Часть 4
Эпилог
О чем молчат мертвые
Глава девятнадцатая
Самый лучший способ описать историю — это рассказать ее еще раз. Понимаете? Описать историю так, чтобы ты сам ее понял или чтобы поняли другие, можно только пересказав ее заново. Пусть это греза, но только так можно восстановить равновесие. Чем подробнее карта, тем больше она похожа на реальную местность. А самая подробная из всех возможных карт — это и есть сама местность, и в этом отношении она предельно точна и абсолютно бессмысленна.
История — это карта, которая и есть сама местность.
И забывать об этом не следует ни в коем случае.
Из записных книжек мистера Ибиса
В автобусе-«Фольксвагене» их было двое, и ехали они на юг, во Флориду, по шоссе I-75. За рулем они были с самого утра; вернее, за рулем был Тень, а мистер Нанси сидел рядом и время от времени, со страдальческим выражением лица, предлагал поменяться местами. На что Тень неизменно отвечал отказом.
— Послушай, а ты — счастлив? — неожиданно поинтересовался мистер Нанси. Он внимательно разглядывал Тень уже несколько часов кряду. Когда бы Тень ни повернул голову направо, он всякий раз натыкался на взгляд его коричневых, как самородная глина, глаз.
— Не так чтобы очень, — ответил Тень. — Ну так ведь я же еще и не помер.
— В смысле?
— «Никого не называй счастливым, пока он не умер». Геродот.
Мистер Нанси вздернул седые брови и сказал:
— А я вот еще не помер, и именно потому, что я еще не помер, я счастлив, как устрица.
— Это Геродот так сказал. Он вовсе не имел в виду, что мертвые счастливее живых, — пояснил Тень. — Он имел в виду, что оценивать, как у того или иного человека сложилась жизнь, можно только после того, как она дошла до точки, и можно подводить итоги.
— Я бы и тогда не стал подводить итоги, — сказал мистер Нанси. — Что же касается счастья, то разные бывают виды счастливых людей, точно так же, как и мертвые люди — очень даже разных бывают видов. Ну, а у меня принцип — проще некуда: ни от чего не отказывайся, что предлагает тебе жизнь.
Тень решил сменить тему.
— А как насчет вертолетов, там, на горе? — спросил он. — Ну, тех, которые должны были забрать мертвых и раненых.
— А что с ними не так?
— Кто их туда направил? И откуда они прилетели?
— Выкинь ты это из головы, и все дела. Они вроде как валькирии — или грифы. Появляются просто потому, что должны появиться.
— Ну, вам виднее.
— О мертвых и раненых позаботятся, не беспокойся. Если тебя интересует мое мнение, то сдается мне, что в ближайший месяц или около того старику Шакелю без работы сидеть не придется. А скажи-ка ты мне вот что еще, Теньчик.
— Ну?
— Тебя это все хоть чему-нибудь научило?
Тень пожал плечами.
— Не знаю. Большую часть из того, что понял, вися на дереве, я успел забыть, — сказал он. — Главное, с людьми интересными познакомился. Хотя, с другой стороны, я теперь уже ни в чем не могу быть до конца уверен. Это вроде как те сны, после которых просыпаешься другим человеком. Помнишь их потом всю жизнь и знаешь, что они про что-то такое, про самое главное и глубокое, что в тебе есть, и ты вроде бы что-то понял, но стоит попытаться вспомнить детали, как они от тебя ускользают, и ничего ты с этим не поделаешь.
— Н-да, — кивнул мистер Нанси. А потом ворчливо добавил: — А ты и впрямь не такой уж дебил, каким кажешься.
— Может, оно и так, — сказал Тень. — Но честно говоря, мне бы хотелось, чтобы все то, что случилось со мной после выхода из тюрьмы, не просачивалось просто так сквозь пальцы. Мне многое было дано с тех пор, и многое из этого я уже успел потерять.
— А может, сберег-то ты на самом деле куда больше, чем тебе кажется? — спросил мистер Нанси.
— Нет, — ответил Тень.
Они пересекли границу Флориды, и Тень в первый раз в жизни увидел настоящую пальму. Интересно, подумал он, ее тут нарочно посадили, чтобы каждый, кто едет мимо, понимал, что он уже во Флориде?
Мистер Нанси начал похрапывать, и Тень посмотрел на него. Голова у старика по-прежнему была совершенно седая, да и дышал он как-то нехорошо, хрипло. Наверное, уже не в первый раз отметил про себя Тень, во время боя ему что-нибудь там повредили, в легких. Впрочем, от какой бы то ни было медицинской помощи Нанси отказался наотрез.
Флорида тянулась за окном машины много дольше, чем ожидал от нее Тень, и к тому времени, как он приткнулся возле маленького, стоявшего на самой окраине Форт-Пирса одноэтажного домика с наглухо закрытыми ставнями окна, было уже совсем поздно. Нанси, который последние пять миль пути исполнял роль штурмана, предложил ему остаться переночевать.
— Да я и в мотеле могу комнату снять, — пожал плечами Тень. — Какие проблемы?
— Можешь, конечно, и я на тебя останусь в обиде. Ну, то есть виду я, конечно, не подам. Но злобу затаю, — сказал мистер Нанси. — Так что давай-ка лучше оставайся, я тебе на кушетке постелю.
Мистер Нанси отвалил штормовые ставни и раскрыл окна. В доме пахло плесенью и сыростью, и был еще вдобавок к этим двум какой-то смутный сладковатый запах, будто здесь водились призраки давным-давно почивших печений.
Тень сперва согласился, весьма неохотно, переночевать у мистера Нанси, а потом — с еще большей неохотой — составить ему компанию и отправиться в бар в конце улицы, дабы пропустить там на сон грядущий по стаканчику, пока дом проветривается.
— Ты с Чернобогом-то виделся? — спросил мистер Нанси, когда они вышли в душную флоридскую ночь. Мимо то и дело с гудением проносились здоровенные летающие тараканы, а под ногами кишмя кишели еще какие-то членистоногие, пощелкивавшие на ходу твари. Мистер Нанси раскурил сигарку и тут же зашелся в отчаянном приступе кашля. Сигарки он, впрочем, так и не бросил.
— Когда я вышел из пещеры, его там уже не было.
— Домой, наверное, умчался. Там теперь будет тебя ждать, вероятнее всего.
— Ну да.
До конца улицы они дошли молча. Бар по виду был так себе, но по крайней мере он был открыт.
— По первому пиву проставляюсь я, — сказал мистер Нанси.
— Мы только по одному и собирались выпить, не больше, вы не забыли? — поинтересовался Тень.
— Ну что ты за человек такой? — вскинулся мистер Нанси. — Вечно придирки какие-то мелочные…
Мистер Нанси заплатил за первые два стакана пива, потом Тень заплатил еще за два. Потом он с ужасом наблюдал за тем, как мистер Нанси уламывает бармена запустить караоке, после чего — уже с чувством неловкого изумления — за тем, как старик, добравшись через пень-колоду до последней строчки «Что нового, киска?», перешел к весьма мелодичному и довольно уверенному исполнению «Как ты сегодня хороша». Голос у него оказался очень даже ничего, с последними нотами песни та немногочисленная публика, которая была в баре, начала мистеру Нанси аплодировать и выкрикивать что-то не слишком членораздельное, но явно одобрительное.
К тому времени как он вернулся к стойке, возле которой стоял Тень, вид у него стал куда свежее прежнего. Ни тебе красных глаз, ни серовато-бледной кожи.
— Ну, теперь твоя очередь, — сказал он Тени.
— Исключено, — отрезал Тень.
Но мистер Нанси уже заказал им еще по стакану пива и протягивал Тени залапанную распечатку с репертуаром загруженных в аппарат песен.
— Просто выбери ту песню, в которой знаешь слова, и все дела.
— Не смешно, — сказал Тень.
Мир уже потихоньку тронулся у него перед глазами в кругосветное плавание, и сил на то, чтобы спорить с мистером Нанси, не было решительно никаких, и вот уже мистер Нанси поставил на аппарате «Не дай понять меня не так», и вытолкнул его — в буквальном смысле слова — на крохотную самопальную эстраду в дальнем углу барной залы.
Тень взял в руки микрофон так, будто боялся, что эта штука того и гляди оживет, а потом пошла музыка, и он через силу просипел первое слово: «Бейби…» Никто из сидевших в баре людей ничем в него не запустил. Да и слово раскатилось по языку как-то само собой. «Теперь ты понимаешь меня?» Голос у него был хрипловатый, но мелодичный, да и сама по себе эта хрипотца к песне подходила. «Порой мне кажется, что я сошел с ума. Но ты ведь знаешь сама, такое с каждым бывает…»
И он все пел и пел, даже и тогда, когда они шли домой, сквозь звенящий, плотный воздух флоридской летней ночи, двое мужчин, молодой и старый, и оба нетвердо держались на ногах, и оба были совершенно счастливы.
— «Пусть я не ангел, но я и не дурак, — пел он, обращаясь к паукам и крабам, к тараканам, ящерицам и прочей ночной твари. — Мой бог, не дай понять меня не так!»
Мистер Нанси довел его до кушетки. Кушетка оказалась Тени явно не по росту, и он решил, что будет спать на полу, но к тому времени, как решение спать на полу окончательно оформилось у него в голове, он уже спал мертвым сном, полулежа-полусидя на том крохотном диванчике.
Поначалу ему ничего не снилось. Он просто провалился в теплую и уютную темноту. А потом в темноте возник огонь костра, и он пошел на свет.
— Неплохо у тебя получилось, — шепотом, не открывая рта, сказал человек-бизон.
— Я даже не знаю, что я такого сделал, — сказал Тень.
— Ты установил мир, — ответил человек-бизон. — Ты взял наши слова и сделал их своими словами. Им все это время было невдомек: то, что они вообще были здесь, на этой земле — и люди, которые их почитали, были здесь — это все только потому, что нас это устраивало. Но мы ведь можем и передумать. И очень может быть, что в конце концов мы передумаем.
— А ты тоже бог? — спросил Тень.
Человек-бизон покачал головой. На секунду Тени даже показалось, что его вопрос рассмешил это существо.
— Я — земля, — сказал человек-бизон.
А потом в этом сне было что-то еще, чего Тень не запомнил.
Проснулся он от какого-то шкворчащего звука. Голова разламывалась, в глазах пульсировала боль.
Мистер Нанси уже приготовил завтрак: на столе возвышалась стопка блинчиков, рядом потрескивал только что снятый со сковороды бекон, залитый великолепными яйцами, и пахло кофе. Старик был бодр и свеж как огурчик.
— Голова у меня болит, — сказал Тень.
