Часть первая
Добровольцы
1. Петра
Тема: Что вы делаете, чтобы защитить детей?
Уважаемый адмирал Чамраджнагар!
Ваш адрес дал мне один наш общий друг, который когда-то работал у Вас, а теперь стал видным администратором, – уверен, Вы догадались, о ком идет речь. Я понимаю, что в данный момент Ваши задачи носят не столько военный, сколько организационный характер и космос занимает Ваши мысли больше, чем политическое положение на Земле. Как бы то ни было, Вы нанесли решительное поражение националистическим силам, которые возглавлял Ваш предшественник в войне Лиги, и этот вопрос, по-видимому, урегулирован. Межзвездный Флот сохраняет независимость, и за это все мы Вам благодарны.
Но чего, очевидно, никто на Земле не понимает – это что мир является всего лишь иллюзией. Дело не только в давно уже сдерживаемом экспансионизме России, но и в том, что многие другие страны строят планы агрессии против своих соседей. Силы Стратега расформировываются, Гегемония стремительно теряет свой авторитет, и Земля стоит на грани катастрофы.
Наиболее ценными кадрами для любой страны в грядущих войнах будут дети, обученные в Боевой, Тактической и Командной школах. Логичным решением для этих детей будет решение служить своим странам, но неизбежно и то, что по крайней мере некоторые государства, у которых нет МЗФ-сертифицированных гениев, или такие, которые сочтут, что командиры противника более талантливы, предпримут упреждающие действия – либо чтобы захватить ценные кадры для собственного пользования, либо чтобы лишить противника этих кадров. Проще говоря, над этими детьми нависла серьезная угроза похищения или убийства.
Я понимаю, что Вам сейчас проще всего отмахнуться от политических дрязг Земли, но все же именно МЗФ разыскивал и обучал этих детей, тем самым превратив их в мишени. Что бы ни случилось с ними, ответственность за их судьбу ляжет на МЗФ. Очень многое было бы сделано для их защиты, если бы Вы издали приказ, берущий этих детей под защиту Флота, предупреждающий любое государство, что попытка причинить этим детям вред встретит суровое и быстрое военное возмездие. Большинство стран никоим образом не сочтут это вмешательством в дела Земли, и Вы получите мою полную поддержку, как бы мало она ни значила, на всех общественных форумах.
Я надеюсь на Ваше скорейшее решение. На промедление нет времени.
С уважением,
Локк.
Петра Арканян наконец вернулась на родину, и оказалось, что это совсем не та Армения. Горы по-прежнему были величественны, но это не были горы ее детских воспоминаний. Ничто не вызывало отклика в душе, и только уже в Маралике забрезжило что-то узнаваемое. Отец встретил ее в Ереване, а мать осталась дома с одиннадцатилетним братом и новым младенцем – явно зачатым еще до того, как после войны смягчились законы об ограничении рождаемости. Конечно, все смотрели прибытие Петры по телевизору. Везя дочь по узким улицам на старой развалюхе, отец сказал извиняющимся тоном:
– Тебе все это уже не интересно, Петра, ты весь мир повидала.
– Мир нам особо не показывали, папа. В Боевой школе окон нет.
– Ну, я имел в виду космопорт, столицу, всех этих важных людей, огромные дома.
– Мне здесь нравится, папа.
Ей пришлось сделать вид, будто Маралик – это лучший подарок, который отец мог ей сделать, чтобы он был уверен, что ей понравилось. А она пока еще не знала, понравился ей Маралик или нет. Боевая школа ей не нравилась, но к ней Петра привыкла. К Эросу привыкнуть было невозможно, и она выдержала его. И как же может не понравиться место, где небо открыто и люди ходят где хотят?
И все-таки она была разочарована. Последний раз она видела Маралик пятилетней девочкой, глядящей на высокие дома снизу вверх, через широкие улицы, по которым проносятся громадные машины на бешеных скоростях. Теперь она стала намного старше, достигла почти полного своего роста, и машины стали меньше, улицы сузились, а новые дома – рассчитанные на землетрясение, которого не выдержали старые, – выглядели приземистыми. Не уродливыми, нет, – в них было свое очарование, эклектика, в которой сливались турецкий и русский стили, Испания и Ривьера, и, как это ни странно, Япония. Но странно было видеть, насколько же они единообразны из-за выбора цвета, близости к улице и почти одинаковой высоты, поскольку все стремились к разрешенному законом максимуму.
Все это Петра знала, потому что увидела и прочла еще на Эросе, куда ее с остальными детьми забросила война Лиги. Она рассматривала картинки в Сети. Но ничто не могло изменить того факта, что уехала она в пять лет, а возвращается в четырнадцать.
– Что? – переспросила она, потому что отец что-то сказал, а она не расслышала.
– Я спросил, не хочешь ли ты по дороге домой заехать в кондитерскую, как мы с тобой всегда заезжали.
Кондитерская. Как она могла забыть это слово?
Очень просто. Кроме Петры, в Боевой школе был только один мальчик из Армении, на три класса старше. Он ушел в Тактическую школу через несколько месяцев после прихода Петры, так что они почти не встречались. Из подготовительной земной школы в Боевую космическую она пришла в семь лет, а ему было десять, и он ушел, даже не покомандовав армией. Удивительно ли, что у него не было охоты болтать по-армянски с какой-то пигалицей, только что вылетевшей из родного дома? Так что Петра не говорила по-армянски практически все девять лет. Ее армянский язык был языком пятилетнего ребенка. Очень трудно было сейчас говорить на нем и еще труднее – понимать.
Как сказать отцу, что он очень облегчил бы ей жизнь, если бы говорил на общем, языке Флота, фактически на английском? Естественно, отец его знал – они с матерью специально говорили дома по-английски, когда Петра была маленькой, и у нее не возникло языковых трудностей в Боевой школе. И этим, как теперь сообразила Петра, объясняются ее теперешние трудности. Как часто отец произносил армянское слово «кондитерская»? Когда они бывали в городе, заехать в кондитерскую он предлагал по-английски и все сласти тоже называл по-английски. Смешно – зачем ей в Боевой школе могли понадобиться английские названия армянских сластей?
– Что ты смеешься?
– Кажется, папа, я за годы в космосе утратила интерес к сластям. Хотя, ради старых добрых времен, я надеюсь, что ты будешь опять брать меня с собой в город. Только ты не будешь уже такой высокий, как тогда.
– И твоя ручка тоже не будет такой маленькой в моей руке. – Он тоже засмеялся. – Нас лишили тех лет, что могли бы оставить бесценные воспоминания.
– Да, – согласилась Петра. – Но я была там, где должна была быть.
«Так ли это? Это ведь я сорвалась первой. Я прошла все тесты, кроме тех, которые были по-настоящему важны, и на них я сорвалась первой. Эндер меня утешал, говорил, что полагался на меня больше всех и потому нагружал больше всех, но ведь он нагружал нас всех и полагался на нас всех, а сорвалась именно я». Никто никогда об этом не говорил, а на Земле, наверное, вообще ни одна живая душа об этом не знает. До той самой минуты, когда Петра заснула посреди боя, она была одной из лучших. А после этого, хотя Петра больше не срывалась, Эндер уже никогда не доверял ей. Ее всегда кто-нибудь подстраховывал, чтобы, если она вдруг перестанет командовать своими кораблями, ее тут же подменили. Она была уверена, что кто-то назначен на подмену, но не спрашивала кто. Динк? Боб? Боб, да. Поручил ему это Эндер или нет, но Петра знала, что Боб всегда за ней следит, готовый взять на себя управление. Она перестала быть надежной. Они больше ей не доверяли. Она сама себе не доверяла.
Но она не расскажет своим родным об этом, как не рассказала премьер-министру и журналистам, армянским военным и школьникам, которые собрались встречать Великую Армянскую Героиню войны с жукерами. Армении нужен был герой, а Петра была единственным кандидатом. Ей показали сетевые учебники, где ее имя стояло в одном ряду с величайшими героями Армении всех времен. С портретом, биографией и цитатами из полковника Граффа, майора Андерсона и Мейзера Рэкхема.
И Эндера Виггина. «Это Петра первой встала за меня, рискуя собой. Это Петра обучила меня тому, чему никто другой не смог бы. Всем, чего я достиг, я обязан ей. А в последней кампании, когда бой шел за боем, на нее я полагался как на командира».
Эндер понятия не имел, как больно ей от этих слов. Конечно, он хотел ее убедить, что по-прежнему на нее полагается. Но она знала правду и эти слова воспринимала как жалость. Как ложь из доброты.
И вот она дома. Нигде на Земле она не была такой чужой, потому что здесь ей полагалось чувствовать себя дома, а у нее не получалось. Здесь ее никто не знал. Здесь помнили талантливую девочку, которую увезли прочь от прощальных слез и ободряющих слов любви. Знали героиню, вернувшуюся в ореоле славы, освещающем каждое ее слово и каждый жест. Но здесь не знали и никогда не узнают девочку, которая сломалась под неимоверным напряжением и посреди боя… просто заснула. Гибли корабли, гибли люди – настоящие люди, не компьютерные персонажи, а она спала, просто спала, потому что ее тело больше не могло бодрствовать. Эта девочка будет навсегда скрыта от всех глаз.
И от всех глаз будет скрыта и та девочка, что следила за каждым шагом окружающих ее мальчишек, оценивая их способности, просчитывая их намерения, решительно настроенная использовать любое преимущество, отказываясь склониться перед кем-либо из них. Здесь же ей полагалось снова стать ребенком. Ребенком постарше, конечно, но все равно ребенком. Зависимым от своих родных.
Но ведь после девяти лет настороженности разве не отдохновением будет отдать свою жизнь в руки других? Разве нет?
– Мама хотела приехать, но боялась. – Отец чуть засмеялся, будто это было забавно. – Ты понимаешь?
– Нет, – ответила Петра.
– Не тебя боялась, – сказал отец. – Своей перворожденной дочери она никогда бояться не будет. Но камеры, политики, толпы… Мама – женщина кухни, а не базара. Ты понимаешь?
Петра вполне понимала его армянскую речь, если это отец имел в виду, потому что он сообразил и стал говорить простым языком, делая едва заметные паузы между словами, чтобы ее не захлестнул речевой поток. За это она была ему благодарна, но и смущалась, что ей нужна такая помощь и что это так заметно.
А чего она не понимала – это страха перед толпой, который может помешать матери встретить дочь после девяти лет разлуки.
Петра знала, что мать боялась не толпы и не камер – ее пугала сама Петра. Утраченная пятилетняя дочка, которой никогда уже не будет пять лет, которой с первыми месячными помогла справиться флотская медсестра, которой мама никогда не помогала делать уроки, которую не учила готовить. Нет… Она же когда-то пекла пирожки с мамой. Вспоминая, Петра понимала, что ничего важного мама делать ей не позволяла, но тогда ей казалось, что это она печет пирожки. Что мама ей доверяет.
Это вернуло ее мысли к тому, как Эндер в конце кампании берег ее, притворяясь, что доверяет, как раньше, но на самом деле вынужденный все контролировать сам.
Поскольку эта мысль была невыносима, Петра выглянула в окно.
– Мы уже подъезжаем к дому? Мне кажется, я здесь играла когда-то.
– Еще нет, – ответил отец, – но скоро. Маралик – город не такой уж и большой.
– Мне все тут кажется новым.
– Ничего нового тут нет. Здесь никогда ничего не меняется – только архитектура. Армяне живут по всему миру, но лишь потому, что когда-то бежали, спасаясь от смерти. А по натуре мы домоседы. Горы – это утроба матери, из которой нам неохота вылезать. – Отец засмеялся собственной шутке.
Он всегда так смеялся? Петре слышалось в этом смехе не веселье, а неуверенность. Не только мать слегка боялась дочери.
Наконец машина подъехала к дому, и Петра узнала его. Дом был маленький и обшарпанный по сравнению с тем, что ей запомнился, но она, по правде говоря, не часто его вспоминала все эти годы. Он перестал сниться, когда ей исполнилось десять. Но теперь, когда она увидела его наяву, вернулась и память обо всем, что с ним связано, – слезы, которые она проливала в первые недели и месяцы в подготовительной школе, а потом новые слезы, когда ее отвезли с Земли в Боевую школу. Именно сюда она рвалась тогда всем сердцем, и вот она здесь… и ей это больше не нужно. Суетливый человек в автомобиле не был тем высоким богом, который так гордо вел ее за руку по улицам Маралика. А женщина, ждущая в доме, – совсем не та богиня, чье волшебство творило вкусную еду и чья прохладная рука лежала у Петры на лбу во время болезни.
Но больше ей некуда податься.
Мать стояла у окна, когда Петра вышла из машины. Отец приложил ладонь к сканеру. Петра подняла руку и чуть помахала матери, улыбнувшись сначала застенчиво, потом во весь рот. Мать улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой. Петра взяла отца за руку и пошла с ним к дому.
Дверь распахнулась им навстречу. Открыл Стефан, брат Петры. Она бы не узнала его – он запомнился ей двухлетним пухлым малышом. А он, конечно, вообще ее не знал. Он сиял, как сияли школьники, восхищенные встречей со знаменитостью. Но это был ее брат, и Петра обняла его, а он ее.
– Ты и в самом деле Петра! – сказал он.
– А ты и в самом деле Стефан! – ответила она. Потом повернулась к матери. Та все еще стояла у окна, глядя на улицу. – Мама?
Женщина обернулась. По щекам ее текли слезы.
– Я так рада тебя видеть, Петра.
Но она не двинулась навстречу, даже руки не протянула.
– Похоже, ты ждала увидеть ту девочку, что уехала девять лет назад.
Мать разразилась слезами и теперь уже протянула руки, и Петра быстро шагнула в ее объятия.
– Ты совсем большая, – сказала мама. – Я тебя не знаю, но я тебя люблю.
– И я люблю тебя, мама, – сказала Петра и была рада осознать, что говорит правду.
