Я долго решала, когда идти – в светлое или темное время суток. Если не хочешь столкнуться с иными, лучше идти ночью. Но если хочешь заметить дрон раньше, чем он заметит тебя, то лучше передвигаться днем.

Дроны появились под конец Третьей волны. Тускло-серые сигарообразные летательные аппараты беззвучно скользили в тысяче футов над землей. Иногда они проносились без задержки, иногда кружили, как грифы. Они могли менять угол полета и внезапно останавливаться, в секунду сбрасывая сверхзвуковую скорость до ноля. Так мы поняли, что они инопланетного происхождения.

А то, что они беспилотные, мы поняли, когда один из них разбился в двух милях от нашего лагеря. Он прорвал звуковой барьер и с пронзительным визгом спикировал. Когда он врезался в невозделанное кукурузное поле – бу-бумс! – земля вздрогнула у нас под ногами. К месту катастрофы отправилась разведгруппа. Ну ладно, не группа, мой папа и Хатчфилд, парень, который был в нашем лагере за главного. Вернувшись, они сообщили, что эта летающая штука пуста. Откуда такая уверенность? Пилот ведь мог катапультироваться. Папа сказал, что аппарат набит всякими приборами, там просто нет места для пилота.

– Если только они не два дюйма ростом, – сказал он нам.

Все посмеялись всласть. Почему-то мысль о том, что иные похожи на двухдюймовых Добываек, делала ужас менее ужасным.

Я решила, что буду идти днем. Одним глазом поглядывать на небо, а другим на землю. И я на ходу мотала головой во все стороны, как фанатка на рок-концерте, пока меня не затошнило.

К тому же беспилотники не единственная опасность, которая грозит при передвижении в ночное время. Еще есть одичавшие собаки, койоты, медведи и волки, которые пришли со стороны Канады, может, даже сбежавший из зоопарка лев или тигр.

И я действительно считаю, что при столкновении с иными днем у меня будет больше шансов, пусть и ненамного. Или даже при столкновении с человеком, если кроме меня кто-то еще остался. Я ведь могу наткнуться на уцелевшего соплеменника, который решит расправиться со мной так же, как кто-то расправился с тем солдатом.

Это ставит передо мной вопрос выбора лучшего способа действий. Стрелять без предупреждения? Или ждать, когда противник сделает первый ход, который вполне может оказаться смертоносным? Я уже не в первый раз чертыхаюсь из-за того, что мы до появления пришельцев не разработали какой-нибудь пароль – тайное рукопожатие или что-нибудь в этом роде, что помогло бы хорошим ребятам узнавать друг друга. Мы не имели возможности предугадать точную дату появления инопланетян, но разве не допускали, что подобное рано или поздно случится?

Трудно готовиться к чему-то, когда это что-то совсем не то, к чему ты готовишься.

Постараюсь засечь их первой, решила я. Надо прятаться. – Не лезть на рожон. Больше никаких солдат с распятиями!

День выдался солнечный и безветренный, но холодный. На небе ни облачка. Я иду, вращая головой, рюкзак бьет по лопатке, а винтовка по второй. Я шагаю по внешнему краю разделительной полосы между полосами южного и северного направления, останавливаюсь через каждые несколько шагов и резко оборачиваюсь узнать, что происходит за спиной. Так продолжается час, второй, а я прошла не больше мили.

Брошенные машины, пробки из мятой жести, стеклянное крошево, сверкающие под октябрьским солнцем, разбросанный по разделительной полосе мусор. Горы мусора заросли травой, полоса сплошь в буграх. Все это ужасно, самое ужасное – тишина. От этой тишины у меня мурашки бегают по коже.

Гул исчез.

Вы знаете, что такое Гул.

Если вы не выросли в горах или не прожили всю свою жизнь в пещере, он всегда был с вами. Это был океан, где мы все плавали. Несмолкающий звук всех устройств, которые мы создали, чтобы наша жизнь стала легче и немного веселее. Механическая песня. Электронная симфония. Гул всех наших вещей, Гул нас самих. Его больше нет.

Наступила тишина, которая была звуком Земли до того, как мы ее завоевали.

Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу. Вот какая это тишина. Она становится невыносимой. Хочется вопить во все горло. Хочется петь, орать, стучать ногами, хлопать в ладоши – что угодно, лишь бы как-то обозначить свое присутствие в этом мире. Разговаривая с тем солдатом, я впервые за пару месяцев произнесла вслух несколько фраз.

