11
Тема: Насколько чист твой комп?
Мой комп полностью защищен, хотя компьютер корабля постоянно пытается внедриться в него. А еще я думаю, что на этом корабле в каждой комнате, каждом коридоре, туалете и каждом шкафу имеется жучок – хотя бы на звук. В полете вроде нашего, когда у власти капитана нет никакой внешней опоры, мятеж всегда может представлять опасность, поэтому со стороны Моргана прослушивать разговоры тех, кого считает потенциальной угрозой внутренней безопасности корабля, – вовсе не паранойя.
Печально, хотя вполне предсказуемо, что такой опасностью он считает меня. У меня имеется власть, которая никоим образом не зависит от него или его доброй воли. Свою угрозу поместить меня в стазис и вернуть на Эрос через восемьдесят лет он вполне может осуществить, и, хотя к этому могут отнестись неодобрительно, это вряд ли сочтут преступлением. Существует презумпция, что капитану корабля всегда следует верить, когда он предъявляет обвинение в мятеже или заговоре. С моей стороны опасно даже шифровать это сообщение. Однако другого безопасного способа поговорить с тобою у меня нет (заметь – в отличие от Питера, я затребовал свидетельство, что ты жива, а не только что твой палец был вставлен в голодетектор).
Я совершаю такие действия, которые наверняка сводят Квинси с ума. Я чуть ли не ежедневно (ежемесячно) получаю сообщения от действующего губернатора Колмогорова, который держит меня в курсе событий на Шекспире. Морган понятия не имеет, о чем идет речь в нашей переписке, ему приходится просто передавать зашифрованные сообщения, которые поступают по ансиблю.
Также я получаю научные статьи и отчеты, составляемые командами химиков и биологов. Ксенобиолог Сэл Менах – Линней и Дарвин этой планеты. Он обнаружил единственную встреченную нами нежукерскую биоту (естественно, не считая земных) и проделал блистательную работу по генетической адаптации, позволившую создать полезные для людей разновидности местных растений и животных, а также разновидности земных форм жизни, способных выжить на этой планете. Если бы не он, нам, по всей видимости, предстояло бы прилететь в несчастную и нищую колонию; однако теперь у них есть излишек ресурсов, и Шекспир сможет снабдить корабль всем необходимым для немедленного отлета (если будет на то воля Аллаха!).
Вся научная информация доступна адмиралу Моргану, если он ею заинтересуется. Но, кажется, интереса у него нет. Я единственный на корабле, кто обращается к работам колонии Шекспир в области ксенобиологии, поскольку наши ксенобы в стазисе и не проснутся, пока мы не выйдем из режима релятивистских скоростей.
Теперь ты можешь понять, почему я не стал ложиться в стазис: надо полагать, что адмирал Морган позволил бы разбудить меня не раньше, чем полностью взяв колонию под свой контроль, скажем – месяцев через шесть после прибытия. У него не было бы на это никакого права, но это совершенно точно было бы в его власти. И кто осмелился бы ему перечить, с его сорока бойцами, единственная обязанность которых – гарантировать отсутствие конкуренции, и с экипажем, чье выживание и свобода зависят от него?
Однако сейчас все, что я делаю, может быть расценено как провокация, – это он четко дал понять своими действиями и угрозами. Не думаю, впрочем, что он имеет цель выставить это в таком свете, – полагаю, он действительно поверил, что против него ведутся какие-то действия. Но он слишком поторопился с выводами и сваливанием вины на меня, и он оказался в достаточной степени параноиком, чтобы попытаться посчитать это атакой на его власть, а не на сам корабль. Нами интересуются, и нам нельзя сказать друг другу ни единого слова, которое его высмеивает, принижает или ставит под сомнение его решения.
Остальным мы тоже доверять не можем. Хотя губернатору Колмогорову я полностью доверяю (как и он мне), мы не можем полагаться на то, что кто-то еще на планете согласится считать пятнадцатилетнего губернатора хорошей идеей. Поэтому я не могу предпринимать каких-либо превентивных действий, полагаясь на будущую губернаторскую власть. Так что единственной моей альтернативой остается делать вид, будто я смотрю на Квинси как на отца и намерен во всех отношениях слушаться его указаний. Когда видишь меня бессовестно подлизывающимся, считай это эквивалентом войны. Я веду армию под самым его носом, маскируя ее под компанию простых фермеров. То, что ты да я и есть вся армия, – это не проблема, пока ты будешь играть саму невинность. Вы с Питером ведь так и делали год за годом, не правда ли?
