрясающий горячий шоколад. Лучшего я не пробовал.
Они сели за маленький деревянный столик, выкрашенный в огненно-красный цвет. Подошел официант и сказал что-то на языке, который Толстому Чарли показался совсем не итальянским.
— Дос шоколадос, приятель, — сказал Паук.
Официант кивнул и удалился.
— Ну вот, — сказал Толстый Чарли, — сейчас ты втянул меня в еще большие неприятности. Теперь меня объявят в международный розыск или еще что. Про меня станут писать в газетах.
— И что они тебе сделают? — улыбнулся Паук. — Посадят в тюрьму?
— Хватит.
Появился горячий шоколад, и официант разлил его в крошечные чашечки. Температурой он напоминал раскаленную лаву, а консистенцией — что-то среднее между шоколадным супом и шоколадным кремом, но пах восхитительно.
— Послушай, — начал Паук, — ну и напортачили мы с воссоединением семьи, правда?
— Мы напортачили? — переспросил с нажимом на первом слове Толстый Чарли. — Это не я украл мою невесту. Это не я устроил так, чтобы меня уволили. Это не я устроил так, чтобы меня арестовали…
— Нет, — согласился Паук. — Но это ты вовлек в наше дело птиц, да?
Толстый Чарли рискнул сделать крошечный глоток из своей чашки.
— Ух! Кажется, я только что обжегся. — Он посмотрел на брата и увидел у него на лице собственное выражение: тревогу, усталость, испуг. — Да, это я вовлек в наше дело птиц. И что теперь?
— Кстати, здесь готовят довольно вкусную лапшу с мясной подливой.
— Ты уверен, что мы в Италии?
— Не совсем.
— Можно задать тебе вопрос?
Паук кивнул.
Толстый Чарли постарался подобрать слова:
— Та история с птицами. Когда они объявляются стаями и делают вид, будто сбежали из фильма Альфреда Хичкока. Как по-твоему, такое возможно только в Англии?
— А что?
— Потому что, кажется, голуби нас заметили.
Голуби были заняты совсем не тем, что полагается делать голубям. Они не клевали корки от сандвичей и не дергали вверх-вниз головами, выискивая оброненную туристами еду. Они стояли совершенно неподвижно и смотрели. Вдруг захлопали крылья, и к ним присоединилась еще сотня птиц, большая их часть приземлилась на статую толстяка в огромной шляпе, которая стояла в центре площади. Толстый Чарли поглядел на голубей, голуби глядели на него.
— И что нас ждет в худшем случае? — вполголоса спросил он. — Они нас обкакают?
— Не знаю. Но боюсь, они способны на много большее. Допивай свой шоколад.
— Но он же горячий!
— Тогда нам понадобится пара бутылок воды, верно? Гарсон?
Негромкий шорох крыльев, перебранка подлетевших пернатых, и за всем этим — негромкое гульканье, точно кто-то шушукается.
Официант принес им воду, и Паук, на котором, как заметил Толстый Чарли, вдруг снова появилась черная с красным кожаная куртка, распихал бутылки по карманам.
— Это же всего лишь голуби, — сказал Толстый Чарли, но, уже произнося эти слова, понял, что они не соответствуют действительности. Это были не просто голуби. Это была армия. Статуя толстяка почти скрылась из виду под серыми и бурыми перьями.
— Кажется, до того, как птицы решили стакнуться против нас, они мне больше нравились.
— И они здесь повсюду, — добавил Паук, потом схватил Толстого Чарли за руку. — Закрой глаза.
Птицы как одна поднялись в воздух. Толстый Чарли зажмурился.
Голуби набросились, как волк на отару…
Тишина, давление… И Толстый Чарли подумал: «Я в печке». Открыв глаза, он сообразил, что нисколечко не ошибся: истинная печь с красными барханами, которые, уменьшаясь, уходили вдаль, чтобы слиться с жемчужным небом на горизонте.
— Пустыня, — объяснил Паук. — Я подумал, это недурная мысль. Зона, свободная от птиц. Место, где можно спокойно поговорить. — Он протянул Толстому Чарли бутылку с водой.
— Спасибо.
— Итак. Не хочешь рассказать, откуда берутся птицы?
— Есть одно место. Я туда ходил. Там была уйма человеко-зверей. Они все… м-м-м… Они знали папу. Там была птица, ну одновременно и женщина, и птица.
Паук наградил его нехорошим взглядом.
— «Есть такое место»? А подоходчивее нельзя?
— Склон горы, а в нем пещеры. А еще там был обрыв, где скалы уходят в пустоту. Словно бы конец света.
— Начало света, — поправил Паук. — Я слышал про пещеры. Одна знакомая девчонка про них рассказывала. Но сам там никогда не бывал. Так, значит, ты познакомился с Женщиной-Птицей и…
— Она пообещала, что заставит тебя уйти. И… э-э-э… Ну… я принял ее предложение.
— А вот это, — сказал Паук с улыбкой кинозвезды, — было чертовски глупо.
— Я не просил ее причинять тебе вред.
— А как по-твоему, что она собиралась сделать, чтобы от меня избавиться? Написать мне увещевательное письмо?
— Не знаю. Я не подумал. Был слишком расстроен.
— Замечательно. Ну, если выйдет по ее, ты будешь расстроен, а я мертв. Мог бы просто попросить меня уйти, знаешь ли.