Гул исчез на десятый день после Прибытия. Я сидела на третьем уроке и набирала смс-сообщение для Лизбет. Это была моя последняя эсэмэска, я не помню точно, что писала.

Ранняя весна. Одиннадцать часов. Теплый солнечный день. В такой день хочется валять дурака, мечтать, находиться где угодно, только не на уроке математики у миссис Полсон.

Первая волна накатила без предупреждения. Никаких фанфар. Ничего драматичного. Не было ни шока, ни трепета.

Просто выключился свет.

Лампы под потолком в классе погасли.

Экран моего сотового стал черным.

Кто-то на задней парте взвизгнул. Классика жанра. В какое бы время суток это ни происходило, всегда найдется трус и завизжит, будто дом рушится.

Миссис Полсон велела нам оставаться на своих местах. Так всегда поступают взрослые, когда отключается электричество. Они начинают нервничать… Из-за чего? В этом есть что-то противоестественное. Мы настолько привыкли к электричеству, что совершенно теряемся, когда оно пропадает. Поэтому подскакиваем на месте, визжим или несем всякую чушь. Мы паникуем. Как будто нам перекрыли кислород. Хотя надо сказать, что Прибытие усугубило эффект отключения электричества. Когда десять дней сидишь как на иголках и ждешь, что произойдет, а ничего не происходит, у тебя сдают нервы.

Поэтому, когда иные «выдернули вилку из розетки», мы психанули не на шутку.

Разом загомонил весь класс. После того как я объявила, что у меня сдох телефон, выяснилось, что телефоны сдохли у всех. Нил Кроски, который весь урок слушал айпод на задней парте, вытащил наушники из ушей и спросил, куда делась музыка.

Следующее, что делает человек, когда вырубается электричество, – он подбегает к окну. Я не знаю точно почему. Наверное, это такой эмоциональный толчок под названием «надо посмотреть, что происходит». Мир проникает внутрь снаружи. Поэтому, когда отключается свет, мы смотрим наружу.

Миссис Полсон бродила за спинами столпившихся возле окон учеников и взывала:

– Успокойтесь! Вернитесь на свои места. Я уверена, сейчас будет сделано объявление…

И спустя минуту оно было сделано. Только не по системе голосового оповещения и не в исполнении заместителя директора мистера Фолкса. Оно пришло с неба, от иных, и имело форму «Боинга-727». Самолет кувырком полетел к земле с высоты десять тысяч футов, потом исчез за лесом и взорвался. С места падения взмыл похожий на атомный гриб огненный шар.

«Привет, земляне! Вечеринка начинается!»

Вы можете подумать, что после этого «объявления» мы все попрятались под парты, но этого не произошло. Мы сгрудились возле окон, высматривая в небе летающую тарелку, которая сбила самолет. Это ведь должна была сделать летающая тарелка, как же иначе? Мы знали, как проходит вторжение высшего уровня. Летающие тарелки стремительно врываются в атмосферу Земли, эскадрильи F-16 устремляются в небо, локаторы и ракеты «земля – воздух» выползают из своих бункеров. Признаю наш интерес противоестественным и нездоровым, но мы хотели увидеть что-то вроде этого. Тогда все происходящее было бы совершенно нормальным вторжением инопланетян.

Около получаса мы стояли у окон и ждали. Почти никто не разговаривал. Миссис Полсон просила нас рассесться по местам, но мы не обращали на нее внимания. Всего тридцать минут Первой волны, а общественный порядок уже нарушен. Ученики продолжали проверять свои телефоны. Крушение самолета, отключение света, неработающие мобильники, часы на стене с замершими на одиннадцати стрелками – мы не были способны сложить все эти детали в одну картинку.

Потом дверь распахнулась, и мистер Фолкс приказал нам идти в спортзал. Я подумала, что это просто гениальное решение. Собрать всю школу в одном месте, чтобы пришельцы не тратили зря боеприпасы.

Итак, мы все передислоцировались в спортзал и расселись там, почти в полной темноте, на трибунах. Директор ходил туда-сюда с мегафоном в руке, то и дело останавливался и громко призывал подопечных вести себя тихо и ждать, когда нас заберут родители.

А как же старшеклассники, чьи машины припаркованы возле школы? Им можно уйти?

– Ваши машины не заведутся.

Что за черт? Как это понимать – наши машины не заведутся?

