Вставляя ключ в замок, я ощутил на своих пальцах легкое дуновение холодного воздуха из отверстия в замочной скважине. На двери в бывшую комнату своего сына сеньор Фортунь установил огромный засов, почти в три раза больше щеколды на входной двери. Донья Аурора наблюдала за мной с некоторой опаской, словно я собирался открыть ящик Пандоры.

— У этой комнаты окна выходят на улицу? — спросил я.

Консьержка отрицательно покачала головой:

— Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.

Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму.

— Господи Иисусе… — прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.

Присев на корточки у секретера, я пальцами провел по глубоким царапинам на дереве. Я пытался представить себе руки Хулиана, вырезающего эти иероглифы, значение которых, известное только ему одному, затерялось где-то во времени. В глубине секретера я нашел стопку тетрадей и стакан с карандашами и ручками. Взяв одну тетрадь, я мельком пролистал ее. Какие-то рисунки, слова, математические примеры, обрывочные фразы, цитаты из книг, незаконченные стихи… Все тетради казались одинаковыми. Некоторые рисунки повторялись страница за страницей, обретая новые штрихи и оттенки. Мое внимание привлекла фигура человека, который словно состоял из языков пламени. Другое изображение представляло собой то ли ангела, то ли змею, обвившую крест. И в каждой тетради я находил множество набросков, в которых угадывался силуэт огромного дома, странного, украшенного башнями и готическими сводами. Штрихи и линии были четкими и уверенными, молодой Каракс обладал недюжинным талантом рисовальщика, но все рисунки так и остались эскизами.

Я уже собирался положить последнюю тетрадь на место, как вдруг что-то выскользнуло из нее и упало мне под ноги. Это была фотография той самой девушки с полуобгоревшей картинки. Девушка была запечатлена в великолепном саду, а сквозь кроны деревьев проступали очертания дома, наброски которого я только что видел в тетрадях Каракса. Я сразу узнал его: это был особняк «Эль Фраре Бланк» на проспекте Тибидабо. На оборотной стороне фотографии от руки было написано:

Я спрятал ее в карман, закрыл секретер и улыбнулся консьержке.

— Уже посмотрели? — спросила она, торопясь поскорее уйти из этого странного места.

— В общем да, — сказал я. — Вы говорили, что некоторое время спустя после отъезда Хулиана в Париж на его имя пришло письмо, но сеньор Фортунь велел вам его выбросить…

Консьержка мгновение колебалась, но потом утвердительно кивнула:

— То письмо я спрятала в ящик комода в гостиной, на случай, если француженка когда-нибудь вернется. Оно все еще должно быть там.

Мы подошли к комоду и открыли верхний ящик. Конверт цвета охры лежал в груде остановившихся часов, потерянных пуговиц и монет, вышедших из обращения лет двадцать назад. Взяв конверт, я внимательно осмотрел его.

— Вы читали письмо?

— Да за кого вы меня принимаете?

— Не обижайтесь, это было бы естественно, принимая во внимание данные обстоятельства. Ведь вы думали, что бедняга Хулиан умер…

Пожав плечами, консьержка, не глядя на меня, пошла к двери. Воспользовавшись моментом, я спрятал конверт в карман пиджака и закрыл ящик.

— Послушайте, вы только не подумайте ничего плохого… — сказала, остановившись, привратница.

— Да нет, ну что вы. О чем там говорилось?

— Письмо было о любви. Почти как в радиосериалах, но только намного печальнее, это точно. Похоже, что все в нем — правда. Я чуть не расплакалась, когда читала его.

— У вас такое доброе сердце, донья Аурора.

— А вы сущий дьявол.

В тот же вечер, простившись с доньей Ауророй и пообещав регулярно сообщать ей все, что мне удастся разузнать о Хулиане Караксе, я направился к управляющему домом. Сеньор Молинс, знававший когда-то и лучшие времена, прозябал теперь в пыльном кабинете, погребенном в полуподвале на улице Флоридабланка. Молинс был тучен и улыбчив, он крепко сжимал в зубах недокуренную сигару, которая, казалось, приросла к его усам. Было невозможно определить, спит он или бодрствует, так как дышал он со свистом, похожим на храп. У него были жирные прилизанные на лбу волосы и плутоватые маленькие глазки. Сеньор Молинс был одет в костюм, за который ему не дали бы и десяти песет на рынке Лос Энкантес, но его жалкий вид с лихвой компенсировал кричащий галстук гавайской расцветки. Судя по обстановке, его контора теперь годилась лишь на то, чтобы управлять мышами в катакомбах Барселоны времен Реставрации.

— У нас тут небольшой ремонт, — пояснил Молинс извиняющимся тоном.

Чтобы сойти за своего я пару раз будто невзначай обронил имя доньи Ауроры, намекая на то, что наши семьи много лет дружат домами.

— Да, в юности она многим вскружила голову, — с мечтательным видом начал Молинс. — С годами она располнела, впрочем, и я уже не тот, что прежде. В вашем возрасте я был настоящий Адонис. Девушки на коленях умоляли, чтобы я проявил к ним благосклонность, а то и ребенка сделал. Нынешний-то двадцатый век — дерьмо. Так чем могу быть вам полезен, молодой человек?

Я рассказал ему более или менее достоверную историю о своем предполагаемом дальнем родстве с семьей Фортунь, и уже спустя несколько минут пустой болтовни Молинс, покопавшись в своих архивах, нашел мне адрес адвоката, занимавшегося делами Софи Каракс, матери Хулиана.