— Я и просил!
— Э-э-э… И что я сказал?
— Что тебе нравится у меня дома и что ты никуда не уйдешь.
Паук отпил воды.
— А ей? Что в точности ты ей сказал?
Толстый Чарли постарался вспомнить. А ведь если подумать, сказал он довольно странную вещь.
— Только, что дам ей кровь Ананси, — неохотно признался он.
— Что?
— Она об этом меня попросила.
Не веря своим ушам, Паук уставился на него во все глаза.
— Но это же не только я. Это же мы оба!
Внезапно у Толстого Чарли пересохло во рту. Он понадеялся, что причиной тому был воздух пустыни, и отпил воды из бутылки.
— Подожди-ка. Почему мы в пустыне?
— Никаких птиц. Помнишь?
— Тогда что это? — спросил Толстый Чарли и указал на небо.
Сперва они казались крошечными, потом стало ясно, что они просто очень высоко: они кружили и ложились на крыло.
— Стервятники, — объяснил Паук. — Они на живое не нападают.
— Ага, — согласился Толстый Чарли. — А голуби боятся людей.
Точки закружили ниже; спускаясь, птицы словно бы увеличивались в размерах.
— Намек понял, — сказал Паук, а потом: — Вот черт! Они были не одни. Кто-то наблюдал за ними с дальнего бархана.
— Кыш! — крикнул Толстый Чарли. Его голос поглотил песок. — Я беру свои слова назад! Сделка отменяется! Оставь нас в покое!
На жарком ветру затрепыхались полы плаща, и бархан опустел.
— Она ушла, — с облегчением сказал Толстый Чарли. — Кто бы мог подумать, что все будет так просто.
Паук тронул его за плечо и указал вправо. Теперь женщина в буром плаще стояла на соседней песчаной гряде, так близко, что видны были черные стеклянистые глаза.
Стервятники превратились в растрепанные черные тени над головой и вскоре приземлились на песок: их голые розовато-лиловые шеи (лишенные перьев потому, что так много проще совать голову в гниющий труп) вытянулись, подслеповатые глазки уставились на братьев, словно птицы раздумывали, подождать ли, пока они умрут, или сделать что-нибудь, дабы ускорить этот процесс.
— О чем еще шла речь при сделке? — спросил Паук.
— А?..
— Еще что-нибудь было? Она дала тебе что-нибудь, чтобы ее скрепить? Иногда в подобных случаях бывает обмен.
Стервятники понемногу подбирались ближе, смыкали ряды, сужали круг. В небе появились новые черные мазки, которые росли, зигзагом приближаясь к братьям. Пальцы Паука сжались на запястье Толстого Чарли.
— Закрой глаза.
Холод ударил Толстого Чарли как прямой хук в живот. Он сделал глубокий вдох и почувствовал, что ему заморозило легкие. Он кашлял и кашлял, а кругом диким зверем завывал ветер.
Он открыл глаза.
— Можно спросить, где мы теперь?
— В Антарктиде, — ответил Паук и доверху застегнул кожаную куртку, хотя холод ему как будто не слишком мешал. — Боюсь, тут прохладно.
— А середины у тебя не бывает? Из пустыни прямо к торосам?
— Зато здесь нет птиц, — объяснил Паук.
— Не проще было бы перенестись в какое-нибудь здание и посидеть в четырех стенах, где уютно и птиц нет? Могли бы пообедать.
— Ну да. Теперь ты жалуешься, что щеки покусывает?
— Тут не только щеки покусывает. Тут холодина страшная. Да и вообще, смотри!!!
Толстый Чарли указал на небо. В холодной вышине неподвижно висела бледная закорючка, похожая на миниатюрную букву «ш».
— Альбатрос, — сказал он.
— Фрегат, — возразил Паук.
— Что?
— Это не альбатрос, а фрегат. Он, наверное, вообще нас не заметил.
— Он-то, возможно, нет, — признал Толстый Чарли. — А вон те?
Повернувшись, Паук увидел еще кое-что, что кричало явно не как «фрегат». Возможно, пингвинов, которые, переваливаясь, падая на брюхо и скользя по льду, надвигались на братьев, было меньше миллиона, но впечатление создавалось именно такое. Как правило, смертельный страх при виде пингвинов испытывают лишь мелкие рыбешки, но если этих симпатяг достаточно много…
Толстый Чарли без спроса взял Паука за руку и закрыл глаза.
А когда открыл их, кругом было теплее, хотя он так и не понял, где очутился. Все было цвета ночи.
— Я ослеп?
— Мы в заброшенной угольной шахте, — сказал Паук. — Пару лет назад я видел ее фотографию в каком-то журнале. Если только не существует безглазых зябликов, которые эволюционировали, чтобы пользоваться темнотой и питаться углем, нам, пожалуй, ничего не грозит.
— Шутишь, да? Насчет безглазых зябликов?
— Более-менее.
Толстый Чарли вздохнул, и этот вздох эхом прокатился по подземной пещере.
— Знаешь, — сказал он, — если бы ты просто исчез из моей жизни, если бы ты уехал из моего дома, когда я тебя попросил, мы не попали бы в такой переплет.
— Помощи от тебя ни на грош.
— А я и не собирался тебе помогать. Один бог знает, как я буду объясняться с Рози.
Паук кашлянул.
— Думаю, об этом тебе волноваться нечего.
— Потому что?..
