VII
Сумма всех вещей
50
Я сижу одна в классе без окон. Синий ковер, белые стены, длинные белые столы. Белые мониторы компьютеров с белыми клавиатурами. На мне белый комбинезон новобранцев. Лагерь другой, но подготовка та же, вплоть до имплантата у меня в шее и путешествия в «Страну чудес». Я все еще расплачиваюсь за это. После того как они проводят дренаж твоей памяти, ты не чувствуешь себя пустой. У тебя все болит. Мышцы тоже аккумулируют воспоминания. Поэтому они и привязывают тебя перед этой поездкой.
Дверь открывается, и в класс входит комендант Александр Вош. Он принес деревянную коробку и теперь ставит ее на стол напротив меня.
– Хорошо выглядишь, Марика, – говорит он. – Гораздо лучше, чем я ожидал.
– Меня зовут Рингер.
Он кивает. Он отлично понимает, что я имею в виду. Я уже не раз задавалась вопросом: существует ли два выхода для информации, накопленной в «Стране чудес»? Если можно загрузить опыт человека, то почему нельзя его изъять? Вполне вероятно, что человек, который мне сейчас улыбается, обладает воспоминаниями всех, кого пропустили через эту программу. Да и человек ли он – у меня есть сомнения по этому поводу – или сумма сознаний, процеженных через сито «Страны чудес»?
– Да. Марика мертва. И теперь ты, как феникс, восстала из ее пепла.
Он садится за стол напротив меня. Ему известно, что я собираюсь спросить. Я вижу это по искоркам в его ярких голубых глазах. Почему он не может сразу все объяснить? Почему обязательно надо, чтобы я произнесла это вслух?
– Чашка жива?
– Какому ответу ты скорее поверишь? «Да» или «нет»?
Думай, прежде чем говорить. Этому учат шахматы.
– «Нет».
– Почему?
– Ответ «да» может быть ложью, чтобы манипулировать мной.
Он одобрительно кивает:
– Чтобы дать тебе ложную надежду.
– Получить рычаг влияния на меня.
Он запрокидывает голову и смотрит мне в лицо, будто свысока:
– Зачем такому человеку, как я, нужен рычаг влияния на такую, как ты?
– Не знаю. Что-то же вам от меня надо.
– А иначе…
– Иначе я была бы уже мертва.
Он очень долго молчит. Сверлит меня взглядом до самых костей.
– Я тут кое-что тебе принес. – Показывает на деревянную коробку. – Открой.
Я открываю. Он продолжает:
– Бен не стал бы с тобой играть. И маленькая Эллисон, то есть Чашка. Ее больше нет. Ты не играла, с тех пор как умер твой отец.
Я качаю головой, но не в ответ на его слова, а потому, что не понимаю, к чему он клонит. Главный архитектор проекта по уничтожению людей хочет сыграть со мной в шахматы?
В комнате очень холодно. Я дрожу в тонком, как лист бумаги, комбинезоне. Вош с улыбкой за мной наблюдает. Нет. У него есть тайный умысел.
«Это не то же самое, что „Страна чудес“. Он не только в курсе твоих воспоминаний. Он еще знает, о чем ты думаешь».
«Страна чудес» – это программа. Она записывает, а он читает.
– Они ушли, – говорю я. – В отеле их нет. И вы не догадываетесь, где они.
В этом все дело. Я не могу придумать другую причину, по которой они меня еще не убили.
Хотя причина, конечно, ерундовая. В такую погоду, при его-то возможностях, что ему стоит найти их? Я зажимаю холодные ладони между колен и заставляю себя дышать ровно и глубоко.
Вош открывает крышку, раскладывает доску и берет белого ферзя:
– Белые? Ты предпочитаешь играть белыми?
Он расставляет фигуры. У него длинные подвижные пальцы музыканта, скульптора, художника. Он сплетает их и кладет на них подбородок, упираясь локтями в стол. Так всегда делал отец, когда играл со мной в шахматы.
– Чего вы хотите? – спрашиваю я.
Он приподнимает одну бровь:
– Я хочу сыграть партию. – И молча на меня смотрит.
Пять секунд превращаются в десять, десять – в двадцать. После тридцатой секунды проходит целая вечность. Пожалуй, я знаю, что он делает. Он ведет двойную игру. Только я не понимаю, зачем ему это нужно.
Я начинаю с защиты Рюи Лопеса. Не самый оригинальный дебют в истории шахмат. Я немного напряжена. Пока мы играем, он тихо что-то напевает, и я понимаю, что Вош намеренно ведет себя как мой отец. Меня начинает подташнивать от отвращения. Чтобы уцелеть, я сооружаю эмоциональную крепость, которая защитит меня и поможет сохранить рассудок в обезумевшем мире. Даже у самого открытого человека есть что-то глубоко сокровенное, куда он никого не впустит.
Теперь мне ясен смысл этой игры в игре. Здесь нет личного пространства, нет ничего святого. Я ничего не могу скрыть от противника. У меня желудок крутит от омерзения. Он издевается не только над моими воспоминаниями. Он измывается над моей душой.
Клавиатура и мышка справа от меня беспроводные. Но монитор рядом с Вошем подключен к сети. Броситься через стол, потом задрать ему голову и обмотать провод вокруг его шеи. Выполняется за четыре секунды, все заканчивается через четыре минуты. Однако за нами наверняка наблюдают. Вош будет жить, Чашка и я умрем. И даже если мне удастся его придушить, это будет пиррова победа. Скорее всего, Эван говорил правду.
В отеле я указала на это Салливан, когда она рассказывала о том, как Эван пожертвовал собой, чтобы взорвать базу. Если они способны загружаться в тела людей, то им вполне под силу создавать свои копии. Набор «Эваны», так же как набор «Воши», может включать в себя бесконечное количество фигур. Эван мог убить себя. Я могла убить Воша. Это не имело никакого значения. Сущности внутри их по определению бессмертны.
– Тебе не помешает внимательно послушать, о чем я тебе говорю, – сказала Салливан в преувеличенно терпеливой манере. – Эван – человек, который слился с сознанием инопланетянина. Он ни тот ни другой. Вместе с тем он как бы двуедин. Следовательно, смертен.
– Умрет не самая существенная его часть.
– Верно, – зло буркнула Салливан. – Только человеческая.
Вош склоняется над шахматной доской. Его дыхание пахнет яблоками. Я прижимаю ладони к коленям. Он вопросительно поднимает брови: «Какие проблемы?»
– Я проиграю, – говорю я.
Он изображает удивление:
– Что заставляет тебя так думать?
– Вы знаете мои ходы еще до того, как я их сделаю.
– Ты имеешь в виду программу «Страна чудес». Но ты забываешь о том, что мы больше, чем сумма нашего опыта. Люди способны быть такими непредсказуемыми, что диву даешься. Ты, например, когда был взорван лагерь «Приют», спасла жизнь Бену Пэришу. Ты действовала вопреки логике и не воспользовалась своим исключительным правом – правом на жизнь. Удивило меня и твое вчерашнее решение сдаться, которое ты приняла, потому что для девочки это был единственный шанс выжить.
– Она выжила?
– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, – нетерпеливо, как строгий учитель подающему надежды ученику, говорит он и показывает на доску.
«Играй».
Я беру кулак в ладонь и сжимаю так сильно, как только могу. Представляю, что кулак – это его шея. Четыре минуты на то, чтобы придушить его насмерть. Всего четыре минуты.
– Чашка жива, – говорю я ему. – Вы знаете, что не сможете заставить меня ничего сделать, если поджарите мои мозги. Но вы убеждены, что я пойду на все ради нее.
– Теперь вы принадлежите друг другу, да? Связаны серебряной пуповиной? – улыбается он. – В любом случае, хоть ты и нанесла ей серьезное, почти смертельное ранение, она получила от тебя бесценный подарок – время. Есть такое латинское выражение: «Vincit qui patitur». Знаешь, что это означает?
Мне уже не просто холодно, температура вокруг приблизилась к абсолютному нулю.
– Вы знаете, что нет.
– «Терпение все превозмогает». Помнишь бедную Чашку с ее крысами? Чему они могут нас научить? Я говорил тебе при нашей первой встрече: суть не в том, чтобы раздавить твою способность бороться. Главное – сломить волю к сопротивлению.
Снова эти крысы.
– Крыса без надежды – мертвая крыса.
– Крысы не знают надежды. Ни веры. Ни любви. Тут ты была права, рядовой Рингер. Они не проведут человечество сквозь бурю. Но ты ошибалась по поводу ненависти. Ненависть тоже не ответ.
– Каков же ответ?
Я не хочу его спрашивать, не хочу доставлять ему удовольствие, но все равно не могу сдержаться.
– Ты почти у цели, – говорит он. – Думаю, ты даже удивишься, если узнаешь, насколько близко.
– Близко к чему? – Мой голос звучит не громче крысиного писка.
Он снова нетерпеливо кивает в сторону шахмат: «Играй».
– Не вижу смысла.
– Не хотел бы я жить в мире, в котором не ценят шахматы.
– Перестаньте. Перестаньте изображать моего отца.
– Твой отец был хорошим человеком, но он стал рабом страшной болезни. Не суди его строго. И себя за то, что оставила его, тоже не осуждай.
«Прошу тебя, не уходи. Не оставляй меня, Марика».
