Мы встретились в воскресенье в половине восьмого утра в кафе Каналетас, куда Фермин пригласил меня на завтрак. Нам подали кофе с молоком и булочки, которые, даже густо намазанные маслом, имели некоторое сходство с пемзой. Нас обслуживал официант с эмблемой «Фаланги» на лацкане пиджака и с тонкими аккуратно подстриженными усиками. Он что-то напевал, не переставая, и когда мы поинтересовались причиной его хорошего настроения, ответил, что накануне стал отцом. Мы с Фермином искренне поздравили его, а он настоял на том, чтобы преподнести нам в подарок по сигаре и просил нас выкурить их за здоровье его первенца. Мы заверили счастливого папашу, что так и сделаем, Фермин, нахмурив брови, искоса поглядывал на официанта, и я начал подозревать, что он что-то замышляет.

Во время завтрака Фермин положил начало трудовому дню доморощенных детективов, в общих чертах обрисовав проблему.

— Итак, вначале завязывается искренняя дружба между двумя мальчишками, Хулианом Караксом и Хорхе Алдайя, одноклассниками, как дон Томас и вы. Несколько лет все идет хорошо, они неразлучны, и впереди у них целая жизнь. Но в какой-то момент между ними возникает конфликт, положивший конец этой дружбе. Выражаясь языком салонных драматургов, этот конфликт предстает в обличье женщины, и имя ему — Пенелопа. Совсем как у Гомера. Вы следите за моей мыслью, Даниель?

Но в моей голове в этот момент звучали только последние слова Томаса Агилара, произнесенные накануне вечером: «Не вздумай причинить вред моей сестре». Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

— В 1919 году Хулиан Каракс отправляется в путешествие в Париж, ну ровно как всем известный Одиссей, — продолжал свой рассказ Фермин. — Судя по письму, подписанному рукой Пенелопы, которое Хулиан так и не получил, девушка в это время находится под домашним арестом в своем собственном доме по не совсем понятным мне причинам, а дружба между Караксом и Алдайя приказала долго жить. Более того, как становится понятным из письма Пенелопы, ее брат Хорхе поклялся, что убьет своего старого друга Хулиана, если снова встретит его. Прекрасные слова, чтобы подвести итог столь долгой и крепкой дружбе, не правда ли? Не нужно быть Пастером, чтобы понять: ссора и разрыв между друзьями — прямое следствие любовных отношений, возникших между Пенелопой и Хулианом.

Мой лоб покрылся холодным потом. Я чувствовал, как кофе с молоком и какая-то закуска, которую я только что проглотил, встали у меня поперек горла.

— Таким образом, нам остается предположить, что Каракс так и не узнал, что случилось с Пенелорой, ведь ее письмо не попало в его руки. Его след теряется где-то в туманном Париже, где Хулиан влачит призрачное существование, работая пианистом в варьете и одновременно терпит крах как романист, чьи произведения так и не были оценены по достоинству ни критиками, ни публикой. Годы, которые Каракс провел в Париже, покрыты завесой тайны. Все, что от них осталось, — это забытые и предположительно уничтоженные произведения. Нам известно, что в какой-то момент Хулиан решается на брак с загадочной богатой дамой, которая в два раза старше его. Этот брачный союз, если верить свидетельствам, представляется скорее актом милосердия или дружбы со стороны смертельно больной женщины, нежели романтической авантюрой. Богатая покровительница Каракса, тревожась за неопределенное финансовое будущее своего протеже, решает оставить ему все свое состояние и покинуть этот бренный мир, окруженная ореолом славы меценатства и любви к искусству. Эти парижане — они все такие.

— Возможно, это была истинная, чистая любовь, — попытался возразить я прерывающимся от волнения голосом.

— Послушайте, Даниель, вы хорошо себя чувствуете? Bы так внезапно побледнели, и пот катится градом…

— Все в порядке, — солгал я.