— Хороший завтрак — и ты встанешь из-за стола другим человеком.
— Я бы предпочел остаться тем же самым человеком, вот только голову бы другую приставить, — пожаловался Тень.
— Ешь, — сказал мистер Нанси.
Тень стал есть.
— Ну, а теперь как ты себя чувствуешь?
— Чувствую, что голова болит по-прежнему. Вот только теперь у меня еще желудок полный, и такое впечатление, что ему это очень не нравится.
— Пойдем со мной.
Рядом с диваном, на котором, укрытый африканским одеялом, Тень провел ночь, стоял сундук темного дерева, очень похожий на пиратский, только несколько меньших размеров. Мистер Нанси открыл висячий замок и отвалил крышку. В сундуке было полным-полно каких-то коробочек.
— Тут есть одно древнее африканское лекарство, чисто растительное, — сказал он. — Из коры полярной ивы, ну и прочие всякие дела.
— Типа аспирина, что ли?
— Ну да, — кивнул мистер Нанси. — Точь-в-точь, ничуть не хуже.
Порывшись в коробочках, он извлек из-под них огромную темную склянку непатентованного аспирина, вытряхнул на ладонь пару белых таблеток и протянул их Тени:
— На, держи.
— Славный сундучок, — сказал Тень. Он сунул в рот горькие таблетки и запил их стаканом воды.
— Мне их сын присылает, — сказал мистер Нанси. — Вообще, он славный парнишка. Жаль, мы с ним редко видимся.
— А я по Среде скучаю, — признался Тень. — Несмотря на все, что он натворил. Все жду, что он вот-вот откуда-нибудь явится. А голову поднимешь — и нет никого.
Он все смотрел и смотрел на пиратский сундук, пытаясь вспомнить, о чем эта вещь ему напоминает.
Ты многие вещи забудешь. Многие потеряешь. Но этого не теряй. Кто ему это говорил?
— Скучаешь по нему? После всего того, что он с тобой сделал? И с нами всеми тоже?
— Да, — ответил Тень. — Скучаю. Как вы думаете, он вернется?
— У меня такое чувство, — сказал мистер Нанси, — что всякий раз, когда два человека сговорятся между собой продать третьему двадцатидолларовую скрипку за десять тысяч долларов, он в каком-то смысле будет рядом.
— Да, но…
— А теперь пойдем-ка обратно на кухню, — сказал мистер Нанси, и лицо у него будто закаменело. — А то мои сковородки самостоятельно мыться не обучены.
Мистер Нанси мыл тарелки и сковороды, Тень вытирал посуду и расставлял ее по местам. Головная боль понемногу начала отпускать. Потом они вернулись в гостиную.
Тень снова уставился на сундук, отчаянно пытаясь вспомнить, о чем тот ему напоминает.
— А если я вообще больше не встречусь с Чернобогом, — спросил он, — что тогда?
— Встретишься, — ровным тоном ответил мистер Нанси. — Может быть, он тебя отыщет. А может, сделает так, что ты сам к нему придешь. Но так или иначе вы все равно с ним встретитесь.
Тень кивнул. Кусочки головоломки начали вдруг складываться во что-то более или менее цельное. Он видел сон, пока висел на дереве.
— Послушайте, — сказал он. — А есть такой бог, у которого голова слоновья?
— Ганеша? Он — индуистский бог. Устраняет препятствия, делает дорогу легче. Кстати, и готовит неплохо.
Тень поднял голову.
— Она в хоботе, — сказал он. — Я знал, что это важно, только не знал, почему. Я думал, может, он ствол дерева имеет в виду. Но он же совершенно не об этом говорил, правда?
Мистер Нанси насупился:
— Ты меня совсем не слушаешь.
— Она в сундуке, она в багажнике, — сказал он и понял, что докопался наконец до истины. Он еще не совсем понимал, почему все сложилось именно так, как сложилось. Но в том, что сложилось правильно, был уверен.
Тень встал с дивана.
— Мне пора, — сказал он. — Извините, если что не так.
Мистер Нанси поднял бровь.
— А почему такая спешка?
— Потому, — коротко ответил Тень, — что лед тает.
Глава двадцатая
пришла
весна
и
козло —
ногий
шароЧеловек насвистывает
просто
и
пе
чаль
э. э. каммингс
На взятой напрокат машине Тень выехал из леса примерно в половине девятого утра, скатился под горку, стараясь не превышать скорость в сорок пять миль в час, и въехал в городок под названием Лейксайд через три недели после того, как оставил его, как ему тогда казалось, на веки вечные.
Он проехал через город, удивляясь, сколь немногое здесь изменилось за прошедшие недели, за которые сам он успел прожить целую жизнь, — и припарковался примерно на середине подъездной дорожки, ведущей к озеру. А потом выбрался из машины.
На льду больше не было видно ни рыбацких времянок, ни внедорожников, ни рыбаков, привычно склонившихся над лункой с удочкой в одной руке и банкой пива — в другой. Озеро было темным: ослепительно-белый слой снега исчез, и вода подо льдом была черной, а сам лед — столь прозрачным, что подледная тьма проступала наружу. Под низким серым небом озеро казалось пустым и неприветливым.
Почти пустым.
Одна машина на льду все-таки осталась, неподалеку от моста, так, чтобы каждый, кто едет по городу или через город, не мог ее не заметить. Цвет у нее был грязновато-зеленый: типичная старая ржавая тачка, из тех, какие просто забывают на автостоянках. Движка в ней не было. Представительным символом неизбывного человеческого желания биться об заклад эта доходяга стояла и ждала, когда лед станет слишком тонким, слишком рыхлым и слишком хрупким для того, чтобы она могла благополучно кануть в вечность.
Поперек короткого съезда к озеру была натянута цепь с табличкой, а на табличке — предупреждение об опасности. ЛЕД ТОНКИЙ, гласила основная надпись. Ниже шли нарисованные от руки пиктограммы с зачеркнутыми: человечком, машиной и снегоходом. НА МАШИНАХ И СНЕГОХОДАХ НЕ ВЫЕЗЖАТЬ, ПЕШКОМ НЕ ВЫХОДИТЬ. ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ.
Не обращая на предупреждение никакого внимания, Тень стал спускаться с берега. Склон был скользкий: снег уже успел растаять, превратив землю в грязь, и бурая прошлогодняя трава достаточного сцепления с почвой не давала. Он наполовину сбежал, наполовину съехал с горки к самой кромке воды, осторожно вышел на коротенький деревянный причал, а уже с него спустился на лед.
Слой воды, образовавшийся на поверхности озера из талого снега и талого льда, был глубже, чем то казалось сверху, а лед под ним был куда более гладким и скользким, чем каток, так что Тени пришлось изо всех сил держать равновесие, расплескивая воду, которая тут же залилась ему в ботинки. Ледяная вода. Кожа немеет сразу, едва вступит с ней в контакт. Идя по тонкому льду, он чувствовал себя так, будто это происходило не с ним, а сам он смотрел на все со стороны, из кинозала — но в кинотеатре шла картина, главную роль в которой играл он сам, и фильм, судя по всему, был детективный.
Он шел к драндулету, с тоской отдавая себе полный отчет в том, что лед для подобного рода прогулок и впрямь слишком тонкий, а вода под ним такая холодная, какой только может быть жидкая пресная вода. Но он все шел и шел, оскальзываясь и с трудом восстанавливая равновесие. Несколько раз даже упал.
Он шел мимо разбросанных по льду бутылок и банок из-под пива, шел мимо лунок, вырубленных во льду, видимо, уже перед самой оттепелью, потому что они так и не замерзли, и в каждой чернела вода.
Драндулет стоял от берега гораздо дальше, чем то казалось сверху. Тень услышал громкий треск откуда-то с южной стороны озера, словно переломили палку, и тут же — густой басовый вибрирующий звук — словно на блесну взяла рыба размером с озеро, и катушка тоже размером с озеро, и леска натянулась. По всей своей огромной поверхности лед застонал и затрещал, как старая несмазанная дверь. Тень продолжал идти, изо всех сил пытаясь держать равновесие.
Это же просто самоубийство, прошептал у него внутри голос, и голос был здравый. Может — ну его на фиг, а?
— Нет, — сказал он, вслух. — Я должен все выяснить.
И двинулся дальше.
Он почти добрался до драндулета, но уже не доходя до этой старой ржавой машины понял, что не ошибся. Вокруг нее в воздухе висело зловоние: разом и запах, тонкий, отталкивающий — и неприятный вкус где-то в задней части нёба. Он обошел машину по кругу, глядя сквозь стекла внутрь. Нечистые подранные сиденья. И — пусто. Попробовал открыть дверцы. Заперто. Потом багажник. Тоже заперт.
И что бы ему не захватить с собой монтировку.
Он сжал кулак, так, что натянулась перчатка, досчитал до трех, а потом со всей силы ударил в боковое стекло у водительского сиденья.
Руку он расшиб, а со стеклом не произошло ничего, ровным счетом ничего.
Можно, конечно, разбежаться и ударить в стекло ногой, уж этого оно точно не выдержит: да, если, конечно, он не поскользнется и не растянется на мокром льду. К тому же резких движений лучше вообще не делать: машина держится на льду на честном слове, и силу нужно прикладывать с головой, чтобы не отправиться под лед вместе с ней.
Он еще раз внимательно осмотрел машину. А потом потянулся к антенне — которая когда-то была выдвижной, но, видимо, лет десять тому назад застряла в выдвинутом положении — и, покрутив ее немного, отломил у основания. Он взял антенну за кончик — когда-то здесь был навинчен утяжелитель, но это было слишком давно. Пальцы у него были сильные, и он без особого труда загнул вполне подходящий для дела крючок.
Потом отжал резиновую окантовку окна и вогнал антенну глубоко в дверцу, нащупывая механизм замка. Он долго прощупывал внутренности дверцы, шуровал антенной то дальше, то ближе, пока крючок наконец не зацепился: и тогда он потянул на себя.
И почувствовал, как крючок соскальзывает с опоры.
Он вздохнул. Начал нащупывать замок медленнее и аккуратнее, чем в первый раз. Каждый раз, перенося вес с ноги на ногу, он чувствовал, как лед под подошвами предательски потрескивает. Тихо-тихо… так…
Есть, зацепил. Он потянул антенну вверх, и запорный механизм передней дверцы отщелкнулся. Тень, не снимая перчатки, взялся за ручку, нажал на кнопку и дернул на себя. Дверь не открывалась.
Она просто застыла, сказал он сам себе. Примерзла. Только и всего.
Он потянул сильнее, скользя ногами, и дверь драндулета вдруг распахнулась сама собой, веером разбросав вокруг кусочки намерзшего льда.