— Она с нами порвала.
Повисло долгое молчание. Потом Толстый Чарли сказал:
— Конечно, порвала.
— Я тут немного напортил. — Пауку явно было не по себе.
— А что, если я ей все объясню? То есть скажу, что я это не ты, что ты выдавал себя за меня…
— Уже сказал. Вот тут она и решила, что никого из нас больше не хочет видеть.
— И меня тоже?
— Боюсь, и тебя тоже. Тишина.
— Послушай, — произнес из темноты голос Паука. — На самом деле я вовсе не собирался… Ну, когда я появился у тебя на пороге, я хотел лишь поздороваться. А не… э-э-э… Я действительно все испоганил, да?
— Ты пытаешься извиниться?
Тишина, потом:
— Да. Наверное.
Снова тишина.
— Хорошо, извини, что я попросил Женщину-Птицу от тебя избавиться.
Не видя Паука, произнести это почему-то было легче.
— Ага. Спасибо. Хотелось бы только знать, как от нее самой теперь избавиться.
— Перо! — воскликнул вдруг Толстый Чарли.
— О чем это ты?
— Ты спрашивал, дала ли она мне что-нибудь, чтобы скрепить сделку. Дала. Она дала мне перо.
— Где оно?
Толстый Чарли постарался вспомнить.
— Точно не знаю. Оно было у меня, когда я очнулся в гостиной миссис Дунвидди. А в самолете уже нет. Наверное, оно все еще у миссис Дунвидди.
Молчание, ставшее ответом на эти слова, было долгим и мрачным. Толстый Чарли даже забеспокоился, что Паук сбежал и бросил его в темноте под миром. Наконец он не выдержал:
— Ты еще здесь?
— Здесь.
— Рад слышать. Если бы ты меня тут бросил, не знаю, как бы я выбрался.
— Не искушай меня.
Снова молчание.
— В какой мы стране? — спросил Толстый Чарли.
— В Польше, кажется. Я же говорил, что видел лишь фотографию. Только на ней были лампы.
— Тебе нужно увидеть фотографию места, чтобы в него попасть?
— Мне нужно знать, где оно.
Просто поразительно, думал Толстый Чарли, как тихо в этой шахте. У нее совершенно особенная тишина. Он задумался о тех отрезках вечности, когда отсутствуют звуки. Интересно, отличается ли тишина могилы от, скажем, молчания космоса?
— Я помню миссис Дунвидди, — сказал вдруг Паук. — Щуплая старушонка. Толстые линзы. Полагаю, нам придется поехать во Флориду и забрать у нее перо. А потом отдадим его Птице. Она отзовет своих кошмарных тварей.
Толстый Чарли допил воду из бутылки, которую они прихватили с собой из кафе на маленькой площади, расположенной где-то в не-Италии. Закрутив на место крышку, он поставил пустую бутылку куда-то в темноту, спросив себя, можно ли считать, что он мусорит, если этого никто не видит?
— Тогда возьми меня за руку и пойдем к миссис Дунвидди.
Паук издал какой-то странный звук. В нем не было ни бравады, ни храбрости, напротив, он казался обеспокоенным и тревожным. Толстый Чарли вообразил себе, как Паук в темноте сдувается, словно лягушка-бык или старый воздушный шарик. За все время их недолгого знакомства Толстому Чарли очень хотелось посмотреть, как с Паука собьют спесь, как он хнычет, точно перепуганный шестилетний мальчишка.
— Подожди-ка. Ты боишься миссис Дунвидди?
— Я… я и близко не могу к ней подойти.
— Если тебя это хоть сколько-нибудь утешит, ребенком я тоже ее боялся, а потом столкнулся с ней после похорон и увидел, что она совсем не страшная. Нисколечки не страшная. Она просто старушка. — Тут в памяти у него снова всплыли черные свечи и брошенные в миску травы. — Ну, может, чуток жутковатая. Но ты же взрослый. Сам увидишь, все будет в порядке.
— Она заставила меня уйти, — сказал Паук. — А я не хотел. Но я разбил шар у нее в саду. Большой стеклянный шар, как гигантская елочная игрушка.
— И я тоже. Как же она сердилась!
— Знаю. — Голос из темноты звучал растерянно и встревоженно. — Это случилось одновременно. Так все началось.
— Ладно. Послушай, это еще не конец света. Ты перенесешь меня во Флориду, а я поеду и заберу у миссис Дунвидди перо. Я ее не боюсь. А ты можешь держаться подальше.
— Не могу. Я не могу появиться там же, где она.
— И что ты хочешь этим сказать? Что на тебя наложен ордер, который запрещает тебе к ней приближаться?
— Более-менее. Да… Я скучаю по Рози. И мне очень жаль. Ну… сам знаешь.
Толстый Чарли подумал о Рози. Удивительно, и почему ему так трудно вспомнить ее лицо? Он подумал, каково это, не иметь тещей маму Рози, о двух силуэтах за шторой его спальни.
— Не убивайся так. Нет, конечно, если хочешь, можешь убиваться, потому что вел ты себя как последний негодяй. Но, может, все к лучшему.
Приблизительно в том месте, где у Толстого Чарли находилось сердце, что-то екнуло, но он знал, что говорит правду. В темноте правду говорить легче.
— Ты хоть понимаешь, что все это бессмыслица? — спросил Паук.
— Все?