— Так… Хосе Мария Рекехо, улица Леона XIII, 59. Правда, всю корреспонденцию мы каждые полгода отсылаем до востребования на центральный почтамт на Виа Лаетана.

— Вы знакомы с сеньором Рекехо?

— Кажется, говорил раза два по телефону с его секретаршей. Вообще-то, все дела с ним я веду по переписке, и занимается этим моя секретарша, она сейчас в парикмахерской. У нынешних адвокатов нет времени ни на что, они не те, что были раньше, во времена моей молодости. В этой профессии уже не осталось истинно благородных людей.

Оказалось, что и заслуживающих доверия адресов нынче тоже не осталось. Мне было достаточно бросить взгляд на карту города на столе управляющего, чтобы мои сомнения подтвердились: адреса, по которому якобы находилась контора адвоката Рекехо, не существовало. Я так и сказал сеньору Молинсу, но тот воспринял эту новость как анекдот.

— Да бросьте! — сказал он, смеясь. — Что я вам говорил?! Одни проходимцы.

Управляющий от смеха согнулся в своем кресле и снова громко всхрапнул.

— У вас есть номер этого почтового ящика?

— Тут в картотеке записано 2837, хотя я никогда не могу разобрать цифры, нацарапанные моей секретаршей, ну вы же понимаете, эти женщины не способны к математике, они годятся только на…

— Могу я взглянуть на карточку?

— Разумеется, смотрите.

Он протянул мне листок. Цифры вполне можно было разобрать. Номер почтового ящика до востребования был указан как 2321. Я в ужасе представил себе, как же должна вестись бухгалтерия в этой конторе.

— Вы часто общались с сеньором Фортунем, пока он был жив? — спросил я Молинса.

— Ну, постольку-поскольку. Суровый был тип. Помню, когда я узнал, что француженка от него сбежала, я пригласил его пойти вместе с моими приятелями поразвлечься с девочками в одном шикарном заведении, здесь, рядом с Ла Палома. Ну, чтобы немного его подбодрить, понимаете? Ничего более. И представляете, с того дня он больше ни словом со мной не перемолвился, даже на улице здороваться перестал, словно мы и не знакомы вовсе. Как вам такое?

— Просто слов нет. Ну, а что еще вы можете рассказать мне о семье Фортунь? Вы их хорошо помните?

— То были совсем другие времена, — пробормотал Молинс, и в его голосе послышались ностальгические нотки. — Я ведь знал и старого Фортуня, основавшего мастерскую. Ну, а о сыне что я могу сказать… Вот его жена была страх как хороша. Какая женщина! И порядочная, да, несмотря на все слухи и сплетни, что о ней ходили.

— Например, о том, что Хулиан не был законным сыном Фортуня?

— А вы-то сами откуда об этом знаете?

— Как я уже сказал, я их родственник. Про это всем известно.

— Всем не всем, а доказательств тому нет.

— И все же люди говорят…

— Да людям лишь бы кудахтать. Нет, человек произошел не от обезьяны, он произошел от курицы.

— Так что же все-таки об этом говорили?

— Не желаете пропустить стаканчик? Отличнейший ром, из Игуалады, но опьяняет как карибский…

— Пожалуй, нет, благодарю, но я составлю вам компанию. И я с удовольствием послушаю ваш рассказ…

Антони Фортунь, которого все называли шляпником, познакомился с Софи Каракс в 1899 году возле собора Барселоны, где он только что дал обет святому Евстафию, который, среди великого множества святых, славился невзыскательностью и особым усердием в помощи в делах сердечных. Антони Фортуню уже исполнилось тридцать, но он все еще был холост и страстно мечтал жениться, причем немедленно. Софи, молодая француженка, жила тогда в пансионе для девиц и давала частные уроки фортепьяно и сольфеджио отпрыскам знатных семей Барселоны. У нее не было ни семьи, ни имущества, ничего, кроме молодости и музыкального образования, которое ей дал отец, пианист из театра в Ниме, прежде чем скончался от туберкулеза в 1886 году. Антони же, напротив, был на пути к процветанию. Незадолго до того он унаследовал дело своего отца — известную шляпную мастерскую на Сан-Антонио, где и научился ремеслу, которому мечтал когда-нибудь обучить сына. Софи Каракс казалась ему хрупкой, красивой, юной, покладистой и весьма способной к деторождению. Святой Евстафий не обманул ожиданий Фортуня: после четырех месяцев настойчивых ухаживаний Софи приняла его предложение. Сеньор Молинс, друг деда Фортуня, предупреждал Антони, что он женится неизвестно на ком, что, хотя Софи и кажется хорошей девушкой, этот брак слишком ей выгоден и лучше подождать хотя бы год…Но Антони лишь отвечал, что уже достаточно знает о своей будущей жене, а все остальное его не волнует. Они поженились в часовне Пино и провели свой трехдневный медовый месяц на курорте Монгат. Утром накануне отъезда шляпник пришел к сеньору Молинсу и, настаивая на том, чтобы это осталось строго между ними, попросил посвятить его в тайны супружеской опочивальни. Тот, саркастически усмехнувшись, предложил Фортуню расспросить обо всем таком саму новобрачную. Молодожены вернулись в Барселону, не проведя на курорте и двух дней. Соседи говорили, что Софи плакала, поднимаясь по лестнице. Висентета через несколько лет решилась поведать, что, по рассказам Софи, шляпник к ней и пальцем не притронулся, а когда она сама проявила инициативу и хотела соблазнить его, Фортунь стал обзывать ее проституткой, крича, что ему отвратительны все те непристойности, которые она ему предлагает. Через шесть месяцев Софи объявила мужу, что ждет ребенка. От другого мужчины.