Вряд ли за этим письмом последуют другие – разве что в действительно критической ситуации. Я не хочу, чтобы он задавался вопросами и вынюхивал, о чем мы говорим друг с другом. У него есть право доступа к нашим компьютерам, и он может заставить нас показать все, что на них есть. Поэтому уничтожь это сообщение. Разумеется, я предпринимаю меры предосторожности – передаю копию Граффу. В случае если когда-нибудь состоится трибунал, на котором будут разбирать действия Моргана и решать, прав ли он был, помещая меня в стазис и возвращая на Эрос, я не хочу, чтобы письмо стало свидетельством моего душевного состояния после нашего инцидента с посланием от Питера.
Однако всегда есть шанс, что план Моргана еще более зловещий – что он планирует отослать корабль обратно с другим капитаном, а сам останется на Шекспире пожизненным губернатором. К тому времени, как с Эроса придет команда давить мятеж, Квинси уже умрет или же настолько состарится, что не будет никакого смысла его судить.
Тем не менее я не верю, что это в его характере. Морган – дитя бюрократии, он жаждет верховной власти, а не автономии. Также мне представляется, что он способен на коварные поступки, под которые может подвести моральное оправдание. Так что он сначала обязан довести себя до бешенства, чтобы оправдать заговор против меня, губернатора.
Но все это относится исключительно к его планам, но не к неосознанным желаниям. То есть он будет считать, что отвечает на разворачивающиеся события, в то время как на самом деле он будет интерпретировать события, чтобы оправдать свои действия, которые сам захочет предпринять, – пусть даже пока он сам не знает, что хочет их предпринять. Так что, когда мы прибудем на Шекспир, велика вероятность того, что возникнет «чрезвычайная ситуация», которая потребует от него задержаться дольше, чем может оставаться корабль, «вынуждая» его отослать корабль без себя на борту.
Необходимость понять Квинси – вот причина, по которой я сблизился с семейством Тоскано. Мать явно делает ставку на Квинси, а не на меня. Хотя, с ее точки зрения, она, без сомнения, просто хеджирует свои ставки. Не важно, кто из нас победит, – либо она, либо ее дочь окажутся замужем за мужчиной, облеченным властью.
Но Дорабелла не намерена выпускать дочь из-под своего контроля, что неминуемо бы случилось, если бы мы с Алессандрой поженились и я стал бы настоящим губернатором, не только по названию. Так что, намеренно или нет, мать будет моим врагом; однако в настоящее время она мой ключ к пониманию душевного состояния Квинси, ведь она проводит с ним столько времени, сколько это вообще возможно. Я обязан изучить этого человека. Наше будущее зависит от понимания его поступков до того, как он их совершит.
Между прочим, ты и понятия не имеешь, какое облегчение доставляет мне сам факт, что есть кто-то, с кем можно этим поделиться. За все годы в Боевой школе самым близким из доверенных ребят для меня был Боб. Но и его я мог нагрузить только до определенной степени; вот это письмо – мое первое упражнение в искренности, первое после нашего разговора на озере в Северной Каролине, который был так давно.
О, постой-ка! Это же было всего три года назад. Или меньше? Время приводит в замешательство. Валентина, спасибо тебе за то, что ты была со мной. Надеюсь, что смогу удержать ситуацию, не сделать бессмысленным полет, по итогом которого мы вернемся на Эрос в стазисе и обнаружим, что прошло восемьдесят лет истории человечества и я не обрел ничего, кроме поражения от бюрократа.
Эндер
Что Вирломи не учла, так это то, как повлияет на нее возвращение в Боевую школу, – после всего, через что она прошла, после всего, что она сделала.
