ГОРОД ТЕНЕЙ
1954

На следующее утро Фермин прилетел на работу на крыльях Купидона, улыбаясь и насвистывая болеро. При других обстоятельствах я бы полюбопытствовал, как они с Бернардой откушали, но в тот день я не был склонен к сантиментам. Отец договорился в одиннадцать утра доставить заказ профессору Хавьеру Веласкесу в его рабочий кабинет на Университетской площади. Поскольку у Фермина одно упоминание о сем заслуженном человеке вызывало аллергическую чесотку, я воспользовался этим обстоятельством и взялся отнести заказанные книги сам.

— Этот тип — зазнайка, развратник и фашистский прихвостень, — заявил Фермин, высоко воздев сжатый кулак как поступал всегда в порыве праведного гнева. — С его положением на кафедре и властью на выпускных экзаменах, он даже Пассионарию попытался бы употребить, подвернись она ему под руку.

— Не преувеличивайте, Фермин. Веласкес весьма неплохо платит, причем всегда заранее, и делает нам отличную рекламу, — напомнил ему мой отец.

— Это деньги, обагренные кровью невинных дев, — возмутился Фермин. — Бог свидетель, я никогда не спал с малолетками, и не потому, что не хотел или у меня не было такой возможности; это сейчас я выгляжу не лучшим образом, но я знавал и другие времена, когда был молод, красив и при власти — и какой власти! — но даже тогда, появись такая на моем горизонте и учуй я, что она не против, я всегда требовал удостоверение личности, а ежели такового не имелось — письменное разрешение родителей, чтоб не переступить законов нравственности.

Отец закатил глаза:

— С вами невозможно спорить, Фермин.

— Потому что если уж я прав, то прав.

Я взял сверток, который сам же приготовил накануне вечером: две книги Рильке и апокрифическое эссе о легких закусках и глубинах национального самосознания, приписываемое Ортеге, и оставил Фермина с отцом пререкаться по поводу нравов и обычаев.

День выдался чудесный: ясное лазурное небо, свежий прохладный ветерок, пахнувший осенью и морем. Больше всего я любил Барселону в октябре, когда неудержимо тянет пройтись, и каждый становится мудрее благодаря воде из фонтана Каналетас, которая в это время чудесным образом не пахнет хлоркой. Я шел легким шагом, поглядывая на чистильщиков обуви и мелких канцелярских крыс, возвращавшихся после утренней чашечки кофе, продавцов лотерейных билетов и на танец дворников, неторопливо и с таким тщанием орудовавших метлами, словно они взялись вымести из города все до последней пылинки. К этому времени в Барселоне стали появляться все новые автомобили, и у светофора на улице Бальмес я увидел по обе стороны конторских служащих в серых пальто, голодным взглядом пожиравших «студебеккер», словно это была только что вставшая с постели певичка. От Бальмес я поднялся до Гран Виа, где нагляделся на светофоры, трамваи, автомобили и даже мотоциклы с колясками. В витрине я увидел плакат фирмы «Филипс», возвещавший пришествие нового мессии, телевидения, которое, как утверждалось, в корне изменит нашу жизнь и превратит нас в людей будущего вроде американцев. Фермин Ромеро де Торрес, неизменно бывший в курсе всех изобретений, уже поделился со мной своими предположениями, к чему это приведет.

— Телевидение, друг Даниель, это Антихрист, и, поверьте, через три-четыре поколения люди уже и пукнуть не смогут самостоятельно, человек вернется в пещеру, к средневековому варварству и примитивным государствам, а по интеллекту ему далеко будет до моллюсков эпохи плейстоцена. Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умрет от хохота, банальных шуток и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый.

Кабинет профессора Веласкеса располагался на втором этаже филологического факультета, в глубине коридора, ведущего к южной галерее, с выложенным в шахматном порядке плиточным полом. Я нашел профессора у дверей аудитории, где он рассеянно слушал студентку с эффектной фигурой в тесном гранатовом платье, оставлявшем на виду икры, достойные прекрасной Елены, в блестящих шелковых чулках. Профессор Веласкес слыл донжуаном, и злые языки утверждали, будто духовное образование каждой девушки из приличной семьи не может считаться завершенным без традиционного уикенда в каком-нибудь отельчике на бульваре Ситжес с чтением александрийских стихов в обществе сего достойного наставника. Инстинкт коммерсанта подсказал мне, что не стоит прерывать их беседу; я решил выждать и, чтобы убить время, подвергнуть рентгеноскопии прелести удостоившейся высокого внимания ученицы. Возможно, приятная прогулка подняла мне настроение, возможно, сказались мои восемнадцать лет и то, что я провел куда больше времени среди муз, переплетенных в старинные тома, чем в компании девушек из плоти и крови, долгие годы казавшихся мне призраками Клары Барсело, но в тот момент, занятый изучением роскошного тела студентки, которую мог видеть только со спины, я представлял ее себе в трех проекциях классической перспективы, и у меня просто слюнки текли.