Антони Фортунь, много раз видевший, как его отец избивает мать, в данных обстоятельствах сделал то же самое, ибо счел такое поведение наиболее уместным. Он остановился только тогда, когда понял, что еще один удар просто убьет Софи. Но, даже полумертвая от побоев, Софи отказалась назвать имя отца ребенка. Антони Фортунь, руководствуясь одному ему понятной логикой, решил, что речь идет не о ком ином, как о дьяволе, ведь ребенок был плодом греха, а грех, как известно, имеет только одного отца: сатану. Таким образом, убежденный, что в стенах его дома и в чреве его жены поселился грех, шляпник, как одержимый, принялся везде развешивать кресты и распятия: на стенах, на дверях комнат, даже на потолке. Когда Софи увидела, как муж завешивает крестами спальню, куда он сам ее выселил, она ужасно перепугалась и, со слезами на глазах, спросила, не сошел ли он с ума. Фортунь, ослепленный яростью, обернулся и дал ей пощечину. «Ты такая же шлюха, как и все!» — кричал он, пинками выгоняя супругу на лестничную площадку, предварительно исполосовав до полусмерти ремнем. На следующий день, когда Антони открыл входную дверь, чтобы спуститься вниз, в мастерскую, Софи вся в крови лежала у порога, дрожа от холода. Врачам так и не удалось вылечить многочисленные переломы правой руки. Софи Каракс больше никогда не садилась за пианино. У нее родился мальчик, и она назвала его Хулианом в память о своем отце, Жюльене Караксе, которого потеряла слишком рано, — впрочем, как и все в своей жизни. Фортунь хотел было выгнать ее из дома, но решил, что скандал не слишком благоприятно отразится на его бизнесе. Никто не станет покупать шляпы у человека с репутацией рогоносца. Это было бы нелепо. Софи переехала в холодную темную спальню в задней части дома, где и родила сына с помощью двух соседок по лестничной площадке. Антони не появлялся дома три дня. Когда он, наконец, пришел, Софи объявила ему: «Это сын, которого тебе дал Господь. Если хочешь кого-то наказать, наказывай меня, но не это невинное создание. Ребенку нужен дом и отец. Мои грехи не имеют к нему никакого отношения. Умоляю, сжалься над нами».

Первые месяцы были для обоих самыми трудными. Антони Фортунь решил унизить жену, превратив ее в служанку. Они уже не делили ни стол, ни постель и не говорили друг другу ни слова, за исключением случаев, когда возникала необходимость уладить какие-то хозяйственные дела. Раз в месяц, обычно в полнолуние, Антони на рассвете являлся в спальню супруги и молча набрасывался на свою жену со страстью, но без достаточной сноровки. Пользуясь этими редкими и напоминавшими насилие моментами близости, Софи пыталась наладить отношения с мужем, шепча ему на ухо слова любви и одаряя умелыми ласками. Однако шляпник не был падок на подобные глупости, и все волнения страсти испарялись у него за считанные минуты, если не секунды. Сколько он ни задирал на ней ночную рубашку, его атаки ожидаемых плодов не принесли: Софи больше не беременела. Со временем шляпник перестал наведываться в спальню к своей жене и приобрел привычку читать до рассвета Священное Писание, стремясь найти в нем утешение и унять бушующую в душе бурю.

С помощью Евангелия шляпник пытался разбудить в своем сердце любовь к этому мальчику с серьезным проницательным взглядом, обожавшему надо всем подшучивать и всюду видевшему привидения. Но, несмотря на все свои старания, Фортунь не находил в маленьком Хулиане ни одной своей черты и не считал его родным сыном. Самого же Хулиана, казалось, не слишком интересовали ни уроки катехизиса, ни производство шляп. На Рождество он забавлялся тем, что по-своему переставлял фигурки в рождественских яслях и разыгрывал невероятные сцены, как три волхва похищали младенца Иисуса с весьма непристойными целями. Вскоре он увлекся рисованием, изображая ангелов с волчьими зубами, и выдумывал странные истории о призраках в плащах, появляющихся из стен и пожирающих мысли спящих людей. Со временем шляпник потерял всякую надежду направить этого мальчика на путь истинный. Хулиан не был одним из Фортуней и не мог им стать. Ему было скучно в школе, и он возвращался домой с тетрадями, полными изображений чудовищных существ, крылатых змей и оживших домов, которые передвигались, поглощая неосмотрительных прохожих. Уже тогда было ясно, что фантастический мир привлекает Хулиана намного сильнее, чем окружавшая его обыденная реальность. Из всех разочарований, которыми так щедро наградила его жизнь, ничто не ранило Антони Фортуня сильнее, чем этот ребенок, которого послал ему дьявол, чтобы вдоволь поиздеваться над ним.