Она перешла на сторону врага, когда поняла, что война не принесет больше ничего, кроме пролитой крови. И она испытала опустошающее отчаяние, в глубине души зная: это ее вина. Ее предупреждали – и друзья, и якобы друзья: ты берешься за неподъемную задачу. Изгнать китайцев из Индии, освободить свою родину – этого уже достаточно. Не стоит преследовать китайцев и дальше.
Она показала себя таким же глупцом, какими до нее оказались Наполеон, Гитлер, Ксеркс и Ганнибал. Она почему-то решила, что раз ее никогда не побеждали, то никогда и не победят. Вирломи победила врагов, которые были гораздо сильнее ее; она думала, что всегда будет побеждать.
«И что хуже всего, – сказала она себе, – я поверила в собственную легенду. Я специально взращивала идею о том, что я богиня, но помню – поначалу я лишь делала вид».
В конечном счете ее одолели Свободные люди Земли – СЛЗ, Гегемония Питера Виггина под новым названием. О сдаче с нею договаривался Суриявонг, таец из Боевой школы, некогда в нее влюбленный. Сначала она отказалась, но понимала, что ее гордость сейчас делает выбор между немедленной сдачей и гибелью всех ее людей. А она, эта гордость, не стоила жизни и одного солдата.
– Сатьяграха, – сказал ей Суриявонг. – Терпи то, с чем дóлжно примириться.
«Сатьяграха» – вот был ее последний призыв к своим людям. Повелеваю вам жить и мириться с этим.
Так что она сберегла жизни своих солдат, а сама сдалась Суриявонгу. То есть Питеру Виггину.
Виггину, который проявил к ней милосердие победителя. Большее, чем его младший брат, легендарный Эндер, проявил к жукерам. Интересно, разглядели ли они в нем костлявую руку смерти? Были ли у них какие-то боги, которым нужно было молиться, от которых нужно было отказываться, которых надо было проклинать, когда гибла их цивилизация? Или им казалось легче быть вычеркнутыми из Вселенной?
Вирломи осталась в живых. Ее нельзя было убить, ведь по всей Индии ее до сих пор боготворили; если бы ее казнили или посадили в тюрьму, страну захлестнула бы бесконечная и неуправляемая революция. А просто исчезнув, она превратилась бы в легенду – богиню, которая в один прекрасный день вернется.
Так что она согласилась на те видео, которые от нее хотели получить. Она попросила свой народ проголосовать за присоединение к Свободным людям Земли, принять верховенство Гегемона, демобилизовать и распустить свою армию, получив за это свободное управление.
Хань-Цзы сделал то же для Китая, а Алай – некогда бывший ее мужем, пока она ему не изменила, – для мусульманского мира. Это в целом сработало.
Все они согласились на изгнание. Но Вирломи знала, что лишь она одна его заслужила.
Суть изгнания заключалась в том, чтобы стать губернаторами колоний. «Ах, если бы меня назначили губернатором тогда же, когда и Эндера, если бы я никогда не возвращалась на Землю, чтобы пролить так много крови!» И все же ее сочли способной управлять колонией лишь потому, что она столь впечатляюще отстояла свободу Индии перед лицом подавляющих китайских сил, и потому, что объединила страну, которую было невозможно объединить. «За то, что я наворотила кучу чудовищных дел, – подумала она, – мне доверили создание нового мира».
За время ее заключения на Земле – за месяцы, проведенные сначала в Таиланде, а потом в Бразилии, – она начинала роптать, высказывая желание покинуть планету и начать все заново.
Но на что Вирломи никак не могла рассчитывать, так это на то, что перевалочной базой окажется космическая станция, некогда бывшая Боевой школой.
Это чем-то походило на ставший явью сон, словно она вдруг вернулась в детство. Коридоры не поменялись; цветовая кодировка на стенах все так же выполняла свою задачу вести колонистов к своим помещениям. В казармах, разумеется, произошли изменения: колонистов не предполагалось разделять на группы, как было раньше с учениками Боевой школы. Не было и такой чепухи, как игры в условиях нулевой гравитации. Если боевые комнаты для чего-то и использовались, ей об этом не сказали.
