Глава 2

Этот небольшой сложенный лист бумаги с противоестественной силой прожигал ткань лучшего дорожного костюма Лилибет и опалял кожу под ним.

Конечно, следовало сразу же его выбросить. Роланд сунул его ей в руку, когда все суетливо обменивались приветствиями перед обедом, и она слишком растерялась, чтобы сразу швырнуть его в камин, надменно вздернув подбородок (или чего там еще ожидает в таких случаях ее мать). А теперь, конечно, она его даже вытащить не может под пристальными взглядами Абигайль и Филиппа. В особенности Филиппа. Ее сын, ее невинный ангелочек, ее упрямый чертенок, единственное хорошее, что она сумела уберечь за шесть лет страданий.

Он не хотел спать. Разумеется, тут нет ничего необычного для мальчика в возрасте пяти с половиной лет, но Лилибет, готовая отдать все, что угодно, лишь бы самой рухнуть в постель, чувствовала себя едва ли не оскорбленной его нежеланием.

– Милый, ты устал, – умоляла она. – Просто полежи тихонько с закрытыми глазками.

– Я не устал! – отрезал он, закатив глаза. – Нисколечко! – И лягнул одеяло.

Лилибет поправила его.

Филипп снова сбил одеяло ногами.

Она ощутила, как поднимается прилив гнева, такой сильный, что ей потребовались почти нечеловеческие усилия, чтобы подавить его. «Спокойно», – твердила она себе, как делала всегда. Достоинство. Ясность мышления. Лилибет закрыла глаза и досчитала до десяти, делая паузу после каждой цифры.

Ну вот. Она открыла глаза.

Филиппа в кровати не было.

Леди Сомерсет резко обернулась и увидела Абигайль. Смеясь, та подхватила ее сына на руки за секунду до того, как он подбежал к двери.

– Несносный мальчишка, – сказала Абигайль и потерлась носом о его животик. – Несносный, непослушный, испорченный мальчишка. – И начала сильно дуть ему в живот. Филипп беспомощно захихикал, извиваясь в ее руках.

– Абигайль, ты его перевозбудишь, – прошептала Лилибет, прижав пальцы к вискам.

Разве листок бумаги может быть таким тяжелым? Он оттягивал ее карман, как камень – массивный, с неровными острыми краями, какие в более примитивных культурах бросают в прелюбодеев.

– Ты не заслуживаешь сказки, бессовестный плут, но одну я, так и быть, расскажу. – Абигайль бросила Филиппа в кровать. – Но пока я рассказываю, ты должен съесть вот эту булочку. Она, понимаешь ли, волшебная. – Она вытащила булочку из кармана и показала мальчику. – Чудесная волшебная булочка. Она поможет тебе понимать меня, хотя рассказывать тебе сказку я буду… по-итальянски!

– По-итальянски! Нет, не будешь. Ты не знаешь итальянского.

– Знает, – возразила Лилибет, поправляя на нем одеяло. – Очень хорошо знает.

– Но эта булочка, – торжественно произнесла Абигайль, – сделает так, что все слова будут казаться английскими.

– Ха! – фыркнул Филипп, но прищурился.

Абигайль пожала плечами.

– Не веришь – не надо. C’era una volta, viveva un re e sua figlia…

Филипп выхватил булочку из ее руки и уставился на губы Абигайль.

Она продолжала:

– …in un castello antico solitario in cima a una collina.

Филипп вгрызся в булочку.

– Королева умерла давным-давно, а король так горевал, что приказал выгнать из замка всех дам, чтобы больше никогда не видеть ни одну женщину, – ни на мгновение не запнувшись, рассказывала дальше Абигайль.

Филипп как завороженный смотрел на губы Абигайль и ел булочку. Скоро его маленькое тельце расслабилось, энергия его покидала. Веки опустились, рука, все еще сжимавшая булочку, упала на подушку. Абигайль еще минуты две продолжала рассказывать, пока его дыхание не сделалось глубоким, ровным и мирным. Свеча отбрасывала мягкие отблески на его круглую гладкую щечку.

– Они выглядят такими невинными, когда спят, – тихо произнесла Лилибет, откидывая волосы со лба мальчика. – И я сразу начинаю чувствовать себя виноватой за то, что злилась.

– Ты злилась? – спросила Абигайль. Лилибет, повернувшись к ней, увидела, что та искренне удивлена.

– Да, конечно.

Абигайль выпрямилась и улыбнулась ей – широкой улыбкой на овальном личике.

– Всегда уравновешенная Лилибет. Не думаю, чтобы я хоть раз в жизни видела тебя разозлившейся.

Лилибет посмотрела на спящего сына.