В десять лет Хулиан объявил, что хочет стать художником, как Веласкес, так как мечтает создать шедевры, которые великий мастер не смог написать за всю свою жизнь, посвящая себя пустому, но вынужденному рисованию портретов слабоумных членов королевской семьи. Вдобавок, то ли для того чтобы скрасить одиночество, то ли в память об отце, Софи вздумала давать Хулиану уроки фортепьяно. Мальчик обожал музыку, живопись и прочие материи, начисто лишенные какой-либо выгоды с точки зрения сильной половины человечества. Хулиан очень быстро освоил начатки гармонии и решил, что сам будет сочинять музыку, а не следовать партитурам из учебников сольфеджио, что явно не было в порядке вещей. В то время Антони Фортунь еще полагал, что причина умственной неполноценности мальчика лежит в неправильном питании, поскольку, из-за кулинарных пристрастий матери, в его рационе было слишком много французских блюд. Всем известно, говорил он, что избыток сливочного масла приводит к моральному упадку и снижению восприимчивости. Отныне и впредь он навсегда запретил Софи использовать этот продукт в приготовлении пищи. Но результаты подобных ограничений оказались далеки от ожидаемых.

В двенадцать лет Хулиан постепенно утратил свой прежний лихорадочный интерес к живописи и Веласкесу, однако все проснувшиеся вновь надежды Фортуня оказались напрасными. Мечты Хулиана о Прадо сменились другим, еще более пагубным увлечением. Он обнаружил библиотеку на улице Кармен и использовал каждую минуту, свободную от работы в шляпной мастерской, чтобы приходить в это святилище книг и жадно проглатывать романы, стихи и труды по истории. За день до того, как ему исполнилось тринадцать, Хулиан заявил, что хочет стать каким-то Робертом Луисом Стивенсоном — по всему видно, иностранцем. Пусть радуется, заявил в ответ Фортунь, если его возьмут хотя бы в каменотесы. Именно тогда он окончательно убедился, что его сын — болван.

Часто по ночам, тщетно пытаясь заснуть, Фортунь в ярости ворочался в постели, размышляя над тем, как рушатся его надежды. В глубине души он любит этого мальчика, признавался он себе. И, хотя она этого не заслуживает, любит и эту дамочку, что предала его в первый же день их совместной жизни. Он любит их всем сердцем, но по-своему, правильной любовью. Он просил Бога только об одном: указать ему верный путь, чтобы все трое были счастливы, и желательно, чтобы это счастье было таким, как понимал его он, Антони Фортунь. Он молил Всевышнего подать ему какой-нибудь знак, сигнал, хоть намек на его присутствие, но Господь в своей безграничной мудрости, а может, просто утомленный бесконечными просьбами стольких страдающих душ, продолжал безмолвствовать. Пока Антони Фортунь терзался угрызениями совести и досадой, в соседней комнате медленно угасала Софи, наблюдая, как ее собственная жизнь тонет в потоке обмана, одиночества и вины. Она не любила мужчину, которому служила, но чувствовала, что принадлежит ему, и возможность бросить Фортуня и уехать куда-нибудь вместе с сыном казалась ей немыслимой. Она с горечью вспоминала о настоящем отце Хулиана и со временем научилась ненавидеть его и презирать все, что он собой воплощал, хотя это было именно то, чего она так страстно желала. Отсутствие разговоров супружеская чета Фортунь с избытком компенсировала скандалами. Оскорбления и взаимные упреки летали в воздухе как кинжалы, задевая любого, кто вставал на их пути, то есть чаще всего Хулиана. Шляпник никак не мог потом вспомнить, за что на этот раз избил жену. Он помнил только ощущение злобы и обжигающего стыда. Фортунь каждый раз клялся себе, что подобное впредь не повторится и что, если будет нужно, он сам сдастся властям, чтобы они заключили его под стражу.

Антони Фортунь верил, что с Божьей помощью сможет стать лучше, чем его собственный отец. Но рано или поздно его кулаки вновь обрушивались на Софи, и со временем Фортунь принял как нечто непреложное эту данность: раз она не может вполне принадлежать ему как супруга, он будет владеть ею, как палач своей жертвой. Так семья Фортунь прожила долгие годы, заставив замолчать собственные сердца и души, пока, наконец, от продолжительного безмолвия они не позабыли все слова, выражающие истинные чувства и не превратились в чужаков, живущих под одной крышей, — с ними случилось то, что случается во многих семьях, населяющих этот огромный город.

Было уже почти три часа, когда я вернулся в лавку. Войдя, я поймал на себе полный сарказма взгляд Фермина, устремленный с высоты приставной лестницы, на которой он стоял, наводя блеск на собрание «Национальных эпизодов» славного дона Бенито.

— Да я просто не верю своим глазам! А мы-то уж думали, вы отправились в Америку на поиски лучшей жизни.

— Я задержался по дороге. А где отец?

— Раз уж вы не явились вовремя, он сам отправился разносить оставшиеся заказы. Он поручил передать вам, что сегодня вечером едет в Тиану оценивать частное собрание книг одной вдовы. Ваш отец из тех, кто сражает таких клиентов наповал без единого слова. Он сказал, чтобы вы его не ждали и сами закрыли лавку.

— Он сердится?

Фермин покачал головой, спускаясь с лестницы с кошачьей ловкостью.

— Разумеется, нет. Ваш отец просто святой. Кроме того, он был очень доволен, узнав, что вы обзавелись невестой.

— Что?

— Ну и плут же вы, так долго скрывали. И ведь что за девушка, слушайте, один ее взгляд способен парализовать уличное движение! И вся такая утонченная, воспитанная. Сразу видно, ходила в хорошую школу, хотя во взгляде есть что-то порочное… Знаете, если бы мое сердце не было похищено Бернардой… Да ведь я вам еще не рассказал о нашем ужине… Вы только послушайте, искры летели, искры… Будто в ночь Святого Хуана…

— Фермин, — оборвал его я. — О чем, черт возьми, вы тут говорите?