— Ну, так вернемся к нашей истории. Вот что я скажу вам, Даниель. Любовь — она как колбаса: бывает филейная, а бывает и вареная. Это уж кто какую предпочитает, как говорится, дело вкуса. Каракс заявляет, что не достоин ничьей любви, и за все те годы, что он провел в Париже, нам не известно ни об одной его интрижке или любовной связи. Конечно, мы не можем отрицать, и это кажется вполне очевидным, что раз уж ты работаешь в доме терпимости, наверняка первобытные инстинкты с лихвой покрываются сестринской взаимопомощью со стороны работниц данного заведения, знаете, что-то вроде бонусов или рождественской лотереи. Но это лишь чистой воды предположения. Итак, вернемся к тому дню, когда официально объявляют о бракосочетании Каракса и его покровительницы. Именно тогда среди этого запутанного действа вновь появляется Хорхе Алдайя. Нам известно, что он связывается с издательством в Барселоне, чтобы выяснить местонахождение романиста. Спустя некоторое время, в утро своей предполагаемой, но так и не состоявшейся свадьбы, Каракс дерется на дуэли с неизвестным на кладбище Пер-Лашез, а потом бесследно исчезает. С этого момента все запутывается окончательно.

Фермин выдержал драматическую паузу, посмотрев на меня взглядом, обещающим весьма интригующее продолжение.

— Предположительно, Каракс пересекает испанскую границу и, в очередной раз демонстрируя свою ставшую притчей во языцех способность делать все исключительно вовремя и кстати, возвращается в Барселону в 1936 году, в те самые дни, когда вспыхивает гражданская война. Мы можем строить лишь смутные догадки о том, чем он занимается в последующие несколько недель и где живет. Предположим, около месяца он проводит в Барселоне, но за все это время так и не выходит на связь ни с кем из своих знакомых. Ни с отцом, ни со своей подругой Нурией Монфорт. Некоторое время спустя его находят мертвым с пулей в сердце на одной из улиц города. И вскоре на сцене появляется зловещий персонаж, желающий, чтобы его называли Лаином Кубером. Имя позаимствовано из последнего романа Хулиана Каракса, причем суть издевки заключается в том, что персонаж с этим именем — не кто иной, как сам владыка преисподней. Предполагаемый черт объявляет о своем намерении стереть с лица земли то немногое, что еще осталось от Каракса и уничтожить все его книги. Дабы превратить эту историю в законченную мелодраму, он является в облике человека без лица, обезображенного пламенем пожара, словно главный злодей какой-нибудь готической оперетты, и, чтобы окончательно сбить нас с толку, Нурия Монфорт узнает в нем по голосу Хорхе Алдайя.

— Хотелось бы напомнить, что Нурия Монфорт мне солгала, — сказал я.

— Так и есть. Однако если она вас обманула, она сделала это, скорее всего, чтобы что-то скрыть, предположим, свою роль в событиях. Причин сказать правду — раз-два и обчелся, зато мотивов для вранья не счесть. Послушайте-ка, с вами точно все в порядке? У вас лицо стало цвета галисийского сыра…

Я помотал головой и, едва сдерживая тошноту, помчался в туалет, где и оставил весь свой завтрак, вчерашний ужин и добрую часть злости и раздражения, которые накопились во мне за эти дни. Умывшись ледяной водой, я взглянул на свое отражение в зеркале, на мутной поверхности которого кто-то нацарапал: «Хирон — козел». Когда я вернулся за столик, Фермин уже стоял у барной стойки, расплачиваясь по счету и обсуждая футбольный матч с официантом, который нас обслуживал.

— Вам лучше? — спросил он. Я молча кивнул.

— Это у вас давление резко упало, — сказал Фермин. — Возьмите-ка «Сугус», помогает от любой болезни.