— О, да это Даниель! — воскликнул профессор Веласкес. — Слушай, хорошо, что пришел ты, а не тот шут гороховый, что в прошлый раз, ну тот, с фамилией тореадора, который был либо пьян, либо его просто следовало запереть, а ключ выбросить. Представляешь, ему вздумалось спросить меня об этимологии слова «препуций», причем сделал он это совершенно недопустимым тоном, с издевкой.

— Лечащий врач прописал ему какое-то кардинальное средство. От печени.

— Видимо, от этого он целый день ходит так и не проснувшись, — проскрипел Веласкес. — Я бы на вашем месте позвонил в полицию. Наверняка он у них на учете. А как у него ноги воняют… подумать только, сколько еще осталось здесь этих дерьмовых красных, которые не моются со времен падения Республики.

Я уже собирался придумать какое-нибудь оригинальное оправдание для Фермина, когда студентка, беседовавшая с профессором Веласкесом, обернулась, и у меня отвисла челюсть.

Она мне улыбнулась, и у меня вспыхнули уши.

— Привет, Даниель, — сказала Беатрис Агилар.

Я ей кивнул, онемев, когда понял, что исходил слюной по сестре моего лучшего друга, которой втайне побаивался и которую, как мне казалось, терпеть не мог.

— А, так вы, кажется, знакомы? — спросил заинтригованный Веласкес.

— Даниель старый друг семьи, — объяснила Беа. — И он единственный, кому хватило мужества сказать мне как-то, что я самоуверенная дура.

Веласкес потерял дар речи.

— Это было девять лет назад, — внес я поправку. — И я погорячился.

— Что ж, я до сих пор жду твоих извинений.

Веласкес от души рассмеялся и забрал у меня из рук пакет.

— Мне кажется, я здесь лишний, — сказал он, вскрывая его. — О, отлично! Слушай, Даниель, передай отцу, что я ищу книгу Франсиско Франко Баамонде под названием «Сид Кампеадор: юношеские послания из Сеуты» с предисловием и комментариями Пемана.

— Считайте, уже передал. Через пару недель мы вам что-нибудь сообщим.

— Ловлю тебя на слове, а теперь мне надо спешить: у меня еще встреча с тридцатью двумя невеждами.

Профессор Веласкес подмигнул мне и исчез в недрах аудитории, оставив нас с Беа наедине. Я не знал, куда девать глаза.

— Слушай, Беа, когда я тебя обозвал, по правде говоря, я…

— Я пошутила, Даниель. Мы тогда были детьми, а Томас и так тебе изрядно врезал.

— Да уж. До сих пор искры из глаз сыплются.

Беа улыбалась мне, кажется предлагая мир или по крайней мере перемирие.

— К тому же ты был прав, я действительно самоуверенна, а иногда и немного дура, — сказала Беа. — Я ведь не слишком тебе нравлюсь, Даниель, верно?

Вопрос совершенно сбил меня с толку, обезоружил и даже напугал тем, как легко утратить неприязнь к человеку, которого считаешь врагом, если он демонстрирует тебе дружелюбие.

— Это неправда.

— Томас говорит, что на самом деле я тебе не то чтобы не нравлюсь, просто ты не перевариваешь моего отца, а платить за это приходится мне. А его ты боишься. Я тебя не виню, его все боятся.

Вначале я был растерян, но вскоре уже улыбался и кивал:

— Выходит, Томас знает меня лучше, чем я сам.

— Не удивляйся. Мой брат всех нас насквозь видит, просто помалкивает. Но если вдруг однажды откроет рот, стены рухнут. Он очень любит тебя, знаешь?

Я пожал плечами и потупился.

— Он постоянно рассказывает о тебе, твоем отце, книжной лавке и об этом вашем приятеле, что теперь с вами работает. Томас полагает, что он не реализовавшийся гений. Порой мне даже кажется, что он считает своей настоящей семьей вас, а не нас.

Я встретил ее взгляд — твердый, открытый, спокойный. Не зная, что сказать, я просто улыбнулся. Она загнала меня в угол своей искренностью, и я отвел глаза и стал смотреть в окно.