– Постоянно, – сказала она. – Я злюсь постоянно. Просто научилась скрывать это.

– Не нужно ничего скрывать, – отозвалась Абигайль. – Мы поймем.

«Нет, не поймете, – подумала Лилибет. – Весь этот гнев, все грешные, безнравственные эмоции, которые удерживаются сетью, сотканной из тончайших переплетающихся нитей. Они натягиваются и больно режут, но каким-то образом сдерживают давление. Ты совсем ничего не поймешь, Абигайль, моя простодушная девственница».

– Ты злишься на него? – робко спросила Абигайль. – На лорда Сомертона?

– Конечно, нет, – солгала Лилибет. – Не знаю, почему ты такое спрашиваешь.

– Я же не дура, Лилибет. И то, что не замужем, не значит, что я ничего не слышу. А уж если мы пробежали половину Европы, лишь бы уйти от него…

– Подслушиваешь.

– Конечно, подслушиваю. Нет лучшего способа узнать то, о чем тебе иначе не расскажут. – Абигайль немного помялась, затем потянулась и притронулась к руке Лилибет. – Прежде всего, я знаю, что он настоящее животное.

– Он мужчина.

Абигайль стиснула ее ладонь.

– Когда мы завтра доберемся до замка, ты почувствуешь себя лучше. Подумай только – мы целый год будем предоставлены сами себе! Ты будешь в безопасности, среди друзей. Никто не пройдет мимо Александры. И все как-нибудь наладится.

– Да, конечно. – Лилибет убрала руку и беспокойно подошла к креслу с подголовником, стоявшему в углу. Оно смотрелось не на месте возле грубо оштукатуренной стены, словно его оставил тут какой-то англичанин-путешественник, не сумевший заплатить по счету, но возивший с собой кресла с подголовниками, обитые омерзительной желчно-зеленой тканью. Она опустилась в кресло и устремила взгляд на спящего сына. – Иди вниз, Абигайль. Я присмотрю за ним.

– И оставить тебя одну? – запротестовала Абигайль.

Лилибет улыбнулась.

– Абигайль, милая, я знаю, что тебе отчаянно хочется спуститься в тот общий зал. Не думай, что я не заметила, как ты рассматривала беднягу Уоллингфорда.

Абигайль скрестила на груди руки.

– Ничего подобного. Он самый обычный герцог. А в Италии полно принцев, Лилибет. Принцев! Куда интереснее, чем скучный английский герцог.

– Иди, Абигайль. Честное слово, я совершенно вымоталась. – Она махнула рукой. – Иди, ради всего святого.

Наконец Абигайль ушла. Лилибет с облегченным вздохом откинула голову на спинку кресла: наконец-то свободна и может позволить настойчивой мысли взорваться в мозгу. Роланд!

Поначалу потрясение оказалось настолько сильным, что она вообще ничего не почувствовала. Все равно что встретила призрак, созданный измученным мозгом. Лорд Роланд Пенхэллоу здесь, в безотрадных сырых холмах Тосканы, на пороге той самой гостиницы, в которую она только что собралась войти, беседует с ее сыном? Совпадение слишком чудовищное, чтобы быть правдой.

И только позже, распорядившись, куда нести сундуки, взяв Филиппа за руку и войдя в гостиницу, она испытала чрезвычайное потрясение. Никогда в жизни она не чувствовала себя так неловко, как в те минуты, когда снимала пальто с Филиппа, затем с себя и ощущала на себе настойчивый взгляд Роланда. Он следил за каждым ее жестом. Ее руки тряслись – он это заметил? Да есть ли ему до этого дело, даже если и заметил? Шесть лет – точнее, шесть с половиной – прошло с тех пор, как она в последний раз его видела. Разумеется, его пыл угас. Если слухи верны, он угас слишком быстро. Холостяцкие похождения Роланда в Лондоне стали легендой. Любовницы скандального происхождения, выходные в деревне, растягивающиеся на месяцы, бурные пирушки, всяческие проделки, исполненные дьявольской изобретательности и легкомыслия. Скаковые лошади в спальне принца, как ей стало известно.

Изобретательность она узнавала; легкомыслие – нет. Этот Роланд, за которым тянулся шлейф скандалов и намеков, не мог быть тем молодым человеком, с которым она познакомилась на приеме у реки в Ричмонде почти семь лет назад. Красивый брат герцога Уоллингфорда, смеющийся, беспечный, красноречивый, со склонностью к стихосложению, причем стихи получались либо ужасно глупыми, либо невозможно романтичными. Она только что приехала в Лондон, сразу со школьной скамьи, и мгновенно в него влюбилась. «Дорогая, это лорд Роланд Пенхэллоу, брат Уоллингфорда, и он уже полчаса умоляет меня представить его тебе», – сказала ее опекунша. Карие глаза Роланда сияли, он склонился над ее рукой, и с этой секунды она принадлежала только ему.

