Въезжаем в нее, pardon, с Ленинградского шоссе, снова мимо моей церкви Всех Святых на Соколе. Как и раньше в Санкт-Петербурге, оставив черта в отдалении от ограды церковные под надзором строгих дядек его Петрушки и Селифана, мы пошли с Гоголем и богатырем нашим Богу помолиться. Печально глядел мой Гоголь, как крестятся люди одервеневшей рукой, силясь припомнить что-то милое, в детстве урывками подслушанное. Той порой в голову им лезут пионерские труба-барабан и сданный в вузе экзамен по атеизму, когда Иванов должен был охаять православие, Финкельштейн иудаизм, а Валиханов ислам. Стоят бедные, то ли как нашкодившие дети, то ли как унтер-офицерская вдова, что сама себя высекла. Стоят, обливаясь наконец теплыми слезами, и теплым воском оплывают свечи в руках их.

Но, по секрету говоря, у иных на лбу написан номер партбилета. Как стукнет лбом посильнее об пол, да еще Гоголь стрельнет исподлобья острым взглядом ему промеж бровей, так номер проступает явственнее, все равно как у эсэсовца под мышкою татуировка. И тут вдруг такой грех вышел. Поток-богатырь наклонился и говорит мне на ухо басовитым, как у генерала Лебедя, шепотом: «Заставь дурака Богу молиться, так он лоб расшибет. Коли будете ханжами, вырастите атеистов». Ох, прав, как всегда прав. Создаст же Бог головушку!

Замолк наш детинушка, поднял умную кудрявую голову, глядит на святых, изображенных обращенными к молящимся. И сам уж стал походить просветлевшим лицом сразу на всех святых, земле русской просиявших. Я тоже забылась, а как опомнилась, гляжу – в другой я церкви, и впереди народа государыня Елиcавета Петровна умиленно слушает поющий на клиросе хор. Снова я замечталась, и полетела душа моя над темными лесами, над тихими скитами, где подвизалися отцы пустынники и жены непорочны. Над покосившимися деревянными крестами часовенок чуть поболе деревенской баньки. Над светлыми озерами и плывущими мне навстречу островами, где живет райской птицей вера православная на недоступном для разорителя гнезде и откуда она опять чудом слетела на провинившуюся и прощеную землю нашу. Близко реют ее сильные крыла, поет она мне нездешним голосом, и мне ничего боле не надо. Бог даст день, и Бог даст пищу. Я не Марфа, а Мария у колен Христовых, и слово Божье хлеб мой.

Мы вышли из церкви, с трудом возвращаясь к суете жизни преходящей. Поток-богатырь опустил на могучую грудь головушку величиною с пивной котел и сказал смущенно: «Буйное я дитятко у господа Бога, а все одно любимое». Помолчал и еще подарил нас простодушной мудростью своей: «А хорошо бы Господь наш всеведущий сделал этим без вины виноватым на том свете какое-никакое послабленье. А эдак-то в аду и места не хватит, уж больно велик народ русский».

Гоголь едва приметно кивнул, занятый какими-то своими мыслями, да и я остановилась, оборотившись к церкви с подъятой для крестного знаменья рукой. Я думала о том, что на магический план церковной постройки, в архитектурных книжках изображаемый, приходится средоточие духовной энергии моего народа. Здесь, средь родным языком намоленных икон, мне место, и здесь будет искать меня глаз Божий. Я не сдам ни пяди этой территории, столь же драгоценной для меня, как тесное пространство православной церкви где-нибудь в Калифорнии для русского эмигранта – единственное, что осталось у него от терзаемой родины. Молись о тех, кто сердцу мил, чтобы Господь их сохранил. Я не соглашусь быть просто путаницей кишок. Ты есмь, и я уж не ничто. Не стану по мелочам спорить с инославцами, но твердо знаю одно – я не принадлежу бренности.

