Никаких проблем не предвиделось. Все, что от него требовалось, это подождать.

Ждать он умел очень хорошо. Мог часами сидеть на корточках без движения, граница между ним и оружием стиралась, они превращались в одно целое. Казалось, даже выпущенная из винтовки пуля была привязана к нему невидимой нитью до тех пор, пока не врезалась в тело жертвы.

Первый выстрел сбил ее с ног, он тут же нажал на спуск снова и промахнулся. Третья пуля в тот момент, когда жертва нырнула за машину, изувечила безосколочное стекло заднего окна «бьюика».

Она скрылась под машиной. Это был единственный для нее выход, и он оставлял два варианта: ждать, когда она выберется из-под машины, или самому выйти из укрытия в лесу на краю шоссе и закончить начатое. Наименее рискованный вариант первый. Она выползает, он убивает. Если не выползет, время сделает всю работу за него.

Он не спеша, как будто у него в запасе вечность, перезарядил винтовку. Он преследовал жертву уже не первый день и догадывался, что та не станет выбираться из-под машины. Три выстрела не убили ее, но она понимает, что не может рассчитывать на четвертый промах. Как она написала в своем дневнике? «Тех, кто останется в конце, нельзя будет назвать счастливчиками».

Ей придется рискнуть. Если выползет из-под машины, ее шансы будут равны нулю. Она не может быстро передвигаться, а даже если могла бы, ей неизвестно, откуда исходит угроза и куда надо бежать. Остается только надеяться на то, что он выйдет из укрытия, чтобы закончить начатое. В этом случае все возможно. Даже убить его, если ей повезет.

Он не сомневался, что в случае прямого столкновения она так просто не сдастся. Видел, что она сделала с солдатом в ночном магазине. Может, и была тогда напугана, и переживала после того, как убила, но ни страх, ни чувство вины не помешали ей нашпиговать военного свинцом. Страх не парализует Кэсси Салливан, как это бывает с некоторыми людьми. Страх кристаллизует ее мотивацию, закаляет волю, проясняет разум. Страх будет удерживать ее под машиной, но не потому, что она боится, а потому, что это ее единственный шанс остаться в живых.

Исходя из этих соображений, он решил ждать. До заката оставалось еще несколько часов. К этому времени она либо умрет, либо ослабнет от кровопотери и обезвоживания, и прикончить ее не составит труда.

Прикончить ее. Прикончить Кэсси. Не Кэсси от Кассандры или от Кэссиди. Кэсси от Кассиопеи, девчонку из леса, которая спала с плюшевым мишкой в одной руке и с винтовкой в другой. Прикончить девчонку со светлыми рыжеватыми волосами, которая босиком чуть выше пяти футов четырех дюймов, такую юную, что он даже удивился, когда узнал, что ей шестнадцать. Эта девчонка рыдала в кромешной темноте, сходила с ума от страха в лесной чаще, но в следующий момент была готова бросить вызов смерти. Она думала о том, что, возможно, кроме нее на Земле никого не осталось, а в это время он, охотник, притаившись всего в дюжине футов от нее, слушал, как она плачет, пока наконец не засыпает, обессилев от слез. Идеальный момент, чтобы проскользнуть в ее палатку, приставить пистолет к голове и выстрелить. Потому что именно этим он и занимался. Это его работа.

Он убивает людей с начала чумы. Уже четыре года. Об этом своем предназначении он узнал, когда пробудился внутри выбранного для него человеческого тела. Ему тогда было четырнадцать. Ликвидатор. Охотник. Убийца. Имя не имело значения. Глушитель, прозвище, которое дала ему Кэсси, ничем не хуже других. Это прозвище отражает цель его существования – выключить весь человеческий шум.

Но в ту ночь он не сделал свое дело. И в следующие ночи тоже. Каждую ночь он подползал чуть ближе к ее палатке, дюйм за дюймом по влажной земле, пока его тень не появилась у входа в палатку и не упала прямо на нее. Ее запах, ее сон в обнимку с плюшевым мишкой – и охотник с пистолетом в руке. Ей снится жизнь, которую у нее отобрали, а он думает о жизни, которую должен забрать. Спящая девчонка и ликвидатор, подталкивающий себя к убийству.

Почему он ее не прикончил?

Почему не смог ее прикончить?

Он сказал себе, что это неразумно. Не будет же она прятаться в лесу до бесконечности. Ее можно использовать. Она способна привести его к себе подобным. Люди – общественные животные. Они, как пчелы, живут роями. Все нападения основывались на этом их способе адаптации к критическим условиям. Благодаря эволюционному императиву, который вынуждал людей жить группами, их можно было уничтожать миллионами. Как они любят говорить? Вместе мы сила?

