Неизвестно, кем в ту пору представлялся двум оставшимся в живых девочкам отец: злодеем, который отправил их в ад, или спасителем, вернувшим их домой. Скорее всего, они простили ему невольную ошибку, простили то плохое, что с ними случилось, ради хорошего в настоящем.

Отношение к Патрику Бронте оставалось неоднозначным и у биографов сестер. Элизабет Гаскелл была к нему особенно сурова. «Мистер Бронте обычно изливал свой гнев не на людей, а на неодушевленные предметы, – пишет она. – Однажды из-за осложнения в ходе родов у жены он так разволновался, что схватил пилу и распилил все стулья в ее спальне, не обращая ни малейшего внимания на слезы и протесты миссис Бронте. В другой раз, осердясь, завязал узлом каминный коврик, сунул его в очаг на решетку и, поставив ноги на полочки для подогрева пищи, сидел среди удушливого дыма, изгнавшего из комнаты домашних, и подбрасывал уголь, пока все не сгорело…»

Она рассказывает, как однажды он, желая отучить детей от суетности, сжег их нарядные башмаки, подаренные тетей, а в другой раз разрезал на куски шелковое платье жены.

Перед нами вспыльчивый человек, боящийся своих эмоций, а потому склонный к эксцентричным поступкам. Пожалуй, эти обвинения могут иметь под собой основание, так как в текстах сестер тоже проскальзывает страх перед собственной эмоциональностью. Но эти идеи могли появиться не под влиянием отца, а под воздействием времени. Слова «сдержанность и самоограничение» можно было написать на знамени эпохи. И когда чувства слишком сильны, чтобы сдержать их усилием воли, их могли выражать в самых неожиданных формах.

Но вот что пишет Гаскелл об отношениях в семье: «Все три сестры попробовали свои силы в литературе, подписавшись вымышленными именами, равно пригодными и для мужчин, и для женщин, но сохранив при этом свои подлинные инициалы. У них вошло в привычку читать друг другу очередную порцию написанного. Отец знать ничего не знал об этом. Он даже не слышал о „Джейн Эйр“, хотя прошло три месяца после публикации, пока в один прекрасный день Шарлотта не пообещала сестрам за обедом, что сегодня перед вечерним чаем расскажет ему новость. Держа в руках завернутую книгу и вырезки с рецензиями, она вошла к нему в кабинет и сказала (я повторяю это точно так, как она мне рассказывала): „Отец, я написала книгу“. „Вот как, детка?“ – отозвался он, не поднимая глаз от чтения. „Я бы хотела, чтобы вы взглянули на нее“. – „Но ты же знаешь, я не одолею рукопись“. – „Это не рукопись, она напечатана“. – „Надеюсь, ты не позволила втянуть себя в излишние расходы?“ – „Скорей, напротив, книга принесет мне прибыль. Позвольте, я прочту вам несколько рецензий“. Она прочла, потом спросила, не хочет ли он прочесть и сам роман. Он разрешил оставить, сказав, что позже полистает. Но вечером он пригласил их к чаю и под конец сказал: „Дети, Шарлотта написала книгу; по-моему, получилось лучше, чем можно было ожидать“. До самых недавних пор он больше к этому не возвращался. Две другие дочери так и не решились сказать ему о своих сочинениях. Когда „Джейн Эйр“ была в зените славы, скоротечная чахотка унесла в могилу обеих сестер мисс Б. – они скончались без всякой медицинской помощи (не знаю, почему так получилось). Но мисс Б. сказала мне, что и она не станет обращаться к врачу и встретит смерть в полнейшем одиночестве, ведь у нее нет ни друзей, ни родственников, которые могли бы за ней ухаживать, а отец больше всего на свете страшится комнаты больного. Почти не сомневаюсь, что и она поражена чахоткой…»

Получается образ эгоистичного и равнодушного к своим детям человека. Но действительно ли Патрик Бронте был таким? Историки полагают, что миссис Гаскелл все же оказалась предвзятой и несколько сгустила краски. И опираются они при этом прежде всего на записи самих детей Бронте. Может быть, Патрик и не вникал глубоко в жизнь дочерей, но он щедро пускал их в свою жизнь.

Вот запись Шарлотты, сделанная в 1829 году (ей 13): «Я пишу это, сидя на кухне в доме священника в Хоуорте; Табби, служанка, моет посуду после завтрака, а Энн, моя младшая сестра (старшей была Мэри), влезла коленями на стул и рассматривает лепешки, которые испекла для нас Табби. Эмили в гостиной подметает ковер. Папа и Бренуэлл отправились в Кейли. Тетушка наверху в своей комнате, а я сижу за столом и пишу это на кухне. Кейли – маленький городок в четырех милях отсюда. Папа и Бренуэлл отправились за газетой „Лидс интеллидженсер“, превосходной газетой тори, редактирует ее мистер Вуд, а издатель – мистер Хеннеман. Мы выписываем две и читаем три газеты в неделю. Мы выписываем „Лидс интеллидженсер“ тори и „Лидс меркюри“ вигов, которую редактируют мистер Бейнс и его брат, зять и два его сына – Эдвард и Толбот. А читаем мы „Джона Булля“, тоже тори, но очень крайняя газета, очень воинственная. Нам ее одалживает мистер Драйвер, а также „Блэквудс мэгэзин“, самый отличный журнал, какой только есть…»