Но столовые находились там же, где и раньше, – и офицерские, и рядового состава, – хотя сейчас она принимала пищу исключительно в обеденной комнате преподавателей, куда ни разу не попадала ученицей. Колонисты, которых ей предстояло возглавить, сюда не допускались, и здесь она могла от них укрыться. Когда она была с ними, всегда присутствовали люди Граффа из министерства по делам колоний. С их стороны было любезностью оставлять ее одну за обедом, за что она была благодарна; и в то же время они держались отчужденно, соблюдая дистанцию, на что она обижалась. Противоположные реакции, противоположные допущения по поводу их мотивов; она знала, что они добры, но все же ее это ранило, – словно она была прокаженной, которую стараются держать на расстоянии. Если бы она захотела с кем-то подружиться, наверное, это можно было бы сделать; наверняка люди ждали сигнала с ее стороны. Ей хотелось человеческого общения, но она никогда не пыталась преодолеть расстояния между своим столом и чьим-то еще. Она ела в одиночестве, поскольку не считала, что заслуживает человеческого общества.
Что ее уязвляло, так это благоговение колонистов. В Боевой школе она считалась посредственностью. То, что она была девочкой, отличало ее от других, и ей приходилось сражаться за себя, – но она не была Эндером Виггином и не стала живой легендой. Она и лидером-то особым не была. Этому было суждено случиться позднее, когда она вернулась в Индию, к людям, которых понимала, к людям своей крови.
Проблемой было то, что нынешние колонисты были в подавляющем большинстве индийцами. Они добровольно вызвались участвовать в программе колонизации именно потому, что Вирломи предстояло стать губернатором их колонии; некоторые сообщили ей, что участвовали в лотерее, пытаясь получить шанс на перелет. Когда она с ними разговаривала, стараясь узнать их получше, то поняла, насколько это бессмысленно. Они так перед нею благоговели, что порой будто теряли дар речи или, напротив, выражались столь велеречиво, что шансы на сколь-нибудь искренний разговор тут же улетучивались.
Они все держались с ней как с богиней.
«Я чересчур хорошо исполнила свою задачу во время войны, – сказала она себе.
В культуре Индии поражение само по себе не было знаком немилости богов. Боги сами терпели поражения. Важно было то, как его воспринимать. И тут уж ничего не поделаешь – Вирломи сохранила достоинство и поэтому в глазах своих людей встала вровень с богами.
Не исключено, что это поможет лучше ими управлять. Но возможно, однажды иллюзии рухнут, и этот день обернется кошмаром.
Группа колонистов из Хайдарабада обратилась к ней с петицией. «Планету назвали Ганг, в честь святой реки, и это правильно, – сказали они. – Но нельзя ли нам запечатлеть также и место происхождения многих из нас, с юга? Мы говорим на телугу, а не на хинди или урду. Нельзя ли нам получить часть этой новой колонии, которая принадлежит всем нам?»
Вирломи ответила им на свободном телугу (в свое время она выучила его, потому что не смогла бы полностью объединить Индию, говоря лишь на хинди и английском), что сделает все, что позволят ей колонисты.
То была первая проверка ее лидерства. Она прошла по всей базе, помещение за помещением, спрашивая у всех, согласны ли они дать первому поселению на планете имя Андхра – по названию штата, чьей столицей является Хайдарабад.
С этим предложением согласились все. Название планеты будет Ганг, а первым поселением станет Андхра.
– Нашим языком должен стать общий, – сказала она. – У меня разрывается сердце оттого, что приходится поставить его выше прекрасных языков Индии, но мы обязаны говорить друг с другом на одном языке. Ваши дети дома должны учить общий как первый язык. Вы можете учить их также хинди, телугу или любому другому языку, но общий – в первую очередь.
– Язык господ, – сказал пожилой мужчина.
Прочие колонисты тут же закричали ему, чтобы он проявлял к Вирломи уважение.
Но она только рассмеялась:
– Да. Язык господ. Однажды покоренные Британией, потом еще раз – Гегемонией. Но это язык, которым мы все владеем. Индийцы – потому что англичане так долго нами правили, а впоследствии у нас было много делового взаимодействия с Америкой; неиндийцы – потому что владение общим является обязательным требованием для всех участников полета.