А потом он нашел блокноты, и выяснилось, что никакого плана у нее не было, только одна цель – пережить следующий день. Ей было некуда идти и не к кому. Она была одна. По крайней мере, она так думала.

В ту ночь он не вернулся к ее лагерю. Подождал следующего дня, не признаваясь себе, что дает ей время собраться и уйти. Он не позволял себе думать о тихом крике отчаяния: «Иногда мне кажется, что я последний человек на Земле».

И вот, когда пошел обратный отсчет последних минут жизни последнего человека, напряжение в его плечах начало слабеть. Она не собиралась никуда бежать. Он опустил винтовку, присел возле дерева на корточки и покрутил головой, чтобы расслабить онемевшую шею. Он устал. Последнее время спал мало. И ел тоже мало. С начала Четвертой волны сбросил несколько фунтов. Его это не особенно волновало. Иные предвидели некоторый физический и психологический упадок сил в начале Четвертой волны. – Первое убийство самое трудное, второе легче, а потом будет еще проще, потому что самый впечатлительный человек способен привыкнуть к самым жестоким вещам.

Жестокость – не свойство личности. Жестокость – привычка.

Он отмахнулся от этой мысли. Назвать его занятие жестоким – это признать, что у него был выбор. Но выбор между себе подобными и другим видом в его случае не стоял. Иные решили за него. Было нелегко, особенно если учесть, что последние четыре года он притворялся, будто ничем не отличается от людей.

Из этого вытекает непростой вопрос: почему он не убил ее в тот первый день? Почему не пристрелил в ночном магазине, а пошел следом в лес на ее стоянку? Почему не прикончил ее, когда она плакала там в темноте?

Он мог бы объяснить, почему промахнулся, когда стрелял на шоссе. Слабость, недосыпание, шок от того, что увидел ее снова. Он предполагал, что она, если когда-нибудь покинет свой лагерь, пойдет на север, а не обратно на юг. Тогда его захлестнула волна адреналина, как будто он гулял по городу, свернул за угол и наткнулся на друга, с которым сто лет не виделся. Из-за этого и промахнулся. Второй и третий промах он списал на удачу, на ее удачу, а не его.

Но как же все те дни, когда он проникал в ее лагерь, пока она ходила за припасами, и крал у нее кое-что, включая дневник, в котором она написала: «Иногда поздно ночью я лежу в палатке и будто слышу, как звезды скребут по небу». А те предрассветные часы, когда он бесшумно проскальзывал к ее палатке? Ведь он тогда бывал полон решимости сделать то, к чему готовился всю жизнь. Она не была первой в списке убитых им людей. И не будет последней.

Никаких проблем не предвиделось.

Он провел скользкими ладонями по ляжкам. В лесу было прохладно, но он взмок от пота. Вытер рукавом глаза. С шоссе доносился только шум ветра. По стволу дерева рядом с ним на землю сбежала белка, ее ничуть не беспокоило его присутствие. Внизу шоссе уходило за горизонт в обе стороны; никакого движения, только ветер подбрасывал в воздух мусор и пригибал траву. Стая грифов отыскала на медиане три трупа. Три жирные птицы вперевалку подошли поближе к мертвецам, остальные кружили над шоссе. Популяция грифов и других стервятников росла не по дням, а по часам. Грифы, вороны, бродячие кошки, стаи голодных собак… Он не раз натыкался на трупы, которыми явно кто-то поужинал.

Грифы. Вороны. Кот тетушки Милли. Чихуа-хуа дяди Германа. Поденки и прочие насекомые. Черви. Время и непогода подчищают остатки. Если Кэсси не выползет, она умрет под этой машиной. Последний вздох – и спустя считаные минуты прилетит первая муха, чтобы отложить в ней яйца.

Он отмахнулся от этой жуткой картинки. Человеческая мысль. Прошло четыре года, а он все никак не отучится смотреть на мир глазами людей. Он разрыдался, когда в день пробуждения впервые увидел лицо своей человеческой матери. Прежде он не видел ничего прекраснее… или ужаснее этого лица.

Интеграция проходила болезненно. Процесс не был ни плавным, ни быстрым, как у некоторых других. Его случай, полагал он, оказался таким трудным из-за того, что детство хозяина его тела было счастливым. Труднее всего преодолеть уравновешенный и здоровый дух человека.