Длинные проворные пальцы хватают меня за рубашку. Пальцы художника. Лицо высечено безжалостным ножом голода. Взбешенный художник с беспомощным телом и черными кругами вокруг красных глаз.
«Я вернусь. Обещаю. Ты умрешь без этого. Я обещаю. Я вернусь».
Вош равнодушно усмехается. Это улыбка акулы или ухмылка черепа. Но если ненависть – не ответ на вопрос, тогда что? Я с такой силой стискиваю пальцы, что ногти впиваются в кожу.
«Вот так это показывал Эван, – сказала Салливан и обхватила кулак ладонью. – Это – Эван. А это – существо внутри его».
Моя ладонь – ненависть, но что означает кулак? Что находится под оболочкой ярости и боли?
– Один ход – и мат, – тихо говорит Вош. – Почему ты не хочешь его сделать?
– Я не хочу проиграть, – с трудом шевеля губами, отвечаю я.
Он достает из нагрудного кармана устройство размером с сотовый телефон. Я уже видела такое прежде. Я знаю, что с его помощью делают. Кожа вокруг покрытого герметичным клеем пореза на моей шее начинает зудеть.
– Мы немного перешли черту, – произносит он.
На моей ладони проступает кровь.
– Жмите кнопку. Мне плевать.
Он одобрительно кивает:
– Теперь ты очень близко к ответу. Но этот передатчик подключен не к твоему имплантату. Ты все еще хочешь, чтобы я сделал это?
«Чашка».
Я смотрю на шахматную доску. Один ход – и мат. Игра закончилась, не начавшись. Как избежать поражения, если партия остановлена?
Семилетняя девочка знала ответ на этот вопрос. Я беру доску за край и швыряю ему в голову.
«Дай угадаю – тебе мат, сучка!»
Он знает, что это случится, и легко уклоняется. Фигуры падают на стол, рассыпаются и медленно перекатываются через край.
Ему не следовало говорить мне, что передатчик подключен к Чашке. Если он нажмет кнопку, у него не останется оружия против меня.
Вош нажимает кнопку.
51
Моя реакция растягивается на месяцы, и в то же время она молниеносна.
Я прыгаю через стол, толкаю Воша коленом в грудь и опрокидываю на пол. Я приземляюсь на торс своего противника и бью в аристократический нос пяткой окровавленной ладони. Чтобы максимально усилить удар, работаю всем корпусом. Точно, как в руководстве. Так учили в «Приюте». Тренировка за тренировкой приводят к тому, что думать уже не надо: мышцы тоже аккумулируют память. Я с наслаждением слышу характерный хруст – нос сломан. В этот момент, как говорили мне опытные инструкторы, умный солдат отступает. Рукопашная схватка непредсказуема: чем ближе ты к противнику, тем больше риск. «Уйти с линии огня» – так они это называли. «Vincit qui patitur».
Но с этой линии огня не уйти. Часы отсчитывают последние секунды. Времени не остается. Дверь распахивается, и в класс вбегают солдаты. Меня быстро и жестко хватают, оттаскивают от Воша и швыряют лицом в пол. Чья-то голень давит мне на шею. Я чувствую запах крови. Не его – своей.
– Ты меня разочаровала, – шепчет он мне на ухо. – Я же говорил: ненависть – не ответ на вопрос.
Они ставят меня на ноги. Нижняя часть лица Воша в крови. Кровь размазана у него по щекам, как боевая раскраска. Его глаза уже припухли, и он почему-то стал похож на свинью.
Вош поворачивается к командиру отделения, который стоит у него за спиной. Это стройный рекрут с нежной белой кожей и темными печальными глазами.
– Подготовьте ее! – приказывает Вош.
52
Коридор: низкие потолки, мигающие флуоресцентные лампы, стены из шлакобетона. Меня окружают люди: один идет впереди, второй сзади, третий и четвертый по бокам от меня. Резиновые подошвы скрипят по бетонному полу, я чувствую слабый запах пота и горько-сладкий аромат рециркулирующего воздуха. Лестница: перила, как и пол, покрашены в серый цвет; по углам колышется паутина; пыльные желтые лампочки в проволочных сетках. Мы спускаемся, становится теплее, пахнет плесенью. Еще один коридор: двери без табличек, по серым стенам – красные полосы и надписи: «Нет входа», «Только для персонала». Комната: маленькая, без окон. Вдоль одной стены – шкафы, в центре – больничная кровать, рядом с кроватью монитор для фиксирования жизненно важных показателей. Экран черный. По обе стороны кровати стоят два человека в белых халатах. Мужчина средних лет, молодая женщина. Натянуто улыбаются.
Дверь с лязгом закрывается. Я остаюсь с Белыми Халатами. Если не считать блондина-рекрута, который стоит у меня за спиной.
– Легко или жестко, – говорит мужчина в белом халате. – Твой выбор.
– Жестко, – отвечаю я.
Я резко разворачиваюсь и ударом кулака в горло сбиваю рекрута с ног. Его пистолет падает на кафельный пол. Я подхватываю ствол и навожу на Белые Халаты.
– Отсюда не сбежать, – спокойно говорит мужчина. – Ты знаешь это.
Конечно. Но пистолет мне нужен не для побега. Я не собираюсь брать заложников и не собираюсь их убивать. Уничтожение людей – это цель врага. У меня за спиной юный рекрут издает булькающие звуки и корчится на полу. Я, наверное, сломала ему гортань.
Смотрю на камеру наблюдения, которая подвешена в дальнем углу комнаты. Он видит меня? Благодаря «Стране чудес» Вош знает меня лучше любого человека на планете. Он должен быть в курсе, что теперь я вооружена.
Мне мат. Слишком поздно выходить из игры.
Я приставляю холодный ствол к виску. У женщины открывается рот. Она делает шаг в мою сторону.
– Марика, – звучит мягкий голос, глаза при этом добрые. – Она жива, потому что жива ты. Не станет тебя, не станет и ее.
И тогда я понимаю. Он сказал, что ненависть – не ответ на вопрос. Для него ненависть – единственная причина, по которой он решил нажать кнопку смерти, после того как я опрокинула шахматную доску. Вот о чем я думала, когда это случилось. Мне и в голову не приходило, что он может блефовать.
А мне следовало принять это в расчет. Он ни за что не отказался бы от возможности влиять на меня. Почему я не смогла этого понять? Я была ослеплена ненавистью, а не он.
У меня кружится голова, комната плывет перед глазами. Блеф в квадрате, подделка внутри уловки. Я играю в игру, но правил игры не знаю, мне даже не известна ее цель. Чашка жива, потому что жива я. Я жива, потому что жива она.
– Отведите меня к ней, – говорю я женщине.
Мне нужно доказательство того, что этот фундаментальный вывод – правда.
– Отсюда нет выхода, – произносит мужчина. – И что дальше?
Хороший вопрос. Но я должна надавить на них, причем сильно, так же сильно, как прижимаю ствол пистолета к своему виску.
– Отведите меня к ней, или, клянусь Богом, я сделаю это.
– Ты не сможешь, – говорит молодая женщина.
Мягкий голос. Добрые глаза. Она протягивает ко мне руку.
Она права. Я не смогу. Это может быть ложью – вдруг Чашка мертва? Но еще остается шанс, что она жива, а если я умру, у них не будет причин щадить ее. Неприемлемый риск.
Это тупик. Западня. Сюда приводят невыполнимые обещания. Это результат устаревшей веры в то, что жизнь семилетней девочки все еще имеет какое-то значение.
«Прости, Чашка. Я должна была покончить с этим еще там, в лесу».
Я опускаю пистолет.
53
Включается монитор. Пульс, давление, дыхание, температура. Пацанчик, которого я уложила, уже на ногах. Стоит, прислонившись к двери, одной рукой массирует горло, во второй держит пистолет. Я лежу на кровати. Он сердито смотрит на меня.
– Это поможет тебе расслабиться, – мурлычет женщина с добрыми глазами. – Маленький укольчик.
Укол. Стены теряют цвет и растворяются. Проходит тысяча лет. «Колесо времени» растирает меня в пыль. Их лица загромождают все вокруг, их разговоры засоряют мозг. Тонкая пена подо мной исчезает. Я плыву в бескрайнем белом океане.
Из тумана появляется бестелесный голос:
– А теперь давай вернемся к проблеме крыс.
Вош. Я его не вижу. У голоса нет источника. В то же время он исходит отовсюду и словно звучит внутри меня.
– Ты потеряла свой дом. А единственное и очень красивое место, которое ты нашла взамен своей утраты, кишит паразитами. Что ты сделаешь? Каким будет твой выбор? Станешь мирно жить с вредоносными гадами или уничтожишь их, пока они не разрушили твое новое жилище? Ты скажешь себе: «Крысы – отвратительные создания, но они все-таки живые, и у них такие же права, как и у меня». Или ты решишь: «Мы несовместимы – крысы и я. Если я буду здесь жить, крысы должны сдохнуть».
Я слышу, как где-то в тысяче миль от меня пикает монитор, отмеряет удары моего сердца. Море волнуется. Меня качают волны.
– Но дело вовсе не в крысах. – Его голос звучит, как удары грома. – С самого начала вопрос стоял иначе. Необходимость их уничтожения – данность. Способ – вот что тебя волнует. Реальная, фундаментальная проблема – это камни.
