Мы стояли на утренней заре посеред деревни, похоже, что Смоленской губернии. Поток-богатырь уже был на ногах, потягиваясь богатырским потягом и выбирая солому из кудрей своих. Черт же прикинулся народником и уточнил заданный А. К. Толстым риторический вопрос придирчивым тоном: «Мужика вообще, что смиреньем велик». Но Поток возразил: «Есть мужик и мужик. Если он не пропьет урожаю, я тогда мужика уважаю». После сих слов А. К. Толстой опять испарился, как чеширский кот.

Тут пошли мы по деревне и в ужасе обнаружили, что заехали в советское время. Такого сраму с нами еще не случалось с самого отбытия нашего из Сулы. Мужика как такового в деревне не было. Зато в каждой избе было по бабе, вовсе одинокой или же с одним ребенком. Серед деревни висел кусок рельса на проволоке. Едва лишь мы ушли в другой конец, как рельс загудел, что твой вечевой колокол. Мы обернулись и увидали приехавшего на телеге колченогого мужика в пиджаке. Подоспел и грузовик, ведомый парнем-допризывником. Из изб потянулись к нему заспанные худые бабы. Перекинули без подмоги голенастые ноги в сапогах через борт грузовика, и он увез их.

Петрушка с Селифаном в удивлении заглядывали за избы, где сохли без ухода огороды величиной с овчинку. Ни яблоньки, ни смородинового куста. Редко где блеяла коза. Молчали считанные дети, глядя исподлобья. Остальное все было хорошо – и речка, и березы. Но не было жизни в этой деревне, будто чья-то железная рука мертвой хваткой держала ее за горло, не давая вздохнуть.

Заботливый черт разостлал нам скатерть-самобранку на покошенном лугу у речки. Вечером вернулись пеше наши горемычные бабы. Козьи хозяйки, не заходя к детям, похватали грабли и в сумерках гребли сено. Свою примеченную копешку, свою десятину – десятую копну своей козе за девять накошенных для колхоза – старательно утаптывали ногами, влезши на нее. Уже в темноте переговаривались с копны на копну, что де бригадир ткнет копны, найдет, какая плотнее, и отберет.

Переночевали на бабьих заветных копешках, все, включая богатыря нашего, и порядком умяли их. Чем свет бригадир явился, как черт по грешную душу. А вот и Павел Иваныч Чичиков, давно не видали. Делает вид, что вовсе не знаком с Гоголем, и черт ему не брат. Подсыпается к старосте – простите, бригадиру, – и спрашивает с приятной улыбкою вот так: «Скажи, любезнейший, ведь войны давно уж нет, а что души мужеского пола, должно быть поумирали от какой-то лишь сильный пол поражающей болезни? И много их так-то умерло?» – «Нет, барин, – ответствует староста, бишь бригадир, – они, аспиды, из армии не приходят, рядятся на стройку и получают паспорт». – «А что, братец, – не унимается Павел Иваныч, – другим крепостным барин паспорта не дает?» – «Известное дело, не дает», – бурчит бригадир, только не фонвизинский. «А что, голубчик, видать жизнь тут нелегка?» – «Это, барин, смотря кому», – отвечает бригадир уклончиво. «И есть умершие младенцы мужеского пола?» – «Их и живых не больно много, то и умерших не густо».

Пока Павел Иваныч выяснял с бригадиром, во что может оценить председатель колхоза мертвую некрещеную младенческую душу мужеского пола, черт приценялся к душе бригадира – запрашивал преисподнюю по беспроволочному телеграфу, отбивая морзянку копытом.

Мы продолжили путь свой. Поток-богатырь в дороге спал, как младенец в люльке, но на остановках неукоснительно просыпался и говорил всегда дельно. Следующая остановка году в 1972-м. Ох, как тут пришлись кстати богатырские слова, ранее сказанные! Мужики уж завелись в деревне. Да и дело у них появилось – они гнали самогон, и при этом дерзко пели частушки сомнительного содержанья:

Страх, благодаренье богу, исчез, однако ж и трудолюбие без жесткого принужденья не явилось. В каждом огороде стояло корыто с бродящим суслом. По деревне шатались пьяные свиньи, в буквальном смысле – нажравшиеся из корыт. Во всей деревне не случилось трезвого человека любого пола и возраста показать нам дорогу. Пришлось черту подсесть на козлы, и вот что из того вышло.