«Самая рискованная схватка из всех, которые тебе предстоят, – сказали ему перед внедрением, – это схватка с душой хозяина тела».

Это была ежедневная борьба, и она еще не закончилась. – Тело, в которое он внедрился, не было чем-то отдельным от него, вроде марионетки, которую можно дергать за ниточки. Оно было им. Глаза, которыми он смотрел на мир, были его глазами. Мозг, с помощью которого он интерпретировал, анализировал, ощущал, запоминал этот мир, был его мозгом. Он опирался на тысячи лет эволюции. Человеческой эволюции. Он не был пленником этого тела и не просто передвигался в нем, управляя, как жокей лошадью. Он был этим человеческим телом, и оно было им. И если бы что-то случилось с телом, если бы, например, оно погибло, он бы погиб вместе с ним.

Такова была цена за выживание. Решающая ставка в последней игре его народа.

Чтобы отчистить свой новый дом от человечества, он вынужден был стать человеком.

И, став человеком, он должен был преодолеть человеческое в себе.

Он встал, не понимая, чего ждет. Кэсси от Кассиопея обречена. У нее серьезное ранение. Побежит она или не побежит, надежды на спасение нет. У нее не было возможности обработать рану, а вокруг на мили никого способного ей помочь. У нее в рюкзаке небольшой тюбик с дезинфицирующей мазью, но нет шовного материала и бинтов. Через несколько дней рана воспалится, начнется гангрена, и она умрет, если, конечно, раньше ее не убьет другой финишер.

Он терял время.

Охотник встал и спугнул белку, та зло зашипела и пулей метнулась вверх по стволу дерева. Он взял винтовку на изготовку и осмотрел «бьюик» через прицел.

Что, если прострелить шины? Машина сядет на обода и придавит девчонку корпусом в две тысячи фунтов. Тогда она точно никуда не побежит.

Глушитель опустил винтовку и повернулся спиной к шоссе.

Грифоны подкрепились на медиане и поднялись в воздух.

Ветер стих.

А потом инстинкт подсказал охотнику: «Обернись».

Из-под машины показалась окровавленная рука. Потом нога.

Он снова поднял винтовку. Поместил девчонку в перекрестие прицела и задержал дыхание. Пот струился по его лицу и щипал глаза. Она все-таки решилась. Она собирается бежать. Он почувствовал облегчение и одновременно тревогу.

Он не мог промахнуться в четвертый раз.

Широко расставив ноги, расправив плечи, он ждал, когда цель начнет движение. Направление значения не имело. Кроме как под машиной, Кэсси спрятаться негде. И все же он надеялся, что она побежит в противоположную от него сторону и не придется стрелять ей в лицо.

Кэсси подтянулась и встала. В какой-то момент она привалилась к машине, но потом выпрямилась и сумела утвердиться на одной ноге. В руке она крепко сжимала пистолет. Он навел красный крест прицела в центр ее лба. Палец замер на спусковом крючке.

«Давай, Кэсси, беги».

Она оттолкнулась от машины. Подняла пистолет. Прицелилась в какую-то точку в пятидесяти ярдах справа от него. Перевела на девяносто градусов, вернула обратно. В мертвой тишине до него долетел слабый звенящий голос:

– Вот она я! Давай, сукин сын, возьми меня!

«Я иду», – подумал он, потому что винтовка и пуля были частью его, и, когда пуля врежется в кость, он тоже будет там, он будет внутри жертвы в момент ее смерти.

«Не спеши, – сказал он себе. – Жди, пока побежит».

Но Кэсси Салливан не побежала. Через прицел ее лицо, перепачканное в машинном масле и крови, было так близко, что он мог пересчитать веснушки у нее на носу. Страх в ее глазах был ему знаком, он видел его сотни раз; с этим страхом мы смотрим на смерть, когда смерть смотрит на нас.

Но в ее глазах было что-то еще. Оно боролось со страхом, сопротивлялось ему, загоняло вглубь, помогло ей крепко держать пистолет в руке. Она не пряталась и не убегала, она противостояла.

Пот заливал ему глаза; ее лицо в прицеле смазалось.

«Беги, Кэсси. Пожалуйста, беги».

На войне наступает момент, когда надо переступить последнюю черту. Эта черта отделяет то, чем ты дорожишь, от того, что требует от тебя война. Если он не сможет переступить эту черту, война будет окончена, и он проиграет.

Его сердце – война.

Ее лицо – поле боя.

Охотник заплакал, но этот плач никто не мог услышать.

Он повернулся спиной к шоссе и побежал.