Белый занавес раздвигается. Я все еще плыву, но теперь я высоко над Землей, в черном вакууме среди звезд. Лучи Солнца касаются горизонта, и планета подо мной переливается золотистым светом.
Монитор начинает ускоренно пикать. Чей-то голос говорит:
– Вот дерьмо!
Потом Вош произносит:
– Дыши, Марика. Ты в полной безопасности.
«В полной безопасности».
Так вот почему они меня усыпили. Если бы они этого не сделали, мое сердце могло разорваться от шока. Все было неотличимо от реальности – картинка в трех измерениях, – только в космосе я не смогла бы дышать. Или слышать голос Воша там, где вообще нет никаких звуков.
– Такой была Земля шестьдесят шесть миллионов лет назад. Она прекрасна, не правда ли? Чистая, неиспорченная. Просто рай. Такой была атмосфера до того, как вы ее отравили. Такой была вода, прежде чем вы ее загрязнили. До вас здесь жизнь цвела пышным цветом. А потом пришли вы, ненасытные грызуны, и стали рвать ее на части, чтобы удовлетворить свои аппетиты и построить свои вонючие гнезда. Она могла бы оставаться первозданной еще шестьдесят шесть миллионов лет, вы бы не осквернили ее своей прожорливостью млекопитающих, если бы не случайное столкновение с инопланетным гостем размером с Манхэттен.
Астероид со свистом пролетает мимо меня. Щербатый, весь в морщинах. Заслоняет собой звезды и несется к планете. Когда он прорывает атмосферу, его нижняя часть раскаляется. Она становится ярко-желтой, потом белой.
– Вот так изменилась судьба этого мира. Ее предрешил камень.
Теперь я стою на берегу безбрежного мелководного моря. Я наблюдаю за падением астероида. Крошечная точка, маленький камешек, пустячок.
– Когда пыль от удара осядет, три четверти всего живого на Земле погибнет. Мир кончается. И начинается снова. Человечество обязано своим существованием маленькому капризу космоса. Камню. Если подумать, это просто поразительно.
Земля задрожала. Далекий грохот и жуткая тишина.
– В этом и заключается загадка, проблема, от которой ты пыталась уклониться, потому что прямое столкновение способно разрушить весь фундамент. Я прав? Это не поддается объяснению. Все, что было раньше, лишается гармонии, кажется абсурдом, теряет всякий смысл.
Волнение моря усиливается, над водой клубится пар, его разгоняет ветер. Море закипает и испаряется. На меня движется огромная стена из пыли и измельченных камней, она заслоняет собой небо. Воздух заполняет пронзительный визг, похожий на вопли умирающего животного.
– Мне ведь не надо утверждать очевидное? Этот вопрос уже давно не дает тебе покоя.
Я не могу двинуться с места. Я знаю, что все это нереальное, но паника обрушивается на меня, как эта грохочущая стена из пара и пыли. Миллионы лет эволюции приучили меня доверять своим ощущениям, и примитивная часть моего мозга не желает слышать рациональную, которая вопит и визжит, как умирающее животное: «Это – подделка, подделка, подделка».
– Электромагнитные импульсы. Гигантские металлические стержни вонзаются в Землю, падая с небес. Вирусная чума… – Он повышает интонацию с каждым словом, и каждое слово звучит, как удар грома или стук шагов. – «Кроты», имплантированные в тела людей. Армия детей с промытыми мозгами. Зачем все это? Это и есть главный вопрос. Только это и имеет значение. К чему ломать голову, если все, что тебе нужно, – это очень-очень большой камень?
Волны накрывают меня с головой. Я иду ко дну.
54
Я погребена на тысячелетия.
В милях надо мной просыпается мир. В прохладной тени дождевого леса крысоподобная тварь выкапывает из земли мягкие корни. Ее потомки приручат огонь, изобретут колесо, откроют математику, создадут поэзию, изменят русла рек, вырубят леса, построят города, исследуют глубины. Но сейчас у нее только одна задача – найти пищу и выжить, чтобы успеть произвести на свет еще больше крысоподобных тварей.
Уничтоженный в огне и пыли мир возрождается в образе роющегося в земле грызуна.
Часы отсчитывают секунды. Тварь нервно нюхает теплый влажный воздух. Часы тикают все быстрее, и я поднимаюсь к поверхности. Когда я появляюсь из земли, крысоподобная тварь видоизменяется: она сидит на стуле возле моей кровати, на ней – задубевшие от грязи джинсы и изодранная футболка. Плечи сутулятся, подбородок не брит. Изобретатель колеса с пустыми глазами, наследник, опекун, блудный сын.
Мой отец.
Пикает монитор. Капельница, жесткая простыня, твердая подушка, из руки тянутся проводки. И мужчина, сидящий возле кровати. У него болезненный цвет лица, он потеет, в его кожу глубоко въелась грязь, он нервно теребит рубашку, у него налитые кровью глаза и раздутые влажные губы.
– Марика.
Я закрываю глаза: «Это не он. Это наркотики, которыми тебя накачал Вош».
Снова голос:
– Марика.
– Заткнись. Ты не настоящий.
– Марика, я хочу кое-что тебе сказать. Ты должна это знать.
– Я не понимаю, почему вы со мной это делаете, – говорю я Вошу.
Я знаю, что он за мной наблюдает.
– Я тебя прощаю, – бормочет мой отец.
У меня перехватывает дыхание. Боль такая острая, будто в грудь вонзили нож.
– Прошу вас, – умоляю я Воша, – пожалуйста, не надо.
– Тебе пришлось уйти, – говорит отец. – У тебя не было выбора, да и в любом случае во всем виноват я сам. Не ты меня споила.
Я инстинктивно зажимаю уши руками. Но его голос звучит не в комнате, он раздается во мне.
– Я совсем недолго протянул после твоего ухода, – пытается приободрить меня отец. – Всего часа два.
Мы перебрались в Цинциннати. За сотню с лишним миль. А потом его припасы закончились. Он умолял меня не оставлять его одного, но я знала, что он умрет без алкоголя. И я отыскала его. Вламывалась в чужое жилье – ну, не вламывалась, ведь все дома были брошены, и мне надо было просто влезть в выбитое окно. Обнаружила бутылку водки под матрасом. Я была так рада, когда ее нашла, что даже поцеловала.
Но было поздно. Когда я вернулась в наш лагерь, отец уже умер.
– Я знаю, ты винишь себя, но напрасно – мой час пробил, Марика. Все равно это случилось бы. Ты поступила так, как считала нужным.
От этого голоса не спрятаться. И не убежать. Я открываю глаза и смотрю прямо на отца:
– Я уверена, что все это обман. Ты не настоящий.
Он улыбается, будто я сделала хороший ход в шахматах. На его лице появляется выражение учителя, довольного своим учеником.
– Я и пришел, чтобы сказать тебе об этом! – Он скребет длинными пальцами по бедрам, и я вижу грязь у него под ногтями. – Таков урок, Марика. Они хотят, чтобы ты это наконец поняла.
Теплая ладонь дотрагивается до моего холодного локтя. В последний раз, когда отец ко мне прикасался, – это были обжигающие пощечины. Одной рукой он удерживал меня на месте, а второй хлестал по лицу.
«Сука! Не уходи. Не смей меня оставлять, сука!»
И за каждым оскорблением следовал удар. Он обезумел. Каждую ночь в темноте ему мерещились кошмары. В жуткой тишине, которая наваливалась на нас каждый день, он слышал разные звуки. Незадолго до своей смерти он проснулся и с криками начал расцарапывать себе глаза. Ему казалось, что у него под веками завелись жуки.
И вот теперь эти распухшие глаза смотрят на меня, а под ними еще свежие царапины от ногтей. Еще один круг, еще одна серебряная пуповина. Теперь уже мне мерещится и слышится то, чего нет на самом деле. Это я чувствую прикосновения, когда до меня никто не дотрагивается.
– Сначала они приучили нас не доверять им, – шепчет он. – Потом они приучили нас не доверять друг другу. Теперь они приучают нас к мысли, что даже самому себе верить нельзя.
– Я не понимаю, – шепчу я в ответ.
Он начинает исчезать. Я падаю в темные глубины, а мой отец растворяется в бездонном свете. Он целует меня в лоб. Благословение. Проклятие.
– Теперь ты принадлежишь им.
55
Стул стоит пустой. Я одна. Потом я напоминаю себе, что здесь никого не было. Никто не сидел рядом со мной. Жду, когда сердце перестанет бешено колотиться. Я приказываю себе оставаться спокойной и стараюсь контролировать дыхание. Действие лекарств ослабеет, и со мной все будет в порядке.
«Ты в безопасности, – говорю я себе. – Ты в полной безопасности».
В комнату входит светловолосый рекрут, которому я врезала по горлу. Принес еду: кусок мяса загадочного происхождения, картошку, мягкую фасоль и высокий стакан с апельсиновым соком. Он нажимает кнопку, чтобы поднять меня в сидячее положение. Потом ставит поднос передо мной, а сам скрещивает руки на груди, как будто чего-то ждет.
– Расскажешь, как это на вкус, – сиплым голосом говорит он. – Я еще три недели не смогу есть твердую пищу.
Кожа у него белая, и от этого глаза кажутся еще темнее, чем на самом деле. Он не крупный, не мускулистый, как Зомби, и не коренастый, как Кекс. Он высокий и стройный. Телосложение пловца. В том, как он держится, чувствуется тихая напряженность. Особенно это видно по глазам. Кажется, в их глубине спрятана сжатая пружина.