Вонь внутри машины была еще сильнее, чем снаружи: запах гнилой и нездоровый. К горлу подкатила тошнота.
Он покопался под приборной панелью, нащупал черную рукоять, при помощи которой открывался багажник, и дернул что есть силы.
Сзади, со стороны багажника, донесся глухой металлический щелчок.
Тень вышел обратно на лед, то и дело поскальзываясь и разбрызгивая вокруг себя воду, и, придерживаясь рукой за машину, обошел ее кругом.
Она в багажнике, повторил он про себя.
Багажник открылся всего на дюйм. Он ухватился поудобнее и рванул крышку вверх, на полную.
Запах был, конечно, жуткий, но могло быть еще хуже: дно багажника было примерно на дюйм заполнено успевшим подтаять льдом. В багажнике лежала девочка. В алом тренировочном костюме, сильно перепачканном, волосы длинные, пепельно-серые, рот закрыт, так что скобок на зубах не видно, но Тень уже знал, что они на месте. Холод сохранил ее тело, как смог: с тем же успехом она могла лежать в морозильной камере.
Глаза у нее были широко раскрыты и, судя по всему, умирая, она плакала: замерзшие на щеках слезы до сих пор не растаяли.
— И ты была здесь все это время, — сказал Тень трупу Элисон МакГоверн. — И каждый, кто проезжал по этому мосту, не мог тебя не заметить. И каждый, кто ехал на машине по городу. И любители подледного лова ходили мимо тебя каждый день. И никто ничего не знал.
А потом он понял, какую глупость только что сморозил.
Потому что кто-то об этом знал. Тот, кто положил ее в этот багажник.
Он перегнулся через край багажника, чтобы проверить, сможет ли вынуть ее оттуда. А перегнувшись, налег на заднюю часть машины всем своим весом. Скорее всего, именно это обстоятельство оказалось решающим.
В тот же самый момент лед под передними колесами машины просел — может быть, в ответ на его движение, а может быть, и сам по себе. Передняя часть машины ушла на несколько футов под лед, в черную озерную воду. Вода начала заливаться внутрь через открытую дверцу. Вода залила ему ноги выше щиколоток, хотя тот кусок льдины, на котором он стоял, по-прежнему казался более или менее надежным. Он лихорадочно огляделся, прикидывая, как теперь отсюда выбираться, — а потом думать было уже поздно, льдина треснула и резко накренилась, бросив его вперед, на машину и на мертвую девочку в багажнике; и машина ушла под лед багажником вперед, в ледяную воду озера, и утащила с собой его. Было ровно десять минут десятого, утром, двадцать третьего марта.
Перед тем как уйти под воду, он успел набрать полную грудь воздуха и закрыть глаза, но холод ударил его в грудь, будто с разбегу об стену, и вышиб из него воздух.
И он пошел вниз, в сумеречные ледяные глубины, увлекаемый автомобилем.
Он успел уйти довольно глубоко в холод и тьму, и вниз его тянула мигом намокшая одежда, туфли и перчатки, и куртка тут же облепила и сковала его, мигом став тяжелее и объемнее, чем можно было себе представить.
Тень все падал вниз. Он попытался оторваться от машины, но она по-прежнему увлекала его за собой, а потом он услышал звук удара — не ушами, а сразу всем телом, и левая его лодыжка выгнулась, ступня развернулась боком и оказалась зажата под тяжестью колеса. И тут его охватила паника.
Он открыл глаза.
Он знал, что тьма здесь стоит кромешная: умом он понимал, что здесь слишком темно, чтобы он мог видеть вообще хоть что-нибудь, но тем не менее видел — и видел все. Он видел бледное лицо Элисон МакГоверн, глядящее на него из открытого багажника. Он видел другие, стоявшие вокруг машины — драндулеты прошлых лет, обросшие ржавчиной силуэты, наполовину ушедшие в придонный ил. Интересно, а что они раньше вытаскивали на лед, подумал Тень. До того, как появились автомобили?
И в каждом, теперь он это знал наверняка, было по мертвому ребенку. Их тут были десятки… и каждый простоял на льду, на глазах у всего света, зиму напролет. И каждый нырнул в ледяные воды озера, как только зима закончилась.
Здесь они все и прятались: Лемми Хаутала и Джесси Ловат, Сэнди Ольсен и Джо Минг, Сара Линдквист, и прочие, прочие, прочие. Здесь, внизу, где всегда темно и холодно…
Он попытался вытянуть ногу, но она застряла намертво. Давление в легких между тем становилось невыносимым. И еще — резкая, жуткая боль в ушах. Он медленно выдохнул, и воздух пузырьками пошел от его лица вверх.
Времени мало, подумал он. Скоро мне нужно будет глотнуть воздуха. А то задохнусь.
Он нагнулся, ухватился обеими руками за бампер драндулета и рванул что было силы. И ничего.
Всего-навсего пустой остов от машины, сказал он себе. Мотор из него вынули. А это в машине — самое тяжелое. Ты сможешь. Просто надо подналечь как следует.
Он подналег.
Катастрофически медленно, по крохотной доле дюйма за раз, машина начала скользить по илу вперед, и вот Тень уже выдернул ногу, и оттолкнулся от дна, и попытался зашвырнуть себя как можно выше, прочь из ледяной воды озера. И — даже не сдвинулся с места. Куртка, подумал он. Это куртка. То ли где-то застряла, то ли зацепилась за что-то. Он засучил рукава и начал онемевшими пальцами возиться с замерзшим замком молнии. А потом просто рванул ткань, и почувствовал, как она подалась по обе стороны от застежки. В лихорадочной спешке он высвободился из объятий чугунно-тяжелой намокшей ткани, оттолкнулся и пошел вверх, подальше от этой машины.
Ощущение страшной этой спешки было, но он уже не чувствовал ни где здесь верх, ни где низ, он задыхался, и боль разрывала ему грудь, и он понимал, что это край, все, с него хватит, больше он не вынесет, нужно просто глотнуть, вдохнуть как можно больше этой холодной воды и умереть. И тут он ударился головой обо что-то твердое.
Лед. Он ударился об лед, которым, как крышкой, было накрыто озеро. Он начал молотить по льду кулаками, но в руках у него не осталось силы, и не за что было зацепиться, негде найти точку опоры. И мир растворился в ледяной черноте озерной воды. И не осталось ничего, кроме холода.
Бред какой, подумал он. А потом подумал еще, вспомнив старый фильм с участием Тони Кертиса, который видел еще ребенком, нужно перевернуться на спину, толкнуть лед вверх и прижаться к нему лицом, и тогда образуется пузырь воздуха, который я смогу вдохнуть, где-то здесь подо льдом наверняка должен быть воздух, но он просто бесцельно барахтался подо льдом, и замерзал все больше и больше, и вот уже практически не в силах был пошевелить ни единым мускулом, даже если бы от этого зависела его жизнь, — а она, кстати, именно от этого и зависела.
А потом холод как-то разом отступил и стал вполне сносным. И даже — теплым. И он подумал — я умираю. И на сей раз на него нахлынул приступ ярости, глухой и темный, и он собрал в кулак всю боль, всю ярость, все отчаяние, и рванулся, сам не понимая, куда, замолотил по льду руками, и заставил двигаться мышцы, которые уже решили, что не станут больше двигаться никогда.
Он вытянул руку вперед и почувствовал, как она засеклась за край льда и выскочила наружу, на воздух. Он попытался уцепиться хоть за что-нибудь, и тут почувствовал, как чья-то рука ухватила его за запястье и потянула вверх.
Он ударился головой об лед, он проехал лицом по шершавой нижней поверхности льда, а потом голова его оказалась вдруг на воздухе, и он почувствовал, как его тело поднимается вверх через полынью, и какое-то время он не был способен ни на что другое, кроме как дышать, и черная озерная вода текла у него из носа и рта, и он щурил глаза, которые не видели ничего, кроме ослепительно яркого света и каких-то темных пятен, а кто-то все продолжал и продолжал его тянуть, и только теперь, уже вытащив его из воды, принялся говорить что-то насчет того, что ты же, мол, замерз до смерти, и — давай, мужик, давай, толкайся, и Тень принялся ворочаться и дергаться всем телом, как выползающий на берег морж, дрожа, откашливаясь и отфыркиваясь.
Он хватал ртом воздух, он вытянулся на потрескивающем тонком льду, и, даже понимая, что оставаться здесь нельзя, что и этот лед долго его не выдержит, ничего не мог с собой поделать. Мысли всплывали тяжело и вязко, будто сквозь густой сироп.
— Все в порядке, не надо мне больше помогать, — попытался выговорить он. — Со мной все в порядке.
Слова сбились в один неразличимый ком, и все в этом мире начало останавливаться и застывать.
Ему и нужно-то было совсем немного: чуть-чуть передохнуть, совсем чуть-чуть, а потом он встанет и пойдет сам, своими ногами. Понятно же, что он не собирается залеживаться здесь на веки вечные.
Рывок: в лицо ему плеснули водой. Кто-то поднял ему голову. Тень почувствовал, как его волоком тащат по льду, на спине, и хотел было возмутиться, объяснить, что ему нужно просто отдохнуть — ну, может, вздремнуть немного, неужели это трудно понять? — и он скоро придет в себя. Если его просто оставят в покое.
Он искренне верил в то, что не спит, но вот уже он видит себя стоящим посреди бескрайней равнины, а перед ним — мужчина с головой и плечами бизона, женщина с головой чудовищно большого кондора, а между ними Виски Джек, который смотрит на него печально и качает головой.
А потом Виски Джек развернулся и пошел от Тени прочь. И человек-бизон пошел за ним следом, и женщина-гром-птица, но только она, сделав всего несколько шагов, вдруг подпрыгнула в воздух и пошла вверх по широкой плавной дуге.
Тень почувствовал, что только что лишился чего-то очень важного. Ему захотелось окликнуть их, попросить, чтобы они не бросали его вот так, не оставляли одного, но все вокруг начало сыпаться и утрачивать всякую форму и всякий смысл: они ушли, равнина погрузилась во мрак, и ничего не осталось.
Боль была ужасная: такое впечатление, будто каждая клеточка тела, каждое нервное окончание понемногу оттаивали и, просыпаясь, заявляли о своем присутствии жжением и болезненным спазмом.
На затылке у него лежала чья-то рука и держала его за волосы, другая рука была у него под грудью. Он открыл глаза, ожидая увидеть белые стены какой-нибудь больничной палаты.
Он был босой. На ногах — джинсы. Выше пояса — голый. В воздухе стоял пар. На стене, которая оказалась у него перед глазами, висело небольшое зеркало, а под ним — раковина и синяя зубная щетка в стакане со следами засохшей зубной пасты.