Они провели вчетвером час – впятером, когда младенец проснулся. Петра отмахнулась от их расспросов. «Обо мне все уже сказано и по телевизору показано. Я про вас хочу услышать», – и узнала, что отец все еще занимается редактированием учебников и переводов, а мать все так же заботится о семье и соседях. Она знала всех в округе, носила еду больным, сидела с детьми, чьи родители на работе, и кормила любого ребенка, которому случалось оказаться поблизости.
– Я помню, однажды мы с мамой завтракали вдвоем – она и я, – усмехнулся Стефан. – Почему-то никого больше не оказалось, и столько еды осталось!
– Я помню, – сказала Петра. – Помню, как гордилась, что мою маму так любят все дети. И ревновала, потому что она тоже их любила!
– Совсем не так, как вас, родные мои, – возразила мама. – Но я люблю детей и не стыжусь этого. Каждый из них бесценен в глазах Господа, и всем им открыты двери моего дома.
– Ну, я знала многих, кого бы ты не стала любить, – сказала Петра.
– Может быть, – ответила мать, не желая спорить, но явно не веря, что такой ребенок вообще может быть.
Младенец загукал, и мама подняла рубашку дать ребенку грудь.
– Я тоже так громко хлюпала? – спросила Петра.
– Да нет, – ответила мать.
– Ты правду говори! – потребовал отец. – Она соседям спать не давала.
– Такая я была обжора?
– Да нет, просто невоспитанная девочка, – утешил ее отец. – Совершенно не умела вести себя за столом.
Петра решила задать щекотливый вопрос прямо – и сделала это:
– Ребенок родился всего через месяц после снятия ограничений рождаемости?
Мать с отцом переглянулись – мать с блаженной улыбкой, отец слегка вздрогнул.
– Понимаешь, нам тебя не хватало. Мы хотели, чтобы в доме была девочка.
– Ты мог потерять работу, – сказала Петра.
– Не так сразу, – отмахнулся отец.
– Наши армянские чиновники не слишком торопятся исполнять законы, – объяснила мать.
– Но вы могли потерять все.
– Нет, – твердо ответила мать. – Половину всего мы потеряли, когда ты уехала. Все – это дети. А остальное – это ничто.
Стефан рассмеялся:
– А если я есть хочу? Еда – это что-то!
– Ты всегда хочешь есть, – сказал отец.
– А еда – всегда что-то.
Они рассмеялись, но Петра отметила, что у Стефана нет иллюзий насчет того, к чему могло привести рождение ребенка.
– Очень здорово, что мы выиграли войну.
– Всяко лучше, чем проиграть, – сказал Стефан.
– И так хорошо иметь ребенка, не нарушая при этом закон, – добавила мать.
– Но девочки у вас все равно нет.
– Нет, – согласился отец. – Зато есть наш Давидик.
– А девочка у нас опять есть, – сказала мать. – Ведь ты вернулась.
«Не совсем, – подумала Петра. – И ненадолго. Четыре года или даже меньше – и я уеду в университет, и тогда вы по мне скучать уже не будете, потому что поймете, что я не та девочка, которую вы любили, а пропахший порохом и кровью ветеран войны, выпускник военной школы, обученный отвратительному ремеслу».
Семья провела вместе час, а потом стали подтягиваться соседи, дальние родственники, друзья с работы отца, и только за полночь отец наконец объявил, что завтра не выходной, а перед работой надо хоть сколько-нибудь поспать. Еще час ушел на то, чтобы выпроводить всех гостей, а Петра к этому времени хотела лишь свернуться под одеялом и спрятаться от мира по меньшей мере на неделю.
К концу второго дня Петра поняла, что в доме ей делать нечего. Она не вписывалась в быт. Мать ее любила, но жизнь ее вертелась вокруг младенца и соседей, и, когда она пыталась занять Петру разговором, видно было, что дочь ее отвлекает и что для матери было бы облегчением, если бы Петра днем ходила в школу со Стефаном и возвращалась по расписанию. Петра это поняла и вечером объявила, что хочет записаться в школу и со следующего дня начать ходить.
– Вообще-то, – сказал отец, – люди из МЗФ говорили, что ты могла бы поступать прямо в университет.
– Мне всего четырнадцать, – возразила Петра. – И у меня серьезные пробелы в образовании.
– Она даже про «Дога» никогда не слышала, – сказал Стефан.
– Про кого? – спросил отец. – Какого дога?
– «Дог»! – нетерпеливо объяснил Стефан. – Шумовой оркестр. Ну ты же знаешь!
– Очень известная группа. Послушаешь их – будто в автомастерской побывал, – сказала мать.
– Ах, про этого «Дога», – протянул отец. – Вряд ли Петра имела в виду образование такого рода.
– На самом деле именно такого, – сказала Петра.
– Она как с другой планеты, – продолжал Стефан. – Я вчера сообразил, что она вообще ни про кого не слыхала.
– А я и есть с другой планеты. С астероида, если быть точной.
– Да, конечно, – сказала мать. – Ты должна быть со своим поколением.
Петра улыбнулась, но внутренне вздрогнула. Поколением? У нее нет поколения, только несколько тысяч детей, однокашников по Боевой школе, ныне рассеянных по всей Земле и ищущих свое место в мирной жизни.
Со школой, как вскоре выяснилось, все оказалось не так просто. Курсов военной истории и стратегии не было. Уровень преподавания математики – детсадовский по сравнению с тем, что узнала Петра в Боевой школе, но по литературе и языкам она очень отстала. Армянский она знала на уровне детского сада. Она бегло говорила на том варианте английского, что был в ходу в Боевой школе, а он был насыщен жаргонными словами, которые использовали тамошние ребята, и правил грамматики она почти не знала и совсем не понимала смешанный армяно-английский сленг, на котором общались школьники Армении.
Конечно, все были с ней более чем милы – самые популярные девушки немедленно завязали с ней дружбу, учителя обращались с ней как со знаменитостью. Ее всюду водили, все ей показывали, а Петра очень внимательно вслушивалась в болтовню новых друзей, чтобы выучить школьный сленг и почувствовать нюансы школьного английского и армянского языков. Она знала, что очень скоро пользующиеся успехом девушки от нее устанут, особенно когда узнают, насколько Петра безжалостна в искренности, а от этой черты она не собиралась избавляться. Петра вполне привыкла к тому, что люди, стремящиеся блистать в обществе, в конце концов начинают ее ненавидеть, а если у них при этом еще и мозги имеются, то ее начинают бояться, поскольку в присутствии Петры притворство долго не живет. Настоящих друзей она найдет позже – если, конечно, найдутся люди, готовые воспринимать ее такой, какая она есть. Но это не важно. Здесь любая дружба, любые взаимоотношения казались ей не заслуживающей внимания мелочью. Здесь ничего не ставится на карту, только положение ученика в коллективе и его будущее в школе или в университете, а много ли это стоит? Все предыдущее обучение Петры проходило в нависшей тени войны, судьба человечества зависела от ее знаний и умений. И чего все это стоит теперь? Читать армянскую литературу она будет потому, что хочет выучить армянский, а не потому, что считает важным, что там Сароян или какой-нибудь другой экспатриант думал о жизни детей в давно забытую эпоху в далекой стране за тридевять земель.
Единственное, что ей по-настоящему нравилось в школе, – физкультура. Бежать, когда у тебя над головой высокое небо, под ногами ровная дорожка, бежать и бежать ради чистой радости, когда не тикают часы, отмеривая отведенное на аэробику время, – это была действительно роскошь. Физически она не могла соревноваться с другими девочками. Должно пройти время, пока ее организм полностью адаптируется к земной гравитации, потому что, как ни старался МЗФ уберечь солдат от проблем, связанных с длительным пребыванием в космосе, ничто не может подготовить организм к жизни на планете так, как сама жизнь на планете. Но Петру не огорчало, что она остается последней в любых забегах и не может перепрыгнуть даже самое невысокое препятствие. Было приятно просто бегать свободно, а сама слабость ставила перед Петрой цели, которые надо было достичь. Очень скоро она сможет соревноваться со сверстницами на равных. Одной из тех сторон ее природной личности, из-за которых ее в первую очередь и взяли в Боевую школу, было отсутствие особого интереса к соревнованию, потому что Петра всегда исходила из такого предположения: если это будет важно, она найдет способ победить.
И так она встроилась в эту новую жизнь. За пару месяцев она бегло заговорила по-армянски и овладела школьным сленгом. Как она и ожидала, первые красавицы примерно за это же время от нее отстали, а еще через какое-то время к ней охладели и умницы. Среди бунтовщиц и неудачниц – вот где она нашла настоящих друзей, и вскоре вокруг нее собрался кружок конфиденток и единомышленниц, который она называла своим «джишем» – жаргонное выражение Боевой школы, означавшее близких друзей, частную армию. Не то чтобы она там была командиром или кем-то вроде, но все они были верны друг другу, все дружно посмеивались про себя над ужимками учителей и других учеников, и, когда воспитательница ее вызвала и сообщила, что администрация школы обеспокоена ее выбором друзей, Петра поняла, что она теперь в Маралике по-настоящему дома.
А потом настал день, когда Петра, придя из школы домой, нашла входную дверь запертой. Ключа у нее не было, потому что никто в округе не имел привычки запирать двери – в хорошую погоду их даже не закрывали. В доме плакал младенец, и Петра, чтобы не заставлять мать идти отпирать дверь, обошла дом сзади, вошла через кухню, где и увидела мать, привязанную к стулу, с заткнутым кляпом ртом и вытаращенными от страха глазами.
Петра не успела среагировать, как шоковая дубинка ударила ее сзади по руке, и она, даже не увидев нападавшего, провалилась в темноту.
2. Боб
Тема: Больше не пишите
Мистер Питер Виггин!
Неужели вы в самом деле думали, будто у меня нет способов выяснить вашу личность? Ваше эссе «Предложения Локка» обеспечило вам репутацию миротворца, но вы не сможете отрицать, что часть вины за нынешнюю нестабильную ситуацию в мире лежит на вас. Ведь это вы в шовинистических целях воспользовались псевдонимом своей сестры, Демосфен . Относительно ваших мотивов у меня нет иллюзий.
Вы предлагаете мне поставить под угрозу нейтралитет Межзвездного Флота, чтобы взять под контроль детей, закончивших службу. Это предложение возмутительно. Если вы попытаетесь заставить меня это сделать, манипулируя общественным мнением, я раскрою оба ваши псевдонима – и Локк, и Демосфен.
Свой адрес электронной почты я сменил и сообщил нашему общему другу, чтобы он более не передавал сообщения от вас мне. Единственно утешительное, что я могу вам сообщить, – это что МЗФ не будет разбираться с теми, кто пытается установить свою гегемонию над другими народами и государствами. Даже с вами.
Чамраджнагар
Об исчезновении Петры Арканян кричали новостные каналы по всему миру. В заголовках мелькали обвинения, выдвигаемые Арменией против Турции, Азербайджана и вообще любой тюркоязычной страны, и яростные опровержения и контробвинения этих стран. По всем каналам показывали душераздирающие интервью с матерью Петры – единственной свидетельницей, и мать была уверена, что похитители – азербайджанцы. «Я знаю их язык, знаю их акцент, и это они похитили мою доченьку!»
У Боба только что начались каникулы, и он со своей семьей проводил время на пляже на Итаке, но речь шла о Петре, и он вместе с братом Николаем следил не отрываясь за новостями в Сети. Они пришли к одному и тому же выводу.
– Это не тюркское государство, – объявил Николай родителям. – Ни одно из них.
Отец, много лет проработавший в правительстве, согласился:
– Настоящие турки говорили бы только по-русски.
– Или по-армянски, – сказал Николай.
– Турки по-армянски не говорят, – возразила мать и была права, поскольку настоящие турки не удостаивали этот язык изучения, а жители тюркских стран, говорящие по-армянски, настоящими турками не являлись по определению, и им бы ни за что не доверили такое ответственное задание, как похищение гениального стратега.
– Так кто же это сделал? – спросил отец. – Провокаторы, желающие вызвать войну?
– Я думаю, армянское правительство, – сказал Николай, – чтобы поставить ее во главе своего военного ведомства.
– Зачем, если они могли назначить ее открыто?
– Взять ее из школы открыто, – объяснил Николай, – значило бы объявить о военных намерениях Армении. Это могло бы спровоцировать превентивные действия Турции или Азербайджана.
В словах Николая был свой резон, но Боб смотрел глубже. Такую вероятность он предвидел уже тогда, когда одаренные дети еще не вернулись на Землю из космоса. В то время главная опасность исходила от Полемарха, и Боб написал анонимное письмо двум лидерам общественного мнения, Локку и Демосфену, убеждая их использовать свое влияние для возвращения детей Боевой школы обратно на Землю, чтобы их не могли убить или захватить силы Полемарха в войне Лиги. Предупреждение помогло, но война Лиги закончилась, и почти все правительства повели себя так, будто действительно наступил мир, а не временное прекращение огня. Однако первоначальный анализ Боба сохранял силу. За попыткой переворота Полемарха в войне Лиги стояла Россия, и вполне в духе России было бы похитить Петру Арканян.
Но у него не было твердых доказательств, и он знал, что получить их можно только в учреждениях самого Флота – имея доступ к военным компьютерным системам. Поэтому Боб оставил свои сомнения при себе, а отделался шуткой.
– Не знаю, Николай, – сказал он. – Поскольку инсценировка похищения вносит куда больший хаос, чем открытое назначение, то получается, что армянское правительство действительно настолько тупое и ему без Петры не обойтись.
– Пусть оно не тупое, – сказал отец. – Тогда кто это сделал?
– Люди, настроенные воевать и побеждать и достаточно сообразительные, чтобы понять: для этого нужен талантливый стратег. И еще: страна достаточно большая, или достаточно незаметная, или достаточно далекая от Армении, чтобы ее не волновали последствия похищения. А вообще-то, я бы предположил, что тому, кто это сделал, будет весьма на руку заварушка на Кавказе.
– Тогда получается, что это какое-то большое и сильное государство недалеко от Армении? – спросил отец прямо. Потому что вблизи Армении есть только одно большое и сильное государство.
– Возможно, но точно сказать нельзя, – ответил Боб. – Те, кому нужен полководец, равный Петре, явно хотят устроить в мире бучу. Такую бучу, в которой легко выплыть наверх. Чтобы было много игроков, играющих друг против друга.