Я не знаю, чего он ждет, и на всякий случай говорю:
– Извини.
– Просто врасплох застала. – Постукивает пальцами по руке. – Ты есть собираешься?
Трясу головой:
– Я не голодная.
Еда вообще натуральная? А этот парень, который ее принес, настоящий? Я не могу полагаться на собственный опыт. Тону в бесконечном море. Медленно погружаюсь, темнота давит и увлекает меня ко дну, выжимает воздух из легких, выдавливает кровь из сердца.
– Выпей сок! – сурово приказывает рекрут. – Они говорят, что ты должна хотя бы сок попить.
– Почему? – с трудом выговариваю я. – Что там, в этом стакане?
– Ты параноик?
– Немного.
– Они просто взяли у тебя где-то пинту крови. Вот и сказали, чтобы я заставил тебя попить.
Я не помню, чтобы у меня брали кровь. Может, это случилось, пока я разговаривала со своим «отцом»?
– А зачем они брали у меня кровь?
Смотрит на меня как на пустое место:
– Дай-ка вспомню. Они ведь все мне рассказывают.
– И что тебе известно? Почему я здесь?
– Мне не полагается с тобой разговаривать, – поясняет он, а потом все равно продолжает: – Нам сказали, что ты – ВИП. Очень важный заключенный. – Трясет головой. – Я не врубаюсь. В старые добрые времена Дороти просто… просто исчезала.
– Я не Дороти.
Пожимает плечами:
– Я не задаю вопросов.
Но мне нужно, чтобы он на один ответил.
– Ты знаешь, что случилось с Чашкой?
– Убежала с ложкой. Так мне объясняли.
– Это была тарелка.
– Я пошутил.
– А я не поняла.
– Ну и пошла ты.
– Маленькая девочка, которую переправили сюда вместе со мной на вертолете. Она тяжело ранена. Мне надо знать: она жива?
Кивает с серьезным видом:
– Прямо сейчас этим и займусь.
Я все делаю не так. У меня вообще с людьми всегда плохо складывалось. В школе у меня было прозвище – Ее Величество Марика. Ну и еще дюжина вариаций на ту же тему. Может, не стоит выделываться?
– Меня зовут Рингер.
– Чудесно. Тебе, наверное, это очень нравится.
– У тебя знакомое лицо. Ты был в лагере «Приют»?
Он хочет что-то сказать, но осекается:
– Мне запрещено говорить с тобой.
Меня так и тянет спросить: «Так чего же ты долдонишь?» Но я себя сдерживаю.
– Это, наверное, хорошая идея. Они не хотят, чтобы ты узнал то, что знаю я.
– О, я знаю то, что знаешь ты: все – ложь, нас обманывает враг, они используют нас, чтобы уничтожить выживших и бла-бла-бла. Обычная белиберда Дороти.
– Раньше я так и думала, – признаю я. – Но теперь я в этом не уверена.
– Ты разберешься.
– Ага.
Камни, крысы и формы жизни, которые не нуждаются в физическом теле. Я разберусь, только не было бы поздно. Хотя, возможно, уже некуда спешить. Зачем они брали у меня кровь? Почему Вош оставил меня в живых? Что я могу ему дать? Для чего я им нужна? Или этот светловолосый парень? Или вообще кто-то из людей? Если они в состоянии создать вирус, который уничтожит девять из десяти человек, почему, почему не довести результат до ста процентов? И к чему вообще заморачиваться, если, как сказал Вош, для решения проблемы нужен один очень большой камень?
У меня болит голова. Все плывет перед глазами. Меня тошнит. Я уже стала забывать, когда четко соображала. А ведь это было моим козырем.
– Выпей ты этот чертов сок, и я пойду наконец, – говорит рекрут.
– Скажи, как тебя зовут, и я выпью.
Он не сразу, но все-таки говорит:
– Бритва.
Я пью сок. Он берет поднос и уходит. Теперь я хотя бы знаю его позывной. Маленькая, но победа.
56
Заявляется женщина в белом халате. Представляется как доктор Клэр. Темные вьющиеся волосы убраны назад, глаза цвета осеннего неба. Пахнет горьким миндалем, а это еще и запах цианида.
– Зачем вы брали у меня кровь?
Она улыбается:
– Потому что Рингер такая милая. Вот мы и решили клонировать еще сотню таких.
В ее голосе нет и нотки сарказма. Она отсоединяет капельницу и быстро отступает назад, словно опасается, что я прыгну с кровати и придушу ее. Мне приходила такая идея в голову, но я бы с большим удовольствием прирезала ее складным ножиком. Не знаю, сколько раз пришлось бы ее пырнуть. Много, наверное.
– А вот это не имеет смысла, – говорю я. – Зачем загружать свое сознание в тело человека, если вы можете клонировать сколько понадобится на своем корабле-носителе? Никакого риска.
Особенно если один из загруженных Эванов Уокеров влюбится в девушку земного происхождения.
– Верно подмечено. – И серьезно так кивает. – Подниму этот вопрос на следующем собрании. Возможно, нам следует пересмотреть всю тактику захвата. – Клэр отходит к двери. – Идем.
– Куда?
– Увидишь. Не бойся. Тебе понравится.
Идти недалеко, всего две двери по коридору. Комната свободна. Раковина, тумбочка, унитаз и душевая кабина.
– Ты когда принимала душ последний раз? – интересуется она.
– В «Приюте». Вечером, перед тем как пристрелила сержанта-инструктора по строевой подготовке. Прямо в сердце.
– Неужели? – спокойно так переспрашивает она, как будто я сказала, что когда-то жила в Сан-Франциско. – Полотенце – вон там. Зубная щетка, расческа и дезодорант – в тумбочке.
Остаюсь одна. Открываю тумбочку. Шариковый антиперспирант. Расческа. Небольшой тюбик зубной пасты. А вот нити для чистки зубов нет. Я надеялась, что будет. Две минуты прикидываю, сколько уйдет времени на то, чтобы заточить конец зубной щетки и сделать из нее реальное холодное оружие. Потом снимаю комбинезон и залезаю под душ. Я думаю о Зомби, но не потому, что стою голая под струями воды. Я вспоминаю, как он говорил о «Фейсбуке», ресторанах с автораздачей, звонках на урок и далее по списку: о жареной картошке, затхлых книжных лавках и о горячем душе. Поворачиваю кран, и вода почти обжигает меня. Наслаждаюсь этим ощущением, пока не собираются в гармошку подушечки пальцев. Лавандовое мыло. Фруктовый шампунь. Крошечный передатчик перекатывается у меня под пальцами.
«Теперь ты принадлежишь им».
Я швыряю шампунь о стену. Бью кулаком по кафелю снова и снова, пока не лопается кожа на костяшках пальцев. Моя злость больше, чем сумма всех моих потерь.
Вош ждет меня в комнате через две двери от душевой. Клэр перевязывает мне руку и уходит, и мы остаемся один на один.
– Ну и чего ты достигла? – спрашивает он.
– Мне надо было кое-что себе доказать.
– Что боль – единственное доказательство жизни?
Качаю головой:
– Я знаю, что жива.
Он глубокомысленно кивает и говорит:
– Хочешь ее увидеть?
– Чашка мертва.
– Почему ты так думаешь?
– Нет смысла оставлять ее в живых.
– Это верно, если исходить из предположения, что единственная причина сохранить ей жизнь – это желание манипулировать тобой. Воистину нарциссизм – диагноз молодых!
Он нажимает кнопку на стене. С потолка опускается экран.
– Вы не заставите меня вам помогать.
Пытаюсь подавить панику и начинаю терять контроль над теми чувствами, которые никогда в контроле не нуждались.
Вош протягивает ко мне руку. У него на ладони что-то похожее на большую желеобразную капсулу ярко-зеленого цвета. С одного конца к ней прикреплен провод толщиной с волосок.
– Это послание.
Свет в комнате приглушают. Вспыхивает экран. Камера парит над полем убитой морозами пшеницы. Вдалеке виднеются фермерский дом, парочка надворных строений и ржавая силосная башня. Маленькая фигурка, спотыкаясь, выходит из небольшой рощицы и на нетвердых ногах шагает сквозь сухие поломанные стебли к дому.
– А это посланец.
С такой высоты мне не разглядеть, мальчик это или девочка, ясно только, что это маленький ребенок. Такой как Наггетс? Или помоложе?
– Центральный Канзас, – звучит голос Воша. – Вчера, приблизительно в час дня.
На крыльце дома появляется еще одна фигура. Спустя минуту выходит кто-то еще. Ребенок бежит в их сторону.
– Это не Чашка, – шепотом говорю я.
– Нет, не она.
Ребенок продирается сквозь ломкие колосья к взрослым. У одного из них винтовка. Все происходит без звука, и от этого почему-то становится жутко.
– Древний инстинкт гласит: во времена, когда твоя жизнь подвергается опасности, остерегайся чужаков. Не доверяй никому, кроме своих близких.
Я напрягаюсь. Я знаю, чем это заканчивается. Я через это прошла. Человек с винтовкой – это я. А ребенок, который к нему бежит, – Чашка.
Ребенок падает. Поднимается. Бежит. Снова падает.
– Но существует другой инстинкт, он древнее самой жизни, человек практически не в состоянии его в себе подавить. Защити младшего любой ценой. Сбереги будущее.