Когда мы вышли из кафе, Фермин стал настаивать на том, чтобы мы отправились в школу Святого Габриеля на такси, ведь погода стоит такая, что хоть мемориальную доску в ее честь на стену вешай, а потому грех забираться в метро, мы ведь не крысы, чтобы по тоннелям шастать.

— Но такси до Сарриа обойдется нам в целое состояние, — попытался возразить я.

— Спокойно, за все платит касса взаимопомощи кретинов, — объяснил Фермин. — Тот патриот в кафе ошибся со сдачей, и мы с вами разжились деньжатами. Кроме того, судя по вашему виду, вам сейчас только под землю лезть и не хватало.

Обеспеченные не совсем законным способом добытыми средствами, мы остановились на углу Рамбла де Каталунья и стали ждать такси. Нам пришлось пропустить несколько машин, так как Фермин заявил, что раз уж он решил поехать на автомобиле, то это должен быть, по меньшей мере, «Студебеккер». Прошло целых пятнадцать минут, прежде чем появилась машина его мечты, которую Фермин и остановил, бурно жестикулируя и оглашая воздух громкими воплями. В такси он захотел сесть на переднее сиденье, что дало ему возможность вступить в дискуссию с шофером по поводу якобы отправленного в Москву золота республиканцев и Иосифа Сталина, который, как оказалось, был идеалом и заочным духовным гуру таксиста.

— Этот век дал миру только трех великих людей: Долорес Ибаррури, Манолете и Хосе Сталина, — провозгласил таксист, явно намереваясь посвятить нас в детальные подробности жизни и деяний блистательного Товарища.

Я удобно расположился на заднем сиденье такси и почти не слушал разглагольствований водителя, глядя в открытое окно и наслаждаясь свежим воздухом. Фермин, испытывая прямо-таки детский восторг от поездки, подначивал водителя, изредка прерывая захватывающее повествование о советском вожде, в которое пустился наш провожатый, вопросами весьма сомнительного свойства.

— Я слышал, он страдает сильным воспалением простаты, с тех пор как проглотил косточку от мушмулы, и теперь ему удается справлять малую нужду, только когда ему поют «Интернационал», — словно невзначай обронил Фермин.

— Все это чистой воды фашистская пропаганда, — заявил таксист еще более ревностно. — Товарищ Сталин здоров как бык, а уж когда он мочится, Волга пересыхает от зависти.

Политические дебаты не прекращались в течение всего пути по Виа Аугуста и далее в верхнюю часть города. День постепенно разгуливался, свежий бриз с моря окрашивал небо ярко-синими красками. Добравшись до улицы Гандушер, таксист свернул направо, и автомобиль медленно пополз вверх по бульвару Бонанова.

Школа Святого Габриеля возвышалась над кронами деревьев в самом конце узкой извилистой улочки, идущей вверх от Бонанова. Фасад здания, сплошь испещренный стрельчатыми окнами, похожими на острия кинжалов, напоминал готический дворец из красного кирпича, весь в сводах и башенках, острые грани и выступы которых виднелись сквозь кроны платанов. Мы отпустили такси и углубились в пышный сад, полный фонтанов, украшенных позеленевшими от времени херувимами и весь в переплетениях бесконечных каменных дорожек, теряющихся среди деревьев. По пути к главным воротам Фермин ввел меня в курс дел в этом учебном заведении, прочитав очередную поучительную лекцию, на этот раз по социальной истории.

— Несмотря на то, что сегодня все здесь напоминает мавзолей Распутина, школа Святого Габриеля была в свое время одним из самых престижных учебных заведений Барселоны, однако во времена Республики ее слава несколько померкла. Нувориши тех времен, промышленники и банкиры, чьим отпрыскам многие годы отказывали в приеме в эту школу только из-за того, что от их фамилий так и несло новизной, решили создать собственные школы, где к ним и их деньгам относились бы с должным почтением и где они сами, эти новые люди новой Испании, в свою очередь могли отказывать детям других. Деньги — они ведь как любой вирус: едва он проник в человека и начал разлагать его, он уже вновь в поиске новой жертвы и свежей, неиспорченной крови. В нашем бренном мире громкие имена забываются раньше, чем успеваешь цукат дожевать. В пору своего расцвета, между 1880-м и 1930-м, в школу Святого Габриеля принимали только сливки общества — деток старинных и знатных фамилий с тугими кошельками. Алдайя и иже с ними поступали в этот суровый интернат, дабы подружиться и сплотиться с себе подобными, посещая мессу и изучая всемирную историю, чтобы потом самим повторять ее ad nauseam.