— О вашей невесте.

— Нет у меня никакой невесты, Фермин!

— Ладно, сейчас вы, молодежь, называете это по-другому, «герлфренд» или там…

— Фермин, можно еще раз и сначала? О чем вы?

Фермин Ромеро де Торрес озадаченно посмотрел на меня, продолжая жестикулировать на сицилийский манер сложенными щепотью пальцами руки.

— Так вот. Сегодня вечером, час или полтора назад, к нам в лавку зашла юная особа и спросила вас. Ваш отец и ваш покорный слуга, мы оба при том присутствовали, и, отбросив все сомнения, я вас могу заверить, что девушка совсем не была похожа на привидение. Я могу вам описать даже ее запах: вроде лаванды, только более сладкий. Ну просто как свежеиспеченная сдобная булочка.

— Так значит, это булочка вам сказала, что она моя невеста?

— Ну, прямо не сказала, но улыбнулась как-то между прочим, словом, вы меня понимаете, и сказала, что ждет вас в пятницу вечером. Нам с вашим отцом все это показалось очевидным как дважды два.

— Беа… — прошептал я.

— Эрго: она существует! — обрадовался Фермин.

— Да, но она не моя невеста.

— Тогда не понимаю, чего вы ждете.

— Она — сестра Томаса Агилара.

— Вашего друга-изобретателя?

Я кивнул.

— Тем более. Да будь она хоть сестра Хиля Роблеса, девушка — просто прелесть. Я бы на вашем месте не терялся.

— У Беа есть жених, младший лейтенант. Он сейчас на действительной службе.

Фермин с раздражением вздохнул:

— Значит, вот как, и тут эта армия, язва на теле общества, племенной редут обезьяньего братства. Тем лучше, потому что так вы сможете с чистой совестью наградить его орденом рогоносца.

— Да вы бредите, Фермин! Беа выйдет за него, когда он вернется.

Фермин хитро улыбнулся:

— Ну, это еще как посмотреть. Мне почему-то кажется, что она за него не выйдет.

— Вы-то откуда знаете?

— О женщинах и других мирских делах я знаю поболе вашего, уж вы поверьте. Как учит доктор Фрейд, женщина всегда желает прямо противоположное тому, о чем думает или говорит, и это, если хорошенько подумать, не так уж и страшно, ведь мужчина, как говорит Перогрульо, напротив, подчиняется только голосу плоти или желудка.

— Не морочьте мне голову вашими сентенциями, Фермин. Если хотите что-то сказать, говорите прямо и покороче.

— Ладно, подвожу итог всему вышесказанному: девочка выглядела вовсе не так, словно собирается выйти за этого вашего героя.

— Да что вы? И как же она выглядела?

Фермин пододвинулся ко мне с заговорщицким видом.

— Похоже, в ней есть нездоровое любопытство, — заключил он, загадочно поднимая бровь. — И заметьте, я говорю это как комплимент.

Фермин, как всегда, попал в самую точку. Побежденный, я попытался перебросить мяч на его сторону.

— Кстати, о нездоровом любопытстве, расскажите-ка мне о Бернарде. Удалось вам сорвать поцелуй?

— Обижаете, Даниель! Хочу напомнить: вы говорите с профессиональным соблазнителем, а что до поцелуев, так это оставим любителям и новичкам. Настоящую женщину нужно завоевывать постепенно. Это вопрос чистой психологии, как красивый финал в корриде.

— Значит, она оставила вас с носом.

— Фермина Ромеро де Торреса не оставит с носом даже сам Пиноккио. Дело в том, что мужчина, если вернуться к доктору Фрейду и выразиться фигурально, нагревается как лампочка: включили — докрасна, выключили — снова остыла. Женщина же, и это доказано наукой, нагревается как утюг, понимаете? На медленном огне, постепенно, как хорошая эскуделья. Но уж если нагрелась как следует, этот жар никто не остудит. Как домны Бискайи.

Термодинамические теории Фермина заставили меня призадуматься.

— Так вот что вы делаете с Бернардой? — спросил я его. — Нагреваете, как утюг на огне?

Фермин подмигнул:

— Эта женщина — как вулкан на грани извержения, она полна кипящей, как магма, страсти, но с сердцем святой, — сказал он, проводя языком по губам. — А чтобы провести еще одну параллель, скажу: она напоминает мне мою мулаточку из Гаваны, истово верующую сантеру. Но в глубине души я рыцарь, так что ситуацией не воспользовался и довольствовался целомудренным поцелуем в щечку. Видите ли, я никогда не тороплюсь. Всего лучшего на свете приходится ждать. Есть тут некоторые желторотые, уверенные, что если они положили руку женщине на задницу и она не возразила, то и дело в шляпе. Жалкие дилетанты. Сердце женщины — как лабиринт изысканных ощущений, бросающий вызов примитивному разуму прохвоста-мужчины. Если вы действительно желаете обладать женщиной, вы должны думать как она, и в первую очередь стараться покорить ее душу. Ну а все остальное, эта мягкая сладкая оболочка, лишающая нас рассудка и добродетели, приложится само собой.

Я встретил финал его речи торжественными аплодисментами:

— Да вы поэт, Фермин!