Прошел час, второй. Я сидела рядом с Лизбет. Мы почти не разговаривали, а если и говорили, то шепотом. Мы не боялись мегафона, мы прислушивались. Не могу сказать, что именно ожидали услышать. Это было похоже на тишину, которая наступает перед тем, как тучи разойдутся и грянет гром.

– Похоже, дождались, – шепотом сказала Лизбет.

Она нервно терла нос, запускала пальцы с ярким маникюром в крашеные светлые волосы и притоптывала ногой. – Еще Лизбет закрывала глаза и трогала веки – не успела привыкнуть к контактным линзам.

– Что-то случилось, точно, – шепотом согласилась я.

– Не что-то, а самые настоящие кранты.

Лизбет снова и снова вынимала батарейку из своего телефона и вставляла обратно. Думаю, ей надо было чем-то себя занять.

Потом она заплакала. Я отобрала телефон и взяла ее за руку. Огляделась. Плакала не только Лизбет. Некоторые дети молились. Кто-то молился и плакал одновременно. Учителя сгруппировались возле дверей, образовав живой щит на случай, если инопланетяне решат атаковать спортзал.

– Я так много хотела сделать, – лепетала Лизбет. – Я даже никогда… – Тут она снова разревелась. – Ну, ты понимаешь, о чем я.

– У меня такое чувство, что прямо сейчас происходит «ты понимаешь, о чем я», причем массово, – сказала я. – Возможно, даже под этой трибуной.

– Думаешь? – Лизбет вытерла ладонью щеки. – А ты?

– Ты про «ты понимаешь, о чем я»?

Я без проблем говорила о сексе. Проблемы возникали, когда разговор заходил о сексе в моей жизни.

– О, я же знаю, что у тебя не было «ты понимаешь». Господи! Я говорила не об этом.

– А я думала об этом.

– Я говорила о нашей жизни, Кэсси! Приходит конец долбаному миру, и все, о чем ты хочешь говорить, – это секс!

Лизбет вырвала у меня свой телефон и стала открывать и закрывать крышку.

– Поэтому ты должна пойти и во всем ему признаться, – заявила Лизбет и принялась теребить шнурки от капюшона толстовки.

– Кому и в чем признаться?

Я понимала, к чему она клонит; я просто тянула время.

– Бену! Ты должна поговорить с ним напрямик. Расскажи, что ты чувствуешь к нему еще с третьего класса.

– Шутишь? – Я поняла, что у меня загорелись щеки.

– А потом у вас должен быть секс.

– Заткнись, Лизбет.

– Это же правда.

– Я с третьего класса не хочу заниматься сексом с Беном, – шепотом сказала я.

С третьего класса? Я глянула на Лизбет – слушает ли меня. Она явно не слушала.

– На твоем месте я бы сейчас подошла к нему и сказала: «Похоже, это кранты. Это самые настоящие кранты, и я не собираюсь погибать в чертовом спортзале, даже не попробовав секс с тобой». А потом, знаешь, что бы я сделала?

– Что?

Я представила себе лицо Бена в такой ситуации и изо всех сил постаралась не рассмеяться.

– Я бы отвела его в оранжерею и занялась с ним сексом.

– В оранжерее?

– Или в раздевалке. – Лизбет резко взмахнула рукой, как будто хотела очертить этим жестом всю школу или, может быть, весь мир. – Не важно где.

– В раздевалке воняет. – Я посмотрела на великолепный контур головы Бена, сидевшего на два яруса ниже нас, и сказала: – Такое только в кино бывает.

– Ага, абсолютно нереалистично. То, что сейчас происходит, куда реалистичнее.

Лизбет была права. Вторжение инопланетян на Землю и вторжение Бена в меня – оба сценария абсолютно нереалистичны.

– По крайней мере, ты могла бы признаться ему в своих чувствах, – сказала Лизбет, словно прочитав мои мысли.

Могла бы, да. Может быть, когда-нибудь…

Это был последний раз, когда я видела Бена Пэриша – в душном спортзале (дом «Хоксов!») он сидел на два яруса ниже, и видела я только его затылок. Скорее всего, он, как все остальные, погиб во время Третьей волны. Я так и не призналась ему в своих чувствах. А могла бы. Бен знал, кто я, он сидел позади меня на некоторых занятиях.

Вряд ли он вспомнил бы, что в средних классах мы ездили в одном школьном автобусе. Однажды я подслушала его рассказ о том, как у него накануне родилась сестричка. Я тогда повернулась к нему и сообщила:

– А у меня на прошлой неделе братик родился!