— Не знал, что ты здесь учишься.

— Да, на первом курсе.

— Литература?

— Мой отец считает, что точные науки не для слабого пола.

— Да. Слишком много цифр.

— Мне все равно, я люблю читать, а кроме того, здесь можно познакомиться с интересными людьми.

— Как профессор Веласкес?

Беа криво улыбнулась:

— Я всего лишь на первом курсе, но знаю уже достаточно, чтобы видеть пройдох за версту, Даниель. Особенно людей его типа.

Я спросил себя, к какому, интересно, типу она относит меня.

— Кроме того, профессор Веласкес друг моего отца. Они оба члены совета Ассоциации защиты и развития сарсуэлы и испанской поэзии.

Я сделал вид, что весьма этим впечатлен.

— А как твой жених, лейтенант Каскос Буэндиа?

Улыбка исчезла.

— Пабло приедет через три недели в увольнительную.

— Ты, должно быть, рада.

— Да, очень. Он замечательный парень, хоть я и представляю себе, что ты о нем думаешь.

Это вряд ли, подумал я. Беа смотрела на меня немного настороженно. Я уже хотел сменить тему, но мой язык меня опередил.

— Томас говорит, что вы собираетесь пожениться и перебраться в Эль-Ферроль.

Она быстро кивнула:

— Как только у Пабло закончится служба.

— Тебе, должно быть, не терпится, — сказал я, и в голосе моем прозвучала издевка; голос вообще звучал вызывающе, я и сам не знал почему.

— Если честно, мне все равно. Его семье принадлежит там пара верфей, и Пабло возглавит одну из них. У него прирожденный дар руководителя.

— Это заметно.

Беа сдержала улыбку:

— Кроме того, после стольких лет Барселону я знаю вдоль и поперек…

Ее взгляд стал грустным, усталым.

— Как я поняла, Эль-Ферроль замечательный город. Полный жизни. А морепродукты там, говорят, просто фантастические, особенно крабы. — Беа вздохнула и покачала головой. Казалось, если бы не была такой гордячкой, она вот-вот заплачет от досады. Но она негромко рассмеялась. — Уж девять лет прошло, а тебе все еще нравится меня обижать, верно, Даниель? Что ж, давай, не смущайся. Я сама виновата, думала, что мы станем друзьями или сделаем вид, что стали, но, похоже, мне далеко до моего брата. Прости, что отняла у тебя время.

Она повернулась и пошла по коридору, ведущему к библиотеке. Я смотрел, как она шла по черным и белым плитам, а ее тень прорезала полосы света, струившегося сквозь оконные стекла.

— Беа, постой!

Проклиная свой характер, я бросился следом. Посреди коридора нагнал, схватив за руку. Ее взгляд обжег меня.

— Извини. Но ты ошибаешься: это не твоя вина, а моя. Это мне далеко до твоего брата, да и до тебя. А если я тебя обидел, то из зависти к этому придурку, что ходит у тебя в женихах, и от злости, что такая, как ты, готова последовать за ним хоть в Эль-Ферроль, хоть в Конго.

— Даниель…

— Ты ошибаешься во мне, мы можем стать друзьями, если теперь, зная, сколь малого я стою, позволишь мне протянуть тебе руку. И с Барселоной ты не права, полагая, что знаешь ее наизусть; берусь доказать, что это не так, если ты разрешишь мне показать тебе город.

Я видел, что ее лицо осветилось улыбкой, а по щеке скатилась тихая слезинка.

— Надеюсь, ты не врешь, — сказала она, — иначе я все расскажу брату, и он тебе голову оторвет.

Я протянул ей руку:

— Согласен. Друзья?

Она протянула мне свою.

— Во сколько у тебя заканчиваются занятия в пятницу? — спросил я.

Она на секунду задумалась:

— В пять.

— Ровно в пять я буду ждать тебя в галерее и, прежде чем стемнеет, докажу, что ты видела в Барселоне далеко не все и что не должна ехать в Эль-Ферроль с этим кретином, которого, как мне кажется, просто не можешь любить, а если ты все-таки сделаешь это, образ города будет преследовать тебя, и ты умрешь от тоски.

— Ты кажешься очень уверенным в себе, Даниель.

Я, никогда не знавший наверняка даже который час, с убежденностью невежды кивнул. Я смотрел, как она удалялась по бесконечному коридору, пока ее силуэт не растворился в сумраке теней, спрашивая себя, что же я делаю.