Малыш выбегает из пшеницы во двор и опять спотыкается. Тот, у которого винтовка, держит ребенка на мушке, но его товарищ бросается к нему и поднимает с промерзшей земли. Вооруженный встает у него на пути и не пускает к дому. Картинка зависает на несколько секунд.
– Все дело в риске, – заключает Вош. – Ты это давно уже поняла. Так что прекрасно знаешь, кто выиграет спор. В конце концов, чем может быть опасен маленький ребенок? Защити младшего. Сбереги будущее.
Человек с малышом на руках обходит вооруженного и взбегает по ступенькам. Тот склоняет голову, как будто в молитве, потом поднимает лицо к небу, словно просит о чем-то. Затем он разворачивается и идет в дом. Минута тянется за минутой.
– Мир – это часы, – шепчет рядом со мной Вош.
Фермерский дом, надворные постройки, силосная башня, коричневое поле и внизу дисплей, на котором сотнями отсчитываются секунды. Я понимаю, что произойдет, но все равно вздрагиваю, когда беззвучная вспышка стирает всю картинку. Потом – клубы пыли, обломки и волны дыма. Пшеница горит, исчезает за секунды – это легкая пища для огня, – а на месте дома и построек появляется воронка, черная яма в земле. Корм становится черного цвета. Экран гаснет. Свет в комнате остается приглушенным.
– Я хочу, чтобы ты поняла, – мягко говорит Вош. – Ты ведь хотела знать, почему мы держим этих малышей, тех, кто слишком мал, чтобы воевать.
– Я не понимаю.
Крохотная фигурка на коричневом поле – босой малыш в джинсовом комбинезоне бежит сквозь пшеницу.
Вош неправильно интерпретирует мои слова:
– Устройство в теле этого ребенка откалибровано на то, чтобы улавливать малейшие колебания двуокиси углерода – основного компонента дыхания человека. Когда показатель достигает определенной отметки, которая указывает на групповую цель, устройство взрывается.
– Нет, – шепчу я.
Они принесли кроху в дом, завернули в теплое одеяло, дали ему воды, умыли его. Люди собрались вокруг ребенка, купали его в своем дыхании.
– Чтобы их убить, вы могли просто сбросить на них бомбу.
– Дело не в том, чтобы убить! – раздраженно обрывает меня Вош. – Вопрос вообще никогда так не стоял.
Свет в комнате зажигается, открывается дверь, и появляется Клэр. Она катит металлическую тележку. За ней входят ее приятель в белом халате и Бритва. Рекрут смотрит на меня и быстро отводит глаза. Это напрягает меня больше, чем поднос со шприцами на тележке. Бритва не может заставить себя глядеть в мою сторону.
– Это ничего не меняет, – уже громче говорю я. – Мне плевать, что вы делаете. Меня даже Чашка больше не волнует. Я скорее убью себя, чем стану вам помогать.
Вош качает головой:
– Ты мне не помогаешь.
57
Клэр затягивает у меня на руке резиновый жгут и стучит по локтевому сгибу, чтобы проявилась вена. Бритва застыл по другую сторону кровати. Мужчина в белом халате – я так и не узнала, как его зовут, – стоит у монитора, с секундомером в руке. Вош прислоняется к раковине и наблюдает за мной. Глаза у него яркие, поблескивают, как кремень, они очень похожи на глаза вороны в лесу в тот день, когда я подстрелила Чашку. Он смотрит с любопытством, которое граничит с безразличием. И тогда я понимаю, что Вош прав: ответом на их прибытие не может быть ненависть. Ответ – в ее противоположности. Единственный вариант – это антитеза всех вещей. Как яма на том месте, где стоял фермерский дом, – просто ничто. Ни ярость, ни злость, ни страх – вообще ничего. Пустота. Бездушный, безразличный взгляд акулы.
– Слишком частый, – говорит мистер Белый Халат.
– Для начала вот это, чтобы ты расслабилась, – произносит Клэр и вводит иглу мне в руку.
Я смотрю на Бритву. Он отворачивается.
– Лучше, – докладывает Белый Халат.
– Мне плевать, что вы со мной делаете, – говорю я Вошу, еле ворочая распухшим языком.
– Это не важно.
Вош кивает Клэр, и она берет второй шприц:
– Устанавливайте сетевой концентратор по моему сигналу.
Концентратор?
– Эй-эй, осторожнее, – предупреждает Белый Халат, а сам смотрит на монитор, где видно, что мой пульс немного участился.
– Не бойся, – говорит Вош. – Это не причинит тебе вреда.
Клэр бросает на него удивленный взгляд. Вош пожимает плечами.
– Ну мы же проводили тесты, – произносит он и щелкает пальцами. – Продолжайте.
Я вешу десять миллионов тонн. Мои кости из железа, а все остальное из камня. Я не чувствую, как игла входит мне в руку.
– Начали, – объявляет Клэр, и Белый Халат включает секундомер.
Мир – это часы.
– Мертвые получили по заслугам, – усмехается Вош, – а вот живые – ты и я – должны еще поработать. Называй это как хочешь – судьбой, везением, Божьим промыслом. Ты передана мне в руки как инструмент.
– Прикрепляем к коре головного мозга.
Голос Клэр звучит приглушенно, как будто мне заложили уши ватными тампонами. Я поворачиваю голову в ее сторону. Проходит целая тысяча лет.
– Ты уже видела такое однажды, – говорит Вош в тысяче миль от меня. – В лаборатории, в твой первый день в «Приюте». Мы сказали, что это была инвазия чужой формы жизни в мозг человека. Это неправда.
Я слышу пыхтение Бритвы, он дышит громко, как дайвер через кислородный редуктор.
– На самом деле это микроскопичный командный сетевой концентратор, который прикрепляется к префронтальной доле твоего мозга, – поясняет Вош. – Центральный процессор, если хочешь.
– Загружается, – подтверждает Клэр. – Похоже, все хорошо.
– Не для того, чтобы тебя контролировать… – будто оправдывается Вош.
– Встречаем первый поток.
Игла блестит в свете флуоресцентных ламп. Черные точечки в капле янтарного цвета. Когда Клэр вводит иглу мне в вену, я ничего не чувствую.
– …а для того, чтобы скоординировать около сорока тысяч механизированных гостей, для которых ты будешь исполнять роль хозяйки.
– Температура тридцать семь и девять, – сообщает Белый Халат.
Бритва громко дышит.
– Чтобы достичь нынешнего уровня развития людей, доисторическим крысам понадобились миллионы лет и тысячи поколений, – говорит Вош. – Тебе, чтобы перейти на следующий уровень, потребуется всего несколько дней.
– Соединение с первым потоком установлено. – Клэр снова наклоняется надо мной, ее дыхание пахнет горьким миндалем. – Встречаем второй поток.
В комнате жарко, как в печке. Я обливаюсь потом. Белый Халат объявляет, что температура поднялась до тридцати девяти с половиной.
– Эволюция – неприятное занятие, – вздыхает Вош. – Множество фальстартов и тупиков. Некоторые кандидаты не подходят для роли встречающей стороны. У них сдает иммунная система, или их начинает мучить когнитивный диссонанс. Проще говоря, они сходят с ума.
Я вся горю. В моих венах огонь. Вода течет из глаз, стекает по вискам, заполняет уши. Я вижу, как лицо Воша наклоняется над бесконечным морем моих слез.
– Но в тебя, Марика, я верю. Ты прошла через огонь и кровь не для того, чтобы сейчас меня подвести. Ты послужишь мостиком между тем, что было, и тем, что будет.
– Мы ее теряем, – дрожащим голосом сообщает Белый Халат.
– Нет, – бормочет Вош, его холодная ладонь прикасается к моей мокрой щеке. – Мы ее спасли.
58
В этом месте нет ни дней, ни ночей – только стерильный свет флуоресцентных ламп, которые никогда не выключаются. Я отсчитываю время по визитам Бритвы: три раза в день он приносит еду. Но я не могу есть.
Иным не справиться с моей лихорадкой. Им не удается стабилизировать мое давление. Меня постоянно тошнит. Мое тело отказывается принять одиннадцать потоков, призванных усилить мою биологическую систему. Каждый поток состоит из четырех тысяч единиц, то есть в моих кровеносных сосудах курсируют сорок четыре тысячи микроскопических роботизированных захватчиков.
Дерьмово себя чувствую.
Ежедневно после завтрака приходит Клэр, она возится с медикаментами и отпускает загадочные реплики типа: «Пора поправляться. Окно возможностей закрывается». Или ехидные вроде: «Я начинаю думать, что эта идея большого камня – верный путь».
– Ничего с этим не поделаешь, – сказала она однажды. – Процедура необратима.
– Одно вы не учитываете.
– И что же? О да, конечно. Рингер незаменима. – Клэр достала из кармана халата устройство с кнопкой смерти и продемонстрировала его мне. – Ты у меня забита. Мне остается только надавить сюда. Давай, вперед, скажи мне, чтобы я нажала. – Ухмыляется.
– Нажми кнопку.
Она тихо рассмеялась:
– Это поразительно. Как только я начинаю задаваться вопросом, что он в тебе такого нашел, ты говоришь что-нибудь в этом духе.
– Кто? Вош?
Улыбка исчезает. Глаза Клэр становятся пустыми, как у акулы.
– Если ты не сможешь приспособиться, мы прекратим процесс усиления.