И он сказал:

– Что ты говоришь!

Без всякой насмешки сказал, как будто и правда считал, что это здоровское совпадение. Потом я еще с месяц думала о том, что благодаря нашим малышам между нами установилась особенная связь. А в средней школе Бен стал звездой, лучшим принимающим в команде, я же превратилась в обыкновенную девчонку, которая смотрит с трибуны, как он набирает очки. Я встречала его в классе и в школьных коридорах, иногда еле сдерживалась, чтобы не подбежать и не сказать: «Привет, я Кэсси, та девочка из автобуса. Ты помнишь про малышей?»

Забавно то, что он вполне мог помнить. Бен Пэриш не удовлетворился тем, что был самым красивым мальчиком в школе. Как будто специально, чтобы мучить меня еще сильнее, он стремился стать самым умным. Я говорила, что он любил животных и детей? Каждую игру его сестра сидела на скамейке у кромки поля. Когда они выиграли титул чемпионов округа, он сразу подбежал к ней, усадил себе на плечи и сделал круг по беговой дорожке, а она махала толпе рукой, как вернувшаяся домой королева.

Да, еще одно – его убийственная улыбка. Лучше бы мне забыть ее.

Мы провели еще час в душном спортзале, и в дверях появился папа. Он спокойно махнул рукой, как будто имел обыкновение приезжать за мной в школу после каждой атаки инопланетян. Я обняла Лизбет и сказала, что позвоню, как только включатся телефоны. У меня все еще было до-Гуловое мышление. Электричество, бывает, вырубается, но оно всегда включается снова. Поэтому я просто обняла Лизбет за плечи. И даже не помню, сказала ли тогда, что люблю ее.

Мы с папой пошли к выходу из школы, и я спросила:

– Где наша машина?

И папа сказал, что машина не заводится. Все машины не заводились. Улицы были забиты остановившимися легковушками, автобусами, мотоциклами и грузовиками. В каждом квартале случилась авария. Машины «целовались» с фонарными столбами, их «морды» торчали из гаражей. После электромагнитного импульса автоматические замки не срабатывали, и люди сидели запертые в своих тачках. Им оставалось либо разбивать окна, либо ждать помощи снаружи. Пострадавшие в авариях, те, кто мог двигаться, доползали до тротуара и ждали врачей. Только врачи не приезжали, потому что машины «скорой помощи», пожарные и полицейские машины тоже не заводились. Все, что питалось от аккумуляторов или от электросети, перестало работать ровно в одиннадцать часов утра.

Мы шли пешком, и папа крепко держал меня за руку, словно боялся, что с неба может спикировать нечто и похитить меня.

– Ничего не работает, – говорил он на ходу. – Электричество, телефоны, водопровод…

– Мы видели, как самолет разбился.

Папа кивнул:

– Наверняка они все разбились. Все, что было в небе, он вывел из строя. Истребители, вертолеты, транспортные самолеты…

– Кто их поразил?

– ЭМИ, – сказал папа. – Электромагнитный импульс. Если сгенерировать достаточно мощный ЭМИ, можно вывести из строя всю технику. Электричество, связь, транспорт. Все, что летает и движется.

От нашего дома до школы полторы мили пути. Это были самые долгие полторы мили в моей жизни. Казалось, все укрыл некий занавес, и на этом занавесе был рисунок, изображающий то, что он скрывал. Иногда за ним что-то мелькало, такие маленькие подсказки, по которым можно было догадаться, что все очень плохо. Например, люди. Они стояли на порогах своих домов с сотовыми телефонами в руках, они смотрели в небо или открывали капоты машин и теребили провода. Потому что именно это и делают люди, когда у них ломаются машины, – они теребят провода под капотом.

– Но волноваться не стоит, – сказал папа и еще крепче сжал мою руку. – Все нормально. Есть хороший шанс, что наши резервные системы не пострадали, и я уверен, у правительства есть план на случай чрезвычайных ситуаций, защищенные базы и прочее.

– Папа, а как отключение электричества согласуется с их планом помочь нам на следующем этапе эволюции? – спросила я и сразу пожалела об этом.

Но я тогда слишком переволновалась, и папа все правильно понял. Он посмотрел на меня, улыбнулся ободряюще и сказал:

– Все будет хорошо.

Это были слова, которые я хотела услышать, а папа хотел сказать. Это то, что ты делаешь, когда падает занавес, – подаешь реплику, которую хочет услышать зритель.