Говоря это, Боб сам поверил своим словам. Пусть Россия и была самой агрессивной страной мира до войны Лиги, но это не значит, что другие государства не захотят сыграть в ту же игру.
– Если мир будет ввергнут в хаос, – сказал Николай, – победит армия, у которой лучший полководец.
– Если хотите найти похитителя, ищите страну, которая больше всех говорит о мире и согласии. – Боб размышлял вслух.
– Слишком уж ты циничен, – недовольно возразил Николай. – Многие из тех, кто говорит о мире и согласии, хотят именно мира и согласия.
– Но ты сам подумай. Страны, предлагающие себя в арбитры, – это те, которые считают, что должны править миром, и такое предложение всего лишь ход в игре.
– Не перегибай, – засмеялся отец. – В основном те страны, что предлагают себя в арбитры, хотят вернуть утраченный статус, а не обрести новый. Франция, Америка, Япония – они всегда вмешиваются, поскольку привыкли иметь за спиной силу, подкрепляющую такое вмешательство, и никак не могут привыкнуть, что этой силы уже нет.
– Да, папа, тут не угадаешь, – улыбнулся Боб. – Но сам факт, что ты отвергаешь возможность, будто за похищением стоят они, заставляет меня считать их более вероятными кандидатами.
Николай согласился с ним, смеясь.
– Вот что бывает, когда в доме заведется пара выпускников Боевой школы, – вздохнул отец. – Вы думаете, что раз вы владеете военным мышлением, то политическое тоже вам доступно.
– А это одно и то же. Надо маневрировать и уклоняться от боя, пока не получишь подавляющее преимущество, – ответил Боб.
– Есть еще вопрос воли к власти, – возразил отец. – И даже если у отдельных людей в Америке, Франции и Японии такая воля есть, у народа в целом ее нет. Лидерам никогда не поднять эти нации на войну. Смотреть надо на страны зарождающиеся. На агрессивные народы, считающие себя обиженными, недооцененными. Воинственные и злобные.
– Целый народ людей воинственных и злобных? – спросил Николай.
– Что-то вроде Афин, – заметил Боб.
– Государство, относящееся к другим государствам именно так, – сказал отец. – Несколько самонадеянных исламских стран вполне могли бы поставить такую пьесу, но они никогда бы не похитили христианскую девушку, чтобы она возглавила их армию.
– Могли похитить, чтобы ею не воспользовалась другая страна, – сказал Николай. – Что опять-таки возвращает нас к Армении и ее соседям.
– Интересная загадка, – произнес Боб, – которую мы будем разгадывать там, куда смоемся отсюда.
Отец и Николай посмотрели на него как на чокнутого.
– Смоемся? – спросил отец.
Первой все поняла мать.
– Похищают выпускников Боевой школы. И начали не просто с выпускников – похитили члена группы Эндера, участницу настоящих боев.
– И одну из лучших, – уточнил Боб.
Отец скептически поморщился:
– Один случай – еще не система.
– Не стоит ждать, чтобы посмотреть, кто будет следующим, – сказала мать. – Предпочитаю потом посмеяться над своей паранойей, чем горевать, если что-то вдруг случится.
– Подождем пару дней, – предложил отец. – И вы увидите, что ничего не случится.
– Первый раз мы ждали шесть месяцев, – возразил Боб. – Если похитители терпеливы, они еще полгода не будут действовать. Но если нет, то они уже действуют. И тогда мы с Николаем еще не в мешке только потому, что сорвали им планы, уехав на каникулы.
– Или же, – сказал Николай, – находясь на этом острове, мы им предоставляем идеальную возможность.
– Отец, – сказала мать, – ты бы позвонил да попросил защиту?
Отец заколебался, и Боб понимал почему. Политические игры – дело тонкое, и все, что отец сделает, обязательно отразится на его карьере.
– Ты же не просишь для себя привилегий, – сказал Боб. – Мы с Николаем – национальное достояние, как неоднократно и публично заявлял премьер. Сообщить в Афины, где мы, и попросить защитить нас и вывезти – я думаю, это хорошая мысль.
Отец достал мобильный телефон.
И получил только сигнал «система недоступна».
– Вот и оно, – сказал Боб. – Чтобы здесь, на Итаке, телефон был перегружен? Нам нужна лодка.
– Самолет, – предложила мать.
– Лодка, – сказал Николай. – И не из прокатных. Они наверняка ждут, что мы придем на пристань прямо к ним в руки и даже борьбы не будет.
– В соседних домах есть лодки, – сказал отец, – но мы этих людей не знаем.
– Они знают нас, – ответил Николай. – Боба в особенности. Мы же герои войны.
– Но в любом из этих домов могут быть как раз те, кто за нами наблюдает, – сказал отец. – Если за нами наблюдают. Мы никому доверять не можем.
– Давайте переоденемся для купания, – предложил Боб, – и пойдем на берег. Уйдем подальше, а там свернем к домам и найдем кого-нибудь, у кого лодка есть.
План был претворен в жизнь немедленно, поскольку лучшего никто не предложил. Через две минуты семья вышла из дому, без сумок и бумажников, хотя отец и мать сунули под одежду несколько удостоверений и кредитных карт. Боб и Николай резвились и смеялись, как обычно, а мать с отцом держались за руки и улыбались сыновьям – как обычно. Никаких признаков тревоги. Ничего, что заставило бы наблюдателей действовать немедленно.
Они успели отойти всего на четверть мили, как раздался взрыв – громкий, поблизости, и ударная волна качнула землю. Мать упала. Отец помог ей подняться, а Боб с Николаем оглянулись.
– Может, это и не наш дом, – сказал Николай.
– Возвращаться и проверять не будем, – отозвался Боб.
Семья побежала, приноравливаясь к скорости матери, которая чуть прихрамывала из-за ободранного колена.
– Бегите вперед! – потребовала она.
– Мам, – ответил Николай. – Если тебя схватят – это то же самое, как схватить нас, потому что мы согласимся на все, чтобы тебя спасти.
– Они не будут нас захватывать, – сказал Боб. – Петру они хотели использовать. Меня они хотят убить.
– Нет! – ахнула мать.
– Он прав, – сказал отец. – Никто не взрывает дом, чтобы похитить его обитателей.
– Но мы не знаем, наш ли это был дом! – настаивала мать.
– Мама, – объяснил ей Боб, – это же основы стратегии. Любой ресурс, которым ты не можешь воспользоваться, следует уничтожить, чтобы им не воспользовался противник.
– Какой еще противник? – спросила мать. – У Греции нет врагов!
– Когда кто-то стремится к мировому господству, – сказал Николай, – для него все противники.
– Побежали быстрее, – велела мать.
Они побежали.
На бегу Боб думал о том, что сказала мать. Конечно, Николай был прав, но Боб не мог избавиться от мысли: «Может, у Греции врагов и нет, но у меня есть. Где-то в этом мире живет Ахилл. Допустим, он в тюрьме или под стражей, потому что он душевнобольной, потому что он убивал и убивал. Графф пообещал мне, что он не выйдет на свободу. Но Графф был судим военным трибуналом. Его оправдали, но уволили из армии. Он теперь министр колонизации – это не тот пост, на котором он может сдержать свое обещание насчет Ахилла. А если Ахилл чего-то в этом мире хочет, так это моей смерти».
Похитить Петру – это было бы вполне в духе Ахилла. И если у него есть возможность сделать такое – если к нему прислушивается какое-то правительство или влиятельная группа, – то ему очень просто подослать к Бобу убийц.
А не должен был Ахилл захотеть лично присутствовать?
Вряд ли. Он не садист. Он убивал собственными руками, когда был вынужден, но никогда не стал бы рисковать. Скорее всего, он предпочтет убивать на расстоянии. Чужими руками.
Кто еще хочет смерти Боба? Любой другой противник попытался бы захватить его живым. После суда над Граффом отметки Боба по тестам Боевой школы стали достоянием гласности. Военные ведомства всех стран знали, что этот мальчишка по некоторым параметрам превосходит самого Эндера. За ним бы гонялись как за призом. За него и боялись бы больше других, чтобы он не оказался на противной стороне. Его могли бы убить, но сначала обязательно попытались бы захватить. Только Ахилл в любом случае предпочел бы видеть его мертвым.
Ничего этого Боб своей семье не сказал. Озвученные страхи по поводу Ахилла выглядели бы как мания преследования. Он сам не был уверен, что это не так. И все же, спеша по берегу вместе с семьей, Боб все более и более убеждался, что похитители Петры действовали под каким-то влиянием Ахилла.
Послышался звук вертолетных винтов, хотя самих машин еще не было видно, и Николай среагировал мгновенно.
– Уходим с пляжа! – крикнул он, и все бросились к ближайшей деревянной лестнице, ведущей вверх по обрыву.
Они поднялись только до половины, когда показались вертолеты. Пытаться скрыться не имело смысла. Один вертолет сел внизу на пляже, другой – наверху обрыва.
– Вниз легче, чем вверх, – сказал отец. – А на вертолетах эмблема греческой армии.
Боб не стал говорить – все и так знали, что Греция – член Нового Варшавского пакта и вполне возможно, что ее военные вертолеты действуют по приказу России.
Семья молча спустилась вниз, колеблясь между надеждой, отчаянием и страхом.
Выскочившие из вертолета солдаты были одеты в греческие мундиры.
– По крайней мере, они не притворяются турками, – заметил Николай.
– Но откуда греческая армия узнала, что нас надо спасать? – спросила мать. – Взрыв был только несколько минут назад.
Ответ пришел быстро, едва семья спустилась на пляж. Подошел полковник, которого отец немного знал, и отдал им честь. Нет, честь он отдал Бобу, со всем уважением, подобающим ветерану войны.
– Вам привет от генерала Таркоса, – доложил полковник. – Он не прилетел лично, потому что нельзя было терять время, как только мы получили предупреждение.
– Полковник Деканос, мы думаем, что нашим сыновьям грозит опасность, – сказал отец.
– Мы это поняли в тот самый момент, как пришла весть о похищении Петры Арканян. Но вас не было дома, и мы смогли вас найти только через несколько часов.
– Мы слышали взрыв, – сказала мать.
– Если бы вы были дома, – ответил ей полковник, – то погибли бы вместе с обитателями соседних домов. Место взрыва оцеплено солдатами. Пятнадцать вертолетов выслали искать вас – мы надеялись, что найдем вас живыми, – или преступников, если бы вы были убиты. Я уже доложил в Афины, что вы целы и невредимы.
– Они заблокировали телефонную связь, – сказал отец.
– Кто бы ни стоял за этим, организация у них блестящая, – сообщил полковник. – Оказывается, что в течение нескольких часов после похищения Петры Арканян пропали еще девять детей.
– Кто? – спросил Боб.
– Я пока не знаю имен. Мне сообщили только число.
– Среди них не было убитых?
– Нет, – ответил Деканос. – По крайней мере, мне об этом не известно.
– Зачем они взорвали наш дом? – спросила мать.
– Знали бы мы зачем, знали бы и кто. И наоборот.
Семья забралась в вертолет и пристегнулась к креслам. Машина взлетела с пляжа, но не очень высоко, другие выстроились сверху и вокруг. Как почетный эскорт.
– Наземные войска продолжают поиск преступников, – сказал полковник. – Но главной задачей было вывезти вас живыми.
– Мы вам очень благодарны, – искренне ответила мать.
Но Боб совсем не был так уж безоговорочно благодарен. Конечно, греческая армия поместит их в укрытие и будет тщательно защищать. Но при этом, как бы она ни старалась, скрыть его местонахождение от греческого правительства она не сможет. А греческое правительство уже много поколений назад, еще до войны с жукерами, стало сателлитом России в рамках Варшавского пакта. Значит, Ахилл… Если это Ахилл и если он работает на Россию, если, если, если… Но он сможет разузнать, где скрывается Боб. Тогда Боб окажется в смертельной опасности. Нет, он должен скрыться по-настоящему, где его не найдет ни одно правительство и где только он сам будет знать, кто он такой.
Трудность заключалась не только в том, что он был по-прежнему ребенком – он был ребенком знаменитым. Оба эти качества делали практически невозможным незаметное передвижение. Нужна будет помощь. Значит, придется какое-то время остаться под прикрытием военных и надеяться, что он успеет скрыться раньше, чем Ахилл – добраться до него.
Если это Ахилл.
3. Послание в бутылке
Тема: Опасность
Я понятия не имею, где вы сейчас, и это хорошо, потому что вам грозит смертельная опасность, и чем труднее вас найти, тем лучше.
Поскольку я уже не служу в МЗФ, я не в курсе того, что там происходит. Но Сеть гудит сообщениями о похищении детей, которые служили в Командной школе вместе с Эндером. Это мог сделать кто угодно – всегда хватает стран и групп, чтобы задумать и исполнить такое дело. Но вот чего вы, быть может, не знаете: попытки похитить одного из них не было. От одного своего друга я узнал, что пляжный дом на Итаке, где отдыхал Боб со своей семьей, был просто взорван – и с такой силой, что снесло все соседние дома и все их обитатели погибли. Боб и его семья уже успели покинуть этот дом и сейчас находятся под защитой греческих вооруженных сил. Предполагается, что об этом никто не знает, и убийцы сочтут, что выполнили свою задачу, но на самом деле в греческом правительстве – как, впрочем, и в любом другом – дыр больше, чем в швейцарском сыре, и убийцы наверняка уже больше моего знают о местонахождении Боба.
Есть только один человек на Земле, который предпочел бы видеть Боба мертвым, а не захватить его живым.
Это значит, что люди, укравшие Ахилла из клиники, не просто его используют, – он у них принимает решения, во всяком случае, влияет на их принятие. Вам грозит серьезная опасность. Бобу – смертельная. Он должен спрятаться очень глубоко, и в одиночку он этого сделать не сможет. Чтобы спасти жизнь ему и вам, я могу придумать только одно: вывезти вас обоих с планеты. В ближайшие месяцы мы отправляем наш первый конвой в колонии. Если я один буду знать, кто вы, мы сможем спрятать вас до вылета. Но мы должны как можно скорее вызволить Боба из Греции. Вы со мной?