Информация перерабатывалась еле-еле, по биту в секунду.
Пальцы у него горели. На руках. Впрочем, и на ногах тоже.
Он начал тихонько поскуливать от боли.
— Тихо, тихо, Майк. Все в порядке, — сказал знакомый голос.
— Что? — спросил он. Или, скорее, попытался спросить. — Где я?
Голос у него был какой-то придушенный и звучал странно.
Он лежал в ванне. Вода была горячая. То есть ему показалось, что она горячая, хотя в действительности она могла быть какая угодно. И доходила она ему до самого горла.
— Самая большая глупость, которую можно сделать, если человек замерз и умирает, — положить его к огню. Вторая по очередности — это завернуть его в одеяла: в особенности если на нем холодная и мокрая одежда. Одеяла заизолируют его полностью и не позволят согреться. Третья — но это уже мое личное мнение — это выкачать из него всю кровь, согреть и закачать обратно. Хотя медики сейчас именно такую процедуру и предпочитают. Сложно и дорого. И просто глупо.
Голос шел откуда-то сверху и сзади.
— Ну, а самая быстрая и эффективная вещь, которую можно в подобной ситуации предпринять, известна морякам уже не одну сотню лет — и они пользуются ею, когда поднимают на борт тонущего в холодном море человека. Нужно положить его в горячую воду. Не слишком горячую. Просто горячую. А ты, кстати — просто к сведению, чтобы ты знал — был уже практически на том свете, когда я тебя вытащил. А теперь как ты себя чувствуешь, Гудини?
— Болит, — сказал Тень. — Все тело болит. Вы мне жизнь спасли.
— Ну, если на то пошло, трудно спорить против очевидного. Ты, кстати, голову сможешь сам держать?
— Попробую.
— Тогда я сейчас тебя отпущу. Ну, а если начнешь уходить под воду, выдерну снова.
Рука, которая держала его за волосы, ослабила хватку.
Почувствовав, что начал сползать вниз, он раздвинул руки в стороны, прижал их к стенкам ванны и положил затылок на бортик. Ванная комната была маленькая, сама ванна — металлическая, с проржавевшей и поцарапанной эмалью.
Потом в поле его зрения попал сам старик. Вид у него был озабоченный.
— Ну что, получше стало? — спросил Хинцельманн. — Расслабься и просто полежи так немного. У меня здесь тепло и уютно. А как будешь готов — скажешь. Есть у меня один халат, который даже на тебя налезет, а джинсы твои я тем временем положу в сушилку, ко всякой прочей твоей одежке. Как тебе такие перспективы, Майк?
— Меня по-другому зовут, на самом деле.
— Ну, это тебе, конечно, виднее. — Сморщенное, как у гоблина, старческое лицо сложилось в недовольную гримаску.
Чувство времени у Тени исчезло: в ванне он лежал до тех пор, пока не прошло жжение по всему телу, и пока он не смог сгибать и разгибать пальцы на руках и ногах, не испытывая при этом слишком сильной боли. Хинцельманн помог ему выбраться из ванны и слил теплую воду. Тень сел на белый эмалированный край, и они — вдвоем — принялись стягивать с него джинсы.
Потом он — в самом деле без особого труда — втиснулся в тесный махровый халат, после чего с помощью старика перебрался в жилую часть квартиры и рухнул на древний диван. Чувствовал он себя изможденным и вялым: он устал смертельно, но по крайней мере остался в живых. В камине горели настоящие дрова, полуполешки. Со стен с немым удивлением взирали на него с полдюжины пыльных оленьих голов, которые делили все свободное пространство с несколькими крупными, покрытыми лаком рыбинами.
Хинцельманн удалился с джинсами Тени, и Тень услышал, как в соседней комнате на секунду перестала тарахтеть сушилка, а потом заработала снова. Старик вернулся с кружкой, от кружки шел пар.
— Это кофе, — сказал он, — неплохое стимулирующее средство. И еще я туда плеснул немного шнапса. Совсем чуть-чуть. Раньше мы всегда так делали. А нынешние доктора против.
Тень обхватил кружку обеими руками. На ней сбоку была картинка — комар — и к нему надпись: СДАВАЙТЕ КРОВЬ — ПРИЕЗЖАЙТЕ В ВИСКОНСИН!
— Спасибо, — сказал он.
— Ну, а для чего же еще нужны друзья, — отозвался Хинцельманн. — Может, когда-нибудь и ты меня спасешь. И вообще, хватит на эту тему.
Тень глотнул кофе.
— Я думал, что все, умер уже.
— В рубашке ты родился, вот что я тебе скажу. Я на мосту стоял — потому что прикинул, что с большой долей вероятности главный день в году настанет именно сегодня. Когда доживаешь до моих лет, такого рода вещи начинаешь чувствовать. Ну вот, значит, я там и стоял, со старыми своими часиками в руке, а тут смотрю — ты на лед спускаешься. Я заорал, как мог громко, но голову даю на отсечение, что ты меня не услышал. Потом я увидел, как машина ушла под лед, и ты с ней вместе, ну, думаю, крышка парню, но на лед тем не менее спустился. Страшно было, жуть — аж мурашки по коже. Ты под водой проторчал минуты две, не меньше. А потом гляжу — в том самом месте, где машина нырнула, рука твоя торчит из воды, — я как будто привидение увидел, честное слово… — Он немного помолчал. — Нам обоим с тобой крупно повезло, что пока я тебя тащил из воды, а потом до берега, лед не проломился.
Тень кивнул.
— Спасибо вам огромное, — сказал он Хинцельманну, и гоблинское сморщенное лицо старика просияло.
Тень услышал, как где-то в дальней части дома вроде как закрылась дверь. Он глотнул еще кофе.
Теперь, когда способность здраво рассуждать начала понемногу к нему возвращаться, он начал задавать себе вопросы.
Например: каким образом этот крохотный старичок, росту в котором было вполовину меньше, чем в Тени, а весу — так наверное, раза в три, умудрился доволочь его бесчувственное тело по льду через все озеро сначала до берега, а потом еще и поднять по склону и загрузить в машину. И как Хинцельманну удалось втащить его в дом, поднять и уложить в ванну.
Хинцельманн встал, подошел к камину, взял щипцами из поленницы тоненькое полешко и аккуратно положил его в самый огонь.
— А вы не хотите узнать, зачем я вообще вышел на лед?
Хинцельманн пожал плечами.
— Это не мое дело.
— Вот чего я все никак не могу взять в толк… — сказал Тень, а потом немного помедлил, собираясь с мыслями. — Я никак не могу понять, зачем вы вообще кинулись меня спасать.
— Ну, — ответил Хинцельманн, — просто меня в свое время так воспитали: если видишь, что человек попал в беду…
— Да нет, — перебил его Тень. — Я не об этом. Я о том, что всех этих детей убили вы. Убивали их каждую зиму. И я — единственный человек, который вас вычислил. Вы же не могли не заметить, как я открываю багажник. Почему вы просто не дали мне утонуть — и все дела?
Хинцельманн склонил голову на бок. Потом задумчиво почесал нос, покачиваясь взад-вперед на носках туфель.
— Ну, — сказал он наконец, — вопрос-то, конечно, интересный. Скорее всего, просто потому, что у меня кое перед кем есть должок. А я свои долги привык выплачивать до последнего пенни.
— Перед Средой?
— Ну да, так его вроде кличут.
— Поэтому он меня и спрятал в Лейксайде, ведь так? Были основания надеяться, что именно здесь меня никто никогда не найдет.
Хинцельманн ничего ему на это не ответил. Он снял со стены тяжелую чугунную кочергу и начал разгребать ею угли: дым пополам с ярко-оранжевыми искрами клубом взвился вверх.
— Живу я здесь, — сказал он. — И это очень хороший город.
Тень допил кофе и поставил кружку на пол. И даже это усилие далось ему с колоссальным трудом.
— А с каких пор вы тут живете?
— Достаточно давно.
— И озеро — тоже ваших рук дело?
Хинцельманн удивленно поднял на него глаза.
— Ну да, — сказал он. — Озеро тоже моих рук дело. Когда я сюда приехал, они уже были уверены, что у них есть озеро, хотя я не видел ничего, кроме родника, мельничной запруды и вытекающего из-под нее ручейка.
Он немного помолчал.
— Вот я и прикинул, что в стране этой нашему брату приходится ой как туго. Она нас просто заживо заедает. А мне не нравится, когда меня едят заживо. Вот я и заключил с этим городом сделку. Я подарил им озеро, подарил процветание…
— И должны они вам за это были всего ничего: по ребенку каждую зиму.
— Хорошие были детишки, — медленно покачал своей старческой головой Хинцельманн. — Все детишки были просто замечательные. Я только тех выбирал, которые мне самому нравились. Кроме разве что Чарли Неллигана. Дурное в нем было семя, бурьян, сорняк. Когда он у меня был, в двадцать четвертом? Или двадцать пятом? Ну, да. Такая вот у нас получилась сделка.
— А жители этого города, — спросил Тень. — Мейбл. Маргарет. Чэд Маллиган. Они об этой сделке знают?
Хинцельманн промолчал. Он вынул кочергу из огня: дюймов на шесть от кончика она раскалилась докрасна. Тень понимал, что даже за рукоятку эту кочергу нормальному человеку держать невозможно, она слишком горячая — однако Хинцельманна, судя по всему, это ничуть не беспокоило, и он опять начал шевелить ею угли. Потом сунул ее поглубже, в самый жар, и оставил лежать. И сказал:
— Они понимают, что живут в прекрасном месте. Притом, что все прочие города и городишки в нашем округе, да что там, во всей этой части штата, давно уже превратились бог весть во что. И об этом они тоже знают.
— И это тоже ваших рук дело?
— Об этом городе, — сказал Хинцельманн, — я забочусь. Здесь ничего не происходит такого, чего бы я не хотел. Это ты понимаешь? Никто сюда не приедет, если я не захочу, чтобы он приехал. Именно поэтому твой отец тебя сюда и прислал. Ему совсем не хотелось, чтобы ты околачивался по разным городам и весям и привлекал к себе лишнее внимание. Вот и все.
— И вы его предали.
— Никого я не предавал. Он был жулик, чего не отнять, того не отнять. Но я свои долги всегда плачу до последнего пенни.
— Я вам не верю, — сказал Тень.
Вид у Хинцельманна сделался обиженный. Он ухватился одной рукой за пучок седых волос над ухом.
— Я держу свое слово.
