Все никак не заставлю себя не думать о том солдате с распятием, которого обнаружила за холодильниками для пива. Солдат и распятие. Может, поэтому я нажала на спуск? Не потому, что мне показалось, будто распятие – это пистолет. Я нажала на спусковой крючок, потому что он был солдатом или, по крайней мере, был в форме солдата.

Он не был ни Бранчем, ни Вошом. Он не был среди военных, которых я видела в тот день, когда погиб папа.

Не был и был одновременно.

Не был никем из них и был всеми ими.

Я не виновата. Так я себе говорю. Это они виноваты.

«Это они, не я, – сказала я мертвому солдату. – Хочешь кого-то обвинить, обвиняй других и отстань от меня».

Бежать равно умереть. Остаться равно умереть.

Лежа под «бьюиком», я соскальзывала в теплый сонный полумрак. Самодельный жгут практически остановил кровотечение, но каждый удар моего сердца отдавался в ране.

Помню, я тогда думала: «Все не так плохо. Умереть вообще не так уж и плохо».

А потом я увидела лицо Сэмми. Он прижимался носом к стеклу школьного автобуса и улыбался. Он был счастлив. Он чувствовал себя в безопасности – с ним другие дети, к тому же появились военные дяденьки, которые должны защищать его и следить за тем, чтобы все было хорошо.

Эта картинка преследует меня уже несколько недель. Будит по ночам. Возникает перед глазами, когда я совсем к этому не готова, например, когда читаю, или делаю припасы, или просто лежу в маленькой палатке и думаю о том, как жила до прихода иных.

В чем смысл?

Зачем они разыграли весь этот спектакль? Прибытие «спасителей», противогазы, мундиры, «инструктаж» в бараке. Зачем все это, если они могли просто сбросить один свой мигающий «глаз» с дрона и стереть нас всех с лица земли?

В этот холодный осенний день, когда я истекала кровью под «бьюиком», мне открылась правда. Это открытие ударило больнее, чем пуля, которая прошила мою ногу.

Сэмми.

Им нужен был Сэмми. Нет, не только Сэмми, они хотели забрать всех детей. Чтобы заполучить детей, надо было войти к нам в доверие.

«Заставим людей поверить нам, заберем детей, а после убьем всех взрослых к чертям собачьим».

Но зачем тратить силы на спасение детей? За первые три волны погибли миллиарды, не похоже, чтобы иные питали слабость к детям. Почему они забрали Сэмми?

Я, не подумав, приподняла голову и ударилась лбом о днище «бьюика». Но даже не почувствовала боли.

Я не знаю, жив ли Сэмми. Вполне может быть, что я последний человек на Земле. Но я дала обещание.

Прохладный асфальт цепляется за спину.

Теплый луч солнца на щеке.

Онемевшими пальцами хватаюсь за дверную ручку, подтягиваюсь и отрываю свою несчастную задницу от земли.

О том, чтобы ступить на раненую ногу, лучше и не думать. На секунду прислоняюсь к машине, потом отталкиваюсь. Я стою на одной ноге, но стою прямо.

Я могу ошибаться, и они вовсе не собирались оставить Сэмми в живых. С момента прибытия я почти всегда ошибалась. Я вполне могу быть последним человеком на Земле.

Возможно… нет, скорее всего, я обречена.

Но если это так, если я последний представитель своего вида, последняя страница в истории человечества, то черта с два я позволю этой истории вот так закончиться.

Может, я и последняя, но я не червяк. Я стою прямо, и я способна повернуться лицом к безликому преследователю, который прячется в лесу у пустынного шоссе.

Потому что если я последняя – значит я и есть человечество.

А если это последняя битва человечества, то я – поле битвы.