Не сообщайте мне, где вы. Как встретиться – придумаем.
Неужто они считают ее полной дурой?
Петре и получаса не потребовалось, чтобы понять: эти люди не турки. В языках она не была специалистом, но в говоре похитителей то и дело проскакивали русские слова. Русского Петра тоже не знала, только несколько заимствованных слов в армянском, и в азербайджанском, конечно, тоже такие слова есть, но штука в том, что, если произносишь заимствованное русское слово в армянской речи, оно у тебя и прозвучит по-армянски. А эти шуты переодетые переключались на русское произношение. Это надо быть отстающим учеником школы для дебилов, чтобы не понять, чего стоит их турецкая маскировка.
Решив, что узнала уже достаточно, Петра заговорила на общем:
– Мы уже переехали Кавказ? Когда мне дадут пописать?
Кто-то ответил бранным словом.
– Мне нужно пописать, – настаивала Петра. Она открыла глаза и заморгала. Оказалось, что она лежит на полу большой машины. Петра попыталась сесть.
Один из мужчин сапогом толкнул ее обратно.
– Придумали, умники. По бетонке вы меня провезете тихо, но как вы меня посадите в самолет, чтобы никто не видел? Вам же надо, чтобы я тихо вышла, не поднимая шума?
– Ты сделаешь, как тебе скажут, или мы тебя убьем, – объявил ей мужчина с тяжелым сапогом.
– Если бы вам было позволено меня убить, вы бы это сделали еще в Маралике. – Петра снова попыталась встать, и снова ее придавил сапог.
– Слушай внимательно! – потребовала она. – Меня похитили, потому что я кому-то нужна для планирования войны. А значит, я буду говорить с важными шишками. Они не дураки и понимают, что без моей доброй воли ничего не добьются. Потому-то вам не разрешили убивать мою мать. Так вот, если я им скажу, что готова на все, если мне поднесут твои яйца в бумажном кулечке, как ты думаешь, долго они будут решать, что им нужнее – мои мозги или твои яйца?
– Нам разрешено тебя убить.
Всего миг понадобился Петре, чтобы сообразить, зачем такое право было предоставлено подобным дебилам.
– Только если меня будут освобождать, а помешать этому вы не сможете. Тогда пусть меня убьют, лишь бы я не работала ни на кого другого. Посмотрим, создадите ли вы такие условия в аэропорту Гюмри.
Новое ругательство.
Кто-то быстро бросил какую-то русскую фразу, и по интонации и злобному смешку после слов Петра поняла смысл. «Тебе же говорили, что эта девка гений».
Гений, как же. Если она такая умная, как она не сообразила, что кто-нибудь попытается прибрать к рукам детей, выигравших войну? И наверняка всех детей, а не только ее, потому как вряд ли кто-то далеко за пределами Армении выбрал ее одну. Увидев запертую дверь, надо было бежать в полицию, а не топать к заднему входу. В России наверняка двери запирают, это считается обычным. Они плохо подготовились, хотя сейчас Петре было от этого не легче. Разве что она теперь знала, что они работают топорно и не слишком умны. Похитить человека, который ничего не опасается, может каждый.
– Так что, Россия решила побороться за мировое господство? – спросила Петра.
– Заткнись, – сказал сидящий перед ней мужчина.
– Я русского не знаю и учить его не собираюсь.
– И не придется, – сказала женщина.
– А правда, смешно выходит? Русские хотят захватить весь мир, но для этого им приходится говорить по-английски.
Нога на животе Петры надавила сильнее.
– Забыл про яйца в кулечке? – спросила Петра.
Нога после секундного колебания убралась.
Петра села, и на этот раз никто не стал ее опрокидывать обратно.
– Развяжите меня, чтобы я села на сиденье. Ну, быстро! А то у меня руки болят. Ничему не научились со времен КГБ? Людям без сознания циркуляцию крови прерывать нельзя. А здоровенные русские гориллы как-нибудь справятся с четырнадцатилетней армянской девочкой.
Ленту сняли, и Петра уселась на сиденье рядом с Тяжелым Сапогом и еще каким-то типом, который старался на нее не смотреть – глядел то в левое окно, то в правое, потом опять в левое.
– Значит, это аэропорт Гюмри?
– А что, не узнаешь?
– Я здесь никогда не бывала. Когда бы я успела? На самолете я летала два раза – из Еревана, когда мне было пять лет, и обратно через девять лет.
– Она знает, что Гюмри – ближайший аэропорт, где нет коммерческих рейсов, – сказала женщина. Говорила она без какой-либо интонации – ни презрения, ни уважения. Совершенно ровный голос.
– А чья это гениальная идея? Никто не подумал, что пленные генералы не так уж хороши в стратегии?
– Во-первых, кто бы нам это сказал? – ответила женщина. – Во-вторых, может быть, ты заткнешься и узнаешь все в свое время?
– Это не по мне. Я жизнерадостный разговорчивый экстраверт, который любит заводить дружбу с людьми.
– Ты самодовольный и пронырливый интроверт, который любит доставать людей до печенок.
– Хм, так вы что-то выяснили обо мне заранее?
– Нет, только в ходе непосредственных наблюдений.
Значит, у этой тетки есть чувство юмора. Вроде бы.
– Вы лучше молитесь, чтобы перелететь через Кавказский хребет и не попасться армянским ВВС.
Тяжелый Сапог презрительно фыркнул, показав, что он юмора не понимает.
– Мы, конечно, полетим на маленьком самолете и над Черным морем. А значит, спутники МЗФ будут точно знать, где я.
– Ты больше не служишь в МЗФ, – сказала женщина.
– То есть им на тебя наплевать, – пояснил Тяжелый Сапог.
Машина остановилась возле маленького самолета.
– Реактивный, смотри ты, – сказала Петра. – А вооружение у него есть? Или только взрывное устройство на случай, если армянские ВВС начнут вас сажать, и тогда вы взорвете самолет вместе со мной?
– Тебя снова связать? – спросила женщина.
– Людям на вышке это очень понравится.
– Выводите ее, – скомандовала женщина.
У мужчин, сидевших по обе стороны от нее, хватило глупости открыть обе дверцы и выйти, предоставив ей выбор. Она выбрала Тяжелый Сапог – о нем она знала, что он дурак, а о втором не знала ничего. И он в самом деле был дурак, потому что взял ее за руку ниже плеча, а другой рукой стал закрывать дверцу. Поэтому Петра отшатнулась в сторону, будто оступилась, мужчина покачнулся вместе с ней, а Петра, используя его хватку для опоры, нанесла двойной удар ногой – в пах и в колено. Оба раза она попала точно и сильно, и мужчина очень любезно ее отпустил перед тем, как упасть на землю, корчась и одной рукой зажимая пах, а второй пытаясь дотянуться до колена и поставить чашечку на место.
Они что, думали, будто она забыла все, чему ее учили по рукопашному бою? Она же его предупреждала, что получит его яйца в кульке?
Петра побежала со всех ног и очень радовалась быстроте, обретенной за месяцы тренировок в школе, а потом поняла, что они за ней не бегут. Значит, им это не надо.
Но она лишь успела это заметить, когда что-то острое вонзилось в спину над правой лопаткой. Петра успела замедлить бег, но не остановиться, когда свалилась наземь, снова лишившись сознания.
На этот раз ее держали под снотворным, пока не довезли до места, и, поскольку Петра не видела никаких пейзажей, кроме стен чего-то вроде подземного бункера, она понятия не имела, где находится. Где-то в России – точнее неизвестно. По синякам на руках, на ногах и на шее, по царапинам на коленях, на ладонях и на носу Петра поняла, что обращались с ней не слишком бережно. Цена за удовольствие быть самодовольным и пронырливым интровертом. Или за умение доставать людей до печенок.
Петра лежала на койке. Вошла докторша и стала обрабатывать царапины чем-то вроде смеси спирта с кислотой без анестетика, по крайней мере так казалось.
– Это на тот случай, если недостаточно больно? – спросила Петра.
Докторша не ответила. Очевидно, та женщина предупредила ее, что бывает с теми, кто говорит с Петрой.
– А тому мужику, которому я двинула по яйцам, их ампутировали?
Снова молчание. Ни малейшего интереса. Может, это единственный образованный человек во всей России, который не говорит на общем?
Петре приносили еду, включался и выключался свет, но никто не приходил говорить с ней, и из комнаты ее не выпускали. Она слышала только звук тяжелых дверей, и было ясно, что ее решили наказать временным одиночным заключением за плохое поведение во время переезда.
Петра решила не просить пощады. Просто, как только ей стало ясно, что она в изоляции, она тут же приняла это и изолировала себя еще глубже, не реагируя на людей, которые приходили и уходили. Они тоже не пытались с ней заговаривать, так что Петра жила в полном безмолвии.
Они не понимали, насколько она самодостаточна. Ее разум мог показать ей больше, чем способна сама реальность. Петра могла вызывать воспоминания пачками, слоями. Вспоминать разговоры дословно. И новые варианты этих разговоров, когда она говорила умные вещи, которые на самом деле придумала потом.
Она могла даже вспомнить каждый миг битвы на Эросе. Особенно той битвы, посреди которой заснула. Как она тогда устала. Как она боролась со сном. Как разум ослабел настолько, что Петра начала забывать, где она, зачем и даже кто она.
Чтобы уйти от этой бесконечно повторяющейся сцены, Петра попыталась думать о другом. О родителях, о маленьком братике. Она помнила все, что они делали и говорили после ее возвращения, но через некоторое время стали важны только воспоминания о годах до Боевой школы. Те воспоминания, что Петра подавляла девять лет как могла. Все прелести семейной жизни, которых она лишилась. Прощание, когда мама плакала, отпуская ее. Рука отца, когда он вел ее к машине. До того эта рука всегда означала защиту, безопасность, но сейчас рука отца вела ее туда, где защиты и безопасности не будет никогда. Петра знала, что она избрана, но она была всего лишь ребенком и знала, чего ждут от нее. Что она не поддастся соблазну побежать к плачущей матери, вцепиться в нее, закричать: «Нет, не хочу, пусть кто-нибудь другой идет в солдаты, а я хочу остаться дома, печь с мамой пирожки и быть мамой своим куклам. Я не хочу в космос, где меня научат убивать странных и страшных созданий – и людей тоже, которые верили мне, а я… заснула».
Нет, остаться наедине с воспоминаниями оказалось не такой уже хорошей идеей.
Петра попыталась голодать, просто не обращая внимания на приносимую еду, даже воду, ничего не беря в рот. Она ожидала, что к ней обратятся, начнут уговаривать, – не тут-то было. Пришла докторша, всадила укол в руку, а когда Петра очнулась, рука болела там, где ставили капельницу, и Петра поняла, что в голодовке толку нет.
Сначала она не сообразила отсчитывать дни, но после капельницы стала вести календарь на собственном теле, делая зарубки до крови ногтем на запястье. Семь дней на левом, потом на правом, а в голове надо было держать только число недель.
Хотя Петра не стала доводить их число до трех. Она поняла, что они ее пересидят в конце концов, потому что у них есть другие похищенные и некоторые, несомненно, пошли на сотрудничество, а раз так, то их вполне устраивает, что Петра сидит в клетке и отстает все больше и больше, так что, когда она выйдет, будет последней в том, что они там делают – что бы это ни было.
Ладно, так какая ей разница? Она ведь и так не собиралась им помогать.
Но если она хочет найти способ освободиться, то надо, чтобы ее выпустили из комнаты и отвели туда, где она сможет заслужить достаточно доверия, чтобы вырваться.
Доверия? От нее ожидают лжи, ожидают планов побега. Поэтому надо быть как можно более убедительной. Очень помогло долгое одиночное заключение – все знают, что изоляция создает страшное давление на разум. Что еще поможет – они наверняка уже знают от других детей, что именно она первой не выдержала на Эросе напряжения битвы. Значит, они поверят, если сейчас она сломается.
Она стала плакать – это было нетрудно. У нее накопилось много настоящих слез. Но Петра отшлифовала эти эмоции, превратила плач в скулеж, долгий и непрерывный. Нос забился, но она не стала сморкаться. Из глаз лились слезы, и Петра не вытирала их. Подушка промокла от слез и соплей, но Петра ее не передвинула. Она только легла на мокрое пятно волосами и мотала головой, пока волосы не слиплись от носовой слизи, и на лице эта слизь засохла коркой. Петра старалась, чтобы плач ее не становился отчаяннее – пусть не думают, что она хочет привлечь к себе внимание. Она подумала было замолчать, когда кто-то войдет, – но решила, что не надо. Куда более убедительно будет не замечать людей.
Это помогло. Через день такого поведения к ней зашли и сделали еще один укол. На этот раз она проснулась на больничной кровати, и в окне виднелось ясное северное небо. А рядом с кроватью сидел Динк Микер.
– Привет, Динк!
– Привет, Петра. Ты здорово провела этих хмырей.
– Каждый помогает делу чем может, – сказала она. – Кто еще?
– Ты из одиночки вышла последней. Они собрали всю команду с Эроса. Кроме, конечно, Эндера. И Боба.
– Он не в одиночке?
– Нет, они не скрывали, кто еще сидит в ящике. Ты устроила себе шикарный выход.
– А кто второй по длительности?
– Никто не следил. Мы все вылетели на первой неделе. Ты продержалась пять.
Значит, две с половиной недели прошло, пока Петра завела календарь.
– Потому что я дурная.
– Вернее сказать – упрямая.
– Знаешь, где мы?
– В России.
– Я имела в виду – где в России?
– Нам сказали, что далеко от всех границ.
– И какая тут обстановка?
– Очень толстые стены. Инструментов нет. Постоянное наблюдение. Даже наше дерьмо взвешивают. Я не шучу.
– И что они заставляют нас делать?
– Было что-то вроде Боевой школы в варианте для дебилов. Мы долго притворялись, пока наконец Муха Моло не выдержал, когда преподаватель цитировал какое-то самое глупое обобщение фон Клаузевица, и Муха продолжил цитату – абзац за абзацем, а мы все присоединились. Конечно, такой памяти, как у Мухи, ни у кого нет, но мы, в общем, дали им понять, что сами можем обучить их всем этим глупостям. Так что сейчас – просто военные игры.