— Нет. Не держите. Лора сюда приходила. И сказала, что ее тянуло сюда, а что именно — она не знает. А как насчет забавного совпадения: Сэм Черная Ворона и Одри Бертон приезжают в город в один и тот же вечер? Сдается мне, что в простые совпадения не стоит больше верить. Сэм Черная Ворона и Одри Бертон. Два человека, которые знали, кто я такой на самом деле, и еще — что меня разыскивают. У меня складывается впечатление, что вы просто подстраховались: если не сработает одна, в запасе есть другая. А если бы не сработали обе, кто еще собирался в Лейксайд, а, Хинцельманн? Мой бывший тюремный охранник воспылал вдруг страстью к подледному лову? Или — Лорина матушка? — Тень поймал себя на том, что разозлился уже всерьез. — Я был не нужен вам в этом вашем городе. Вот только Среде вам об этом говорить не хотелось.
В отблесках пламени от очага Хинцельманн походил скорее на горгулью, чем на живого человека.
— Это хороший город, — сказал он. Обычная улыбка пропала с его лица, и без нее вид у него сделался совсем как у восковой фигуры. Или у мертвого. — А ты привлекал к себе слишком много внимания. И для города это было нехорошо.
— Надо было вам оставить меня лежать там, на льду, — сказал Тень. — А еще лучше — подо льдом, в озере. Я открыл багажник вашего весеннего драндулета. Сейчас Элисон по-прежнему там, и она примерзла ко дну. Но лед растает, и рано или поздно она всплывет на поверхность. После чего народу непременно захочется спуститься на дно и посмотреть, что там. И там они обнаружат много интересного. Всю вашу коллекцию мертвых детей. И сдается мне, что некоторые из этих тел должны были довольно хорошо сохраниться.
Хинцельманн нагнулся и вынул из огня кочергу. Он уже перестал притворяться, будто ворошит ею угли: теперь он держал ее так, как держат меч или дубинку, слегка покачивая в воздухе раскаленным добела кончиком. От кочерги пахло паленым металлом. И Тень вдруг остро почувствовал, что он почти голый, что сил у него практически не осталось, руки и ноги еле двигаются, и защищаться в таком состоянии он не способен.
— Ну что, теперь вы хотите меня убить? — спросил Тень. — Валяйте. Вперед. Я в любом случае уже покойник. Я знаю, что этот город принадлежит вам — это ваш собственный маленький мирок. Но если у вас сложилось впечатление, что никто меня разыскивать не станет, значит, вы совсем оторвались от реальности. Все кончено, Хинцельманн. Так или иначе, ваша песенка спета.
Хинцельманн выпрямился во весь рост, оттолкнувшись от пола кочергой, словно тростью. Пока он поднимался, ковер в том месте, где в него уткнулся кончик кочерги, обуглился и начал дымить. Хинцельманн посмотрел на Тень, и в светло-голубых его глазах стояли слезы.
— Я люблю этот город, — сказал он. — Мне так нравилось все это время быть чудаковатым местным старичком, который рассказывает байки, ездит на Тесси и ловит на озере свою рыбку. Помнишь, что я тебе говорил? После дня, проведенного на рыбалке, домой ты возвращаешься не с рыбой. Ты возвращаешься с покоем на душе.
Он вытянул руку с кочергой в направлении Тени — и тот даже на расстоянии почувствовал, какой от нее идет жар.
— Я мог бы убить тебя, — сказал Хинцельманн. — И все было бы шито-крыто. Мне уже приходилось делать такое раньше. Ты не первый, кто меня вычислил. Папаша Чэда Маллигана первым до всего додумался. С ним у меня все вышло тихо и гладко, и с тобой может выйти точно так же.
— Очень может быть, — сказал Тень. — Но вот насколько этой тиши и глади хватит, а, Хинцельманн? На год еще? На десять лет? Есть теперь такая штука как компьютеры, Хинцельманн. Их не обманешь. Они вычисляют структуры. Каждый год в городе пропадает по ребенку. И очень скоро тут появятся чужие люди и начнут совать свой нос во все и вся. Точно так же, как за мной приехали. А скажите-ка мне лучше вот что — сколько вам лет?
Он зацепил пальцами диванную подушку и приготовился: ею можно прикрыть голову, от первого удара его это наверняка спасет.
Лицо у Хинцельманна было совершенно бесстрастным.
— Мне жертвовали детей задолго до того, как в Черный лес пришли римляне, — сказал он. — И богом я был задолго до того, как стал кобольдом.
— Так, может, настало время перебираться в другие края? — сказал Тень и подумал про себя: интересно, а кто такие кобольды.
Хинцельманн пристально посмотрел на него. А потом перехватил кочергу и сунул ее кончик обратно в горящие угли.
— Все не так просто, Тень. С чего ты взял, что я могу покинуть этот город, когда мне вздумается? Я — неотъемлемая часть этого города. И ты хочешь заставить меня уйти отсюда? Ты готов меня убить? Чтобы я смог спокойно уйти?
Тень посмотрел на пол. На ковре, в том месте, где его коснулась кочерга, по-прежнему мерцали искры и крохотные угольки. Хинцельманн проследил за направлением его взгляда и наскоро затоптал тихо рдеющие искры, растерев их ногой. В память Тени непрошенными гостями заглянули дети, много, больше сотни, и стали смотреть на него, все сразу, белесыми, как кость, глазами, и волосы, похожие на водоросли, медленно шевелились у них на головах. И в глазах у них он прочитал — упрек.
Он знал, что предает их. Но другого выхода придумать был не в состоянии.
Тень сказал:
— Я не могу вас убить. Вы спасли мне жизнь.
И покачал головой. Он чувствовал себя сейчас полным дерьмом во всех смыслах этого слова, которые только можно придумать. Он больше не был героем, и никаким детективом здесь больше тоже не пахло — нет, он всего-навсего очередная продажная тварь, жалкая и ничтожная, которая грозит пальчиком куда-то в темноту, прежде чем повернуться к этой темноте спиной.
— Хочешь, открою тебе одну тайну? — спросил Хинцельманн.
— Конечно, — автоматически ответил Тень. На душе у него лежал большой холодный камень. Со всеми этими тайнами давно пора заканчивать.
— Тогда смотри.
Там, где только что стоял Хинцельманн, Тень увидел маленького мальчика, лет пяти, не больше. Длинные темно-каштановые волосы. И — совершенно голый, если не считать потертого кожаного ремешка на шее. Он был пробит насквозь двумя клинками — один пронзил ему грудь, другой вошел в плечо, над ключицей, а кончиком вышел из-под последнего ребра. Из ран безостановочно текла кровь и сбегала по телу мальчика на пол, мигом образовав у него под ногами темно-красную лужу. Клинки выглядели древними неимоверно.
Мальчик смотрел на Тень глазами, в которых, кроме боли, не было вообще ничего.
И Тень подумал про себя: ну конечно же. Этот способ наделить племя собственным богом ничуть не лучше и не хуже других. Ему уже ничего не нужно было рассказывать. Он и так все знал.
Берем ребенка и воспитываем его в полной темноте, так, чтобы за всю свою жизнь он никого не видел, ни до кого не дотрагивался, и год за годом кормим его только самой лучшей пищей, которую другие дети в деревне видят разве что по праздникам, а потом, пять зим спустя, когда наступает самая длинная ночь, выводим перепуганного мальчика из хижины на площадь, вокруг которой горят костры, и протыкаем его лезвием стальным и лезвием бронзовым. Потом коптим его маленькое тело на тихом жару, на древесном угле, пока оно не высохнет надлежащим образом, заворачиваем в меха и носим с собой со стоянки на стоянку, в самой гуще великого Черного леса, принося ему в жертву животных и детей и превратив его в символ счастья для всего племени. А когда со временем мумия рассыплется на части, мы соберем хрупкие кости в ларец, и ларцу этому станем поклоняться; пока однажды эти кости не окажутся рассыпаны по земле и забыты, а племена, которые почитали бога-ребенка, не канут в вечность; а сам этот бог-ребенок, символ счастья своей деревни, останется в памяти людской разве что в качестве периферийной какой-нибудь фигуры, вроде призрака или домового: в качестве кобольда.
Интересно, подумал Тень, кто же из тех, кто приехал в северную часть Висконсина лет сто пятьдесят тому назад — какой-нибудь лесоруб или картограф, — пересек Атлантический океан с Хинцельманном в голове.
Но тут окровавленный мальчик исчез, а вместе с ним и лужа крови, и остался только тщедушный старичок с седым пухом вместо волос и гоблинской улыбочкой, и рукава свитера у него были все еще мокрыми — ведь он вытаскивал Тень из воды, а потом устраивал его в ванне.
— Хинцельманн! — голос раздался со стороны входной двери.
Хинцельманн обернулся. Вместе с ним обернулся и Тень.
— Я зашел тебе сказать, — сказал Чэд Маллиган, и голос у него был какой-то странный, надтреснутый, — что драндулет ушел под воду. Я ехал мимо и увидел, что на льду его больше нет, а поскольку ехал я все равно в эту сторону, то и подумал — дай зайду и скажу тебе, на случай, если ты не в курсе.
В руке у него был пистолет. Стволом в пол.
— Привет, Чэд, — сказал Тень.
— Здорово, приятель, — ответил Чэд Маллиган. — А мне прислали извещение о том, что ты скончался в камере предварительного заключения. От сердечного приступа.
— Кто бы мог подумать? — сказал Тень. — Такое впечатление, что те места, где я скончался, скоро можно будет считать десятками.
— Он ворвался ко мне в дом, Чэд, — сказал Хинцельманн. — Он угрожал мне.
— Да нет, — сказал Чэд Маллиган. — Никто тебе не угрожал. Я стоял под дверью последние минут десять, Хинцельманн. И слышал все, что ты тут говорил. Насчет моего старика. И насчет озера. — Он сделал шаг вперед, но руки с пистолетом не поднял. — Господи ты боже мой, Хинцельманн! По городу ведь проехать невозможно, чтобы не увидеть этого поганого озера. Оно же тут центр всего на свете. И что ты теперь прикажешь мне делать?!
— Арестуй его! Он сказал, что собирается меня убить! — запричитал Хинцельманн — несчастный напуганный старик в пыльной перетопленной квартире. — Чэд, как я рад, что ты появился! Как ты вовремя!
— Да нет, — сказал Чэд Маллиган. — Радоваться тебе тут совершенно нечему.
Хинцельманн вздохнул. Потом нагнулся, словно через силу, и вытянул из огня кочергу. Кончик ее горел ярким оранжевым светом.
— Положи эту штуку, Хинцельманн. Просто положи ее обратно, очень медленно, потом подними руки вверх, так, чтобы я их видел, повернись и встань лицом к стенке.