— Нет. Только одно. Я не понимаю, почему Птица решила вмешаться? Где тут логика?
— Папа ее рассердил…
— Папа всех рассердил. Но с ней что-то не так. Если бы она хотела нас убить, то давно бы попыталась.
— Я отдал ей нашу кровь.
— Ты уже говорил. Нет, происходит что-то еще, и я не знаю что.
Молчание. Подумав, Паук сказал:
— Возьми меня за руку.
— Глаза нужно закрывать?
— Почему бы и нет?
— Куда мы направляемся? На Луну?
— Я перенесу тебя в безопасное место, — пообещал Паук.
— Отлично, — согласился Толстый Чарли. — Безопасное место — это по мне. Где оно?
А потом, даже не открывая глаз, Толстый Чарли понял. Ему подсказала вонь: запах немытых тел, неспущенных унитазов, дезинфектанта, старых одеял и апатии.
— Готов поспорить, в пятизвездочном отеле мне было бы так же безопасно, — сказал он вслух, но в камере не было никого, кто бы его услышал. Он сел на кровать-полку в камере номер шесть и завернулся в тонкое одеяло. Он как будто просидел здесь целую вечность.
Полчаса спустя за ним пришли и отвели в комнату для допросов.
— Привет, — с улыбкой сказала Дейзи, — хочешь чашку чая?
— Зачем трудиться? — отозвался Толстый Чарли. — Я такое видел по телику. Я знаю, что будет дальше. Игра в «хорошего полицейского — плохого полицейского». Ты предложишь мне чашку чая и печенье с апельсиновым джемом, потом явится злобный гад, которому неймется нажать на курок, начнет на меня орать, выльет чай и станет есть мои печенья. Затем ты его остановишь, помешаешь наброситься на меня с кулаками и заставишь вернуть чай и печенья, а я из благодарности расскажу все, что ты хочешь знать.
— Эту стадию можем пропустить, — предложила Дейзи, — и сразу перейти к рассказу обо всем, что мы хотим знать. И вообще у нас нет печений с апельсиновым джемом.
— Я рассказал тебе все, что знаю, — сказал Толстый Чарли. — Все. Мистер Хорикс дал мне чек на две тысячи фунтов и предложил взять пару недель отпуска. Похвалил меня, что я обратил его внимание на нестыковки в бухгалтерских операциях. Потом спросил, какой у меня пароль, и помахал на прощание. Конец истории.
— И ты по-прежнему утверждаешь, что тебе ничего не известно об исчезновении Мэв Ливингстон?
— Думаю, я с ней вообще не встречался. Может, однажды она заходила в офис. Несколько раз мы разговаривали по телефону. Она хотела поговорить с Грэхемом Хориксом. А мне всякий раз приходилось объяснять, что чек отправлен по почте.
— Он был отправлен?
— Не знаю. Я думал, что был. Послушай, не можешь же ты считать, что я как-то связан с ее исчезновением?
— А я так и не считаю, — весело сказала она.
— Ведь, честное слово, я не знаю, что могло… Что ты сказала?
— Я не считаю, что ты имеешь какое-то отношение к исчезновению Мэв Ливингстон. А еще я сомневаюсь, что ты имеешь какое-то отношение к финансовым махинациям, имевшим место в «Агентстве Грэхема Хорикса», хотя кто-то приложил немало трудов, чтобы бросить на тебя подозрение. Но вполне очевидно, что странные операции и постоянный увод денег начались еще до твоего поступления в агентство. Ты работал там только два года.
— Около того.
Тут Толстый Чарли сообразил, что сидит открыв рог, и поспешно его закрыл.
— Послушай, — сказала Дейзи, — я знаю, что в книгах и в кино копы, как правило, идиоты, особенно если это детективные романы, в которых с преступностью борется пенсионер или разудалый частный сыщик. И мне правда очень жаль, что у нас нет печений с джемом. Но не все мы круглые дураки.
— А я такого не говорил.
— Нет, — согласилась она, — но думал. Ты свободен. С извинениями, если хочешь.
— Где она… э-э-э… исчезла? — спросил Толстый Чарли.
— Миссис Ливингстон? Ну, в последний раз ее видели входящей вместе с Грэхемом Хориксом в его кабинет. Я про чашку чая серьезно говорила. Хочешь?
— Да. Очень. Э-э-э… Думаю, ваши ребята уже проверили потайную комнатку в его кабинете? Ту, которая за книжным шкафом.
К чести Дейзи надо сказать, она отреагировала совершенно спокойно.
— Кажется, нет.
— Сомневаюсь, что сотрудникам полагается о ней знать, — сказал Толстый Чарли. — Но однажды я вошел к мистеру Хориксу, и книжный шкаф был отодвинут, а мой начальник возился с чем-то внутри. Я снова поскорее ушел, — добавил он. — Ты не подумай, я за ним не шпионил.
— Печенья с джемом купим по дороге, — решила Дейзи.
Толстый Чарли сомневался, что ему нравится свобода. Слишком уж много открытого пространства.
— С тобой все в порядке? — спросила Дейзи.
— Нормально.
— Ты как будто нервничаешь.
— Наверное. Думаю, тебе это покажется глупым, но я… кажется, у меня проблема с птицами.
— Что? Фобия?
— Вроде того.
— Для иррационального страха перед птицами есть устоявшийся термин.
— Да? И как же называют иррациональный страх перед птицами? — спросил Чарли, надкусывая печенье.