Сценка на хоуортской кухне встает перед нами как живая. Шарлотта вовлечена в круг домашних забот, но на свой детский лад интересуется и взрослой жизнью, разделяя политические взгляды отца, насколько она может их понять. Не случайно Бонапарт и герцог Веллингтон издавна были участниками их детских игр и персонажами их фантазий. Сама Гаскелл признает, что у Патрика Бронте «была привычка сообщать домашним те политические новости, которые могли быть им интересны, и, слушая его строгие и независимые мнения, они учились мыслить и рассуждать самостоятельно», и что семилетняя Мария частенько сидела в детской с газетой в руках и пересказывала брату и сестрам подробности парламентских сессий.

И вот в одну из «африканских историй» врываются политические события современной девочкам Англии. Шарлотта пишет о «школе на тысячу детей», которую они «воздвигли» на своем «острове Видения» и которая «превосходно управлялась» при помощи большой черной палки.

«Какое-то время после учреждения школы дела в ней шли очень хорошо, – рассказывают сестры. – Все правила скрупулезно соблюдались, воспитатели с похвальным прилежанием исполняли свои обязанности, и дети уже начали походить на цивилизованных существ, по крайней мере внешне: азартные игры сделались менее частыми, драки – не столь жестокими, появилось хоть какое-то уважение к порядку и чистоте. В то время мы постоянно жили в великолепном школьном дворце, и прочее руководство тоже…»

Но тут начинается сессия парламента в Лондоне, и все летит кувырком как на острове, так и в голове у рассказчицы.

Объявление об учреждении школы-пансиона мисс Бронте. 1844 г.

«Такое благополучное положение дел сохранялось месяцев шесть. Затем открылась сессия парламента, и герцог изложил предлагаемые меры по великому католическому вопросу. Что тут началось! Оскорбления, клевета, партийная рознь и хаос! О, эти три месяца, от речи короля и до завершающего дня! Никто не мог думать, писать и говорить ни о чем, кроме католического вопроса, герцога Веллингтона и мистера Пиля. Я помню день, когда вышел экстренный выпуск газеты с речью мистера Пиля, где излагались условия, на которых католиков допустят в парламент; с каким жаром папа разорвал пакет, как мы все, затаив дыхание, стояли вокруг и один за другим выслушивали пункты, столь безупречно сформулированные и обоснованные, и как потом тетя сказала, что, на ее взгляд, меры замечательные и при таких ограничениях католики не смогут причинить никакого вреда. Еще помню сомнения, пройдет ли билль через палату лордов, и пророчества, что не пройдет. Наконец доставили газету, из которой мы должны были узнать, как все решилось. Вне себя от волнения, мы слушали подробный отчет о заседании палаты: начало слушаний, герцоги крови в парадных одеяниях, славный герцог в жилете с зеленой лентой через плечо; он встает, чтобы говорить, и все, даже дамы, вскакивают; сама речь (папа сказал, что каждое слово в ней – чистое золото) и, наконец, голосование с четырехкратным перевесом за принятие билля».

И тут же, как ни в чем не бывало, Шарлотта возвращается к своей истории. Руководители школы и «маленькие король и королевы» – так называли себя дети Бронте – отбывают в Лондон на слушания, и, воспользовавшись их отсутствием, школяры поднимают бунт. Реальность и фантазия переплетались в детских головах самым причудливым образом – нам еще не раз представится шанс в этом убедиться.

Таким образом, Патрик был ответственен по меньшей мере за гражданское воспитание детей и, разумеется, за духовные наставления. Именно благодаря ему сестры Бронте не выросли ограниченными провинциалками, не желающими видеть дальше собственного носа. Может быть, их политические взгляды и были по-юношески наивны, но они имели эти взгляды, а многие ли девушки-подростки могут похвастаться этим даже в наше время, когда доступ к информации почти безграничен?

К слову, что касается литературы, влияние на девочек оказывала и тетя Бренуэлл. В одном из писем Шарлотта опишет подборки журналов для женщин, которые хранились у тети и которые девочки тайком читали. Там публиковались не только статьи «про вести города, про моды», но и рассказы, написанные женщинами. Тетя считала, что они «на голову выше всего того мусора, который называется современной литературой». «Так же думаю и я, – писала Шарлотта, – ведь я читала их в детстве, а впечатления детства остаются на всю жизнь». Она жалела, что не родилась на полвека раньше, когда журналы для женщин процветали: тогда ей было бы гораздо проще опубликовать свои рассказы, причем в хорошей компании. Вспомнив о литературных заработках Мэри Шелли, мы можем заключить, что Шарлотта не ошиблась в своих прогнозах.

Что же до поведения Патрика в последние трагические годы, когда он терял дочерей одну за другой, Шарлотта пишет об этом так: «Мой отец покачивает головой и вспоминает других членов нашей семьи, страдавших тем же недугом… кто нынче там, где страх и надежда уже не сменяют друг друга поминутно…»

Кажется, Патрик утратил надежду, силы и энергию, чтобы искать средства спасения для своих детей, смирился с потерей, которая казалась неизбежной. Но это скорее не вина его, а беда.