— Что вы, я сторонник Ортеги, и ко всему большой прагматик, потому что поэзия лжет, хотя и весьма красиво, а то, что говорю я, — чистая правда, простая как апельсин. Как говорил маэстро, покажите мне донжуана, я поскребу его хорошенько и перед нами окажется педик. То, о чем веду речь я — это постоянное, непреходящее. Беру вас в свидетели, что сделаю из Бернарды женщину если не достойную — этого ей и так не занимать, — то, во всяком случае, счастливую.

Я улыбнулся и кивнул. Его энтузиазм был заразителен, а аргументы и слог неоспоримы.

— Берегите ее, Фермин. У Бернарды такое доброе сердце, и она уже пережила столько разочарований.

— Вы думаете, я не знаю? Да у нее все на лбу написано, как печать совета попечителей военных вдов. Это говорю вам я, а у меня солидный опыт собственных неприятностей. Эту женщину я осчастливлю, даже если это будет последнее, что я сделаю в своей жизни.

— Даете слово?

Он протянул мне руку с достоинством рыцаря ордена тамплиеров, и я крепко ее пожал.

— Слово Фермина Ромеро де Торреса.

После обеда время в лавке тянулось бесконечно, покупателей не было, заглянула только парочка праздношатающихся прохожих. Видя такое дело, я сказал Фермину, что остаток дня он может быть свободен.

— Зайдите за Бернардой и сводите ее в кино или просто прогуляйтесь под руку по Пуэртаферриса, поглазейте на витрины, она это обожает.

Фермин, поймав меня на слове, бросился прихорашиваться в подсобку, где у него всегда хранились сменный комплект белья, несколько флаконов одеколона и прочих косметических средств в несессере, способном вызвать зависть самой доньи Кончи Пикер. Вышел он оттуда вылитым героем-любовником из какого-нибудь фильма, только вот мяса на костях у него было килограммов на тридцать меньше. Он облачился в старый костюм моего отца и фетровую шляпу на несколько размеров больше его головы. Эту проблему он с успехом решил, подложив под тулью несколько скомканных газетных листов.

— Кстати, Фермин, пока вы не ушли… Я хотел попросить вас об одном одолжении.

— Считайте что все уже сделано. Ваше дело приказать, мое — повиноваться.

— Только это между нами, договорились? Отцу ни слова.

Фермин улыбнулся от уха до уха:

— Ну и плутишка! Наверняка, это связано с той потрясающей девицей, угадал?

— Нет, речь идет об одном очень важном и запутанном расследовании. Как раз по вашей части.

— Я и в девушках тоже понимаю. Я это на тот случай, если вам нужен практический совет или что-нибудь в этом роде, ну, вы понимаете. Можете на меня положиться, в этом деле я как врач, кроме шуток.

— Буду иметь в виду. Но сейчас мне нужно узнать, кому принадлежит абонентский ящик на центральном почтамте на Виа Лаетана. Номер 2321. И, если возможно, кто забирает оттуда корреспонденцию. Сможете выяснить?

Фермин ручкой записал номер под носком на лодыжке.

— Как нечего делать. В этом мире нет такого государственного учреждения, которое сумело бы сохранить свои тайны от меня. Дайте мне несколько дней, и я представлю вам полный отчет.

— И помните о нашем уговоре: моему отцу ни слова.

— Будьте спокойны. Я в таких делах, как сфинкс Хеопса.

— Я вам очень признателен. А сейчас идите уже и хорошенько повеселитесь.

Я по-военному отдал ему честь, и он, лихо развернувшись, вышел из лавки с удалью петуха, направляющегося в свой курятник. Не прошло и пяти минут после его ухода, как звякнул колокольчик на входной двери. Я оторвал взгляд от колонок цифр: в лавку вошел какой-то человек в сером плаще и фетровой шляпе. У него были тонкие усики и стеклянно-голубые глаза, лицо расплылось в фальшиво-натянутой улыбке коммивояжера. Я пожалел, что нет Фермина, так как он одной левой умел отделываться от этих странствующих торговцев, пахнущих камфарой и пылью, время от времени забредающих к нам на огонек. Посетитель, снова одарив меня приторной улыбочкой, взял первый попавшийся том из стопки книг, лежавших на прилавке у входа. Все в этом странном человеке дышало нескрываемым презрением к тому, что его окружало. Уж ты-то не продашь мне ни булавки, подумал я.

— Сколько букв, а? — сказал он.

— Это книга. В книгах обычно бывает очень много букв. Чем могу быть вам полезен, сеньор?

Человек вернул книгу на место, рассеянно качая головой и явно игнорируя мой вопрос.

— Вот я и говорю. Читают те, у кого много времени и кому нечего делать. Например, женщины. Кто работает, тому не до сказок. Вкалывать надо. Как по-вашему?

— У каждого свое мнение. Ищете что-то из книг?

— Это не мнение, это факт. Люди не хотят работать — вот что сегодня происходит в этой стране. Слишком много бездельников, вам так не кажется?

— Не знаю, сеньор. Возможно. Здесь, как вы уже, наверное, заметили, мы всего-навсего книги продаем.

Посетитель подошел к прилавку, его бегающий взгляд обшаривал все вокруг, периодически встречаясь с моим. Внешность человека и его жесты мне показались смутно знакомыми, хотя я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. В нем было что-то от фигур, изображенных на картах ясновидцев и предсказателей, он был похож на персонажа, сошедшего с гравюр какого-нибудь первопечатника — такой же мрачный и будто накаленный добела, словно проклятие, облаченное в воскресный костюм.

