Наконец-то мы снова в Москве, и Селифан на козлах, и черт в кармане моем грызет гусиное перо. Проезжаем Краснохолмский мост. Бдительно заглядываю в ящик с песком, не подложил ли кто часом бомбы. По этому мосту не так давно я месяцами ходила ежедневно, любуясь на Кремль. Из бывшего нефтяного министерства в новый Минтоп, выцыганивать договора – пустые хлопоты в казенном доме. Я хочу устроить Гоголю экскурсию по казенным домам современной Москвы – пусть взглянет острым глазом. Поток-богатырь, с которым я дорогой успела побрататься, плетется позади, играя сегодня редкую роль пророка в отечестве своем.

Старый Миннефтепром, теперь Роснефть – бывший Вдовий дом на Софийской набережной. Перед окнами река и Кремль. Река властно требует кисти импрессиониста, Кремль пребывает в покое. Парадную дверь с реки открывали только для министра, но перед Гоголем она распахивается сама собой с той же легкостью, с какой вареники летели в рот Пацюку. Из старой пекарни Вдовьего дома пахнет сдобой. На крыше разоренной приютской церкви выросла береза. Про чиновников потом, одним чохом. Они во всех казенных домах России всех времен одним миром мазаны. В этом мог заново убедиться при посещении своем самый что ни на есть настоящий ревизор Гоголь.

Минтоп, советское здание запутанной планировки. Напротив торчат трубы старой ТЭЦ, напоминая что-то из Добужинского. В коридорах, при переходе из одного отсека сего непотопляемого дредноута в другой – автоматчики в камуфляже. Теперь в этих кабинетах избирательно подписываются бумаги, сулящие их получателю большие прибыли. То и могут принудить подписать с оружием в руках. Мы проходим незримо, черт отводит глаза охранникам.

Бывший Госплан СССР, теперь Минэкономики РФ. Бюро пропусков – пропуск оформляется только по заявке, вынесенной изнутри. Вертушки, помилуй бог как строго. Нам пришлось перелететь поверх турникета вместе с лошадьми нашими и въехать в бывший Госплан в бричке, подобно тому, как князь Игорь бывало въезжал верхом на сцену Большого театра, просто бери кисть да и рисуй. Но широченные коридоры и внушительных размеров лифты в здании Госплана вполне допускают такой способ передвижения.

Самое яркое впечатленье наше от бывшего Госплана – столовая, в которой можно сначала поесть, а потом заплатить. Тут уж даже мне не удалось сохранить аппетит свой в неприкосновенности до следующего случая. По уши сытый Гоголь достает из кармана царские деньги. Заморивший червячка черт вытаскивает месяц, который, стоя в очереди, мял и предъявил круглым как монетка, хотя до полнолунья еще далеко. Спасаться нам пришлось уже в бричке. Она неслась по гомерическим коридорам госплановским подобно колеснице Ахилла. А Юрий Маслюков, спутав все свои прошлые и будущие роли, возникал за каждым поворотом на пути ее, раскрылетившись растопыренными руками.

Чиновники. Они явили глазам нашим разительный контраст с кипеньем новой русской жизни за стенами казенных домов. Здесь ничто не изменилось. Чиновников ничуть не стало меньше. Напротив, популяция их, даром бременящая землю, выросла, по оценке моей на глаз, раза в полтора, хоть состав их обновился в очень и очень значительной степени. Они не сделались ничуть беднее или несчастнее. Нет, даже стали еще чище и сытее. Они по-прежнему ничем не были заняты, хоть все сидели на своих местах, положив перед собой какую-нибудь казенную бумагу. Старшие чины сохранили средневековое право подписи. Теперь, при наличии богатых фирм и богатых людей, оно приносит им даже больше доходу. Все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. Средние и младшие чины препятствуют совершенью дела в тех мелочах, которые до них касаются, доколе не получат мзды, приличной их чину. Поток-богатырь, бывалый уже в разных временах российской истории, почесал в кудрях своих всей пятерней и сказал с досадой: «Вот ничему путному от царских времен сохраниться не дали, а лихое-то споро».