– Опять? И ты думаешь, они нам потом опять поднесут, что игры были настоящими?
– Нет, на этот раз только планирование. Стратегия для России в войне с Туркменистаном. Россия и союз Туркменистана, Казахстана, Азербайджана и Турции. Война с США и Канадой. Война с бывшим блоком НАТО без Германии. Война с Германией. И так далее. Китай. Индия. И полные глупости вроде войны с Бразилией и Перу, что вообще бессмысленно, но это, может быть, тестирование нашей покорности или еще что-нибудь.
– И все это за пять недель?
– Три недели дурацких уроков и две недели военных игр. Когда мы составляем план, они, видишь ли, засовывают его в компьютер и показывают нам, как получилось. Когда-нибудь до них дойдет, что единственный способ сделать эти игры чем-то, кроме потери времени, – заставить кого-то из нас играть за противника.
– Я так понимаю, что ты это им сказал.
– Говорил не раз, но этих типов убедить трудно. Типичная военщина. Становится понятным, зачем надо было создавать Боевую школу. Если бы эту войну доверили взрослым, жукеры сидели бы сегодня за каждым столом.
– Но они все-таки слушают?
– Я думаю, они все записывают, а потом проигрывают на малой скорости, чтобы понять, не общаемся ли мы телепатически.
Петра улыбнулась.
– Так почему ты все-таки в конце концов решила сотрудничать?
Петра покачала головой:
– А я не уверена, что решила.
– Так оттуда же не выпускают, пока не проявишь искреннее желание быть хорошей послушной девочкой.
– А я не уверена, что проявила.
– Ладно, что бы ты там ни проявила, а ты из джиша Эндера сломалась последней.
Прогудел резкий зуммер.
– Время кончилось, – сказал Динк, встал, наклонился, поцеловал ее в лоб и вышел.
Через полтора месяца Петра по-настоящему радовалась жизни. Тюремщики решили удовлетворить требования детей и дали наконец-то какое-то достойное оборудование. Программы давали возможность вести настоящее стратегическое планирование и тактические игры. Дали доступ к сетям, чтобы можно было изучать страны и их возможности ради реализма игры, хотя было понятно, что все сообщения подвергаются цензуре – много их было отвергнуто по различным непонятным причинам. Ребята радовались обществу друг друга, вместе тренировались и с виду казались абсолютно счастливыми и послушными своим русским командирам.
Но Петра знала, и все они знали, что каждый притворяется. Держит кое-что про себя. Допускает глупые ошибки, которые в битве дают шансы, неминуемо используемые любым умным противником. Тюремщики либо понимали это, либо нет. По крайней мере, так дети чувствовали себя лучше, хотя никто не говорил об этом вслух. Но все они так поступали и помогали друг другу, не используя эти ошибки, чтобы не выдать себя.
Они болтали много и о многом – о презрении к своим тюремщикам, о подготовительной школе на Земле, Боевой школе, Командной школе. И конечно, об Эндере. До него этим гадам было не дотянуться, и потому его вспоминали без колебаний, говорили о том, как МЗФ бросит Эндера против дурацких планов, которые строит Россия. Они сами знали, что блефуют, что МЗФ ничего делать не станет и даже заявил об этом. И все же там был Эндер, последний козырь.
Пока однажды один из учителей – бывших учителей – не сообщил им, что пропал колонистский корабль, на борту которого улетели Эндер и его сестра.
– А я даже не знал, что у него есть сестра, – сказал Хань-Цзы по прозвищу Хана-Цып.
Никто ничего не ответил, но все поняли, что это неправда. Все они знали, что у Эндера есть сестра. Но… что бы там ни задумал Хана-Цып, они подыграют и посмотрят, куда игра выведет.
– Что бы нам ни говорили, одно мы знаем точно, – сказал Хана-Цып. – Виггин все еще с нами.
И снова ребята не совсем поняли, что он хотел сказать. Но после очень короткой заминки Шен ударил себя ладонью в грудь и воскликнул:
– Навеки в наших сердцах!
– Да, – поддержал его Хана-Цып. – Эндер – в наших сердцах.
Едва заметно подчеркнув имя «Эндер».
Но только что он сказал «Виггин».
Перед этим он привлек внимание к тому, что все они знали: у Эндера есть сестра. Они знали и то, что у Эндера есть брат. На Эросе, когда Эндер выздоравливал после срыва, узнав, что битвы были настоящие, Мейзер Рэкхем им кое-что об Эндере рассказал. И Боб еще потом добавил, когда они сидели, запершись, во время войны Лиги. Они слушали, как Боб распространялся насчет того, что значат для Эндера брат и сестра, причины, почему Эндер был рожден в дни «закона о двухдетности», – потому что и брат и сестра были потрясающе талантливы, но брат – опасно агрессивен, а сестра слишком пассивно-послушна. Откуда Боб все это знал, он не рассказывал, но эти сведения врезались в память всем, как все, что произошло в те десять дней после победы над жукерами, но до крушения попытки Полемарха подчинить себе Межзвездный Флот.
Так что когда Хань-Цзы сказал: «Виггин все еще с нами», он имел в виду не Валентину или Эндера, потому что они точно не были «с нами».
Питер – так звали брата Эндера. Питер Виггин. Хань-Цзы хотел сказать, что есть человек, возможно такой же гениальный, как Эндер, и он все еще на Земле. Может быть, если удастся как-то с ним связаться, он встанет на сторону боевых товарищей своего брата. Может быть, найдет способ их освободить.
Цель игры теперь была в том, чтобы найти способ связи.
Посылать электронные письма бессмысленно – меньше всего им нужно было показывать своим тюремщикам пачки писем, направленных по всем возможным вариантам сетевых имен Питера Виггина. И почему-то в этот вечер Алай стал рассказывать сказку про джинна в бутылке, которую выбросило на берег. Все слушали с наигранным интересом, поскольку знали, что все стоящее внимания уже сказано в самом начале, когда Алай произнес: «Рыбак было подумал, что в бутылке записка от потерпевшего крушение, но когда он вытащил пробку, оттуда как повалил дым…» – и все уже тогда поняли. Нужно послать записку в бутылке, записку с самым невинным с виду содержанием, но такую, чтобы понять ее мог только Питер, брат Эндера.
Но Петра, думая на эту тему, решила, что пока другие блестящие умы гадают, как разыскать Питера Виггина, она тем временем может попробовать альтернативный план. Питер Виггин – не единственный человек на свободе, который может помочь. Есть еще Боб. И Боб почти наверняка где-то прячется, так что у него будет куда меньше свободы действий, чем у Питера Виггина, но это не значит, что его нельзя разыскать.
Петра думала об этом неделю в каждый свободный миг, отвергая план за планом.
Потом она придумала одну штуку, которая может проскочить мимо цензоров.
Текст записки она составила в уме очень тщательно, проверяя правильность слов и фраз. Потом, запомнив текст, Петра перевела каждый символ в стандартный двухбайтовый двоичный формат и запомнила код. Потом началась работа по-настоящему трудная. Все делалось в голове, потому что нельзя было довериться ни бумаге, ни компьютеру – сканер клавиатуры немедленно передал бы тюремщикам все, что она написала.
Петра нашла на каком-то японском сайте сложное черно-белое изображение дракона и сохранила его в файле. Имея в уме полностью закодированное сообщение, Петра за несколько минут переделала изображение, как ей было надо, и добавила его в подпись к каждому посылаемому письму. На это было затрачено так мало времени, что тюремщики ничего не должны были заподозрить – просто игра с картинкой. Если спросят, Петра скажет, что эту картинку приделала в память об армии Драконов в Боевой школе.
Конечно, это уже не была просто картинка с драконом. Под ней был корявый стишок:
Полюбуйся зверем сам
И отправь его друзьям.
Это чудо из легенд
Всем приносит хеппи-энд.
Если спросят, она скажет, что это просто шутка. Не поверят – сотрут картинку, и придется искать иной способ.
С этих пор Петра рассылала эту картинку с каждым письмом, в том числе к другим детям, и получала ее обратно в их ответах, так что они поняли, что она делает, и стали помогать. Выпускают ли картинку из этого здания, понять было невозможно – на первых порах. Но наконец стали приходить ответы снаружи с той же картинкой. Петра убедилась, что шифрованная записка не удалена из письма.
Теперь вопрос был только в том, увидит ли записку Боб и посмотрит ли достаточно внимательно, чтобы заметить загадку, которую надо разгадывать.
4. Опека
Тема: Затруднение
Вы лучше кого бы то ни было знаете, как важно сохранить независимость Флота от махинаций политиков. Именно по этой причине я отверг предложение Локка. В этом случае я был не прав. Ничто так не угрожает Флоту, как перспектива господства одного государства, особенно если, как это кажется вероятным, это именно то государство, что уже проявляло намерения захватить контроль над МЗФ и использовать его в своих целях.
Боюсь, что я был с Локком излишне суров. Я не решаюсь писать ему непосредственно – на него можно положиться, но один Бог знает, как Демосфен может использовать официальное извинение от Полемарха. Поэтому прошу Вас поставить его в известность, что моя угроза снимается и что я желаю ему только добра.
Я умею учиться на своих ошибках. Поскольку один из товарищей Виггина остается сейчас вне контроля агрессора, благоразумие требует, чтобы юный Дельфики был взят под защиту. Так как Вы сейчас на Земле, а я нет, я передаю Вам чрезвычайное право командовать любым контингентом МЗФ и распоряжаться любыми необходимыми Вам ресурсами. Приказ идет по каналам уровня защиты «шесть» (разумеется). Я особо поручаю Вам НЕ информировать меня или кого бы то ни было о мерах, которые Вы предприняли для защиты Дельфики или его семьи. Об этом не будет записей ни в системе МЗФ, ни в системе какого-либо правительства.
Кстати, не доверяйте никому в Гегемонии. Я всегда знал, что там гнездо карьеристов, но последние события показывают, что карьеризм там сменился явлением значительно худшим: галопирующей идеологией.
Действуйте быстро. Кажется, мы находимся на грани новой войны – а может быть, просто война Лиги не кончилась.
Сколько дней нужно просидеть взаперти в окружении охранников, чтобы почувствовать себя пленником? Боб не страдал клаустрофобией в Боевой школе и даже на Эросе, где низкие потолки жукеровских туннелей висели над головой, как автомобиль на подъемнике. Боб узнал, что это такое, здесь, находясь взаперти со своей семьей в четырехкомнатной квартире. Он метался (у него было такое чувство, будто он мечется, хотя на самом деле он сидел спокойно), пытаясь придумать, как вернуть себе контроль над собственной жизнью.
Быть под чужой защитой само по себе достаточно плохо – Боб никогда этого не любил, хотя такое уже случалось, когда Проныра защищала его на улицах Роттердама, когда сестра Карлотта спасла его от верной смерти, подобрав на улице и отправив в Боевую школу. Но в те оба раза Боб сам мог что-то сделать и проследить, чтобы все шло как надо. Сейчас было не так. Он точно знал, что что-то пойдет не так, как надо, но сделать ничего не мог.
Солдаты, охранявшие квартиру и окрестности дома, – отличные и верные ребята, и в этом у Боба не было причин сомневаться. Они его не предадут… наверное. Чиновники, которые держат в тайне его местонахождение… нет, это точно будет честный недосмотр, а не сознательное предательство, когда его адрес станет известен врагам.
А сам Боб может пока только сидеть и ждать, прикованный к месту собственными защитниками. Они были той паутиной, которая держит его связанным в ожидании паука. И ничего, совсем ничего Боб не мог сделать, чтобы изменить положение. Если бы Греция вела войну, Боба с Николаем приставили бы к работе – составлять планы, вырабатывать стратегию. А когда речь заходила о режиме безопасности, их считали просто детьми, которых надо защищать и о которых надо заботиться. Если бы Боб стал объяснять, что лучший способ его защитить – это выпустить его отсюда, предоставив полностью самому себе на улицах большого города, где он, безымянный и безликий, мог бы затеряться и уйти от любой опасности, – толку бы не было. Потому что они видели всего лишь ребенка, и ничего кроме. А кто станет слушать ребенка?
О детях должны заботиться взрослые.
Те самые, у которых не хватает сил этих детей защитить.
Бобу хотелось выбить окно и выскочить наружу.
Но он сидел тихо. Читал книги. Входил в Сеть под своими многочисленными аккаунтами и бродил там, выискивая клочки информации, просочившиеся из военных систем всех стран, надеясь найти что-нибудь, что наведет на след Петры, Мухи Моло, Влада и Дампера. Он надеялся определить какую-то страну, проявляющую чуть больше самодовольства, благодаря имеющимся на руках козырям. Или страну, которая стала действовать более осторожно и методично, потому что за ее стратегией появились мозги.
Но это оказалось бесполезно, и Боб знал, что так он ничего не найдет. Настоящая информация в сети не попадет, пока не станет слишком поздно. Кому-то она известна. Факты, которые нужны Бобу, чтобы найти своих друзей, есть на десятках сайтов, Боб это знал – знал, потому что так всегда бывает, и потом историки будут на тысячах страниц удивляться: как это никто не сложил два и два? Как это никто не заметил? А вот так. Те, кто владел информацией, не знали, чем владеют, а те, кто мог бы это понять, заперты в квартире на заброшенном курорте, куда и туристы уже не хотят ездить.
А хуже всего, что даже мать с отцом стали его нервировать. После детства без семьи лучшее, что с Бобом случилось, – это когда сестра Карлотта нашла его биологических родителей. Война закончилась, дети разъехались по своим семьям, и Боб тоже не остался сиротой. У него был дом, куда можно было вернуться. Конечно, детских воспоминаний у него не было. Но они были у Николая, и брат щедро делился ими.
Они были хорошие люди – мать с отцом. Боб никогда не чувствовал себя чужаком с ними, незваным гостем, даже просто гостем. Было так, будто он всегда был с ними и должен был быть. Он им понравился, они его полюбили. Это было совершенно странное и восхитительное чувство – быть с людьми, которым ничего от тебя не нужно, только чтобы ты был счастлив. Которые рады просто твоему присутствию.