На лице у старика застыло выражение неподдельного ужаса, и Тень, пожалуй, даже проникся бы к нему состраданием, вот только слезы, примерзшие к щекам мертвой Элисон МакГоверн, никак не шли у него из головы. Хинцельманн не двинулся с места. И кочергу обратно в камин он класть не стал. И к стенке не повернулся. Тень уже совсем было собрался дотянуться до него и попытаться отобрать кочергу, как тот вдруг метнул свой раскаленный дротик в Маллигана.
Метнул он его неловко и несильно, будто просто потому, что должен был метнуть, — и еще не успев закончить бросок, уже рванулся к задней двери.
Кочерга едва задела левую руку Маллигана.
Звук выстрела в замкнутом и довольно тесном пространстве стариковской квартиры был просто оглушительным.
Один выстрел, прямо в голову, насмерть.
Маллиган сказал:
— Ты бы лучше в свое переоделся. — Голос у него был тусклый и как будто неживой.
Тень кивнул. Он вышел в соседнюю комнату, открыл дверцу сушилки и вытащил свои вещи. Джинсы были еще влажные, но он все равно их надел. К тому времени, как он вернулся в комнату, полностью одетым — если не считать куртки, которая осталась где-то на дне озера, в стылом тамошнем иле, и туфель, которых он не нашел, — Маллиган уже успел вынуть из камина несколько тлеющих поленьев.
Маллиган сказал:
— Дурные настают времена, если полицейскому приходится устраивать поджог, чтобы замести следы им же совершенного убийства.
Потом поднял голову и посмотрел на Тень.
— Ты бы обулся, что ли, — сказал он.
— Я не знаю, куда он засунул мои башмаки, — сказал Тень.
— Твою мать, — сказал Чэд. А потом добавил: — Ты уж извини меня, Хинцельманн. — После чего поднял старика за шиворот и ремень, качнул и опустил головой прямо в горящий камин. Седые волосы затрещали и вспыхнули, и комната быстро начала заполняться запахом горелой человеческой плоти.
— Не было тут никакого убийства, — сказал Тень. — Это была чистой воды самозащита.
— Я знаю, что это было такое, — не допускающим возражений тоном сказал Маллиган. Он уже переключился на разбросанные по комнате тлеющие поленья. Пододвинув одно из них ногой вплотную к дивану, он взял со стола старую газету, местную «Лейксайд ньюс», разодрал на отдельные страницы, смял и бросил на полено. Газета мигом обуглилась и занялась ярким пламенем.
— Валим отсюда! — сказал Чэд Маллиган.
Пока они шли через дом, он на ходу открывал окна, а потом выпустил собачку замка на наружной двери и захлопнул ее за собой.
Тень, как был, босиком, прошлепал за ним к патрульной машине. Маллиган открыл для него пассажирскую дверцу, Тень залез внутрь и вытер ноги о резиновый коврик. Потом надел носки, которые почти успели высохнуть.
— Сейчас купим тебе какую-нибудь обувку у «Хеннинга», — сказал Чэд Маллиган.
— И много ты слышал, пока стоял под дверью? — спросил Тень.
— Вполне достаточно, — ответил Маллиган. А потом добавил: — И половины бы хватило.
До «Хеннинга» они доехали в полном молчании. Припарковав машину, начальник местной полиции спросил:
— Нога какого размера?
Тень ответил.
Маллиган ушел в магазин. Вернулся он с парой толстых шерстяных носков и парой кожаных сапог.
— Не осталось у них больше ничего на твой размер, — сказал он. — Если, конечно, тебе не нравится ходить в резиновых сапогах. Я подумал — вряд ли.
Тень натянул носки и сапоги. Как раз по ноге.
— Спасибо, — сказал он.
— Ты на машине? — спросил Маллиган.
— Оставил ее на подъездной дорожке к озеру. Возле моста.
Маллиган завел машину и вырулил с парковки при «Хеннинге».
— А что там у тебя с Одри? — спросил Тень.
— Через день после того, как тебя увезли, она сказала, что я ей нравлюсь, но только как друг, а больше между нами ничего и быть не может, потому что мы все-таки родственники, и все такое. И уехала обратно в Игл-Пойнт. Разбила мое и без того, блин, штопаное сердце.
— Оно и понятно, — кивнул Тень. — Ты пойми, тут на самом деле ничего личного. Просто Хинцельманну она здесь была уже без надобности.
Обратно они ехали мимо дома Хинцельманна. Из трубы столбом валил густой белый дым.
— Она и в город-то приехала только потому, что он этого хотел. А ему она была нужна, чтобы избавиться от меня. Я привлекал слишком много внимания, и ему это не нравилось.
— Я думал, что я ей нравлюсь.
Он остановился рядом с машиной, которую Тень взял напрокат.
— И что теперь будешь делать? — спросил его Тень.
— Не знаю, — ответил Маллиган. Загнанное выражение, которое не покидало его лица с того момента, как Тень увидел его в доме у Хинцельманна, слегка смягчилось и стало более человеческим. Но и озабоченности прибавилось. — По моим соображениям, путей у меня несколько. Либо я, — он соорудил из двух пальцев подобие пистолетного ствола, сунул их себе в рот и тут же вынул, — пущу себе в башку пулю. Либо подожду еще пару дней, пока лед не сойдет, привяжу к ногам бетонную чушку и сигану с моста. Есть еще, конечно, таблетки. Говно, одним словом. Надо будет, наверное, отъехать куда-нибудь подальше, в лес. И там уже наглотаться. Не хочу вешать весь этот гемор на кого-то из своих ребят. Пусть окружные парятся, правильно?
Тень вздохнул и покачал головой.
— Ты не убивал Хинцельманна, Чэд. Он умер уже очень давно, и очень далеко отсюда.
— Спасибо за то, что ты мне все это говоришь, Майк. Но я его убил. Я застрелил человека как нечего делать, а потом замел за собой следы. И если ты спросишь меня, зачем, за каким хреном я это сделал, боюсь, на этот вопрос я тебе ответить не смогу.
Тень положил руку на локоть Маллигану.
— Хинцельманн был хозяином этого города, — сказал он. — Не думаю, что в сложившейся ситуации у тебя был выбор — что делать и чего не делать. Наверняка он сам привел тебя к своей двери. Он хотел, чтобы ты все это услышал. Он тебя запрограммировал. Должно быть, другого способа уйти отсюда у него не было.
Выражение лица у Маллигана ничуть не изменилось. Тень понял, что из всего, что он тут сейчас наговорил, полицейский не слышал практически ни единого слова. Он убил Хинцельманна, устроил ему погребальный костер, а теперь, выполняя последнюю волю покойного, пойдет и покончит с собой.
Тень закрыл глаза, пытаясь припомнить, где у него в голове расположено то самое место, в которое он попал, когда Среда попросил его вызвать снег: то самое место, откуда можно было переместиться в чужое сознание, — а тем временем изобразил на лице улыбку и сказал:
— Ладно, Чэд. Брось ты все это.
В голове у этого человека клубилась туча, темная и недобрая, и Тень почти воочию эту тьму увидел, а увидев, сконцентрировался на ней и представил, что она пропадает, рассеивается, как утренняя дымка под солнцем.
— Чэд! — Он уже чуть ли не орал на полицейского, пытаясь пробиться сквозь это облако. — Этот город скоро станет совсем другим, ты это понимаешь? Он перестанет быть единственным хорошим городом в депрессивном регионе. И будет куда больше похож на все остальные города в этой части страны, чем сейчас. И проблем прибавится, Чэд. Люди начнут терять работу. И голову тоже начнут терять. И причинять друг другу боль. И прочее дерьмо в том же роде. Им очень пригодится хороший и опытный начальник полиции. Ты нужен этому городу, Чэд!
А потом он сказал:
— А еще ты нужен Маргарет.
Что-то изменилось внутри грозового облака, которое клубилось в голове у Маллигана, и Тень эту перемену почувствовал. И он начал давить, вызвав в памяти образ Маргарет Ольсен, ее умелые смуглые руки, ее темные глаза, ее длинные-предлинные черные волосы. Он представил себе, как она улыбается, слегка склонив голову набок, когда что-то ее забавляет.
— Она ждет тебя, Чэд, — сказал Тень и, еще не успев договорить фразу до конца, понял, что это правда.
— Марджи? — переспросил Чэд Маллиган.
И в этот момент Тень — хотя он ни за что на свете не смог бы объяснить, как именно он это сделал, а уж тем более не смог бы этого повторить, — забрался в голову к Чэду Маллигану, легко и просто, и вычистил оттуда все события прошедшего дня так же аккуратно и ловко, как ворон выклевывает глаза сбитой автомобилем зверушке.
Морщины на лбу у Чэда разгладились, и он пару раз сморгнул, сонно и непонимающе.
— Езжай-ка ты прямиком к Маргарет, — сказал Тень. — Рад был повидаться с тобой, Чэд. Береги себя.
— Постараюсь, — зевнул в ответ Чэд Маллиган.
В полицейской рации захрустело какое-то сообщение, и Чэд потянулся за ней. Тень открыл дверцу, выбрался из машины и пошел к своей, взятой напрокат.
Он поднял голову, увидел серую и плоскую поверхность озера, лежащего в самой середине города, и подумал о детях, которые лежат на дне, под слоем ледяной воды, и ждут.
Скоро Элисон выплывет на поверхность, совсем скоро…
Проезжая в очередной раз мимо дома Хинцельманна, он увидел, что из дома теперь вовсю пышет пламя. Где-то завыла пожарная сирена.
Он поехал на юг, по направлению к 51-й магистрали. У него назначена еще одна встреча, на сей раз последняя. Впрочем, перед этим, подумал он, нужно заехать в Мэдисон, сказать последнее прости.
Больше всего на свете Саманта Черная Ворона любила закрывать по вечерам «Кофе-хауз». Успокаивало ее это на все сто процентов: такое впечатление, будто возвращаешь в мир порядок. Обычно она заправляла в проигрыватель диск «Индиго герлз», и финальную часть своей рутинной ежевечерней работы делала так, как ей хотелось, и в том темпе, в каком ей это было удобно. Первым делом нужно было вычистить и вытереть кофейную машину-эспрессо. Потом пройтись еще раз по всему помещению и сделать так, чтобы все чашки и блюдца добрались в конце концов до кухни, а газеты, которые под конец рабочего дня непременно оказывались разбросаны по всему «Кофе-хаузу», сложены аккуратной стопочкой у входной двери, откуда их завтра заберут и отправят на переработку.
«Кофе-хауз» она обожала: эту длинную зигзагообразную вереницу маленьких уютных комнатушек, уставленных креслами, диванами и невысокими столиками — на улице, где главную скрипку играли букинистические магазинчики.