Пожилой мужчина тоже засмеялся.
– Значит, ты помнишь, – сказал он. – У нас более долгая история с этим так называемым общим, чем у кого бы то ни было, кроме самих англичан и американцев.
– Мы всегда могли выучить язык завоевателей и сделать его собственным. Наша литература становится их литературой, а их литература – нашей. Мы говорим на нем по-своему, и мысли за их словами – они тоже наши. Мы – те, кто мы есть. Язык ничего не меняет.
Так она говорила колонистам из Индии. Но были и другие колонисты, примерно пятая часть общего их числа, родом из других мест. Кто-то из них выбрал ее за известность, потому что ее борьба за свободу захватила их воображение. В конце концов, она являлась создателем Великой Индийской стены, а потому считалась знаменитостью, и многие лишь по этой причине последовали за ней.
Но были и те, кто оказался приписан к колонии Ганг простым жребием. Решение о том, что более четырех пятых колонистов могут иметь индийское происхождение, принял лично Графф. Его директива была краткой: «Может настать день, когда колонии будут организованы отдельной группой людей. Но общий закон для первых колоний: все люди являются равноправными гражданами. Позволяя вам организовать общество, почти целиком состоящее из индийцев, мы идем на риск. Лишь политические реалии Индии позволяют мне отойти от обычной политики: доля людей одной национальности в колонии превышать одну пятую. Мы получили требования от кенийцев, жителей Дарфура, курдов, кечуа, майя и других групп, которые чувствуют необходимость обзавестись родиной, которая станет исключительно их, и ничьей больше. А раз мы даем такую возможность индийцам Вирломи, почему же тогда не им? Неужели им понадобится вести кровопролитную войну, для того чтобы… и так далее и так далее. Потому я считаю необходимым ввести двадцатипроцентную квоту для неиндийцев, и мне нужно знать, что они действительно будут равноправными гражданами».
«Да-да, полковник Графф, я сделаю все, как вы говорите. Даже после того, как мы доберемся до Ганга и мы окажемся на расстоянии световых лет друг от друга, я сдержу данное вам слово. Я буду поощрять межнациональные браки, равное обращение со всеми и настою на том, чтобы английский – прошу прощения, общий – стал языком для всех.
Но, несмотря на все мои усилия, эти двадцать процентов будут поглощены. Через шесть поколений, пять, а может, и три прилетевшие на Ганг гости найдут индийцев со светлыми волосами, рыжих индийцев, индийцев с усыпанной веснушками белой кожей и кожей эбонитово-черной, увидят африканские и китайские лица, и все равно каждый из колонистов скажет: „Я индиец“ – и с удивлением воззрится на любого, кто станет возражать.
Индийская культура слишком сильна, чтобы ее можно было подчинить. Я правила Индией, действуя как индийцы, воплощая мечты жителей страны. Теперь я стану управлять колонией Ганг – городом Андхра, – заставляя индийцев соблюдать толерантность к другим. Но они сделают этих других друзьями и заставят думать по-нашему. Скоро эти другие поймут, что в странном новом мире мы, индийцы, будем местными жителями, а они окажутся в чужом монастыре со своим уставом и им придется „натурализоваться“ и стать частью нас. Это неизбежно. Таково веление человеческой природы, усиленное упрямством и терпением индийцев».
Тем не менее Вирломи постаралась достучаться до неиндийцев на базе бывшей Боевой школы.
Они достаточно хорошо ее восприняли. Сейчас ее свободное владение общим и ее сленгом Боевой школы сослужило ей неплохую службу. После войны сленг Боевой школы был подхвачен детьми всего мира, а Вирломи владела им свободно. Этот сленг интриговал детей и молодежь, а взрослых веселил. И не столько ее известность сделала ее «своей», сколько этот язык.
В казармах – нет, в общежитиях, которые раньше предназначались для новоприбывших учеников – «салаг», как их называли, – обнаружилась женщина с ребенком на руках, державшаяся отчужденно. Вирломи это не слишком расстроило – она не обязана быть всеобщей любимицей, – но вскоре, по мере того как вновь и вновь посещала эти общежития, ей стало ясно: Нишель Фирс не просто застенчива или нелюдима, она откровенно враждебна.