Вытесненные из среды чиновной, лишившиеся щедрого жалованья, так же как и неправых доходов своих, по ночам оборотнями появлялись на улицах. Привыкшие пить кровь людскую в переносном смысле теперь реализовывали проклятую склонность свою физически. Один раз в сумерках такое чудовище, которое навряд ли и раньше было кротко, судя по нравам советского чиновничества, вскочило в бричку нашу. Пахнув на нас страшно могилою, со знакомым воплем «Твоей-то шинели мне и нужно!» оно как рысь село на загривок мне, укрытой шинелью кроткого Акакия Акакьевича, и почти уж успело впиявиться красными губами своими в мою онемевшую шею. Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, Селифан одним ударом оглушил упыря, другим же резко опустил назад верх брички нашей. Проснувшийся Поток-богатырь размахнулся могучей рукою своей и со словами «Сгинь, нечисть!» пришлепнул вурдалака на шее моей неначе комара. В честь благополучного одоления оборотня в бричке возник А. К. Толстой и прочел нам известную свою балладу на эту тему: «Когда в селах темнеет, смолкнут песни селян, и седой забелеет над болотом туман», и так далее, после чего самоликвидировался.

Черт наш незначительно перемотал в обратном направлении ленту времени, и мы вдоволь погуляли по Москве инфляционной – с чувством русского, у которого дела плохи. Инфляция хуже инфлюэнцы. Очереди стояли в обменные пункты, валюта доставалась первым. С удивительным упорством люди сами заваливали рубль. Сообща, будто сговорясь, рушили остатки шаткого своего благополучия. Плотину между двумя экономиками давно уж прорвало, поток давно схлынул, поверхности водные уравнялись, точка равновесия двух валют несомненно была пройдена. Курс уже сто раз бы установился, кабы не слепая паника недоверия к рублю, буквально топившая всю эту барахтавшуюся толпу людей. Как только намечалась запоздалая стабилизация на уже несправедливой отметке, тотчас какая-то мафиозная встряска ее сбивала. Орудием этой встряски и стала чеченская война. Те, кто сделал инфляцию инструментом небывалых масштабов наживы, охотно платили всякий раз часть неправедно нажитых денег за новую преступную якобы ошибку или новую вылазку с той или иной стороны на чеченском фронте. И все по новой, и общая нужда, а что крови-то, крови. Поток-богатырь поглядел-поглядел на это на все и говорит: «Хорошо бы наш храм Христа Спасителя не на такие-то разбойничьи деньги был построен». А еще он сказал так: «Были бы поумнее да подружнее, меньше бы потеряли и не столько б разбойникам отдали». Я тех же мыслей. Увы мне, я еще не дописала до конца подлинной истории нашего с Гоголем приключенья, как вся эта сказка про белого бычка началась снова.

К слову о деньгах грязно наживаемых. На улицах московских мы очень скоро научились распознавать запах простейших наркотиков. Для этого не нужно было обладать столь выдающимся носом, как у Гоголя. Напротив, чтобы его не чувствовать, нужно было бы вовсе лишиться носа подобно майору Ковалеву. Им густо несло из хрущевок, скупленных небогатыми кавказцами в рабочих районах. Зелье варили помногу, под окнами горами валялись мерзкие отжимки. Русские фабричные накачивались зельем и в полной отключке ехали в электричках с серыми одутловатыми лицами мертвецов, распространяя кругом тот же лекарственный дух. На тротуарах московских окраин мы часто видели сидящее на корточках лицо кавказской национальности с лежащим рядом туго набитым мешком. Вокруг густо стоял тот же запах, который ни с чем нельзя спутать, и нам становилось дурно уже мимо идучи. Всякий, кто вознамерился бы проверить содержимое такого мешка, тотчас преуспел бы в раскрытии преступленья. Вот подлинно, если бог хочет наказать, так отнимет прежде разум.

Попадавшиеся нам милиционеры были малы и слабы, как если бы их нарочно подбирали для игры в поддавки. Ходили они только по двое, иной раз и по трое. Когда бричка наша вечерами проносилась по улицам, злоумышленники стреляли нам по колесам, принимая ее в темноте, как раньше Борис Немцов средь бела дня, за диковинную иномарку. Селифан немало дивился этому обыкновению, прикидывая, доедет ли наше колесо при такой жизни до посуленной Сулы. Той порою в бричке рядом со мною вновь синтезировался А. К. Толстой, на этот раз просто подменив Гоголя, не успела я сморгнуть, и сказал милым барским голосом:

После чего аннигилировался, а Гоголь спокойно проявился из воздуха на глазах моих, как на фотобумаге «Унибром».