«Процесс усиления».
Она сняла повязку с моей руки. Никаких засохших ссадин, синяков или шрамов. Как будто ничего и не было. Словно я не долбила кулаком по стене, пока у меня кожу до кости не рассекло. Я вспомнила о том, что Вош, после того как я сломала ему нос, появился в моей комнате даже без гематом под глазами. И Салливан рассказывала, как Эван через считаные часы после ранения шрапнелью проник на территорию противника и в одиночку уничтожил целую военную установку.
Сначала они взяли Марику и сделали из нее Рингер. Теперь они решили провести апгрейд Рингер и превратить ее в кого-то другого. Или во что-то другое.
В некое подобие иных.
Теперь не было ни дней, ни ночей, только постоянный стерильный свет.
59
– Что они со мной сделали? – спрашиваю я Бритву, когда он закатывает в комнату тележку с очередной порцией несъедобной еды.
Я не рассчитываю на ответ, но он всегда ждет, что я задам ему этот вопрос. Ему наверняка покажется странным, если я промолчу.
Бритва пожимает плечами и отводит глаза:
– Давай посмотрим, что у нас сегодня в меню. Ого. Мясной хлеб! Просто объедение.
– Меня сейчас стошнит.
– Правда? – удивляется Бритва и начинает нервно оглядываться по сторонам в поисках контейнера для рвоты.
– Пожалуйста, убери поднос. Я не могу это есть.
Он хмурится:
– Если не возьмешься за ум, они тебя прикончат.
– Они с любым такое могут сделать, – говорю я. – Почему выбрали именно меня?
– Может, ты особенная?
Я трясу головой и отвечаю так, будто он сказал это всерьез:
– Нет. Я думаю, это потому, что кто-то другой – особенный. Ты играешь в шахматы?
Бритва поражен:
– Во что?
– Может, мы могли бы сыграть. Когда мне станет полегче.
– Я, вообще-то, бейсбол предпочитаю.
– Да? А я думала – плавание. Или теннис.
Он вскидывает голову и сдвигает брови:
– Ты, наверное, плохо себя чувствуешь. Так разговариваешь, будто наполовину человеком стала.
– Я и есть наполовину человек. В буквальном смысле. Вторая часть…
Я пожимаю плечами и заслуживаю его улыбку.
– О, двенадцатая – определенно их система, – говорит он.
Двенадцатая система? Что бы это значило? Я не уверена, но подозреваю, что это касается одиннадцати систем человеческого организма.
– Мы нашли способ извлекать это из гадов и… – Бритва осекается и с виноватым видом смотрит на камеру. – В любом случае ты должна поесть. Я слышал, как они говорили о принудительном кормлении.
– Так это официальная история? То же, что и со «Страной чудес», – мы используем их технологии против них. И ты в это веришь.
Бритва прислоняется к стене, скрещивает руки на груди и начинает напевать «Follow the Yellow Brick Road». Я трясу головой. Поразительно. Дело не в том, что ложь слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Просто правда чересчур ужасна, чтобы ее принять.
– Комендант Вош имплантирует бомбы в детей. Он превращает малышей во взрывные устройства, – говорю я, а Бритва начинает петь громче. – Маленькие дети. Только-только ходить научились. Их ведь держат отдельно от других, верно? Я видела их в «Приюте». Всех, кто моложе пяти лет, уводили, и больше их никто не видел. Ты встречал хоть одного малыша? Где эти дети, Бритва? Где они?
Он перестает мычать, только чтобы сказать мне:
– Заткнись, Дороти.
– А разве разумно загружать в Дороти супертехнологии чужих? Командование решило «усилить» людей для ведения войны, и для этого выбирают сумасшедших. Ты правда так думаешь?
– Я не знаю. Но они же выбрали тебя, а не кого-то другого?
Он хватает поднос с нетронутой едой и идет к двери.
– Не уходи.
Бритва оборачивается. Он явно удивлен. У меня горит лицо. Наверное, температура подскочила. Так и должно быть.
– Почему? – спрашивает Бритва.
– Ты единственный честный человек, с кем я могу поговорить.
Он смеется. Смех хороший, естественный, не натужный. Мне он нравится. Однако меня лихорадит.
– А кто сказал, что я честный? – произносит он. – Мы же все замаскировавшиеся враги?
– Мой отец любил рассказывать историю о шести слепых и слоне. Один слепой потрогал ногу слона и сказал, что слон, наверное, похож на колонну. Второй ощупал хобот и решил, что слон напоминает ветку дерева. Третий дернул за хвост и сообщил, что слон – это что-то вроде веревки. Номер четыре прислонился к животу, для него слон был как стена. Пятый парень потрепал слоновье ухо и заявил: ну точно опахало. Шестой покачал бивень – выходило, что слон похож на трубу.
Бритва долго смотрит на меня с каменным лицом, а потом улыбается. Улыбка хорошая. Мне она тоже нравится.
– Красивая история. Тебе бы на вечеринках ее рассказывать.
– Суть в том, – говорю я, – что с момента появления их корабля мы все ведем себя как слепые, ощупывающие слона.
60
При никогда не гаснущем стерильном свете отсчитываю дни порциями еды, которую приносит Бритва и которую я не съедаю. Три порции в день. Шесть порций – два дня. На десятый он садится с подносом напротив меня, и я спрашиваю:
– Зачем ты это делаешь?
Голос у меня теперь хриплый, «ломающийся», как у Бритвы. Я взмокла от пота, температура зашкаливает, в голове стучат молотки, сердце колотится как бешеное. Бритва молчит. Семнадцать приходов с пищей – и хоть бы словечко обронил. Кажется, он растерян, нервничает и даже злится. Клэр тоже перестала разговаривать. Она появляется дважды в день: меняет капельницу, проверяет отоскопом мои глаза, меняет пакет катетера, выносит утку. Через каждые шесть приходов Бритвы меня обтирают влажной губкой. Как-то она пришла с сантиметром и померила мои бицепсы, не иначе чтобы узнать, сколько мышечной массы я потеряла. Больше никого не вижу. Ни мистера Белый Халат, ни Воша, ни мертвых отцов, которых Вош закачал мне в голову. Мозги у меня пока не выключились, и я понимаю, что за мной наблюдают, хотят посмотреть: убьет меня «процесс усиления» или нет.
Однажды утром, когда Клэр выносила утку, в комнату вошел Бритва с завтраком. Он молча подождал, пока Клэр не закончит свои дела, а потом я расслышала его шепот:
– Она умирает?
Клэр покачала головой. Это могло означать и «да», и «я знаю не больше твоего». Я подождала, пока она не уйдет, и сказала:
– Вы зря теряете время.
Бритва глянул на установленную под потолком камеру наблюдения:
– Я просто делаю свою работу.
Я швыряю поднос на пол. Бритва поджимает губы, но ничего не говорит. Молча убирает еду с пола, а я лежу и все не могу отдышаться после таких физических усилий. Пот катит с меня градом.
– Да, приберись тут. Делай свою работу.
Температура подскакивает, и у меня в голове что-то переключается. Я будто чувствую, как по венам курсируют сорок четыре тысячи микророботов, а хаб распространяет свою сеть по всему моему мозгу. И тут я понимаю, что испытывал мой отец в последние часы перед смертью, раздирая ногтями лицо, чтобы избавиться от насекомых, которые ползали под кожей.
– Сука! – задыхаясь, говорю я.
Бритва вскидывает голову и удивленно смотрит на меня.
– Отстань от меня, сука!
– Нет проблем, – бормочет он.
Бритва стоит на карачках и влажной тряпкой собирает с пола еду. В воздухе едкий запах дезинфицирующих средств.
– Как только, так сразу.
Бритва встает. Его щеки цвета слоновой кости разрумянились. Я в полубреду решаю, что они отражают свет его золотистых волос.
– Ты не сможешь уморить себя голодом, – говорит он. – Лучше придумай что-нибудь другое.
Я пыталась, но из этого ничего не вышло. Я едва могу оторвать голову от подушки.
«Теперь ты принадлежишь им».
Вош – скульптор, мое тело – глина. Но не душа. Моя душа никогда ему не подчинится. Ее не раздавить. Ее нельзя контролировать.
Я свободна, они – нет. Пусть и теряю силы, пусть умру или выздоровею, но игра закончена, и гроссмейстеру Вошу – мат.
– У моего отца была любимая поговорка, – говорю я Бритве. – «Мы называем шахматы игрой королей, потому что эта игра учит нас управлять королями».
Он бросает тряпку в раковину и хлопает дверью. Когда возвращается с очередной порцией еды, я вижу на подносе знакомую деревянную коробку. Бритва без слов сваливает еду в мусорное ведро и швыряет поднос в направлении раковины, куда он с грохотом и приземляется. Кровать гудит, и мое тело принимает сидячее положение. Бритва ставит напротив меня коробку.
– Ты же говорил, что не играешь, – шепчу я.
– Так научи.
Я качаю головой и обращаюсь к камере наблюдения у него за спиной:
– Хорошая попытка. Но не пошел бы ты в задницу?
Бритва смеется:
– Это не их идея. Но если говорить о задницах, будь уверена – я получил разрешение. Он открывает коробку, достает доску и перебирает фигуры.
– Вот эти твои королевы и короли, вешки и похожие на сторожевые башни штуки. Как так получилось, что все фигуры вроде как люди, а эти – нет?