Заинтересовавшись ею, Вирломи попыталась разузнать о ней больше. Но биография женщины в ее деле была настолько обрывочной, что Вирломи сочла ее ложной; такое бывало, когда люди специально присоединялись к колонистам, чтобы оставить позади не только все свое прошлое, но и свою личность.
Однако прямо поговорить с Нишель не представлялось возможным. Ее лицо немедленно застывало в дежурной улыбке, а на вопросы она отвечала лаконично или вообще не отвечала; когда ответов не было, она улыбалась, стиснув зубы, и за ее оскалом чувствовалась ярость, так что Вирломи не стала нажимать.
Но она наблюдала за тем, как Нишель реагирует на разговоры с остальными. Нишель всегда держалась неподалеку, но не становилась частью группы. Казалось, ее выводят из себя, раздражают (что отчетливо проявлялось в языке тела) любые упоминания о Гегемоне, то есть Питере Виггине, о войнах на Земле, о Свободных людях Земли или о министерстве по делам колоний. А имена Эндера Виггина, Граффа, Суриявонга и, что было особенно заметно, Джулиана Дельфики – Боба, – казалось, заставляют ее плотнее прижимать к себе ребенка и нашептывать ему на ухо какие-то заклинания.
Вирломи, просто чтобы проверить свои подозрения, сама произносила некоторые из этих имен. Определенно, Нишель Фирс никоим образом не участвовала в войне лично: люди Питера не узнали ее по фотографии, когда Вирломи направила запрос. И все же Нишель, казалось, принимает события недавнего прошлого очень близко к сердцу.
К концу подготовительного этапа Вирломи пришло в голову проверить еще одно имя. Она ввернула его в разговоре с бельгийской парой, постаравшись, чтобы это прозвучало достаточно близко к Нишель – в пределах слышимости. «Ахиллес Фландре», – сказала Вирломи, упомянув одного из наиболее известных бельгийцев в новейшей истории. Разумеется, пара обиделась и стала отрицать, что он на самом деле бельгиец, и Вирломи поспешила сгладить обиду, одновременно наблюдая за Нишель.
Реакция женщины была сильной, о да, хотя сначала показалась такой же, как всегда: плотнее прижать к себе ребенка, уткнуться носом ему в голову, что-то прошептать.
Но затем Вирломи осознала разницу: Нишель не напряжена. Она не раздражена. Она нежна с ребенком, ласкова с ним и выглядит вполне счастливой. Она улыбается.
И шепчет имя «Ахиллес Фландре», снова и снова.
Это настолько ошеломило Вирломи, что она захотела подойти к Нишель и закричать: «Да как ты смеешь преклоняться перед этим монстром!»
Но Вирломи слишком ясно осознавала собственные чудовищные деяния. Между нею и Ахиллесом имелись различия, да, но и сходства было немало, и не ей предъявлять ему счета. Итак, эта женщина испытывала к нему благосклонность. Что с того?
Вирломи покинула казармы и вновь принялась за поиски. Ни единой записи о том, что Ахиллес хоть раз был в тех местах, где мог встретить эту женщину – определенно американку. Вирломи не могла представить, чтобы Нишель говорила по-французски, даже плохо. Она не казалась достаточно образованной – подобно большинству американцев, она говорила только на одном языке, отрывисто, но зато громко. Ребенок никоим образом не мог быть ребенком Ахиллеса.
Но это нужно было проверить. Поведение женщины слишком явно указывало на такую вероятность.
Вирломи не позволила Фирсам, матери и ребенку, погрузиться на корабль и лечь в стазис, пока не получила результаты сравнительного генетического анализа ребенка и имеющихся данных о генах Ахиллеса Фландре.
Совпадения не было. Ахиллес никоим образом не мог быть отцом.
«Ну что же, – подумала Вирломи. – Женщина странная. Она представляет проблему. Но не такую проблему, с которой не справится время. Вдали от Земли все, что могло бы делать ее сторонником этого чудовища, постепенно уйдет. Она поддастся дружественному давлению прочих колонистов».
