Глава 44

Выйдя из дома, я сразу по тропинке направился в амбар, несмотря на дождь. Сунув за пояс биту и пристроив на плечо алюминиевую тридцатьчетверку марки «Истон», я сел в свой грузовичок. Дорога в «Роллинг Хиллз» была недальняя, а парковка оказалась пустой. В палате Рекса было темно. Судья храпел, утонув в мягкой постели, а Рекс кулем сидел на стуле около окна: пижама была в крошках и мокрых пятнах от слюны, но памперсы были чистые. Рекс не спал, но вид у него был сердитый: он старался разглядеть что-то на противоположной стороне улицы, и шея, на которой подрагивал лысый череп неправильной формы, казалось, распухла от синих вен и жил. Он весь был олицетворением раздражительности и непреходящей досады.

Я встал рядом, и его взгляд переместился на меня, а я увидел дрожащую нижнюю губу, неподвижную верхнюю и узкие щелочки глаз. Он что-то говорил, отдавая, очевидно, приказы, но слов было не разобрать. Себе он, возможно, представлялся королем Артуром, когда его стрелу, выпущенную из лука, еще не перехватил черный ворон.

Я опустился на колени и дотронулся до своего отца второй раз за пять лет. Я положил свои руки на его колени. Бинт на его руке намок, его нужно было сменить. Его пустые глаза встретились с моими.

– Рекс, сколько стоит моя жизнь, я сам? Десять миллионов? Пятьдесят? Я хочу узнать, чего она стоит в сравнении с твоей? Всего лишь доллар? Ты работал, но не любил меня, и это было как болезнь. Как безумие.

Я положил биту ему на колени.

– Бóльшую часть своего детства я старался так махать вот этой штукой, чтобы ты меня похвалил, но ты никогда этого не делал, и потом я стал размахивать ею в надежде совсем вычеркнуть тебя из моей памяти. А когда и это не удалось, я подумал, что, может быть, если научусь очень хорошо снимать, то когда-нибудь сделаю такой снимок, на котором появишься и ты. Но дело в том, что на рубцах плоти ничего не может вырасти.

Я помолчал, пытаясь поймать его взгляд.

– Все, чего я хотел, так это поиграть с тобой в какую-нибудь веселую игру, например в догонялки, или, по крайней-крайней мере, чтобы ты когда-нибудь привел меня в свой кабинет и представил своему секретарю, и попросил, чтобы она принесла мне чашечку горячего сладкого шоколада и книжку-раскраску. А может даже, ты привел бы меня на собрание менеджеров и сказал: «Дамы и господа, это мой сын Такер».

Я встал, прислонился к стене, потом снова сел:

– Но все, что мне известно о любви, я узнал от мисс Эллы, маленькой чернокожей старой женщины из Южной Алабамы, от девушки, которую зовут Кэти, и моего брата Мэтью. А все, что я знаю о ненависти, я узнал от тебя. Ты разрушал, а не строил. Ты осушал, а не наполнял живительной влагой. Ты пожирал, но не насыщал. А самое скверное: ты всех нас принес в жертву собственному «я». Мисс Элла постоянно твердила, что единственный способ удалить рубцы на сердце – сказать, что я тебя прощаю, она в это свято верила. Она все время твердила, что прошлое надо похоронить. Она всегда говорила об этом, говорит и сейчас. Иногда я не понимаю смысл ее речей. И я бы солгал, сказав, что я тебя прощаю, хотя, скажи я это, мое сердце присоединилось бы к моим словам. И вот теперь я мысленно повторяю их каждый день, потому что на карту поставлено нечто большее, чем просто мы оба. – и я провел пальцем по запотевшему от моего дыхания стеклу. – У одной молодой женщины есть сын, и, вероятно, скоро появится второй. Нет-нет, если тебе это интересно, то сразу скажу: я им не отец, но это не имеет ни малейшего значения. Почему? Да потому, что у любви свои пути. Она может заставить цвести пустыню.

Я встал и повернулся к нему спиной, глядя в окно.

– Ты корень всех моих бед, все скверное во мне – от тебя!

А потом я приблизился к нему.

– Но сыновья не отвечают за грехи отцов… если сами научатся любить.

Потом я подошел к судье и поправил его одеяло, подтянув повыше. При свете флюоресцентной лампы-ночника я увидел, как он вдруг открыл глаз.:

– Я тобой горжусь, сынок, – прошептал он, а я выдвинул ящик, вытащил кубинскую сигару, зажег ее и, медленно поворачивая в пальцах, чтобы она разгорелась ровно, вставил сигару между губами судьи – он задышал медленно и глубоко. Так я и держал ее целый час, а он выкурил ее всю, окружив нас плотным облаком дыма. Но вот, вполне насладившись сигарой, судья кивнул, я положил еще тлевший окурок в пепельницу и развернул в его сторону вентилятор.

Около двух ночи, когда я собрался уходить, судья вдруг встрепенулся. Его налитые кровью глаза заметили в углу мою биту, которую я там пристроил.

– Такер, если ты оставишь эту штуку, то санитары, чего доброго, стукнут меня ею по голове, и утром меня найдут мертвым. Ты уверен, что не хочешь мне такого конца?

Я поглядел на биту, на Рекса и пошутил:

– Нет! И лично я с этой штукой покончил навсегда.

Судья умиротворенно закрыл глаза, вдохнул последние волны сигарного аромата и улыбнулся.

Я прошел по коридору, мимо стола, за которым спал, уронив голову на комикс, ночной дежурный. Он вздрогнул, услышав мои шаги, а я помахал ему рукой на прощанье. Дежурный посмотрел на часы и поздравил: «С Новым годом, сэр!» Включив мотор, я нажал на стартер, и мысли о будущем меня уже совсем не беспокоили.

Когда я остановился у подъезда дома и припарковал машину около забора, дождь стал еще сильнее, и ветровое стекло затуманилось. Вдруг сквозь облака проглянул молодой месяц. Он осветил пастбище, и дождевые капли на траве засверкали, как бриллианты. Подняв воротник, я пролез через щель в железной ограде и побрел, меся грязь и иногда наклоняясь, чтобы подобрать еще несколько наконечников от индейской стрелы, но я и половины пастбища еще не прошел, а набрал уже целую горсть.

Я оглянулся вокруг: и лунный свет, и моросящий дождь делили власть надо мной и пастбищем. Миновав его, я остановился и посмотрел на сосны, среди которых возвышался, словно маяк, крест, сделанный Мэттом.

Ночь выдалась холодной, но сухой. Я тихо шел по усыпанной сосновыми иголками дорожке, в воздухе пахло смолой. Лес кончился. Я немного разгреб иголки и зарылся руками в землю. Она была холодная, зернистая, влажная. Я опять двинулся дальше по тропинке, вьющейся между соснами, которые, как купол, смыкались над головой, а потом она снова вырвалась на простор. Дважды описав круг, я наконец дошел до цели, положил руки на перекладины, а затем раздвинул виноградные лозы и почувствовал под ними ровную, гладкую деревянную поверхность. Передо мной было что-то похожее на лестницу, залитую лунным сиянием. Я начал медленно подниматься, а потом упал на колени и прижался лбом к перекладине. Не зная, что сказать, я прошептал: «Дотронься до губ моих пылающим углем, освети мой путь, омой меня дождем Твоим».