– Пешки, а не вешки. Вешка – это такой длинный и тонкий кол.
Бритва кивает:
– Так зовут одного парня в моем отделении.
– Колышек?
– Вешка. Я и не знал, что это такое.
– Ты все неправильно расставляешь.
– Естественно. Я ведь не умею играть в эту дебильную игру. Сама и расставляй.
– Не хочу.
– Значит, признаешь поражение?
– Я сдаюсь. Это называется – сдать партию.
– Полезная информация. Было предчувствие, что я узнаю много нового.
Бритва улыбается. Он не такой настырный, как Зомби. Он мягче, деликатнее, ироничнее. Сидит рядом со мной на кровати, и я чувствую слабый запах жевательной резинки.
– Черными или белыми?
– Бритва, я даже пальцем шевельнуть…
– Будешь говорить, куда хочешь пойти, а я – двигать фигуры.
Он не сдается. Но я и не ожидала, что он так просто отступит. К этому этапу все слабаки и рохли отсеялись, неженок не осталось. Объясняю, как расставляются и ходят фигуры, перечисляю основные правила. Бритва все кивает и угукает, но у меня такое ощущение, что он скорее соглашается, чем учится. Потом мы играем, и я побеждаю в четыре хода. Во время второй партии он начинает спорить и возмущаться: «Ты не можешь так ходить! Я же говорю: это самое тупое правило в мире». Во время третьей партии я уже не сомневаюсь, что он пожалеет о своей затее. Настроение у меня не улучшилось, а у Бритвы окончательно испортилось.
– Это самая тупая игра из всех, что придумали люди, – недовольно заявляет он.
– Шахматы не придумали. Их открыли.
– Как Америку?
– Как математику.
– Я встречал в школе таких девчонок, как ты…
Он не заканчивает мысль и принимается снова расставлять фигуры.
– Хватит, Бритва, я устала.
– Завтра еще шашки принесу. – Звучит как угроза.
Но является он без шашек. Поднос, деревянная коробка. В этот раз он расставляет фигуры в каком-то странном порядке. Черного короля ставит в центре поля лицом к себе, королеву – на край лицом к королю, три пешки – веером за спиной короля, коней – справа и слева от короля, а офицера – прямо за ним. А за офицером ставит еще одну пешку. Потом Бритва смотрит на меня и улыбается ангельской улыбкой.
– Хорошо, – сама не зная почему, киваю.
– Я изобрел игру. Готова? Она называется… – Бритва отбивает по перильцам кровати барабанную дробь. – Шахбол!
– Шахбол?
– Шахматы и бейсбол. Шахбол. Поняла? – Он с хлопком кладет подле доски на кровать монету.
– Что это? – спрашиваю я.
– Четвертак.
– Я знаю, что это четвертак.
– Для игры. Это будет мяч. Вернее, не реальный мяч, а представление о мяче. Или о том, что происходит с мячом. Если помолчишь секунду, я объясню правила.
– Я и так молчу.
– Хорошо. У меня от твоих разговоров голова болит. Обзываешься, Йоду цитируешь, рассказываешь мутные байки про слонов. Ты хочешь играть или нет?
Бритва не ждал от меня ответа. Он поставил белую пешку напротив черной королевы и сказал, что это бэттер.
– Ты должен начинать с королевы, это самая сильная фигура.
– Поэтому она и работает битой. – Бритва качает головой – его поражает моя тупость. – Все просто: кто защищается, а это ты, тот первый подбрасывает монету. Орел – страйк, решка – бол.
– Монета не подходит, – возражаю я. – Вариантов-то три: страйк, бол и хит.
– Вообще-то, их четыре, если считать фолы. Ты разбираешься в шахматах, я – в бейсболе.
– Шахболе, – поправляю я.
– Без разницы. Если ты выбрасываешь бол, то это бол, и ты бросаешь снова. Выпадает орел, отлично, тогда я бросаю монету. Видишь, так у меня появляется возможность заполучить хит. Орел – я в игре, решка – пропускаю. Если я пропускаю – первый страйк. И так далее.
– Поняла. И если ты выбрасываешь орла, я получаю монету и смотрю, получится у меня поймать мяч и передать своему или нет. Орел – я выбиваю тебя…
– Неправильно! Все не так! Нет, сначала я бросаю три раза. Четвертый бросаю, если у меня выпадает ДР.
– ДР?
– Двойная решка. Это трехходовка. С ДР ты бросаешь еще раз: орел – хоум ран; решка – простой трипл. Орел-орел – сингл; орел-решка – дабл.
– Может, мы лучше начнем, и ты…
– Потом ты получаешь монету обратно и смотришь, удается ли тебе выбить мой потенциальный сингл, дабл, трипл или хоумер. – Бритва тяжело вздыхает. – Конечно, если это не хоум ран.
– Конечно.
– Ты смеешься надо мной? Потому что я не понимаю…
– Я просто пытаюсь вникнуть.
– Очень на тебя похоже. Ты даже не представляешь, сколько времени я потратил. Это очень сложно. Я хочу сказать, не так, как в игре королей. Ну, ты вот знаешь, как называют бейсбол? Национальное времяпрепровождение. Потому что, играя в него, мы учимся справляться со временем. Или с прошлым. С чем-то из этого.
– А вот теперь ты надо мной смеешься.
– Вообще-то, сейчас только я один над тобой и смеюсь. – Бритва замолкает, и я догадываюсь, чего он ждет. – Ты никогда не улыбаешься.
– Это так важно?
– Однажды, когда был маленьким, я так смеялся, что штаны обмочил. Мы гуляли в парке «Шесть флагов», катались на колесе обозрения.
– И что тебя так рассмешило?
– Сейчас уже не помню. – Бритва берет меня за запястье, поднимает мою руку и вкладывает в ладонь четвертак. – Бросай уже эту чертову монетку, и начнем играть.
Я не хочу его обижать, да и игра не кажется сложной. Он приходит в такое возбуждение после своего первого хита, торжествующе поднимает над головой кулак, а потом начинает двигать по доске черные фигуры и комментирует игру хриплым высоким голосом, подражая настоящим комментаторам. Совсем как ребенок, который играет с фигурками героев комиксов или телесериалов.
– Глубокий проход в центр поля!
Пешка из центра поля скользит ко второй базе. Слон – второй бейсмен и пешка – шорт-стоп отступают. А левая пешка зарабатывает очко и бежит к центру. Все это Бритва проделывает одной рукой, а вторая крутит между пальцами монетку, изображает, как мяч при замедленной съемке летит и приземляется слева в центре поля. Это так глупо и так по-детски, что я бы даже улыбнулась, если бы еще улыбалась.
– Сэйф! Он в безопасности! – вопит Бритва.
Нет, это не глупо. Он и правда ребенок. Глаза горят, голос срывается от возбуждения. Ему снова десять лет. Не все потеряно. Важное еще осталось.
Его следующий хит – ошибка, мяч приземляется между первой базой и правым полем. Бритва изображает драматическое столкновение полевого игрока и бейсмена. Первая база скользит назад, правое поле скользит вперед, потом – хрясь! Бритва изображает удар.
– А это разве не ошибка? – спрашиваю я. – Мяч ведь можно было поймать.
– Можно поймать? Рингер, это всего лишь дурацкая игра, которую я придумал за пять минут с помощью шахматных фигур и монетки.
Еще два хита. Его троица набирает очки. Я всегда считала отстойными игры, где все построено на удаче. И ненавидела их по той же причине. Бритва, наверное, чувствует, что мне уже не интересно. Он комментирует еще громче и, не останавливаясь, двигает фигуры по полю. Даже не слушает мои замечания насчет того, что это мои фигуры, раз уж я в защите. Еще один глубокий проход в центр левого поля. Еще один промах за первой базой. Еще одно столкновение полевого игрока и бейсмена. Я не понимаю: то ли он повторяется, потому что считает это смешным, то ли у него серьезные проблемы с воображением. В глубине души я даже думаю, что могла бы оскорбиться от имени всех шахматистов планеты.
На третьем иннинге я выдыхаюсь.
– Сегодня вечером снова попробую, – предлагаю я. – Или завтра. Лучше завтра.
– Что? Тебе что, не нравится?
– Нет. Это весело. Просто я устала. Я правда устала.
Бритва пожимает плечами, как будто это не важно, а это действительно не важно, потому что иначе он бы не стал пожимать плечами. Он убирает четвертак в карман и складывает шахматы, а сам бормочет что-то под нос. Я могу разобрать только – «шахматы».
– Что ты говоришь?
– Ничего. – И смотрит в сторону.
– Что-то про шахматы.
– Шахматы, шахматы, шахматы. Шахматы построены на мозгах. Извини, но шахбол не сравнить с шахматами по уровню эмоций.
Бритва берет коробку под мышку и решительно шагает к двери.
Последний выпад перед уходом:
– Я просто думал, что смогу развеселить тебя немного, вот и все. Спасибо. Больше мы не будем играть.
– Злишься на меня?
– Я ведь дал шахматам шанс, правда? И я не ныл.
– Не ныл. И ныл. Много ныл.
– Ты просто подумай об этом.
– О чем?
Он кричит мне через комнату:
– Подумай об этом!
Бритва хлопает дверью. Я задыхаюсь, меня трясет, и я не могу понять почему.