Она затянула пленкой оставшиеся нераспроданными куски чизкейка и отправила их на ночь в холодильник, потом взяла тряпку и смахнула крошки. Ей нравилось быть одной.
Тихий стук в окно отвлек ее от этой несложной и необременительной работы — и вернул к реальности. Сэм подошла к двери, открыла задвижку и впустила женщину приблизительно одних с ней лет, с выкрашенными в ярко-красный цвет и заплетенными в косички волосами. Звали женщину Натали.
— Привет, — сказала Натали, приподнялась на цыпочках и поцеловала Сэм, так что поцелуй пришелся между щекой и уголком рта. Одним таким поцелуем многое можно сказать другому человеку. — Ты тут закончила?
— Ну почти.
— Хочешь, в кино сходим?
— Конечно хочу. С удовольствием. Мне тут дел осталось буквально на пять минут. А ты сядь пока, «Онион» почитай, ладно?
— Да я номер за эту неделю уже читала. — Она села в кресло возле самой двери и стала рыться в кипе приготовленных к отправке в макулатуру газет — покуда не нашла что-то и впрямь ее заинтересовавшее, и села читать, а Сэм тем временем собрала оставшиеся в кассе деньги, пересчитала, упаковала и положила в сейф.
Они спали вместе уже целую неделю, и Сэм всерьез начала прикидывать, не та ли это настоящая любовь, которой она ждала всю свою жизнь. Она, как могла, внушала себе, что ощущение счастья, которое возникает у нее всякий раз, как она видит Натали, обусловлено феромонами и всякой другой гормональной фигней, которая действует ей на мозг, и, очень может статься, именно в этом все дело и было; однако единственное, что она знала сейчас наверняка, это то, что стоит ей только увидеть Натали, как улыбка сама появляется у нее на лице, и что когда они вместе, на душе у нее легко и спокойно.
— Тут в газете, — сказала Натали, — очередная статья все на ту же тему. «Америку ждут перемены?»
— Ну и как — ждут?
— Ничего определенного на сей счет они не говорят. Говорят, что очень может быть, но вот какие именно, когда именно и по каким причинам — этого они не знают. А может быть, и вовсе ничего не изменится.
Сэм изобразила голливудскую улыбку.
— Ну, — сказала она, — в любом случае никто из читателей не останется разочарован, верно?
— Ну наверное. — Натали наморщила лоб и вернулась к чтению.
Сэм сполоснула губку для мытья посуды, отжала ее и сунула на место.
— У меня такое впечатление, что какие-то вещи вдруг взяли и сами собой встали на место — несмотря на правительство и прочую пакость. Может, просто весна пришла немного раньше, чем ожидалось. Зима что-то была слишком долгая, и я рада, что она наконец кончилась.
— Я тоже, — Натали помолчала немного. — Тут пишут, что сразу очень большому числу людей начали сниться странные сны. А у меня вообще никогда никаких странных снов не было. Все исключительно в пределах нормы.
Сэм огляделась, чтобы проверить, не упустила ли чего-нибудь. Ничего она не упустила. У нее хорошая работа, и делает она ее хорошо. Она сняла фартук и повесила его на место, на кухню. Потом вернулась и начала тушить в комнатах свет.
— А мне вот за последнее время несколько раз снились очень странные сны, — сказала она. — Настолько странные, что я даже специальный дневник завела. Просыпаюсь и тут же записываю. Вот только потом, когда я перечитываю, смысла не остается никакого.
Она надела куртку и безразмерные вязаные перчатки.
— Я когда-то немного занималась толкованием снов, — сказала Натали. Она когда-то понемногу занималась всем на свете, от культуризма и каких-то мутных боевых искусств до фэн-шуй и джаз-балета. — Расскажи! А я тебе растолкую, что это значит.
— Ну ладно. — Сэм открыла входную дверь и выключила последнюю лампочку. Пропустив Натали вперед, она вышла на улицу и тщательно заперла за собой дверь «Кофе-хауза». — Время от времени мне снятся люди, которые упали с неба. А иногда я как будто под землей, и разговариваю с женщиной, у которой бизонья голова. А еще иногда мне снится тот парень, которого я месяц тому назад поцеловала в баре.
Натали хмыкнула.
— Такое впечатление, что у тебя есть о чем мне рассказать, — или я ошибаюсь?
— Наверное. Но это совсем не то, о чем ты подумала. Это был поцелуй из разряда «отвалите-все-на-свете».
— Так ты хотела, чтобы он от тебя отвалил?
— Нет, я хотела, чтобы как раз от него все на свете отвалили. Жалко, тебя тогда там не было.
Каблуки Натали выстукивали рядом по тротуару. У Сэм подошвы были мягкие, и ступала она почти неслышно.
— Кстати, это на его машине я до сих пор езжу, — сказала Сэм.
— Ты про эту пурпурную штуковину, на которой вернулась от сестры?
— Ну да.
— А что с ним такое случилось? Что, машина ему теперь не нужна?
— Не знаю. Может, он в тюрьме. А может быть, и вовсе нет его уже.
— Умер, что ли?
— Похоже на то, — Сэм замешкалась. — Еще несколько недель тому назад я была уверена, что в живых его нет. Шестое чувство. Ну или что-то вроде этого. В общем, уверенность была полная. А потом мне вдруг стало казаться, что, может быть, он живой. Не знаю. Такое впечатление, что с шестым чувством у меня не как со всеми остальными пятью.
— И сколько еще ты сможешь кататься на этой тачке?
— Пока кто-нибудь не объявится и не потребует вернуть ее прежнему владельцу. У меня такое чувство, будто он ее мне завещал.
Натали подняла голову, посмотрела на Сэм, а потом посмотрела еще раз, пристально. И сказала:
— А это у тебя еще откуда?
— Что?
— Цветы. Которые у тебя в руках, Сэм. Откуда они взялись? Когда мы выходили из «Кофе-хауза» — разве ты была с цветами? Я бы наверняка обратила внимание.
Сэм опустила глаза. И улыбнулась:
— Так мило с твоей стороны! Наверное, мне следовало что-то сказать, когда ты мне их дарила, да? — сказала она. — Замечательные цветы. Огромное тебе спасибо. Но — может, красные к случаю подошли бы немного больше?
В руках у нее был букет из шести белых роз со стеблями, обернутыми в бумагу.
— Я тебе их не дарила, — поджав губы, отрезала Натали.
И до самого входа в кинотеатр ни одна из них больше не проронила ни слова.
Вернувшись в тот вечер домой, Сэм поставила розы в самодельную вазу. Позже она отлила их в бронзе, а историю о том, как они сами собой оказались у нее в руках, не рассказывала больше никому, хотя нет, один раз все-таки рассказала — Кэролайн, той женщине, которая была у нее после Натали, как-то раз, ночью, когда обе напились до чертиков, и Кэролайн согласилась с Сэм, что это очень, очень странная и непонятная история: но в глубине души не поверила ни единому слову, так что даже и с этой точки зрения тайна осталась тайной.
Тень припарковался у таксофона. Он позвонил в справочную, и ему дали номер телефона.
По телефону ответили, что дома ее пока нет. Скорее всего, она все еще в «Кофе-хаузе».
По дороге к «Кофе-хаузу» он остановился, чтобы купить цветов.
Потом отыскал «Кофе-хауз», перешел на другую сторону улицы и встал в глубокой дверной нише, у входа в букинистический магазинчик, и стал наблюдать и ждать.
Заведение закрылось в восемь, а в десять минут девятого Тень увидел, как Сэм Черная Ворона выходит из «Кофе-хауза» с еще одной девушкой, поменьше нее ростом, с заплетенными в косички волосами странного ярко-красного оттенка. Они держались за руки, так крепко, словно одного лишь ощущения руки в руке было достаточно для того, чтобы все в мире встало на свои места, и говорили друг с другом — вернее, говорила по большей части Сэм, а подруга слушала. Тени стало интересно, о чем речь. Она все говорила и говорила, и на лице у нее была улыбка.
Девушки перешли через дорогу — и оказались как раз там, где стоял Тень. Та, что с косичками, прошествовала буквально в полуметре от него: протяни он руку, и вполне мог бы до нее дотронуться. Но его они так и не заметили.
Глядя, как они уходят, он почувствовал где-то внутри не то дрожь, не то тихий звук, будто тронули мимоходом тонкую струну.
Поцелуй был отличный, подумал Тень, что надо был поцелуй, но Сэм никогда не смотрела на него так, как смотрит сейчас на эту девочку с косичками, — и никогда не будет смотреть.
— Да и какого, собственно, черта. У нас всегда будет Перу, — сказал он шепотом, себе под нос, пока Сэм уходила от него все дальше и дальше. — И Эль-Пасо. Уж это от нас наверняка никуда не денется.
А потом он сорвался с места, догнал их и сунул в руки Сэм цветы. И тут же развернулся и пошел быстрым шагом обратно, чтобы Сэм не смогла ему их вернуть.
Он поднялся на холм, где стояла машина, и, следуя дорожным указателям, нашел дорогу на Чикаго. Ехал он на самом минимуме дозволенного скоростного режима. Ну, или даже чуть медленнее.
Ему оставалось сделать одно-единственное дело.
И торопиться было совершено некуда.
На ночь он остановился в Мотеле-6. Проснувшись на следующее утро, он обнаружил, что его одежда пахнет озерной тиной. Как бы то ни было, другой у него не было, и он все равно ее надел. Да в общем-то, недолго она ему еще прослужит.
Тень расплатился по счету. Потом доехал до знакомого здания из коричневого кирпича. Нашел он его безо всякого труда. На вид оно показалось ему несколько меньше, чем в прошлый раз.
По ступенькам он поднимался размеренно и неторопливо — без лишней спешки, чтобы не показалось, будто он спешит навстречу смерти, но и не слишком медленно, чтобы не сложилось впечатления, будто он ее боится. На лестнице кто-то явно успел прибраться: черных мусорных пакетов нигде не было видно. И пахло здесь теперь не овощной гнилью, а побелкой и хлоркой.
Выкрашенная красной краской дверь на самом верху лестницы была распахнута настежь: в воздухе висел запах вчерашней пищи. Тень помешкал немного и нажал кнопку звонка.
— Иду! — раздался женский голос, и буквально тут же из кухни выскочила, вытирая руки о фартук, Зоря Утренняя, крохотного росточка женщина с кипельно-белыми волосами. И вид у нее стал какой-то совсем другой, подумал Тень. Счастливый у нее вид. Щеки у нее были нарумянены, а в старушечьих глазах плясали веселые чертики. Как только она его увидела, рот у нее превратился в подобие буквы «О», а потом она выкрикнула в голос:
— Тень! Ты к нам вернулся?! — и бросилась к нему, раскинув руки в стороны.