Но когда ты сходишь с ума в четырех стенах, не важно, насколько ты уживаешься с людьми и насколько их любишь, как ты им благодарен за доброту. Они все равно доведут тебя до белого каления. Все, что они делают, раздражает, как застрявшая в ушах назойливая мелодия. Все время хочется им крикнуть, чтобы они заткнулись! Но ты этого не делаешь, потому что ты их любишь и знаешь, что они от тебя уже тоже бесятся, и пока нет надежды освободиться, все так и будет…
И когда наконец раздается стук в дверь и ты ее открываешь и понимаешь, что наконец-то сейчас начнется новое.
За дверью стояли полковник Графф и сестра Карлотта. Графф в штатском костюме, а сестра Карлотта в причудливом рыжеватом парике, который придавал ей очень глупый, но странно симпатичный вид. Вся семья узнала их сразу – кроме Николая, который сестру Карлотту никогда не видел. Боб и его семья бросились их приветствовать, но Графф поднял руку, а сестра Карлотта приложила к губам палец. Они вошли, закрыли за собой дверь и поманили всех в ванную.
Вшестером там оказалось тесновато. Мать с отцом встали в душевом отсеке, а Графф привесил к потолочной лампе машинку. На ней замигал красный огонек, и тогда Графф тихо заговорил:
– Привет. Мы пришли вас отсюда забрать.
– А зачем такие предосторожности? – спросил отец.
– Потому что система безопасности прослушивает все, сказанное в этой квартире.
– Чтобы нас защитить, они за нами шпионят? – удивилась мать.
– Иначе быть не может, – ответил отец.
– Поскольку каждый звук, который мы произносим, просочится в систему, – сказал Графф, – и почти наверняка потом просочится и за ее пределы, я принес вот эту машинку. Она слышит каждый звук и генерирует контрзвук, который с ним интерферирует, так что нас почти наверняка не подслушают.
– Почти? – переспросил Боб.
– Поэтому мы не будем вдаваться в детали, – сказал Графф. – Я вам объясню только следующее: я министр колонизации, и у нас через несколько месяцев улетает корабль. Достаточно времени, чтобы вывезти вас с Земли и доставить на Эрос к моменту запуска.
Но Графф, произнося эти слова, качнул головой, и сестра Карлотта тоже усмехнулась и помотала головой, так что все поняли: это все ложь. Легенда прикрытия.
– Мы с Бобом уже бывали в космосе, ма, – сказал Николай, подыгрывая. – Там совсем неплохо.
– Для этого мы и выигрывали войну, – поддержал Боб. – Жукеры хотели захватить Землю как раз потому, что она очень похожа на обитаемые ими миры. Теперь, когда их нет, мы освоим их миры, которые вполне нам подходят. Это же справедливо?
Родители, конечно, поняли, что происходит, но Боб достаточно знал мать и понимал, что сейчас она будет задавать совершенно ненужные и опасные вопросы – просто чтобы удостовериться.
– Но мы же на самом деле не… – начала она, но отец ласково прикрыл ей рот рукой.
– Это только для нашей безопасности, – сказал отец. – Когда выйдем на световую скорость, для нас пройдет только пара лет, а на Земле – десятилетия. Когда мы достигнем другой планеты, все, кто хочет нашей гибели, сами давно перемрут.
– Так Иосиф и Мария бежали в Египет, – сказала мать.
– Именно, – ответил отец.
– Только они потом вернулись в Назарет.
– Если Земля загубит сама себя в какой-нибудь глупой войне, – сказал отец, – нам это будет все равно – мы станем жителями нового мира. Радуйся этому, Елена, потому что в таком случае мы сможем остаться вместе. – И он поцеловал ее.
– Мистер и миссис Дельфики, пора. Пожалуйста, соберите мальчиков.
Графф протянул руку и снял с лампы глушитель.
Солдаты, ожидавшие в коридоре, были одеты в мундиры МЗФ. Греческих мундиров видно не было. Все эти молодые люди были вооружены до зубов. Процессия быстро направилась к лестнице – никаких лифтов, в открытую дверь которых противник может метнуть гранату или ударить из десятка автоматических стволов. Боб наблюдал, как идущий впереди солдат видит все, заглядывает за каждый угол, отмечает свет под каждой дверью в коридоре – его ничто не могло бы застать врасплох. Боб видел, как движутся мускулы этого человека под одеждой – и одежда казалась бумажной салфеткой, которая может в любой момент лопнуть под напором этой силы, поскольку ничто не сдерживает этого человека, кроме его собственного самообладания. Он словно вместо пота выделял чистый тестостерон. Он был таким, каким положено быть мужчине. Он был солдатом.
«А я никогда не был солдатом», – подумал Боб. Он попытался вспомнить, каким он был в Боевой школе, одетый в перешитый костюм, который никогда нормально на нем не сидел. Он всегда был похож на ручную обезьянку, выученную передразнивать человека. Как еле выучившийся ходить младенец, нацепивший вещи старшего брата. Тот человек, что шел сейчас впереди, – вот таким Боб хотел бы стать. Но Боб, как ни старался, не мог представить себя по-настоящему большим. Даже нормального роста. Он всегда будет смотреть на мир снизу вверх. Он может принадлежать к мужскому полу, может быть похож на мужчину, но по-настоящему мужчиной ему не стать никогда. Никто никогда не посмотрит на него и не скажет: «Вот это мужчина!»
Ну ладно, зато этот солдат никогда не отдавал приказы, изменяющие ход истории. Хорошо выглядеть в форме – не единственный способ завоевать свое место в мире.
Три пролета вниз по лестнице, короткая остановка у задней двери, когда двое солдат вышли и подождали сигнала от вертолета МЗФ в тридцати метрах от дома. Вертолет просигналил. Графф и сестра Карлотта повели группу вперед все тем же быстрым шагом. Они не смотрели по сторонам, только на вертолет. Все сели, пристегнулись, вертолет взмыл с лужайки и полетел над самой водой.
Мать все хотела выяснить, в чем же истинный план, но на этот раз обсуждение прервал Графф жизнерадостным ревом: «Давайте подождем с разговорами, пока можно будет не орать!»
Матери это не понравилось, и никому не понравилось, но сестра Карлотта улыбалась всепрощающей улыбкой монашки, как полномочный представитель Богоматери, и не верить ей было невозможно.
Через пять минут полета вертолет сел на палубу субмарины. Это была большая лодка с полосами и звездами Соединенных Штатов, и Бобу пришла в голову мысль: а ведь неизвестно, какая страна похитила остальных детей. Что, если они летят прямо в руки врагов?
Но когда вертолет сел, стало видно, что, хотя весь экипаж в форме флота США, вооружены только бойцы МЗФ, сопровождающие вертолет, и еще полдюжины людей в той же форме, ожидавших на палубе. Поскольку власть исходит из ствола винтовки, а единственными владельцами стволов были здесь люди Граффа, Боб несколько успокоился.
– Если вы нам скажете, что и здесь нельзя разговаривать… – начала мать, но, к ее ужасу, Графф опять поднял руку, а сестра Карлотта опять поднесла палец к губам, и Графф поманил всех следовать за передовым бойцом по узким коридорам подлодки.
Наконец все шестеро снова набились в тесное помещение – на этот раз каюту старпома – и снова подождали, пока Графф привесит к потолку свой глушитель. Когда замигал огонек, мать заговорила первой.
– Я все пытаюсь придумать для себя доводы, что нас не похитили, как всех остальных, – сухо сказала она.
– Вы все правильно поняли, – ответил Графф. – Их похитила группа монахинь-террористок при содействии жирных старых бюрократов.
– Он шутит, – быстро сказал отец, пытаясь смягчить гнев матери.
– Я знаю, что он шутит! – отрезала мать. – Но мне эта шутка не кажется смешной. Мы столько пережили, и вот нам предлагают подчиняться без единого слова, без вопросов – просто… верить, и все.
– Прошу прощения, – сказал Графф. – Но ведь вы верили греческому правительству – там, где вы до сих пор были. Кому-то надо верить, так почему не нам?
– Греческая армия хотя бы объяснила нам, что делает, и делала вид, что у нас тоже есть право решающего голоса.
«Мне с Николаем ничего не объясняли», – хотел сказать Боб, но промолчал.
– Ну-ну, давайте не будем ссориться, – сказала сестра Карлотта. – План очень простой. Греческая армия продолжает охранять квартиру, будто вы все еще там, приносит еду и стирает белье. Это вряд ли кого-нибудь обманет, но зато у греческого правительства будет право думать, что оно участвует в операции. Тем временем четыре пассажира, отвечающие описанию вашей внешности, но под другими именами, летят на Эрос, грузятся на первый идущий в колонии корабль, и только после старта делается заявление, что семья Дельфики ради собственной безопасности решилась на эмиграцию и начинает новую жизнь в новом мире.
– А где мы будем на самом деле? – спросил отец.
– Этого я не знаю, – очень просто ответил Графф.
– И я тоже, – добавила сестра Карлотта.
Семья Дельфики вперила в них недоверчивые взгляды.
– Значит, мы не останемся на этой подлодке, – заключил Николай, – потому что тогда вы точно будете знать, где мы.
– Двойная слепая игра, – сказал Боб. – Они нас разделят. Вы в одну сторону, я в другую.
– Этого не будет, – твердо сказал отец.
– Хватит с нас разделенной семьи, – поддержала его мать.
– Это единственный способ, – настаивал Боб. – Я это знал. И я… я хочу, чтобы так было.
– Ты хочешь расстаться с нами? – спросила мать.
– Это меня они хотят убить.
– Мы этого не знаем! – возразила мать.
– Но это наверняка так. Если меня с вами не будет, то даже если вас найдут, вряд ли тронут.
– А если мы разделимся, – сказал Николай, – это меняет картину поиска. Ищут отца, мать и двоих сыновей. А сейчас будет отец, мать и один сын. И еще – бабушка с внуком. – Николай улыбнулся сестре Карлотте.
– Вообще-то, я надеялась сойти за тетку.
– Ты так говоришь, будто уже знал об этом плане! – возмутилась Елена.
– Это же очевидно было, – ответил Николай. – С того момента, как нам изложили легенду в ванной. Иначе зачем полковник Графф привез бы с собой сестру Карлотту?
– Мне это не было очевидно, – сказала мать.
– Мне тоже, – добавил отец. – Так случается, если сыновья – военные гении.
– Это надолго? – настойчиво спросила мать. – Когда это кончится? Когда Боб снова будет с нами?
– Я не знаю, – ответил Графф.
– Мам, он и не может знать, – объяснил Боб. – До тех пор, пока мы не узнаем, кто похитил детей и зачем. Когда мы будем знать, в чем именно состоит угроза, тогда и будем решать, приняв достаточные меры, чтобы можно было высунуться из укрытия.
Мать разразилась рыданиями:
– Джулиан, и ты этого хочешь?
Боб обнял ее – не потому, что ему самому это было нужно, но потому, что знал, насколько это сейчас нужно ей. Прожитый с семьей год не дал ему полного понимания эмоциональных человеческих реакций, но Боб выучил примерно, какие они должны быть. И одна такая нормальная реакция у него сейчас была – он чувствовал себя виноватым за то, что может лишь изобразить то, что нужно матери, а не ощутить это сердцем. Слишком поздно он изучил этот язык, чтобы тот стал родным. На языке сердца Боб всегда будет изъясняться с акцентом.
На самом деле, хоть он и любил свою семью, ему хотелось сейчас найти место, где можно будет начать работать, искать контакты, необходимые для получения информации, которая поможет разыскать друзей. Кроме самого Эндера, из всего Эндерова джиша остался на свободе только он. Он нужен друзьям, и он уже слишком много времени растратил зря.
Он прильнул к матери, и она прижала его к себе и пролила много слез. Боб обнялся с отцом, хотя и куда короче, а с Николаем они только хлопнули друг друга по плечам. Все эти жесты были для Боба чужими, но он знал, что они значат, и принимал их как настоящие.
Лодка была быстрой. После недолгого перехода она подошла к оживленному порту Салоников – так решил Боб, хотя это мог быть любой грузовой порт Эгейского моря. В гавань лодка входить не стала – она всплыла между двумя кораблями, шедшими в гавань параллельным курсом. Мать, отец, Николай и Графф перешли на торговый корабль в сопровождении двух солдат, переодетых в штатское, будто это могло изменить их военную повадку. Боб и Карлотта остались на лодке. Ни одна группа не знала, куда направляется другая. Попыток установить контакт тоже не будет. Это было для матери еще одним ударом.
– Почему нельзя переписываться?
– Нет ничего проще, чем отследить в Сети переписку, – сказал отец. – Даже если будем пользоваться сетевыми псевдонимами, если кто-то найдет нас, то обнаружит и нашу регулярную переписку с Джулианом, а тогда выследить его будет делом техники.
Это мать поняла. Разумом, но не сердцем.
В недрах субмарины Боб и сестра Карлотта сели за столик в кают-компании.
– Ну? – спросил Боб.
– Ну, – ответила сестра Карлотта.
– Куда мы теперь?
– Понятия не имею. Нас пересадят на другой корабль в другом порту, и, когда мы сойдем, я получу фальшивые документы, по которым мы будем жить. Но куда нам направиться оттуда, я действительно не знаю.
– Надо переезжать. Не жить на одном месте больше нескольких недель, – сказал Боб. – И мне нужно будет входить в сети на каждом новом месте под новым именем, чтобы никто не проследил.
– Ты серьезно думаешь, что кто-то может обработать всю почту всего мира и из всех выбрать именно нас? – спросила сестра Карлотта.
– Да. Это, наверное, и без того делается, так что осталось только запустить поиск.
– Но это же миллиарды писем каждый день!
– Потому-то столько клерков и сидят на проверке электронных адресов на центральном коммутаторе, – усмехнулся Боб.
Она не улыбнулась в ответ.
– Ты действительно наглый и непочтительный мальчишка.