— Но Хулиан Каракс был не из их компании, — заметил я.

— Иногда в подобных выдающихся учебных заведениях выделяют одну или две стипендии для детей садовника или, например, чистильщика обуви, таким образом демонстрируя всему свету величие духа и поистине христианскую щедрость, — объяснил Фермин. — Ведь самый надежный способ обезопасить себя от бедняков — приучить их подражать богатым. Вот он, этот яд, которым капитализм ослепляет тех, кого…

— Только не вздумайте излагать теперь свою социальную доктрину, Фермин. Если вас услышит один из этих священников, нас выгонят отсюда взашей, — оборвал я его рассуждения, заметив, что двое святых отцов с любопытством, но и с опаской наблюдают за нами, стоя на ступенях лестницы, ведущей к парадному входу в школу, и тут же спросил себя, слышали ли они хоть малую часть нашей беседы с Фермином.

Один из священников подошел к нам, вежливо улыбаясь и скрестив руки на груди с величием, достойным самого епископа. На вид ему было около пятидесяти, и худоба и редкая шевелюра делали его похожим на хищную птицу. Святой отец взирал на нас пристальным взглядом, и от него исходил сильный запах одеколона и нафталина.

— Добрый день. Я — отец Фернандо Рамос, — объявил он. — Чем могу служить?

Фермин протянул ему руку, которую священник несколько секунд внимательно рассматривал, прежде чем решился пожать, все еще прячась за своей ледяной улыбкой.

— Позвольте представиться: Фермин Ромеро де Торрес, консультант-библиограф фирмы «Семпере и сыновья», рад приветствовать ваше высокопреосвященство. А это мой соратник и по совместительству друг, Даниель, подающий большие надежды молодой человек, к тому же ревностный христианин.

Отец Фернандо продолжал пристально рассматривать нас. Я почувствовал огромное желание провалиться сквозь землю.

— Очень рад, сеньор Ромеро де Торрес, — любезно ответил священник. — Могу я поинтересоваться, что привело столь замечательных господ в наше скромное заведение?

Я решил вмешаться в разговор, прежде чем Фермин выдаст святому отцу очередную несусветную глупость и нас выгонят отсюда пинками.

— Отец Фернандо, мы пытаемся разыскать двух бывших учеников школы Святого Габриеля: Хорхе Алдайя и Хулиана Каракса.

Отец Фернандо поджал губы, одна его бровь удивленно поползла вверх.

— Хулиан умер пятнадцать лет назад, а Алдайя уехал в Аргентину, — сухо сказал он.

— Bы были с ними знакомы? — спросил его Фермин.

Острый взгляд святого отца по очереди остановился на каждом из нас, прежде чем священник решился ответить.

— Мы были одноклассниками. Могу я спросить, почему вас это интересует?

Я замешкался, пытаясь придумать ответ на вопрос отца Фернандо, но Фермин опередил меня.

— Дело в том, что к нам в руки попало несколько предметов, принадлежащих или, вернее сказать, принадлежавших когда-то (ибо юридическая сторона вопроса в данном случае не вполне ясна) вышеупомянутым персонам.

— А какого рода эти предметы, о которых вы говорите, позвольте полюбопытствовать?