Очень скоро они удачно заблудились в какой-то заросшей кустами аллее, пока остальное общество собралось за чайными столами у воды. Он хотел узнать о ней все; она рассказала ему то немногое, о чем стоило говорить, и казалось, что его завораживало каждое слово. Она до сих пор слышала, как он восклицает в том недвижном майском воздухе: «Но это же чудесно!» И его щеки слегка раскраснелись, он крепко держит ее под руку уверенной рукой. «Я долгие годы являюсь преданным последователем Браунинга! Но даже представить не мог, что на свете существует девушка, которая со мной согласится!»

«Разумеется, он незаменим, – вспомнила Лилибет свои слова, – но после женитьбы его работа сильно пострадала».

– Вы возражаете против брака, мисс Харвуд? – спросил он, наклонившись к ней и смеясь глазами.

– Я вообще не намерена выходить замуж, – ответила Лилибет. – Я считаю, что не должно быть никаких обязательств по отношению к партнеру. В свободном союзе, в истинном союзе, брачные обеты будут совершенно не нужны».

Роланд запрокинул голову и расхохотался, полный беззаботной юной радости, и она засмеялась вместе с ним. А позже, когда они уже выбрались из аллеи, он потянул ее назад и прижал губы к запястью, и тепло его дыхания проникло сквозь тонкую лайку перчатки, согрев ее полностью. Пальцы его чуть задели внутреннюю сторону запястья, полоску обнаженной кожи между перчаткой и рукавом.

«Вы пробудете в Лондоне весь сезон, мисс Харвуд?» – очень тихо спросил он.

«Да», – ответила она, не в силах произнести что-то еще.

«В таком случае я тоже», – сказал Роланд, и они вернулись к остальным гостям, раскрасневшиеся и энергичные, и самый воздух вокруг них пел от предвкушения. Даже сейчас, после всего случившегося, Лилибет почувствовала, как быстрее заколотилось сердце, ощутила в крови возбуждение, разбуженное этими воспоминаниями. Вечером перед свадьбой она сожгла все его письма и записки, похоронила в душе все воспоминания, поскольку это было ее долгом и потому что какая от них польза, раз уж она выходит за другого? Все воспоминания, кроме одного – их первой встречи. Уж конечно, Господь не откажет ей в одном невинном дне. Она просила всего несколько жалких часов против всех ожидавших ее дней, месяцев и лет.

Лилибет сунула руку в карман и нащупала краешек сложенной записки. Ткнув бумажку ей в руку, он кинул взгляд такой мрачный и многозначительный. Вовсе не невинный, не такой, каким окидывают женщину, когда дают ей записку, где написано: «Хлеб заплесневел, ни в коем случае его не ешьте», – или, к примеру: «На вашем платье сзади большое пятно; рекомендую сейчас же замочить его в соде».

Она не могла полностью управлять своими мыслями; прекратила эти попытки много лет назад. Но поступками управлять могла. Что бы ни натворил ее муж, как бы далеко она ни зашла в стремлении защитить себя и своего сына, ее поведение всегда было безупречным, незапятнанным. Ей не следует разворачивать записку.

Рука вынырнула из кармана с зажатым между большим и указательным пальцами листком бумаги. Лилибет некоторое время просто смотрела на безобидный белый квадрат, затем перевела взгляд на Филиппа, спящего в своей кроватке, – ресницы веером лежали на щеках.

Отвернулась от мальчика и развернула записку.

Разумеется, без подписи. Тактично, по-джентльменски: Роланд, которого она знала, а не Роланд с известной репутацией. Роланд, которому она доверяла.

Ее Роланд.

Она снова прочитала записку, провела пальцами по черным буквам, поднесла бумагу к носу и вдохнула простой, ничем не прикрашенный запах бумаги и чернил. Сложила записку, сунула обратно в карман и вытащила часы.

Еще и девяти нет.

Она бесшумно подошла к кроватке и опустилась на колени рядом со спящим сыном. Его волосы темными кудряшками разметались по лбу; она накручивала их на палец и снова раскручивала, наслаждаясь ощущением шелковистости, приятным, сильным, нерушимым. Снизу, через деревянный пол, до нее доносились звуки из общего зала: приглушенный топот, смех, гул голосов. Люди общаются. Жизнь продолжается.

Она встала, взяла с прикроватного столика книгу и снова устроилась в желчно-зеленом английском кресле. На коленях тикали часы.