Молчание.
— Ну, во всяком случае, в моей машине птиц нет, — сказала наконец Дейзи.
Она оставила машину на запрещенном для парковки месте перед зданием «Агентства Грэхема Хорикса», и они вместе вошли внутрь.
Рози лежала в солнечных лучах возле бассейна на кормовой палубе корейского лайнера, закрыв лицо и голову журналом «Космополитэн», и пыталась вспомнить, почему решила, что провести отпуск с мамой — удачная идея.
На лайнере не было ни одной английской газеты, и Рози по ним не скучала. Зато ей не хватало всего остального. Для нее круиз превращался в плавучее чистилище, выносимое лишь оттого, что раз в пару дней корабль приставал к какому-нибудь острову. Пассажиры сходили на берег и шли за покупками, или кататься на водных лыжах, или отправлялись с пьяной экскурсией на якобы пиратских флотах. А вот Рози гуляла и разговаривала с людьми.
Она видела людей, которых мучает боль, людей, которые голодны или несчастны, и хотела им помочь. На взгляд Рози, все можно исправить. Нужно лишь, чтобы кто-то за это взялся.
Мэв Ливингстон всякого ожидала от смерти, но уж никак не раздражения. Тем не менее она была раздражена. Ей надоело, что сквозь нее проходят, надоело, что на нее не обращают внимания, и больше всего надоело то, что она не в силах покинуть офисное здание в Олдвиче.
— Послушайте, если я призрак и мне обязательно где-то обретаться, то почему не Сомерсет-хаус через дорогу? Красивый дом, отличный вид на Темзу, кое-какие внушительные архитектурные детали. К тому же очень и очень недурной ресторан. Даже если мне больше не надо есть, приятно было бы посмотреть, как обедают другие.
Секретарша Энни, в чьи обязанности с момента исчезновения Грэхема Хорикса входило скучливым голосом отвечать на телефонные звонки и говорить «Не знаю» на любой вопрос, какой ей задавали, и которая, когда не выполняла эту тяжелую работу, звонила подругам и возбужденным шепотом обсуждала с ними переполох в агентстве, промолчала, как, впрочем, не отвечала на все остальные реплики Мэв.
Рутину нарушило появление Толстого Чарли в обществе полицейской.
Мэв всегда нравился Толстый Чарли, даже если его задачей было заверять ее, что чек скоро доставят по почте, но теперь она видела то, чего не могла видеть раньше, а именно что вокруг него кружили (хотя сейчас и держались поодаль) тени: грядет беда. Он выглядел как человек, который отчего-то убегает, и это Мэв обеспокоило.
Последовав за ними в кабинет Грэхема Хорикса, она, к огромному своему облегчению и радости, увидела, что Толстый Чарли направился прямиком к книжному шкафу у дальней стены.
— Ну и где потайная панель? — спросила Дейзи.
— Там была не панель. Там была дверь. За вот этим шкафом. Ну, не знаю… может, он отодвигается каким-то устройством.
Дейзи задумчиво оглядела полки.
— Грэхем Хорикс написал автобиографию? — спросила она.
— Впервые слышу.
Дейзи нажала на переплетенную в кожу книгу «Моя жизнь», автор — Грэхем Хорикс. Раздался щелчок, и книжный шкаф отодвинулся, открывая спрятанную запертую дверь.
— Без слесаря не обойтись, — решила Дейзи и официальным тоном добавила: — И думаю, в вашем присутствии больше нет необходимости, мистер Нанси.
— Ладно, — согласился Толстый Чарли. — М-м-м, — протянул он. — Было… м-м-м… интересно. — А потом вдруг сказан: — Полагаю, тебе не захочется… пообедать… со мной… когда-нибудь?
— «Дим-Сум», — отозвалась Дейзи. — Ленч в воскресенье. Каждый платит за себя. Нужно быть в половине двенадцатого, к открытию, иначе до конца света будем стоять в очереди. — Нацарапав адрес ресторана, она протянула листок Толстому Чарли. — Берегись птиц по дороге домой.
— Обязательно, — пообещал он. — До воскресенья.
Развернув черный набор инструментов, полицейский слесарь извлек несколько длинных и тонких кусочков металла.
— Ну что же это такое, честное слово? — обиженно вопросил он. — Неужели они никогда не научатся? А ведь хорошие замки не так дороги. Только посмотрите на эту дверь. Отличная работа. Надежная. Потребовалось бы полдня, чтобы вскрыть газовой горелкой. Такую поставить дорого стоит. А потом они берут и все портят, вставляя замок, который открыл бы и пятилетка чайной ложкой… Пожалуйста… Проще пареной репы.
Он потянул дверь на себя. Она отворилась, и перед ними предстало…
— Господи боже, — ахнула Мэв Ливингстон. — Это не я!
Она думала, что будет испытывать больше теплых чувств к собственному телу, но нет: труп скорее напомнил ей сбитое животное на обочине.
Вскоре комнатка заполнилась людьми. Мэв, которая никогда не любила полицейские сериалы по телевизору, быстро заскучала и заинтересовалась происходящим, лишь когда почувствовала, что ее саму непреодолимо потянуло вниз и во входную дверь — ее бренные останки как раз выносили в неприметном и непрозрачном синем пластиковом мешке.
— Вот так-то лучше, — сказала она. Воля!