В царствование государя императора Александра II князь Петр Владимирович Долгоруков, коего жизненные правила и поступки иной раз вызывали недоуменье, так высказался: «Несовершенство законов Российской империи умеряется дурным их исполнением». Относительно дурного исполненья мы уже имели изрядное представление. В данный момент нас заинтересовала злободневность первой половины сего крылатого bonmot. И мы отправились в некое казенное здание, которое с частотою хорошего клипа принимало очертанья то нынешней Государственной Думы, то Верховного Совета Российской Федерации до шумного его разгона – наблюдать процесс современного законотворчества. Алексей Константиныч Толстой по дороге затесался в компанию нашу, как божия коровка в траву, и не преминул поиздеваться:

После сих слов у всех на глазах легкомысленно растаял в коридоре думском. Он был и впрямь не лучше одного из кузенов своих Жемчужниковых, что некогда серед ночи объездил в своем флигель-адъютантском мундире главных архитекторов Санкт-Петербурга с известием, будто Исакиевский собор провалился, и получил за то персональный монарший нагоняй. Такие донесения, как что де подрублен хвост Фальконетова коня, неуместны даже первого апреля. Позволительны же лишь тогда, когда льют колокол, качество звона коего напрямую зависит от масштабов пущеной небылицы.

В первом же думском комитете, или же комиссии Верховного Совета – и так и сяк – куда я смогла ревизора Гоголя со присными отвести, мы застали в самом разгаре процесс создания нефтяного законодательства. За окнами Белого дома, на высоком этаже которого мы временами находились, стояла у самого стекла грозовая тучка и погромыхивала. Сидящие в комнате были заняты всё тем же примелькавшимся мне делом – организацией фиктивной перекачки выделенных на разработку закона средств с тем, чтобы деньги в конце концов вернулись бумерангом процентов на восемьдесят к ним в карман. Мы, выражаясь языком юности моей, прошвырнулись по другим думским комитетам ли комиссиям Верховного Совета, то видимыми, а то и невидимыми, в зависимости от ситуации, и все то же, и все в том же духе. Черт в кармане моем злорадствовал: «А хороши ж будут законы ваши! Вот и живите по ним теперь». Поток-богатырь погрустнел и сказал: «Эх, кабы Волга-матушка да вспять побежала! А и где ж бы нам, братцы, взять честного дьяка? Его и раньше-то было днем с огнем искать». Вот так и однокурсник мой Паша Медведев говорил мне в лифте Белого дома.

В ходе второго нашего визита в Москву, в какой-то момент своего озорного времени мы впервые подъехали к моей хрущевочке на улице Тухачевского. На окнах ее красовались решетки, на балконе нагорожена была настоящая клетка от лиходея. Клетка-перевертыш, в которой должен сидеть человек порядочный, пока преступник разгуливает на свободе, верша разбойничий пир свой. Я поднялась по облупленной лестнице на невысокий второй этаж взять кой-какие забытые мелочи. Никто из спутников моих не изъявил желанья посетить убогое мое московское жилище – тесную квартирку, похожую на ячейку крематорского колумбария. Один черт по-прежнему болтался у меня в кармане, за неимением того, для чего карманы созданы, однако ж не был особо тяжел. Пока я наскоро ковырялась в шкафу, за окном резко и не вовремя стемнело. Я поняла, что время опять попало на точку разрыва, и насторожилась. На какой год оно соскочило, мы пока не знали. Оказалось, что на нехороший. Очень скоро пришлось мне вспомнить хармсовского человека с дубинкой и мешком, столь своевременно и бесповоротно покинувшего дом свой.

Мы не зажгли еще света, как послышался звонок в железную мою дверь. Я выглянула в глазок и увидала на тускло освещенной площадке людей в форме 37-го года, напоминающей о романтике ЧК, с эмблемой на левом рукаве. О, коварные мои решетки! Черт заметался, мы выскочили вдвоем на балкон. Единственное, что он сразу сообразил, так это вытянуть из бездонного кармана моего то, что ему сейчас было нужно – веревку. Он ловко привязал ее к решетке небольшого кухонного окна, поманил к нему из-под балкона богатыря нашего и стал делать преуморительные в другой ситуации знаки. Поток-богатырь, понятливый, ни дать ни взять Александр Лебедь, что окончил рязанское военное училище, где всех делают понятливыми, инструкцию осознал и принял к исполнению. Он напрягся и высадил решетку не хуже грузовика, используемого в тех же целях грабителями коттеджей.

Дальше черту осталось вытянуть из моего оволшебствленного кармана еще одно вервие, привязать его к переплету освобожденного окна, залезть самому в родной карман и вполголоса приказать мне спускаться. Поток-богатырь подстраховал меня внизу и похвалил далеко слышным богатырским шепотом: «Этая кобылка конем бы была, этой бы кобылке и сметы нет». Нехорошего вида автомобиль, стоящий поодаль, включил фары и завел мотор. Но тройка наша пустилась по дороге к Купавне таким славным аллюром, что куды тебе.