А вот и брат мой названый Поток-богатырь мне улыбается и говорит с уверенностью: «Супротив полного безверия любая вера лучше». Верно, голубчик. Отыди, лукавое отрицанье, я тебя не приемлю. Коли еще вякну противу новой русской церкви, суди ее Бог во всем ее несовершенстве, то будь я проклята двенадцатью господними праздниками. Никогда не отрекалась и никогда не отрекусь от расплывчатой веры своей – клянусь бычком, бодавшим меня во чреве матери. Коли придет мне последняя крайность, то и пострадаю за нее, но не дам более затоптать этот цветник духовный. И пусть помянут меня вместе со всеми «за веру Христову умученными».

Мы отошли от церковные обители на порядочное расстоянье. Тут-то враг господа Христа, коего до той поры Петрушка и Селифан с двух сторон держали в сторонке за рога, наконец получил возможность нам напакостить. Он крутанул башкой и поганым хвостом своим против часовой стрелки. Тотчас мы все шестеро оказались во временах, именуемых застойными, и увидели себя не более не менее как стоящими в очереди в мавзолей. Друг другу в затылок, прежде красная свитка, за ней Петрушка с Селифаном, скроившие идиотские рожи. Собственно, лица их редко мелькают в повествовании нашем. Главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены, разве кое-где касаются и легко зацепляют их. А это опять выходит поэма, как ни крути. Так вот, они, потом Гоголь с кривой улыбкой, полусонный Поток-богатырь и наконец я, грешная. А спереди и сзади народ наш православный, еще о своем врожденном православии не подозревающий.

Постояли этак немного. Гоголь сделал черту нетерпеливый знак. Черт замотал башкою и хвостом, караул пошел меняться каждую минуту, и вот уж мы входим в затхлый склеп сей. То-то Гоголю весел новый поворот мертвецкого сюжета. Тут Поток-богатырь проснулся, воззрился на мумию и так разинул рот свой, что того гляди залетит ворона. Ну, вышли мы. Детинушка нам и говорит в простоте: «Ведь это, братцы, грех. Нам Писанием велено строго признавать лишь небесного Бога. Ишь, завели кумирню языческую. Пожри, да же не бондеши на сковраде. А не много ль ему будет этой идольской чести? Мы честили князей, да не эдак. Пойдем-ка спеленаем мерзостную эту куклу в христианский саван, кликнем попа да похороним по чину, а вины его Господь весть». Тут вышел Анатолий Собчак и сказал богатырю нашему прочувствованно: «Что дерево трясти? Само в срок яблоко спадает спелое». Уговорили подождать. А что касается слов детинушки нашего, то пожри в данном случае означает не «съешь, пока тебя самого не съели», но принеси жертву, покуда не поджарили. Так язычники вотще принуждали православного князя. Это он вспомнил из летописи, голубчик наш, не токмо разумный, но и грамотный. Просто удивительно, как наш многопудовый найденыш иной раз становился на одну доску и с породившим его А. К., и с самим маэстро Гоголем.

По-моему, в этот третий наш приезд в Москву у ревизора Гоголя на уме инспекция по военному ведомству. Он все делает Селифану знак остановиться то возле штабного здания, то около ракетной академии имени Петра Великого. Смотрит, молчит. Форма новая, а там Бог его знает.

Видя замешательство Гоголя, я прихожу ему на помощь. Здесь ничего не увидишь, говорю. Чуть отъедем от Москвы к той же Купавне, там все сплошь милитаризовано. И мы отправляемся в Балашиху. Поспели туда в брежневское время. Глазеем на устрашающего вида баллистические ракеты, держащие весь мир на мушке, как Фернандель в фильме «Закон есть закон» держит пограничный городок. После узнали: это были муляжи для парада. Однако ж неустанно вращается огромный локатор – неусыпный глаз циклопический. Я объясняю спутникам своим, что в математической статистике существует ошибка первого и второго рода – отвергнуть верную гипотезу или принять ложную. Пропустить летящую на тебя ракету или выпустить ответную ракету по несуществующей цели, поразив при этом некую точку земного шара и развязав мировую атомную войну. Вторая ошибка считается тяжеле.

Увы, думаю я, вот так и всегда, вечно человек в сомнениях своих оказывается между Сциллой и Харибдой, или, по-русски говоря, промежду двух огней. Я полностью могу подписаться под нижеследующим замечаньем богатыря нашего, которое настоятельно повторю. Худо, когда под плитою с царским именем нет царственного праха, как уж случилось в русской истории. Еще горшая была бы ошибка, кабы мученическое имя убиенного Николая II не было начертано на плите, под коей истерзанный прах его поздно успокоился.