Или не подчинится и в этом случае накажет саму себя – а те, чью дружбу она отвергла, подвергнут ее гонениям. И в том и в другом случае Вирломи придется озаботиться этим вопросом. Сколько проблем может вызвать одна женщина среди тысяч колонистов? Нишель Фирс никак не тянет на лидера, за ней никто не пойдет. А значит, ее влияние не стоит преувеличивать.
Вирломи распорядилась дать зеленый свет погружению Фирсов в стазис. Но из-за задержки получилось так, что они все еще бодрствовали, когда Графф явился поговорить с теми, кто не собирался ложиться в стазис. Таких оказалось около сотни – большинство предпочли стазис, – и заботой Граффа было дать всем им ясно понять, что капитану корабля принадлежит абсолютная власть на борту.
– Вы будете делать все, о чем попросят члены экипажа, причем незамедлительно, – сказал Графф.
– А не то – что? – спросил кто-то.
Вопрос прозвучал скорее испуганно, чем вызывающе.
– Капитан властен над жизнью и смертью, в зависимости от серьезности нарушения. И он единственный судья, который будет решать, насколько это нарушение серьезно. Апеллировать не к кому. Я ясно выражаюсь?
Все все поняли. Некоторые из колонистов даже изменили решение, в последнюю минуту выбрав полет в стазисе, – не потому, что намеревались организовать мятеж, а потому, что им не понравилась идея годами лететь с кем-то, кто имеет над ним такую власть.
Когда встреча подошла к концу, стало шумно: некоторые пошли к столу, за которым принимались заявки на пересмотр решения о погружении в стазис, многие разошлись по своим помещениям, но и вокруг Граффа столпилось довольно много людей. Известность, разумеется, манит; ведь Графф был едва ли не столь же знаменит, как Вирломи.
Вирломи и сама двинулась к выходу, когда услышала громкий шум – множество охов и восклицаний разом – от людей, окруживших Граффа. Она посмотрела в его сторону, но не могла понять, что происходит. Графф просто стоял там и кому-то улыбался и казался совершенно невозмутимым. И только взгляды – острые взгляды стоящих рядом с ним людей привлекли ее внимание к женщине, которая, тяжело дыша, пробиралась к выходу из зала, отдаляясь от толпы вокруг Граффа.
Разумеется, этой женщиной была Нишель Фирс, как обычно, с малышом Рэндаллом на руках.
Впрочем, что бы она ни сделала, – очевидно, Граффа это не задевало. Хотя других явно затронуло.
И все же сам факт, что Нишель нашла возможность столкнуться с Граффом, вызывал беспокойство. Ее враждебность ведет к действиям; это плохая новость.
Но почему она не проявляет столь явной враждебности в отношении меня? Ведь я столь же известна, как и…
«Известна чем? Тем, что Гегемония повергла меня, принудив сдаться в плен. А какие враги выступали против меня? Суриявонг. Питер Виггин. И с ними – весь цивилизованный мир. Практически те же люди, которые стояли против Ахиллеса Фландре, люди, которые его ненавидели.
Неудивительно, что она добровольно вызвалась лететь в мою колонию, а не в какую-то другую. Она считает меня родственной душой, полагая, что у нас общие враги. Она не понимает – или, по крайней мере, не понимала раньше, когда записывалась в колонисты, – что я согласна с теми, кто меня победил, что я признала свою неправоту, что меня нужно было остановить. Я не Ахиллес. Я не похожа на Ахиллеса».
Если бы небеса захотели наказать Вирломи за то, что прикинулась богиней, алкала власти и объединила Индию, они не смогли бы придумать более жестокой кары, чем заставить всех и каждого считать ее похожей на Ахиллеса – и любить ее за это.
По счастью, Нишель Фирс была единственной, кто так считал, – и она никому не нравилась, потому что ей самой никто не нравился. Что бы она там ни думала, все это на Вирломи никак не могло повлиять.
«Я упорно продолжаю себя в этом уверять, – подумала Вирломи. – Значит ли это, что в глубине души странные взгляды этой женщины влияют уже на меня?»
Разумеется, влияют.
«Сатьяграха. Я вынесу и это».