— Если вы мне скажете, чем я могу быть вам полезен…

— Скорее это я пришел оказать вам услугу. Вы хозяин этого заведения?

— Нет. Оно принадлежит моему отцу.

— Имя?

— Мое или моего отца?

Странный человек посмотрел на меня, насмешливо улыбаясь. Надо же, улыбчивый какой, подумал я.

— То есть название «Семпере и сыновья» имеет отношение к вам обоим.

— Вы весьма проницательны. Могу я поинтересоваться, что привело вас сюда, если уж вас не интересуют книги?

— Причина моего визита — кстати, визита вежливости, — предупредить вас, что до меня дошли слухи о ваших связях с неблагонадежными людьми, в частности, с преступниками и извращенцами.

Я в остолбенении уставился на него:

— Что, простите?

Посетитель пристально взглянул мне прямо в глаза:

— Я имею в виду педерастов и воров. И не вздумайте сказать, что не понимаете, о чем речь.

— Боюсь, я действительно не имею ни малейшего представления, о чем вы толкуете, равно как и интереса продолжать слушать этот бред.

Человек молча кивнул, выражение его лица стало жестким и угрожающим.

— Ничего, перетопчетесь. Я полагаю, вы должны быть в курсе дел гражданина Федерико Флавиа.

— Дон Федерико — часовщик из нашего квартала, замечательный человек, и я очень сомневаюсь, что он может быть преступником, как вы утверждаете.

— Я говорил о педерастах. Мне известно, что этот голубок частенько наведывается в ваш магазин, предположительно, чтобы купить себе несколько слюнявых или даже порнографических книжонок.

— А вам-то что за дело, позвольте узнать?

Вместо ответа он вытащил из кармана бумажник и, раскрыв его, положил на прилавок. Там оказалось засаленное удостоверение полицейского с фотографией этого самого типа, стоявшего сейчас передо мной, только на фото он выглядел несколько моложе. Я прочел надпись: «Старший инспектор полиции Франсиско Хавьер Фумеро Альмуньис».

— Так что разговаривайте со мной с надлежащим уважением, молодой человек, не то я устрою вам и вашему отцу такое, что мало не покажется, за то, что торгуете здесь разной большевистской дрянью. Я понятно выражаюсь?

Я попытался что-то ответить, но слова застряли у меня в горле.

— Значит так, меня сюда привело не только это жалкое подобие мужика. Рано или поздно, он все равно окажется в отделении, как и все его дружки, а там уж я с ним разберусь. У меня есть информация, что в вашем магазине работает один мазурик, неблагонадежная личность самого низкого пошиба.

— Я не понимаю, о ком вы говорите, инспектор.

Фумеро вновь засмеялся своим лакейским и липким смешком старой сплетницы.

— Бог его знает, какое имя он взял себе сейчас. Несколько лет назад он назывался Вилфредо Камагуэй, мастер мамбо, и утверждал, что является экспертом колдовства Вуду, учителем танцев дона Хуана де Бурбона и любовником Маты Хари. Очень часто он присваивал себе имена послов, известных артистов и даже тореро. Мы в полиции уже со счета сбились.

— Сожалею, что не могу вам помочь, но я действительно не знаю никого по имени Вилфредо Камагуэй.

— Разумеется, не знаете. Но вы прекрасно понимаете, кого я имею в виду, не так ли?

— Нет, не понимаю.

Фумеро снова усмехнулся, и этот вынужденный манерный смех говорил о нем красноречивее любых слов:

— А вам нравится все усложнять, верно? Я пришел сюда как друг, чтобы предупредить: тот, кто пустит к себе в дом неблагонадежного, рискует сам обжечься, а вы обращаетесь со мной как с каким-то пройдохой.

— Очевидно, вы неверно меня поняли. Я очень благодарен вам за ваш визит и предупреждение, но я вас уверяю, что…

— Оставьте ваше дерьмо при себе. Да если бы у меня яйца зачесались, я врезал бы вам пару раз и закрыл бы к чертовой матери вашу лавочку. Но сегодня я добрый, так что делаю вам пока только предупреждение. С кем водиться — дело ваше. Раз вы предпочитаете воров и гомиков, значит, в вас самом есть что-то и от тех и от других. Что касается меня, то здесь все предельно ясно: либо вы со мной, либо против меня. Такова жизнь. Так на чем мы остановимся?

Я промолчал. Фумеро кивнул, вновь ухмыльнувшись:

— Прекрасно, Семпере. Вы сами так решили. Нехорошо мы с вами начинаем. Ну, если желаете проблем, вы их получите. Жизнь — она ведь не роман, понимаете? В жизни нужно решить, чью сторону принимаешь. А вы, вижу, свой выбор сделали: предпочитаете быть с ослами, которые вечно проигрывают, потому что ослы.

— Будьте так любезны, уходите.

Фумеро медленно направился к двери, улыбаясь своей многообещающей улыбкой:

— Мы еще увидимся. И скажите вашему другу, что инспектор Фумеро глаз с него не спустит. И передает ему большой привет.