61
Вечером, когда открывается дверь в комнату, у меня уже наготове извинения. Чем больше я думаю о Бритве и его шахболе, тем больше чувствую себя как хулиган на пляже, который топчет песочные замки малышей.
– Привет, Бритва. Я…
У меня отвисает челюсть. С подносом входит какой-то мальчишка лет двенадцати-тринадцати.
– Где Бритва? – спрашиваю я.
Я бы даже сказала: требую ответа.
– Не знаю, – писклявым голосом отвечает мальчишка. – Мне дали поднос и велели отнести.
– «Отнести», – тупо повторяю я.
Бритву сняли с наряда. Может, шахбол – это нарушение распорядка. Может, Вош разозлился из-за того, что два подростка пару часов провели за игрой, как маленькие. Отчаяние вызывает привыкание и у наблюдающего, и у того, за кем наблюдают.
Или это Бритва на меня разозлился. Возможно, он сам попросил, чтобы его сняли с наряда, забрал свою коробку с шахболом и вернулся в казарму.
В ту ночь я плохо спала, хотя что это за ночь, если в комнате не гаснет стерильный свет. Температура поднялась почти до сорока, моя иммунная система из последних сил сопротивлялась вторжению микроскопических роботов. Я смутно видела, как зеленые цифры на мониторе медленно ползут вверх, и соскальзывала в полубред-полусон.
«Сука! Отстань от меня! Знаешь, почему эту игру называют бейсбол? Глубокий проход в центр поля! Мне конец. Береги себя».
Потертая серебряная монетка вращается в пальцах Бритвы.
«Это глубокий проход. Глубокий проход».
Медленно нагибаюсь к доске: полевые игроки идут вперед, второй бейсмен и шорт-стоп отходят назад. Левый идет вправо.
«Промах на линии первой базы!»
Полевые игроки бегут вперед, бейсмен – назад. Бумс! Филдеры – вперед, инфилд – назад, срезает поперек вправо. Первый бейсмен – назад, правый филдер – вперед. Бумс! Вперед-назад-поперек. Вперед-назад. Бумс.
Снова и снова. Давай перейдем к повторам. Вверх-вниз-поперек. Вверх-вниз.
Бумс.
Сна ни в одном глазу. Смотрю на потолок. Нет. Так тоже не могу увидеть. Лучше с закрытыми глазами.
Центральный и левый чертят линии вниз. Левый чертит поперечную линию.
«Н».
Правый идет вперед. Первый бейсмен бежит обратно.
«I».
О, перестань. Это глупо. Ты бредишь.
Когда я в ту ночь вернулась в наш лагерь с водкой, отец уже умер. Он лежал в позе эмбриона, лицо в крови – он пытался ногтями вырвать жуков, которые поселились в его мозгу. Сукой он назвал меня перед тем, как я ушла на поиски отравы, которая могла спасти ему жизнь. Он меня и по-другому называл. Называл именем женщины, которая бросила нас, когда мне было три года. Он думал, что я – моя мама. Это забавно, потому что с четырнадцати лет я была ему как мама: кормила, обстирывала, прибиралась в доме, следила, чтобы он не угробился сдуру. И каждый день я ходила в школу в отглаженной форме, а меня там звали Ее Величество Марика и говорили, что я считаю себя лучше других, потому что мой отец – полузнаменитый художник, рекурсивный гений. А на самом деле бо́льшую часть времени он не понимал, на какой планете живет. К моему возвращению из школы он обычно впадал в прострацию. Но я позволяла людям думать, что мне хорошо, так же как позволила Салливан считать, что она права насчет меня. Я не просто культивировала эти заблуждения – жила ими. Даже после того, как весь мир рухнул, я продолжала за них цепляться. Но когда отец умер, я сказала себе: хватит. Больше никакой показной отваги, никаких несбыточных надежд; больше я не буду притворяться, будто все хорошо, когда все совсем наоборот. До этого я думала, что это круто – притворяться. Я называла это оптимизмом, смелостью, умением высоко держать голову и еще по-всякому, в зависимости от ситуации. Это не круто. Это как раз самое точное определение слабости. Я стыдилась болезни отца и злилась на него, но и сама тоже была виновата. Я играла в эту игру до самого конца – когда он называл меня именем мамы, я его не поправляла.
Бред. Из угла на меня смотрит пустой равнодушный глаз камеры.
Что там сказал Бритва?
«Просто подумай об этом!»
– Ты ведь еще что-то сказал, да? – спрашиваю я, глядя в пустой черный глаз. – Это не все.
62
На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.
Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.
Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.
Вариант второй: Бритва по каким-то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.
Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как-то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что-нибудь мерещится.
Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.
Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.
– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.
Он чувствует: сейчас что-то произойдет.
И я говорю:
– Привет.
Бритва быстро смотрит вправо-влево:
– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?
Я качаю головой:
– Вообще-то, нет.
– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что-то ест изнутри.
Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.
– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.
Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.
– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.
Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?
– Я не вижу коробку.
– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.
Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.
– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.
– Правда?
И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»
Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.
– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.
– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.
Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.
– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.
Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс». Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.
– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…
– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?
– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.
Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.
– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.
– У него были проблемы с властями?
Бритва пожимает плечами:
– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?
– Мой был художником.
– Круто.
– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.
Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.
– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.
– В основном это и рисовал – хрень.
Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.
Бритва смеется:
– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.
Качаю головой:
– Я не шутила.
Бритва кивает:
– Может, поэтому и не понимаешь.
63
После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.
«Да, девочка, правильно, давай начнем».
Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».
– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.
Я бедром чувствую этот удар.
– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?
– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.
– Нет? – Два раза по одеялу.
– Нет. – Два раза по перильцам.
На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.
ПМГ.
Один удар по одеялу.
– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальных желез…
У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.
КАК?
Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.
ПЛН.
Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.
– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.
А черный глаз камеры все наблюдает.
– Я не поняла последний ход.
– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.
– И у тебя, конечно же, план есть.
– Да, у меня есть.
Один удар по одеялу.
64
Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.
– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.
– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.
– Не можете сбить температуру?
Клэр отводит глаза:
– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…
Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.
– Ты хочешь жить?
– Да, – без колебаний отвечаю я.
– Зачем?
Его вопрос почему-то застает меня врасплох.
– Я не понимаю.
– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?
– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.
Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.
«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».
– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.
Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что-то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.
– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?
– Безразличие.
– Попробуй еще раз.
– Отстраненность.
– Еще.
– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!
– Так-то лучше, – говорит он.
65
В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.
НЛ.
– Ходят слухи, что тебе перестали давать лекарства, – говорит Бритва и трясет в кулаке четвертак. – Это правда?
– Оставили только капельницу с физраствором, чтобы почки не отказали.
Он смотрит на монитор с моими показателями, хмурится. Хмурясь, Бритва становится похож на ребенка, который ушиб пальчик на ноге, – он не плачет, потому что считает себя уже большим.
– Это значит, что тебе стало лучше.
– Наверное. – Два удара пальцем по кровати.
– Ладно. – Он вздыхает. – Моя королева в игре. Будь осторожна.
У меня немеет спина. Перед глазами все плывет. Я наклоняюсь в сторону и выблевываю на белый кафель содержимое желудка. Содержимого не много. Бритва срывается с кровати, вопит от отвращения и переворачивает доску.
– Эй! – кричит он, но не мне, а камере под потолком. – Эй, тут нужна помощь!
На помощь никто не спешит. Бритва смотрит на монитор, потом на меня и говорит:
– Я не знаю, что делать.
– Я в порядке.
– Еще бы. Ты в полном порядке! – Он мочит в раковине свежее полотенце и кладет мне на лоб. – Хрена с два ты в порядке! Какого черта они не дают тебе лекарств?
– А зачем? – Я с трудом подавляю очередной позыв к рвоте.
– Ну, не знаю. Может, затем, что без них ты умрешь. – Бритва гневно смотрит на камеру.
– Ты не дашь мне вон тот контейнер?
Бритва стирает рвоту у меня с подбородка, складывает полотенце и снова вытирает, хватает контейнер и ставит мне на колени.
– Бритва!
– Чего?
– Пожалуйста, больше не вози мне по лицу этой гадостью.
– А? Вот черт! Да. Держись.
Он хватает свежее полотенце и мочит под краном. У него дрожат руки.
– Знаешь, в чем тут дело? Я знаю. И почему я раньше не додумался? Почему ты не додумалась? Лекарства, наверное, мешают системе.
– Какой еще системе?
– Двенадцатой. Это та, которую в тебя ввели. Шерлок. Хаб и сорок тысяч его маленьких друзей вместе работают над тем, чтобы усилить остальные одиннадцать. – Он кладет мне на лоб полотенце. – Ты холодная. Хочешь, я найду еще одеяло?
– Нет, мне жарко.
– Это война! – Бритва стучит себя в грудь. – Вот здесь. Рингер, ты должна объявить перемирие.
Я трясу головой:
– Никакого перемирия.
Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.
– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?
Клэр кивает в сторону двери:
– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.
Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.
«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».
Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.
– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.
– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.
Клэр как будто удивлена:
– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?
Я не отвечаю, и она говорит:
– Не думаю, что ты проживешь до утра.
Я киваю:
– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.
Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.
– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?
– Нет. Я собираюсь оглушить чем-нибудь тяжелым охранника, взять его пистолет и выстрелить вам в лицо.
Клэр смеется, пока я все это говорю.
– Что ж, желаю удачи.
– Удача здесь будет ни при чем.