— Умоляю вашу милость принять как должное наше вынужденное молчание на этот счет, так как, Бог тому свидетель, данная материя изобилует значительным числом поводов для неразглашения, и мы не хотели бы смущать вашу непоколебимую совесть и поистине ангельское неведение, а также нарушать то доверие, которым нас удостоили ваше светлейшество и тот орден, который вы представляете с таким мужеством и терпением, — выпалил Фермин на одном дыхании.

Отец Фернандо, потрясенный таким красноречием, в замешательстве не сводил с него глаз. Я воспользовался моментом, чтобы возобновить беседу, пока Фермин еще не перевел дыхание.

— Предметы, которые имеет в виду сеньор Ромеро де Торрес, носят исключительно семейный характер: сувениры и тому подобные вещи, обладающие чисто сентиментальной ценностью. То, что мы хотели бы у вас попросить, святой отец, если, конечно, это не слишком вас обременит, это рассказать нам все, что вы можете вспомнить о Хулиане и Хорхе Алдайя во времена их учебы в этой школе.

Отец Фернандо все еще смотрел на нас с некоторым подозрением. Было очевидно, что наших объяснений явно недостаточно для того, чтобы снискать его доверие и помощь и оправдать наш столь неприкрытый интерес к этому делу. Я бросил отчаянный взгляд на Фермина, надеясь, что его осенит и он найдет какой-нибудь ловкий ход, чтобы завоевать расположение священника.

— Знаете, а ведь вы чем-то напоминаете мне Хулиана в молодости, — вдруг сказал отец Фернандо.

У Фермина загорелись глаза. Вот оно, подумал я. Но на эту карту нам придется поставить все.

— Да, от вас ничего не скроешь, ваше преподобие, — провозгласил Фермин, старательно изображая крайнее изумление. — Ваша проницательность поистине безжалостно сорвала с нас маску и вывела на чистую воду. Я нисколько не сомневаюсь, что такой великий человек как вы, станет кардиналом или даже папой.

— О чем вы говорите?

— Разве это не очевидно, ваша светлость?

— По правде говоря, нет.

— Можем ли мы рассчитывать на тайну исповеди?

— Но здесь сад, не исповедальня.

— Нам будет достаточно вашей деликатности, свойственной любому ревностному служителю церкви.

— Я к вашим услугам.

Фермин глубоко вздохнул и с грустью во взгляде посмотрел в мою сторону.

— Даниель, мы не можем продолжать обманывать этого святого человека, слугу Господа нашего.

— Конечно, нет… — растерянно согласился я. Фермин подошел поближе к отцу Фернандо и прошептал ему доверительно:

— Отче, у нас есть самые веские основания подозревать, что наш друг Даниель — незаконный сын покойного Хулиана Каракса. В этом и кроется причина нашего интереса к его прошлому, чтобы воссоздать его и вернуть память о безвременно почившем патриции, которого богини судьбы так жестоко отобрали у бедного мальчугана.

Отец Фернандо уставился на меня, онемев от изумления.

— Это правда?

Я кивнул. Фермин похлопал меня по спине с огорченным видом.

— Только взгляните на него: бедняжка, ищущий утраченного родителя в туманных глубинах памяти! Есть ли на свете более душераздирающее зрелище? Разве я не прав, ваша святейшая милость?

— Но есть ли у вас доказательства, подтверждающие подобные подозрения?

Фермин взял меня за подбородок и повернул к священнику мое лицо, словно монету, которой собирался заплатить.

— Каких еще доказательств жаждет ваше преподобие? Эта физиономия — самое убедительное и неопровержимое свидетельство предполагаемой родственной связи, а точнее, отцовства.

Священник, казалось, все еще сомневался.

— Вы поможете мне, святой отец? — умоляющим голосом произнес я, лукаво улыбаясь про себя. — Пожалуйста, ради бога…

Дон Фернандо вздохнул, заметно смутившись.

— Думаю, в этом не будет греха, — сказал он, наконец. — Что именно вы хотите знать?

— Все, — ответил Фермин.