– Ты в самом деле предоставляешь мне решать, куда нам направиться?
– Отнюдь. Я лишь хочу подождать и принять решение, с которым будем согласны мы оба.
– Слишком прозрачный предлог. Ты просто хочешь подольше пробыть на этой лодке, где столько красавцев.
– Грубость твоих шуток зашкаливает даже по сравнению с тем периодом, когда ты жил на улицах Роттердама, – холодно-аналитическим тоном сделала заключение сестра Карлотта.
– Война, – пожал плечами Боб. – Она меняет мужчин.
Карлотта больше не могла сдержаться. Пусть она хихикнула только раз, а улыбка продержалась лишь миг, этого хватило. Она все еще любила Боба. И он, к своему удивлению, обнаружил, что тоже тепло к ней относится, хотя уже много лет прошло с тех пор, как он жил у нее и она готовила его к Боевой школе. Удивился Боб потому, что в те времена он сам себе не сознавался в своей привязанности. После гибели Проныры он не хотел себе признаваться в привязанности к кому бы то ни было. Но теперь он понял правду. Он был очень привязан к сестре Карлотте.
Конечно, пройдет какое-то время, и она тоже начнет действовать ему на нервы, как родители. Но тогда они хотя бы смогут переехать. Не будет солдат, запрещающих выходить из комнаты и подходить к окнам.
А если уж эта ситуация достанет по-настоящему, Боб может удрать и жить один. Этого он сестре Карлотте никогда не скажет, потому что она лишь разволнуется без всякой пользы. Да к тому же ей и так должно быть это известно. Она видела данные тестов, а эти тесты должны рассказывать о личности все. Да что там, она его, наверное, знает лучше, чем он сам себя.
Конечно, Боб помнил, что, когда проходил тесты, вряд ли отвечал правдиво. Он тогда уже достаточно много прочел по психологии и точно знал, какие ответы нужны для профиля, по которому отбирают в Боевую школу. Так что на самом деле сестра Карлотта не знает его совсем.
Да, но ведь он понятия не имел, какие ответы были бы правдивыми – тогда или сейчас. Значит, сам себя он тоже знает не лучше.
А сестра Карлотта наблюдала за ним и была по-своему мудра, так что все-таки она знает его лучше, чем он сам себя знает…
Ладно, все это просто смешно. Смешно думать, что один человек может по-настоящему знать другого. Можно привыкнуть друг к другу, привыкнуть настолько, что будешь точно знать, когда и что скажет твой друг, сможешь говорить за него, но никогда не будешь знать, почему человек говорит или поступает так или иначе, потому что люди сами себя не могут понять. Никто никого не понимает.
И все-таки мы как-то живем вместе, и в основном в мире, и у нас вполне прилично получается вести совместную деятельность. Люди женятся, и браки не распадаются, люди рожают детей, из которых вырастают порядочные люди, люди строят школы и заводы, фабрики и фермы, дающие вполне приемлемый результат, – и при этом никто понятия не имеет, что делается в голове у другого.
Барахтаемся и кое-как вылезаем – это то, что мы, люди, делаем.
И эту сторону человеческой жизни Боб не любил больше всего.
5. Честолюбие
От: Graff%%@colmin.com
Тема: Поправка
Меня попросили передать вам сообщение, что угроза разоблачения снимается с извинениями. Вам также не следует беспокоиться, что ваш псевдоним слишком широко известен. Он был вскрыт по моему указанию несколько лет назад, и хотя ваша личность стала известна широкой группе людей, бывших тогда под моим началом, у этих людей нет причин нарушать конфиденциальность, тем более что это противоречило бы их характеру и привычкам. Единственное исключение из этого правила теперь наказано обстоятельствами. От себя лично позвольте мне сказать, что я не сомневаюсь в вашей способности достичь вашей честолюбивой цели. Моя единственная надежда – что в случае успеха вы будете подражать Вашингтону, Макартуру или Августу, а не Наполеону, Александру или Гитлеру.
Министр колоний
Время от времени Питера одолевало желание открыть кому-нибудь, что в действительности происходит в его жизни. Этому желанию он, конечно, не поддавался никогда, поскольку рассказать об этом значило бы разрушить это. Но теперь, в особенности когда рядом нет Валентины, почти невыносимо было читать в библиотеке личное письмо министра колоний и не закричать другим студентам: «Эй, смотрите!»
Когда они с Валентиной впервые прорвались в главные политические сети и поместили статьи – или, как в случае Валентины, диатрибы, – они тогда немножко посмеялись, пообнимались, попрыгали. Но Валентина тут же вспомнила, насколько противна ей как минимум половина всех позиций, которые она была вынуждена отстаивать под личиной Демосфена. Сестра настолько помрачнела, что у Питера радость тоже угасла. Да, Питер скучал по Валентине, но совсем не скучал по ее возражениям и нытью, что она должна изображать адвоката дьявола. Она никак не могла понять, насколько интересна сама по себе личность Демосфена, насколько забавно с ней работать. Что ж, он уступил ей, уступил задолго до того, как она с Эндером полетела на какую-то там дальнюю планету. Она уже поняла к тому времени, что Демосфен даже в самых отвратительных своих проявлениях был катализатором, двигателем событий.
Валентина. Как глупо предпочесть Эндера и изгнание Питеру и жизни. Глупо сердиться из-за необходимости не пускать Эндера на Землю. Для его же защиты, говорил ей Питер, и разве события не доказали его правоту? Если бы он вернулся домой, как хотела вначале Валентина, был бы он сейчас пленником, зависящим от воли своих похитителей, или мертвецом – если бы похитители не смогли склонить его к сотрудничеству.
«Я был прав, Валентина, как всегда был прав во всем. Но ты выбрала милосердие вместо правоты, любовь людей – вместо власти, выбрала изгнание с братом, который тебя обожает, вместо жизни с братом, который научил тебя влиять на мир.
Эндера уже нет, Валентина. Когда его забрали в Боевую школу, он уже не мог вернуться домой – тот маленький милый Эндрю, которого ты обожала и тетешкала, как девочка, играющая с любимой куклой. Его сделали солдатом, убийцей – ты разве не смотрела те видеозаписи, что показали на процессе Граффа? – и, если бы кто-то по имени Эндрю Виггин вернулся домой, это был бы не тот Эндрю, о котором ты пускала сентиментальные слюни. Это был бы сломанный, изувеченный, ненужный солдат, чья война окончилась. Организовать ссылку в колонии – это было самое лучшее, что я мог сделать для нашего брата. Не придумать зрелища печальнее, чем его биография, написанная золотыми буквами на тех развалинах, в которые превратилась бы его жизнь, даже если бы никто не стал его похищать. Подобно Александру, он уйдет в ослепительной вспышке света и будет вечно жить в славе, а не влачить жалкое существование, время от времени извлекаемый из забвения для очередного парада. Я дал ему лучшее из возможного!
Ну и скатертью дорога вам обоим. Вы были балластом на моем корабле, гвоздями в сапоге, занозами в заднице».
Но как здорово было бы показать Валентине письмо от Граффа – от самого Граффа! Пусть он скрывает свой личный код доступа, пусть снисходительно советует Питеру подражать положительным героям истории (как будто кто-нибудь когда-нибудь планировал создание империи-однодневки вроде наполеоновской или гитлеровской!), но он знает, что Локк – не умудренный сединами государственный муж, анонимно вещающий из отставного забытья, а всего лишь студент колледжа и к тому же подросток. И все же он счел Питера достойным разговора. Достойным совета, поскольку Графф понимает, что Питер Виггин имеет вес сейчас и будет иметь в будущем. Это чертовски верно, Графф!
Чертовски верно, слышите, вы все? Пусть Эндер Виггин спас ваши задницы от жукеров, но это я спасу ваши кишки от полного заворота. Потому что никто так не опасен для людей, как сами люди, – разве что полное разрушение планеты Земля, но даже от этого мы теперь страхуемся, рассылая свое семя – в том числе маленькое семечко по имени Эндер – в другие миры. Этот Графф, он вообще имеет понятие, сколько мне пришлось поработать, чтобы его министерство колоний появилось на свет? Кто-нибудь дал себе труд проследить историю удачных идей, что стали законами, и увидеть, сколько раз следы приведут к Локку?
Ведь на самом деле это со мной консультировались, когда решали, предложить ли тебе звание министра колоний, которым ты так усердно подписываешь свои письма. Спорим, ты этого не знаешь, господин министр. Если бы не я, ты бы подписывался сейчас какой-нибудь картинкой с драконом, как половина всех этих кретинов, болтающихся по сетям.
Несколько минут он мучился сознанием, что никто не знает о письме, кроме Граффа и его самого.
Потом…
Приступ прошел. Дыхание стало нормальным, победила разумная сторона личности. Лучше не отвлекаться на мысли о личной славе. В свое время его имя станет известно всем, и он обретет настоящую власть, а не просто влияние. Пока что анонимность ему на руку.
Питер сохранил письмо от Граффа и остался сидеть, глядя на экран.
У него дрожала рука.
Он посмотрел на нее как на чужую. Это еще что такое? Неужто я так тщеславен, что письмо от высокопоставленного чиновника Гегемонии заставляет меня дрожать, как мальчишку на рок-концерте?
Управление взял холодный реалист и оценил ситуацию. Питер дрожал не от восторга. Это преходящее чувство испарилось быстро, как всегда.
Он дрожал от страха.
Потому что кто-то собирает группу стратегов. Лучших учеников Боевой школы. Тех, кого выбрали вести решающую битву ради спасения человечества. Кто-то захватил их и собирается использовать. И рано или поздно этот кто-то станет соперником Питера, и тогда Питеру придется побеждать в схватке умов не только этого соперника, но и детей, которых тот подчинил своей воле.
Питер в Боевую школу не попал. У него не оказалось того, что для этого нужно. По той или иной причине его отсеяли при выборе. Значит, любой из тех, кто попал в Боевую школу, является, возможно, лучшим стратегом и тактиком, нежели Питер Виггин, а потенциальный соперник Питера в борьбе за Гегемонию собрал вокруг себя лучших из лучших.
«Кроме, конечно, Эндера. Эндера, которого я мог вернуть на Землю, если бы потянул за нужные ниточки и направил общественное мнение по другому руслу. Эндер, который был лучшим и мог бы сейчас быть на моей стороне. Но я отослал его. Ради его, черт возьми, блага. Ради его безопасности. И вот передо мной битва, ради которой я жил, и мне предстоит борьба со сливками Боевой школы, а использовать я могу только… только себя.
Рука дрожит. Ну и что? Психом надо быть, чтобы слегка не испугаться».
Но когда этот дебил Чамраджнагар угрожал разоблачить его и все разрушить – только потому, что ему ума не хватало понять: личность Демосфена была необходима, чтобы достичь тех результатов, которых никогда не добился бы Локк, – вот тогда Питер пережил несколько адских недель. В бессилии смотреть, как похищают ребят из Боевой школы, – и быть не в состоянии что-либо сделать, что-либо сказать. Да, он отвечал на письма от разных людей, он провел расследование, которое показало, что лишь Россия имела возможность это осуществить. Но он не рискнул использовать личность Демосфена, чтобы потребовать расследования МЗФ и спросить их, почему они не защитили детей. Демосфен мог бы выдвинуть кое-какие рутинные предположения насчет того, что за похищениями детей стоит Варшавский пакт, но от Демосфена, известного русофоба, другого не ждали бы. И все потому, что какой-то ограниченный тупица-адмирал решил помешать единственному человеку на Земле, который пытается спасти мир от нового Аттилы. Питер хотел бы крикнуть этому Чамраджнагару: «Если я пишу статьи, пока другой похищает детей, и ты знаешь, кто я, и понятия не имеешь, кто он, – только поэтому ты хочешь мне помешать? Ты глупее тех кретинов, что отдали правление Германией Гитлеру, решив, что он будет им „полезен“!»
Теперь Чамраджнагар пошел на попятный. Послал трусливое извинение через третье лицо, чтобы к Питеру не попало письмо с подписью. Поздно, ущерб уже нанесен. Чамраджнагар не только сам ничего не сделал, он помешал Питеру сделать хоть что-нибудь, и теперь Питер стоял перед шахматной доской, где на его стороне только пешки, а у противника двойной комплект коней, ладей и слонов.
Вот потому у него и дрожит рука. А иногда Питер ловил себя на мысли, что хотел бы не быть настолько одиноким. Интересно, не спрашивал ли себя Наполеон в своей походной палатке, какого черта он делает, снова и снова ставя все на способность своей армии сделать невозможное? Не случалось ли Александру жалеть, что рядом с ним нет человека, которому тоже можно было бы иногда доверить принятие решений?
Питер скривил губы. Наполеон? Александр? Был человек, у которого таких жеребцов была полная конюшня. «Программа тестирования Боевой школы показала, что у меня талантов – как у этого Джона Ф. Кеннеди, президента США, потерявшего свой торпедный катер по небрежности, а потом получившего за это медаль, поскольку у его отца были деньги и политические связи. Затем ставшего президентом США и наворотившего глупостей, которые политически ему никак не навредили, поскольку пресса любила его безумно.
Так вот это – я. Я умею манипулировать прессой. Я могу формировать общественное мнение, тянуть и подталкивать, вбрасывать информацию и дезинформацию, но когда дело дойдет до войны – а оно дойдет, – я буду выглядеть не умнее французов, по которым проехался блицкриг».
Питер оглядел читальный зал. Так себе библиотека. И колледж так себе. Питер поступил в колледж рано, как студент с подтвержденной одаренностью, а так как ему было плевать на формальное образование, он поступил в местный филиал университета штата. Впервые в жизни Питер позавидовал своим соученикам. Все, что их волновало, – ближайший экзамен, учебная карьера да свидания.
«И я мог бы так жить».
Ага, как же. Он застрелился бы, если бы его волновало, что скажет какой-нибудь преподаватель о его очередной работе, или что думает какая-нибудь девица о его манере одеваться, или какая из двух футбольных команд сегодня победит.