А нелегок и собственный мой выбор. Допустим, я научусь все вокруг видеть ясно и выражать столь же разумно, как братец мой Поток-богатырь, однако скромно промолчу всю оставшуюся жизнь. Это будет ошибка первого рода. Пусть, напротив, сварливый старческий задор возобладает над разумом моим, и я оскверню бумагу вздором – это будет ошибка второго рода. Несомненно, второе много хуже. Какое же бремя взваливаю я на свою совесть! Господи, наставь меня.

Опять рядом с нами прорезался А. К. Толстой, благодаренье Богу, в целости и сохранности, и декламирует шаловливо, enfant terrible:

Короче говоря, тут имела место ошибка второго рода.

И все приуготовления оказались тщетною предосторожностью. Так-то и наша милитаризация. Поток-богатырь потер заспанные глаза и произнес рассудительным тоном: «Никто-то на нас не нападет, лишь бы мы сами ни на кого не напали».

Мы поехали тихим шагом по небольшой Балашихе. Почтовые ящики брежневских времен, позднее вежливо упоминаемые как предприятия оборонки, являли картину внушительную. Нам пришлось использовать излюбленный наш прием невидимок для проникновения в здания их. Там все кипело. Огромное количество людей с высшим техническим образованьем, средней сытости, но в хорошей физической форме, сновали весь день взад и вперед, обеспечивая и координацию дел, и будущую чистую состыковку технических блоков всевозможных систем разведывательного, наступательного и заявляемого оборонительного характера тоже. Генералы, увешанные медалями, как породистые собаки, сидели со строгими лицами в пространных кабинетах, сквозь стены коих мы легко проходили. Выйдя на оскорбительно безобразные улицы Балашихи и вновь представ дружеским взорам нашим, Поток-богатырь, живая мораль на двух ногах в басне моей, одернул кафтан на одновременно и дебелом и ладном стане и высказался следующим образом: «Такую бы расторопность да за стены эти, да на доброе дело, да с Божией помощью, то ей бы и цены нет».

Покуда Гоголь молча дивился давно не виданной обстановке дела, хоть и недоброго, время опять соскользнуло на нонешнее, и зловещие здания почтовых ящиков, иные с глухими стенами без окон, начали ветшать на глазах наших. Военный бюджет стал напоминать плюшкинский халат с прорехой пониже. Люди, привычные к обстановке нервозной исполнительности и к постоянной глухой угрозе ответственности, вдруг оказались в вакууме. Тут с очевидностью обнаружилось, что они в основной своей массе патологически безынициативны. Поток-богатырь поглядел на них и вздохнул с грустью: «Этим-то холопьям свобода боком выйдет, а и новая наука впрок не пойдет».

Казалось, и прежде трудно было найти угрюмее улиц балашихинских. Теперь же ранее с грехом пополам державшийся убогий порядок рухнул, как подпиленный гусиный хлевец. От него остались только старые лозунги, пущенные по кромке крыш на выцветшей красной ткани, раздравшейся аки завеса в храме. Талая зима тянулась, пока мы тащились шагом вдоль сюрреалистичных домов с нарушенной системой отопления, заиндевелых холодным паром. Желтый, всегда желтый цвет их был запачкан печальными ранними сумерками и заводской гарью. Из форточек коммунальных кухонь без занавесок пахло невкусной стряпней. Улицы все оказались перекопаны давними осыпавшимися канавами. Скучно на этом свете, господа!

На удручающей улице балашихинской пристал к нам капитан Копейкин, только, мягко выражаясь, несколько другой и отнюдь не возбуждающий такого состраданья, как призрачный персонаж гоголевский. Этот был еще не стар, крепко стоял на обеих своих родных ногах, и повыше ног на нем красовались малоезженые форменные невыразимые сообразно чину его. Вцепившись мертвой хваткой в Гоголя, он требовал полного пенсиона внушительных размеров и при этом слался на незаконное свое увольненье из рядов вооруженных сил в ходе вялотекущей реформы их. Гоголь без колебаний отказал в протекции.