Визит инспектора и его зловещие слова испортили мне вечер. Вначале я минут пятнадцать метался взад-вперед за прилавком, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу, потом наконец решился закрыть лавку раньше времени и побрел по улице куда глаза глядят. У меня из головы не выходили намеки и угрозы этого полицейского мясника. Я спрашивал себя, должен ли я рассказать отцу и Фермину о визите инспектора, и отчетливо понимал, что именно в этом и состоял коварный план Фумеро: посеять сомнения, страх и неуверенность. Я не собирался ему подыгрывать. Но, с другой стороны, намеки на прошлое Фермина меня встревожили. Я устыдился самого себя, осознав, что на какой-то миг поверил полицейскому. Все как следует обдумав, я решил похоронить этот эпизод в отдаленном уголке своей памяти и не обращать внимания на слова Фумеро. Уже по дороге домой я поравнялся с часовой мастерской. Дон Федерико приветливо махнул рукой из-за прилавка, знаками приглашая меня войти. Часовщик был очень любезным и улыбчивым человеком, он никого никогда не забывал поздравить с праздником, и к нему в любой момент можно было обратиться с просьбой помочь в каком-либо затруднительном деле. Дон Федерико Флавиа мог найти выход даже из самых сложных ситуаций. У меня мороз прошел по коже при мысли о том, что он занесен в черный список инспектора Фумеро. Я понимал, что должен предупредить дона Федерико о грозящей ему опасности, но не представлял себе, как это сделать, не вмешиваясь в дела, находящиеся вне моей компетенции. Смущаясь как никогда, я зашел в мастерскую и улыбнулся ему.

— Как дела, Даниель? Ну и вид у тебя.

— День неважный, — сказал я. — А вы как поживаете, дон Федерико?

— Кручусь как обычно. Часы стали делать все хуже, вот и приходится работать круглые сутки. Если так пойдет и дальше, мне понадобится помощник. Мое предложение не заинтересует, например, твоего друга-изобретателя? У него наверняка талант к такого рода делам.

Мне не составило особого труда представить реакцию отца Томаса Агилара на перспективу работы его сына в мастерской дона Федерико, имеющего в квартале вполне определенную репутацию.

— Я спрошу его об этом.

— Кстати, Даниель, у меня здесь будильник, который мне принес твой отец две недели назад. Не знаю, что он с ним сделал, но будет гораздо выгоднее купить новый, чем пытаться чинить этот.

Я вспомнил, что иногда душными летними ночами отец перебирался спать на балкон.

— Он упал у него с балкона на улицу, — сказал я.

— Мне тоже так показалось. Спроси отца, какой он хочет, у меня есть «Радиант» по вполне приемлемой цене. Слушай, если хочешь, возьми будильник домой и покажи. Если понравится, хорошо, а если нет — принесешь обратно.

— Большое спасибо, дон Федерико.

Часовщик упаковал будильник.

— Высокие технологии, — пояснил он, довольный, — Кстати, мне очень понравилась книга, которую мне продал Фермин, роман Грэма Грина. Этот ваш Фермин — просто кладезь знаний, отличный помощник.

Я кивнул:

— Да, у него настоящий талант.

— Я заметил, что Фермин никогда не носит часов. Передай, пусть заглянет ко мне, я ему что-нибудь подберу.

— Так и сделаю. Спасибо, дон Федерико.

Передавая мне будильник, часовщик внимательно посмотрел на меня, вопросительно вздернув брови.

— Ты уверен, что все в порядке, Даниель? Всего лишь плохой день и ничего больше?

Я вновь кивнул, стараясь улыбаться:

— Все в порядке, дон Федерико. Берегите себя.

— И ты тоже, Даниель.

Вернувшись домой, я увидел, что отец уснул на софе, уронив газету на грудь. Поставив на стол будильник и подложив под него записку: «Дон Федерико просил передать, что старый придется выбросить», я потихоньку проскользнул в свою комнату. Вытянувшись в темноте на постели, я быстро заснул, не переставая думать об инспекторе, Фермине и часовщике. Когда я проснулся, было уже два часа ночи. Выглянув из своей комнаты, я увидел, что отец с новым будильником удалился в свою комнату. В квартире было темно, и мир вокруг показался мне еще более мрачным и зловещим, чем накануне вечером. Я понял, что раньше не вполне верил в реальность существования инспектора Фумеро. Теперь мне казалось, что таких, как он, тысячи. Заглянув на кухню, я налил себе стакан холодного молока, размышляя о том, дома ли сейчас Фермин, все ли у него в порядке, не угрожает ли ему опасность.

Вернувшись в комнату, я попытался успокоиться и снова заснуть, но все мои усилия оказались тщетными: сон как рукой сняло. Я включил свет и решил повнимательнее рассмотреть письмо, адресованное Хулиану Караксу, которое все еще лежало в кармане моего пальто. Я положил конверт на стол прямо под лампу. Он был из пергаментной бумаги, с желтоватыми разрезанными ножом краями, мягкий на ощупь. Штамп, вернее, то, что от него осталось, был от 18 октября 1919 года, сургучная печать аккуратно отклеена, очевидно, стараниями доньи Ауроры. На месте печати можно было различить красноватое пятно, словно след от поцелуя, над которым еще читался адрес отправителя:

Открыв конверт, я достал письмо — сложенный вдвое листок цвета охры. Синие буквы складывались в слова и нервно скользили по бумаге, то почти исчезая, то вновь обретая цвет через каждые несколько слов. Все на этом листке несло на себе отпечаток прошлого: едва заметный след стоявшей на нем чернильницы, слова, нацарапанные тонким пером, плотная, шершавая на ощупь бумага. Расправив письмо на столе, я принялся читать его, затаив дыхание.