Во всяком случае, свобода от офисов в Олдвиче.
По всей видимости, подумала Мэв, есть какие-то правила. Не может не быть. Просто она не знает, в чем они заключаются.
Мэв поймала себя на мысли, что жалеет, что не была религиозной при жизни — как-то не удавалось. Девочкой она не могла вообразить себе Господа, который настолько ненавидит всех и каждого, что приговорил людей к вечным мукам в аду, в основном за то, что они недостаточно в него верили. А когда она выросла, ее детские сомнения превратились в непоколебимую уверенность, что существует только Жизнь от рождения до могилы, а все остальное — фантазии и домыслы. Это была хорошая философия, которая помогала ей справляться с повседневными делами и напастями, но сейчас подверглась суровому испытанию.
Честно говоря, она сомневалась, что, даже посещай она всю жизнь нужную церковь, это хоть сколько-то подготовило ее к происходящему. Мэв быстро пришла к выводу, что в хорошо организованном мире смерть должна быть чем-то сродни люкс-отпуску, где «все включено», когда в начале тебе дают папку с билетами, дисконтными ваучерами, расписаниями и несколькими номерами телефонов, по которым можно позвонить, если попадешь в неприятности.
Она не шла. Она не летела. Она двигалась как ветер, как холодный осенний ветер, от которого люди ежились и который шевелил опавшую листву на тротуарах, когда она проносилась мимо.
Первой ее целью было то самое место, куда она всегда возвращалась сразу по прибытии в Лондон: универмаг «Селфриджес» на Оксфорд-стрит. Когда-то в перерывах между танцевальным ангажементами Мэв работала в отделе косметики «Селфриджес» и взяла себе за правило ходить туда всякий раз, когда выпадет случай. И все лишь бы купить дорогую косметику — это она твердо пообещала себе в стародавние времена.
В отделе косметики она обреталась, пока ей не надоело осматривать витрины и вызывать озноб у дамочек, а потом отправилась осматривать мебель. Да, конечно, новый обеденный стол ей уже не купить… Но ведь она только посмотрит, какой в том вред?
После она поплыла через отдел электроники для дома, мимо колонок и телеэкранов всех размеров. По некоторым показывали новости. Звук во всех телевизорах был отключен, но каждый экран заполняла фотография Грэхема Хорикса. Неприязнь поднялась в ней жгучей волной, как раскаленная лава. Картинка изменилась, и теперь она увидела саму себя: снимок, на котором она стоит рядом с Моррисом. Она узнала скетч «Дайте мне пятерку, и я расцелую вас до смерти» из программы «Моррис Ливингстон, полагаю?».
Жаль, что нельзя перезарядить батарейку в телефоне. Ладно, пусть у единственного, кого она способна найти, докучный пасторский голос, она даже с ним бы поговорила. Но больше всего ей хотелось просто посмотреть на Морриса. Он бы знал, что делать. «На сей раз, — решила она, — я бы дала ему закончить. На сей раз я бы послушалась».
— Мэв?
Лицо Морриса смотрело на нее с экранов сотен телевизоров. На мгновение она было решила, что ей почудилось или что его показывают в новостях, но муж поглядел на нее озабоченно и снова повторил ее имя. Тогда она поняла, что это действительно он.
— Моррис?..
Он улыбнулся своей знаменитой улыбкой, и все лица на экране сосредоточились на Мэв.
— Здравствуй, золотко. Я уже начал беспокоиться, куда ты запропастилась. Тебе пора перейти черту.
— Перейти черту?
— На ту сторону. Покинуть юдоль слез. Или, может, приподнять завесу. Вот… — Он протянул сотню рук с сотни экранов.
Мэв поняла, что ей нужно только взять его руку, но сама удивилась, услышав собственный голос:
— Нет, Моррис. Не думаю.
Сотня одинаковых лиц недоуменно нахмурилась.
— Мэв, дорогая. Тебе нужно забыть про материальный мир.
— Но это же очевидно, милый. Я забуду. Обещаю. Как только буду готова.
— Ты мертва, Мэв. Разве можно быть еще больше готовой?
Она вздохнула.
— Мне еще нужно кое-что здесь уладить.
— Что, например?
Мэв выпрямилась во весь рост.
— Я собиралась найти эту гадину, Грэхема Хорикса, и… Ну что там делают призраки? Буду, скажем, его преследовать или еще что.
— Ты хочешь преследовать Грэхема Хорикса? — с некоторым недоверием переспросил Моррис. — За что же?
— И вообще я здесь еще не закончила! — Поджав губы, Мэв решительно вздернула подбородок.
Муж Мэв Ливингстон глядел на нее с сотни экранов разом и молчал. И со смесью восхищения и раздражения качал головой. Он женился на ней за независимость и твердый характер, любил ее за это, но жалел, что не в силах — хотя бы один этот раз — в чем-то ее убедить.
— Что ж, я никуда не денусь, малышка, — сказал он наконец. — Дай нам знать, когда будешь готова.
И на том он начал тускнеть.
— У тебя есть какие-нибудь соображения, как мне его найти? Моррис?
Но картинка сменилась, лицо мужа исчезло, и теперь по телевизорам показывали погоду.
Толстый Чарли встретился с Дейзи в «Дим-Сум», тускло освещенном ресторанчике крошечного лондонского чайна-тауна.
— Хорошо выглядишь, — сказал он.