Закрыв глаза, Питер откинулся на спинку кресла. Все эти рефлексии бессмысленны. Он не остановится, пока не будет вынужден остановиться. Он с самого детства знал, что ему предстоит перевернуть мир, если он найдет рычаг, за который нужно потянуть. Другие дети верили в ту глупость, которой их учили: надо сначала вырасти, только тогда сможешь сделать что-нибудь настоящее. Питер с самого начала знал правду. Его не смогли бы одурачить, как Эндера, который думал, что играет в игру. Для Питера единственной достойной игрой был реальный мир. Единственная причина, по которой удалось обмануть Эндера, – он позволял другим формировать свою реальность. У Питера такой проблемы не было никогда.
Была другая: его влияние на реальный мир стало возможным лишь потому, что он прячется за сетевой анонимностью. Он создал личность – даже две личности, способные менять мир, потому что никто не знал, что это – дети, на которых не стоит обращать внимание. Но когда в реальном мире схлестываются флоты и армии, влияние политических мыслителей падает. Разве что их, как Уинстона Черчилля, сочтут за мудрецов настолько правых, что в момент кризиса вручат реальную власть. Хорошо было Уинстону – старому, толстому и пропитанному алкоголем, – его люди принимали всерьез. Но все, кто видел Питера Виггина, видели перед собой всего лишь мальчишку.
И все же Уинстон Черчилль был вдохновителем плана Питера. Сделай Локка провидцем, настолько верно все предсказывающим, чтобы в начале войны страх общества перед врагом и вера в гений Локка заставили всех задвинуть пренебрежительное отношение к молодости куда подальше и позволили Питеру показать скрытое под маской лицо. Тогда он, как Уинстон когда-то, займет место у руля правого дела.
Что ж, он просчитался. Он не предположил, что Чамраджнагар уже знает, кто он. Письмо ему было первым шагом Питера в намеченном плане отдать детей Боевой школы под защиту Флота. Не то чтобы их можно было изъять из родных стран – Питер не думал, что какое-либо правительство допустит подобное, – но, когда кто-то предпримет действия против них, все вспомнят, что Локк предупреждал. А этот Чамраджнагар заставил Питера молчать от имени Локка, и никто не узнал, кроме Чамраджнагара и Граффа, что Питер это предвидел. Упущена такая возможность!
Но Питер не намерен сдаваться. Должен существовать способ снова встать на рельсы, и сейчас, сидя в библиотеке филиала Университета Северной Каролины в Гринсборо, закрыв глаза, подобно любому усталому студенту, Питер обдумывал этот способ.
Джиш Эндера подняли с кроватей в четыре ноль-ноль и собрали в столовой. Никто ничего не объяснял, разговаривать им запретили. Петра знала, что остальные думают то же, что и она: русские обнаружили саботаж в составляемых боевых планах. Или кто-то заметил кодовое сообщение в картинке с драконом. В общем, ничего хорошего ждать не приходилось.
Через тридцать минут после подъема дверь открылась. Вошли два солдата и вытянулись по стойке «смирно». А потом, к неописуемому удивлению Петры, вошел… пацан. Не старше их. Двенадцать лет? Тринадцать? Но солдаты относились к нему с почтением. Сам же этот мальчишка двигался с властной уверенностью. Он здесь командовал, и ему это нравилось.
Видела Петра его раньше? Кажется, нет. Но он на них смотрел так, будто знал. Ну конечно знал – у него здесь была власть, и он за ними наблюдал все это время.
Ребенок в роли командира. Значит, из Боевой школы – почему еще может правительство поручить командование такому мальчишке? Судя по возрасту, он должен был учиться вместе с Петрой. Но она не узнавала его – а память у нее была отличной.
– Не волнуйтесь, – сказал мальчик. – Вы меня не узнаете, потому что я поздно пришел в Боевую школу и был там очень недолго, прежде чем вы все ушли в Тактическую. Зато я знаю вас. – Он усмехнулся. – А может, здесь есть кто-то, кто меня узнал, когда я вошел? Не беспокойтесь, я потом просмотрю запись, найду этот легкий шок узнавания. Потому что если тут меня кто-то знает, то я знаю о нем еще кое-что. Я знаю, что видел его раньше, силуэтом в темноте, когда он уходил прочь, бросив меня подыхать.
Теперь Петра знала, кто это. Знала, потому что Бешеный Том им рассказывал, как Боб расставил западню для этого мальчишки, которого помнил по Роттердаму, с помощью четверых других ребят подвесил его в вентиляционной шахте и заставил сознаться примерно в дюжине убийств. Там его и оставили, отдав преподавателям запись разговора, и сообщили, где его найти.
Ахилл.
Единственный член джиша Эндера, который тогда был с Бобом, – Бешеный Том. Боб сам об этом не рассказывал, и никто его не спрашивал. От этого Боб стал фигурой несколько загадочной – он пришел из жизни такой темной и страшной, что там обитали монстры вроде Ахилла. А вот чего никто не ждал – увидеть Ахилла не в тюрьме и не в сумасшедшем доме, а в России, где ему подчиняются солдаты, а ветеранов войны с жукерами держат пленниками.
Когда Ахилл посмотрит записи, возможно, он обнаружит, что Бешеный Том его узнал. А когда он рассказал свою историю, то наверняка заметил узнавание на всех лицах. Петра не знала, что это значит, но понимала, что ничего хорошего. Одно было ясно: она не оставит Бешеного Тома одного расхлебывать эту кашу.
– Мы знаем, кто ты, – сказала она. – Ты Ахилл. И никто тебя не оставлял подыхать, тебя оставили так, чтобы преподаватели тебя нашли. Чтобы арестовали и отослали на Землю – в сумасшедший дом. Боб нам даже фотографию твою показывал. Если тебя кто-то узнал, то по ней.
Ахилл повернулся к ней с улыбкой:
– Боб никогда бы не рассказал и никогда не показал бы мою фотографию.
– Значит, ты Боба не знаешь. – Петра надеялась, что товарищи уже сообразили: признать, что слышали от Бешеного Тома, – значит его подставить. Может быть, подставить смертельно, раз этот псих здесь командует стволами. Боба здесь не было, так что вполне можно было валить на него.
– Да, вы отличная команда, – сказал Ахилл. – Сигналами обмениваетесь, закладываете саботаж в представленные планы и думаете, будто я такой дурак, что прохлопаю. Вы что, думали, будто вас поставят на реальное планирование, сначала не перевербовав?
Петра, как обычно, не смогла промолчать, но на самом деле и не хотела.
– Пытаешься высмотреть среди нас аутсайдера, с которого начать перевербовку? Это шутка такая – в джише Эндера аутсайдеров не было. Здесь один аутсайдер – ты.
На самом деле Петра отлично знала, что Карн Карби, Шен, Влад и Муха Моло чувствовали себя аутсайдерами – по разным причинам. И она сама тоже. Слова ее были предназначены лишь для ребят, чтобы поддержать солидарность.
– Значит, теперь ты нас начнешь обрабатывать поодиночке. Ахилл, мы все твои ходы наперед просчитываем.
– Мою гордость тебе не задеть, – ответил Ахилл, – потому что у меня ее нет. Меня интересует одно: объединение человечества под властью одного правительства. Россия – единственная страна, единственный народ, у которого есть воля к величию и сила, чтобы эту волю подтвердить. Вас сюда привезли, потому что некоторые из вас могут оказаться для этого полезны. У кого мы увидим то, что нам нужно, мы пригласим к себе. Остальных подержим на холоде до конца войны. А тех, кто никуда не годится, – что ж, тех мы отправим домой и будем надеяться, что их правительства выставят их против нас. – Ахилл ухмыльнулся. – И не будьте вы такими мрачными! Вы бы там, дома, с ума посходили. Вы же даже никого там толком не знаете. Вас увезли, когда вы еще даже задницу вытирать толком не умели. Что они знают о вас? Что вы знаете о них? Только то, что они вас отдали. Для меня, у которого никогда семьи не было, Боевая школа означала кормежку три раза в день. А вот вы – у вас отобрали все. И вы ничего им не должны. У вас есть только ваши мозги. Талант. Вы отмечены печатью величия. Вы выиграли для них войну с жукерами. А вас отправили домой, чтобы родители вас… воспитывали?
Никто ничего не сказал. Петра была уверена, что все так же полны презрения к этой комедии, как и она сама. Он ничего о них не знал. Ему никогда их не разделить. Не добиться их преданности. Они слишком много о нем знали. И им не нравилось, что их насильно держат в плену.
Он это тоже понял. Петра увидела это в его глазах, где заплясал гнев, когда он понял, что эти ребята испытывают к нему лишь презрение.
По крайней мере, ее презрение он точно увидел, потому что зафиксировал взгляд на ней, шагнул ближе, улыбаясь еще благожелательнее.
– Петра, я так рад с тобой познакомиться. Девушка, которая в тестах проявила такую агрессивность, что у нее даже взяли ДНК на анализ – узнать, не мальчик ли она на самом деле.
У Петры краска сбежала с лица. Об этом никто не мог знать. Этот тест выполнили психиатры подготовительной школы, когда приняли ее презрение за симптом дисфункции, а не как закономерную реакцию на их идиотские вопросы. Этого не должно было быть в ее досье. Но значит, запись где-то сохранилась. А Ахилл хочет этим сказать: он знает все. Попутно достигалась еще одна цель: пусть другие видят, как ее можно вывести из себя.
– Вас здесь десять. Только двоих не хватает из великой победной команды. Эндер, величайший из вас, гений, хранитель святого Грааля, – он где-то далеко, полетел основывать колонию. Нам всем будет за пятьдесят, когда он долетит, а он все еще будет мальчишкой. Мы будем творить историю, а он сам уже история. – Ахилл ухмыльнулся собственной шутке.
Но Петра знала, что насмешка над Эндером в этой группе не сработает. Ахилл явно считал, что эти десять ребят были соперниками, борцами за верховенство, каждый из которых хотел занять место Эндера, но был вынужден стоять и смотреть, как там восседает Эндер. Но Ахилл ошибся, он их совсем не понимал. Эндера им не хватало. Они были его джишем. А этот козел безрогий еще думает, что может сплотить их в команду, как Эндер.
– Да, и еще был Боб, – продолжал Ахилл. – Самый молодой, по сравнению с которым – по тестам – вы все выглядели недоумками. Он мог вас научить, как командовать армиями, только вы бы, наверное, не поняли, он же был гений. И где он может быть? Кто-нибудь без него скучает?
Никто не ответил. На этот раз Петра знала, что за молчанием скрывались разные чувства. Когда-то Боба многие недолюбливали. Не из-за его таланта – в этом, по крайней мере, никто не признавался открыто. Раздражало то, что Боб заранее предполагал, что во всем разбирается лучше других. И в то нелепое время, когда Эндер еще не прибыл на Эрос, когда на самом деле джишем командовал Боб, многим трудно было подчиняться приказам самого маленького. Так что здесь Ахилл, быть может, и угадал.
Да только никто не гордился этими чувствами, и такое открытое напоминание вряд ли завоюет Ахиллу симпатии ребят. Конечно, может быть, он и хотел вызвать стыд. Ахилл вполне мог оказаться умнее, чем можно предположить.
Наверное, все же нет. Он настолько недотягивал по уровню до собранной им группы военных вундеркиндов, что мог бы с тем же успехом надеть клоунский наряд и пускать пузыри – уважения заработал бы столько же.
– Ах, Боб, Боб, – продолжал Ахилл. – Я вас должен с прискорбием известить, что Боба нет в живых.
Это уже было для Бешеного Тома слишком. Он демонстративно зевнул и сказал:
– Не-а.
Ахилл посмотрел на него с улыбкой:
– Ты думаешь, что знаешь лучше меня?
– Мы бродим в сетях, – ответил Шен. – Мы бы знали.
– Вас увели от терминалов в двадцать два ноль-ноль. Откуда вы знаете, что случилось, пока вы спали? – Ахилл глянул на часы. – Ой, прошу прощения. Вы правы. Боб все еще жив. И будет жив еще минут пятнадцать. А потом – бум! Маленькая ракеточка влетает в окно спаленки и разносит Боба прямо в кроватке. Даже не надо было покупать у греков его адрес. Наши тамошние друзья дали нам его бесплатно.
У Петры упало сердце. Если Ахилл мог организовать их похищение, то он может организовать и убийство Боба. Убить всегда проще, чем взять живым.
Заметил ли уже Боб письмо с драконом, расшифровал ли и передал ли дальше? Потому что, если не будет Боба, никто этого не сможет сделать.
И тут же Петра устыдилась, что весть о смерти Боба заставила ее подумать первым делом о себе. Это не значило, что судьба Боба ей безразлична. Просто Петра так в него верит, что все свои надежды возложила только на него. С его гибелью погибнут и они. Нет, эта мысль не была недостойной.
Произнести ее вслух – вот это было бы недостойно. А мысли, приходящие в голову, человеку неподвластны.
Может быть, Ахилл лжет. Может быть, Бобу удалось уцелеть или выбраться. А если даже он погиб, он мог уже расшифровать сообщение. Мог и не успеть – здесь Петра ничего не могла сделать.
– Как, никто не рыдает? – удивился Ахилл. – А я-то думал, вы такие близкие друзья! Это вы, наверное, просто сдерживаетесь, как героям положено. – Он рассмеялся лающим смешком. – Ладно, на сегодня с вами все. – Повернувшись к солдату у двери, Ахилл сказал: – Пора.
Солдат вышел, послышалась какая-то команда по-русски, и тут же вошли шестнадцать солдат. Они разбились на пары – по два на каждого из детей.
– Вас рассадят по разным клеткам, – сказал Ахилл. – А то еще кто-нибудь задумает спасательную операцию… нам это не надо. По почте можете переписываться – нам желательно ваше творческое взаимодействие. Вы же все-таки лучшие военные умы, которые человечество смогло из себя выдавить в час нужды. Мы все вами гордимся и ждем от вас в ближайшем будущем хорошей работы.
Кто-то в ответ на слова Ахилла громко пукнул.
Ахилл только осклабился, подмигнул Петре и вышел.
Через десять минут дети были рассажены по машинам, и их повезли в неизвестные пункты назначения, рассеянные неизвестно где по самой большой стране Земли.