Он наклонился, обнял ее и поцеловал в щеку.
— Я так тебе рада! — сказала она. — Но теперь давай-ка ты лучше уходи отсюда.
Тень сделал шаг вперед и вошел в квартиру. Все двери (кроме, понятное дело, той, что вела в комнату Зори Полуночной) тоже стояли раскрытыми, как и окна — все, которые он смог увидеть с порога. По коридору тянуло легким сквознячком.
— У вас тут, похоже, большая весенняя уборка, — сказал он Зоре Утренней.
— Гостя ждем, — ответила она. — А теперь давай, уходи, не задерживайся. Хотя кофе глотнуть успеешь. Хочешь кофе?
— Я приехал повидаться с Чернобогом, — сказал Тень. — Время пришло.
Зоря Утренняя отчаянно затрясла головой.
— Нет-нет-нет! — затараторила она. — Незачем тебе с ним встречаться! Выкинь ты из головы всю эту дурь!
— Дурь, конечно, — кивнул Тень. — Но знаете, единственная вещь, которую я твердо усвоил, общаясь с богами, так это, что если ты дал слово, то и держи его до конца. Они привыкли нарушать все правила, которые только можно нарушить. А мы так не можем. Даже если бы я просто взял и ушел сейчас отсюда, ноги сами бы принесли меня обратно, рано или поздно.
Она надула губы, помолчала немного, а потом сказала:
— И то верно. Но только сегодня все равно тебе тут делать нечего. Приходи завтра. Его уже не будет.
— Кто там? — раздался из глубины коридора женский голос. — Зоря Утренняя, с кем ты там разговариваешь? Ты же знаешь, я не справлюсь одна с этой периной, одной мне ее не перевернуть.
Тень прошел чуть дальше по коридору и сказал:
— Доброе утро, Зоря Вечерняя. Может, я смогу вам помочь?
Женщина в ближней комнате вскрикнула от удивления и выпустила из рук угол перины.
Пыль там лежала сплошным слоем, на всех поверхностях, на которых только может лежать пыль, на деревянных и стеклянных, — а еще клубилась в воздухе, танцуя в лучах солнечного света, которые заливали спальню через раскрытое окно, то и дело меняя направление по воле налетающих сквознячков или просто оттого, что лениво шелохнулся край пожелтевшей кружевной занавески.
Комнату эту он помнил прекрасно. В ту самую, давным-давно минувшую ночь, хозяева уложили здесь спать Среду. Комната Белобога.
Зоря Вечерняя смерила его не слишком уверенным взглядом.
— Да вот перина эта, — сказала она, — надо бы ее перевернуть.
— Да раз плюнуть! — сказал Тень. Он нагнулся, подхватил перину, поднял ее легко, как перышко, и перевернул. Кровать была старинная, цельнодеревянная, и весу в набитой птичьим пером перине было едва ли не как во взрослом человеке. Когда она, с глухим звуком, легла на место, в воздух поднялась и закружилась вихрем очередная туча пыли.
— Ты зачем к нам приехал? — спросила Зоря Вечерняя. Интонация у нее была не так чтобы очень гостеприимная.
— Я приехал, — ответил Тень, — потому что как-то раз, в декабре, один молодой человек сел играть в шашки со старым богом, и проиграл партию.
Седые свои старушечьи волосы Зоря Вечерняя собрала вверх и завязала на макушке в тугую шишечку. Она подобрала губы.
— Приходи завтра, — сказала Зоря Вечерняя.
— Не могу, — ответил он просто и без затей.
— Ну что ж, это твои похороны, тебе и день выбирать. Тогда проходи, садись. Зоря Утренняя принесет тебе кофе. Чернобог скоро вернется.
Тень прошел по коридору в гостиную. В гостиной, насколько он помнил, не изменилось ровным счетом ничего — вот разве что и здесь окно раскрыли настежь. На подлокотнике дивана спал серый кот. Услышав шаги, он приоткрыл один глаз, посмотрел на Тень, не впечатлился, и снова погрузился в сон.
Именно здесь он играл с Чернобогом в шашки; именно здесь он поставил на кон собственную жизнь, чтобы затащить старика против его воли в последнюю, роковую аферу Среды. Через открытое окно в комнату ворвался свежий ветер, мигом вытеснив затхлый воздух прочь.
Вошла Зоря Утренняя с красным деревянным подносом. На подносе стояла маленькая эмалированная чашечка с кофе и рядом с ней — блюдце, полное крохотных песочных печений с шоколадной крошкой. Она поставила поднос на столик перед Тенью.
— А я еще раз виделся с Зорей Полуночной, — сказал он. — Она приходила ко мне в загробном мире, и дала мне луну, чтобы я видел, куда идти. И что-то такое забрала у меня взамен. Только я не помню, что именно.
— Ты ей нравишься, — ответила Зоря Утренняя. — А сны видеть — это по ее части. И еще она всех нас защищает. Она такая смелая.
— А где Чернобог?
— Он уверяет, что ото всех этих весенних уборок у него на душе неспокойно. Ну, и выходит на улицу — купить газету, почитать в парке. Сигареты тоже покупает. Может быть, сегодня он и не вернется. Тебе вовсе не обязательно его здесь дожидаться. Шел бы ты восвояси, а? Приходи лучше завтра.
— Я подожду, — сказал Тень.
Никакого волшебства, которое заставляло бы его сидеть здесь и ждать, не было, и он прекрасно отдавал себе в этом отчет. Он сам этого хотел. Произойти осталось всего одному-единственному событию, и если событие это и впрямь должно было стать последним, ну что ж, значит, и встретит он его по собственной воле. И тогда уже не останется больше никаких обязательств, никаких тайн, никаких призраков.
Он сидел и потягивал горячий кофе, такой же крепкий и сладкий, как в прошлый раз.
Из коридора донесся басовитый мужской голос: он выпрямил спину и с удовольствием отметил про себя, что рука у него не дрожит. Дверь открылась.
— Тень?
— Привет, — ответил Тень. Подниматься с дивана он не стал.
Чернобог вошел в комнату. В руке у него была свернутая в трубку газета, «Чикаго Сан-таймс», которую он тут же бросил на кофейный столик. Он окинул Тень взглядом, а потом неуверенно протянул ему руку. Они обменялись рукопожатием.
— Ну вот, я и приехал, — сказал Тень. — У нас с вами был уговор. Вы свою часть выполнили. Теперь дело за мной.
Чернобог кивнул. Потом наморщил лоб. Подсвеченные ярким солнечным лучом, его седые волосы и усы казались чуть ли не золотыми.
— Ну… — нахмурился он. — Ну, видишь ли… — и тут его прорвало. — Наверное, лучше будет, если сегодня ты просто уйдешь отсюда, и все. Время ты выбрал не самое подходящее.
— Если вам нужно подготовиться, — ответил Тень, — мне спешить некуда. Я в полном вашем распоряжении.
Чернобог вздохнул.
— Дурак ты, парень, и больше никто! Ты хоть в этом-то отдаешь себе отчет?
— Да вроде как.
— Дурак ты и есть! Но там, на горе, ты все сделал правильно. Очень хорошо сделал.
— Я сделал то, что должен был сделать.
— Наверное, так оно и есть.
Чернобог подошел к старому деревянному шкафу, нагнулся и вытащил из-под него чемоданчик-«дипломат». Отжал замки. Обе собачки щелкнули и отскочили, с густым, солидным щелчком. Он открыл крышку. Вынул молот и, примериваясь, подбросил его в руках. Молот был похож на уменьшенную в размерах кузнечную кувалду; на деревянной рукояти — довольно подозрительные на вид коричневые пятна.
Потом он поднялся на ноги и сказал:
— Я многим тебе обязан. Гораздо большим, чем ты можешь себе представить. Из-за тебя все вокруг начало меняться. Настала весна. Настоящая весна.
— Я в курсе того, что именно сделал, — сказал Тень. — Да и не так чтобы у меня был какой-то особый выбор.
Чернобог кивнул. В глазах у него появилось какое-то новое выражение, которого Тени прежде видеть не доводилось.
— Я тебе когда-нибудь рассказывал о моем брате?
— О Белобоге? — Тень отошел в дальний угол усыпанного табачным пеплом ковра и встал на колени. — Вы говорили, что не виделись с ним уже очень давно.
— Вот именно, — сказал старик и поднял молот. — Зима выдалась очень долгой, мальчик мой. Долгая-предолгая зима. Но теперь она подошла наконец к концу.
Он медленно покачал головой, будто вспомнил о чем-то. А потом сказал:
— Закрой глаза.
Тень закрыл глаза, поднял голову и стал ждать.
Молот был холодным, холодным как лед, и на самую середину его лба он опустился нежно, как поцелуй.
— Чпок! Готово, — сказал Чернобог. — Дело сделано.
Когда Тень снова открыл глаза, на лице у старика играла улыбка: спокойная, умиротворенная улыбка, как солнышко просияло ясным летним утром. Подобной улыбки за Чернобогом Тень тоже прежде не замечал. Старик вернулся к чемоданчику, уложил в него молот, закрыл крышку и засунул чемоданчик обратно под шкаф.
— Чернобог? — вопросительно произнес Тень. И следом: — А вы действительно — Чернобог?
— Так точно. На сегодняшний день, — ответил старик. — А вот завтра на этом самом месте будет Белобог. Но сегодня — да, сегодня я Чернобог.
— Тогда почему… Почему вы не убили меня? Вы же вполне могли это сделать.
Старик вынул из кармана пачку сигарет без фильтра и выбил одну. Потом взял с каминной полки большой спичечный коробок и прикурил. Вид у него сделался очень задумчивый.
— Потому что, — медленно проговорил он после долгой паузы, — есть такая вещь, как кровь. Но есть и другая, и называется она благодарность. А зима на сей раз выдалась долгой, очень долгой.
Тень поднялся на ноги. На коленях его джинсов остались серые пятна от пыли и пепла, и он смахнул пыль рукой.
— Спасибо, — сказал он.
— Да, в общем, не за что, — ответил старик. — Когда тебе в следующий раз придет охота поиграть в шашки, ты знаешь, где меня найти. Только на этот раз я буду играть белыми.
— Спасибо. Может быть, именно так я и сделаю, — сказал Тень. — Хотя навряд ли это случится в близком будущем.
Он заглянул старику в глаза и попытался вспомнить, какого цвета они были раньше — точно такого же, васильково-голубого? Они еще раз обменялись рукопожатием, и ни один из них не стал с другим прощаться.
На выходе из квартиры Тень поцеловал в щеку Зорю Утреннюю, а Зоре Вечерней поцеловал руку — и, перепрыгивая через ступеньку, помчался вниз по лестнице.