— Спасибо. Но чувствую себя скверно. Меня сняли с дела Грэхема Хорикса. Теперь это развернутое расследование убийства. Надо думать, мне еще повезло, что я так долго им занималась.
— Но если бы ты им не занималась, — попытался он ее ободрить, — упустила бы возможность меня арестовать.
— И это тоже. — У нее хватило такта сделать удрученное лицо.
— Есть зацепки?
— Даже если были бы, я все равно не могла бы тебе рассказать. — К их столу подвезли маленькую тележку, и Дейзи выбрала с нее несколько блюд. — Есть теория, что он бросился с Ла-Манш с парома. Последнее, что он купил по своей кредитной карточке, был билет в Дьепп.
— По-твоему, это вероятно?
Подхватив палочками с тарелки клецку, она забросила ее в рот.
— Нет. Я бы сказала, он сбежал куда-то, с кем у нас нет договора об экстрадиции. Скорее всего в Бразилию. Убийство Мэв Ливингстон, возможно, было экспромтом, но все остальное слишком уж тщательно продумано. У него была разработанная система. Деньги отправлялись на счета клиентов. Грэхем снимал свои пятнадцать процентов плюс посылал от имени клиентов распоряжения, чтобы еще больше забирали с оставшейся суммы. Уйма чеков из-за границы вообще не попала на счета клиентов. Просто удивительно, как ему так долго все сходило с рук.
Толстый Чарли жевал рисовую тефтелю с какой-то начинкой.
— Кажется, ты знаешь, где он.
Дейзи застыла с клецкой во рту.
— Ты как-то странно сказала про Бразилию. Будто уверена, что его там нет.
— Это полицейское расследование. И, боюсь, мне придется воздержаться от комментариев. Как поживает твой брат?
— Не знаю. Кажется, уехал. Когда я вернулся домой, его комнаты не было на месте.
— Его комнаты?
— Его вещей. Он забрал свои вещи. И с тех пор от него ни слуху ни духу. — Толстый Чарли отпил жасминового чая. — Надеюсь, с ним все в порядке.
— А что такого с ним может случиться?
— Ну, у него та же фобия, что и у меня.
— Ах да, из-за птиц. Ну да, ну да. — Дейзи сочувственно кивнула. — А как невеста и будущая теща?
— М-м-м… Не сказал бы, что эти определения в настоящий момент подходят.
— А-а…
— Они уехали.
— Из-за твоего ареста?
— Насколько мне известно, нет.
Она поглядела на него как сочувствующий, но проказливый эльф.
— Мне очень жаль.
— В настоящее время у меня нет работы, нет девушки и — благодаря твоим в основном усилиям — соседи уверены, что я наемный убийца мафии. Кое-кто стал переходить через улицу, лишь бы со мной не встречаться. С другой стороны, малый, в чьем киоске я покупаю газеты, хочет, чтобы я проучил парня, который обрюхатил его дочку.
— И что ты ему сказал?
— Правду. Но, кажется, он мне не поверил. Подарил мне пакет чипсов с луком и сыром и пачку мятных лепешек и сказал, что, когда я сделаю работу, получу еще.
— Пройдет.
Толстый Чарли вздохнул.
— Чертовски неловко.
— Но все-таки не конец света.
Счет они поделили пополам, и со сдачей официант дал им два счастливых печеньица.
— Что в твоем? — поинтересовался Толстый Чарли.
— «Упорство себя оправдает», — прочла Дейзи. — А у тебя?
— То же самое, — сказал он. — Старое доброе упорство. — Смяв свое «счастье» в горошину, он уронил ее в карман и проводил Дейзи до метро на Лейчестер-сквер.
— Похоже, у тебя сегодня счастливый день, — заметила Дейзи.
— То есть?
— Кругом ни одной птицы.
Стоило ей это произнести, и Толстый Чарли сообразил, что она права. Не было ни голубей, ни скворцов. Даже воробьев не было.
— Но ведь на Лейчестер-сквер всегда полно птиц!
— Не сегодня, — улыбнулась Дейзи. — Может, они заняты в другом месте?
Они остановились у входа в метро, и на краткое, глупое мгновение Толстый Чарли решил, что она вот-вот поцелует его на прощание. Но нет. Дейзи просто улыбнулась и сказала «Удачи», а он несмело помахал, сделал эдакое робкое движение рукой, которое можно принять за махание, а можно — за непроизвольный жест. Но она уже сбежала по ступенькам и скрылась из виду.
Толстый Чарли двинулся через Лейчестер-сквер, направляясь к Пиккадилли-серкус.
Достав из кармана полоску бумаги из счастливого печенья, он ее развернул. «Встречаемся под Эросом», — говорилось там, а ниже рисунок наспех: закорючка в виде звездочки, которую при некотором усилии можно было принять за паучка.
На ходу Толстый Чарли обшаривал взглядом небо и окрестные здания, но не видел никаких пернатых, что само по себе было странно, ведь в Лондоне птицы повсюду.
Сидя под статуей, Паук читал «Ньюс-уорлд». Услышав шаги Чарли, он поднял глаза.
— На самом деле это не Эрос, знаешь ли, — сказал Толстый Чарли. — Это статуя Христианского Милосердия.
— Тогда почему она голая и держит в руках лук и стрелы? Такое христианским милосердием не назовешь.
— Я только пересказываю, что читал, — пожал плечами Толстый Чарли. — Где ты был? Я за тебя волновался.
— Со мной все в порядке. Просто держался подальше от птиц, пытаясь разобраться что к чему.
— Ты заметил, что сегодня никаких птиц не видно? — спросил Толстый Чарли.
— Заметил. Не знаю, что и думать. А я крепко думал. Знаешь, что-то в этой истории дурно пахнет.
— Для начала все, — сказал Толстый Чарли.
— Нет. Я не то хотел сказать. Есть что-то неправильное в том, что Птица пытается нам навредить.
— Ага. Неправильно. И очень, очень нехорошо. Сам ей скажешь или лучше я?
— Неправильно, да не так. Неправильно, как… Ну сам посуди. Ведь если забыть о Хичкоке, птицы не самое удачное оружие. Они, конечно, крылатая смерть для насекомых, но плохо экипированы, чтобы атаковать людей. Птицы же за миллионы лет привыкли, что люди скорее всего первыми их съедят. Они ведь инстинктивно держатся от нас подальше.
— Не все, — сказал Толстый Чарли. — Со стервятниками не так. И с воронами. Но эти появляются только на поле битвы, когда сражение уже закончено. И ждут, когда раненые умрут.
— Что ты сказал?
— Я сказал, за исключением стервятников и воронов. Я не говорил про…
— Нет. — Паук сосредоточенно размышлял. — Упустил. Ты навел меня на какую-то мысль, и я почти догадался. Слушай, ты уже разыскал миссис Дунвидди?
— Я позвонил миссис Хигглер, но никто не взял трубку.
— Так поезжай и поговори с ними.
— Легко тебе говорить, а вот я без гроша. На мели. Я не могу летать взад-вперед через Атлантику. У меня больше нет работы. Я…
Запустив руку в карман черной с красным куртки, Паук вытащил бумажник, а оттуда растрепанную пачку многоцветных банкнот разных стран. Пачку он сунул в руки Толстому Чарли.
— Вот. Этого должно хватить на билет туда и обратно. Только добудь перо.
— Послушай, — сказал вдруг Толстый Чарли. — А тебе не приходило в голову, что папа, возможно, все-таки жив?
— Что?
— Ну, я просто подумал… Может, он опять сыграл с нами злую шутку. Ведь это вполне в его духе, а?
— Не знаю, — протянул Паук. — Возможно.
— А вот я почти уверен. Знаю, что я сделаю прежде всего. Съезжу к нему на могилу и…
Но больше он ничего не успел сказать, потому что тут появились пернатые. Это были городские птицы: воробьи и скворцы, голуби и вороны. Их было тысячи и тысячи, и летели они, меняясь местами, точно сплетали огромный ковер. Было такое впечатление, словно с Риджент-стрит на Толстого Чарли и Паука надвигается огромная стена. Оперенная стена, похожая на фасад небоскреба, совершенно плоская, совершенно невозможная и беспрестанно мельтешащая. Толстый Чарли ее видел, но она не укладывалась у него в голове, ускользала, извивалась, истончалась… Он смотрел во все глаза и пытался найти хоть какой-то смысл в происходящем.
Паук дернул его за рукав.
— Беги! — крикнул он.
— И ты тоже!
— Ей не ты нужен! — крикнул Паук и, усмехнувшись, добавил: — Пока.
Такая улыбка способна уговорить танки оставить поле боя или бронетранспортеры прыгнуть с обрыва, не говоря уже о сотнях людей, которые делали то, что им совсем не хочется. А Толстому Чарли очень хотелось убежать.
— Добудь перо! Разыщи отца, если думаешь, что он еще жив. А сейчас беги!
Толстый Чарли побежал.
Стена забурлила и превратилась в водоворот из птиц, направлявшихся к статуе Эроса и человеку под ней. Толстый Чарли забежал в дверной проем и оттуда смотрел, как основание темного смерча врезалось в Паука. Ему показалось, что за оглушительным биением крыльев он слышит крик брата. А может, и правда слышал.
Птицы вдруг рассеялись, улица опустела. Ветер легонько гнал по серому тротуару несколько перьев.
Толстому Чарли стало нехорошо. Если кто-то из прохожих и заметил, что сейчас случилось, то никто не среагировал. Но почему-то он был уверен, что никто, кроме него, ничего не видел.
Под статуей, совсем рядом с тем местом, где читал на скамейке газету его брат, стояла женщина. Ее растрепанный бурый плащ хлопал на ветру. Превозмогая себя, Толстый Чарли направился к ней.
— Послушай. Когда я просил заставить его исчезнуть, я хотел лишь, чтобы он ушел из моей жизни. Я не просил делать того, что ты с ним сделала — уж не знаю, что это было.
Она смотрела на него в упор и молчала. В ее глазах горело безумие хищной птицы, свирепость, которая была поистине ужасающей. Толстый Чарли постарался не выдать страха.
Женщина-Птица молчала и смотрела перед собой очень долго, но наконец сказала:
— Не волнуйся, придет и твой черед, сын компэ Ананси. Время настанет.
— Зачем он тебе?
— Мне он не нужен, — сказала Птица. — С чего бы он мне понадобился? У меня был долг перед кое-кем. А теперь я доставлю его, и мой долг будет уплачен.
Затрепыхались на ветру газеты. Оглянувшись, Толстый Чарли понял, что, кроме него, под статуей никого нет.
