ГОЛУБЫЕ ЛОШАДИ Нина Шацкая

– А ты знаешь, Оля, что еще задолго до этого я приходила куда-нибудь, скажем, в ресторан и писала на стене: главное в жизни – голубые лошади. Честное слово. Сама не знаю, почему. Какое-то юношеское мечтание, то ли стремление к совершенству, то ли ожидание принца…

– Я уже играла в театре на Таганке, когда его взяли после Вахтанговского училища. Шли репетиции, был какой-то перерыв, мы стоим у зеркала, Маша Полицеймако, Таня Жукова и я, болтаем о чем-то, и вдруг он подходит и говорит мне: давай пойдем в кафе. Кафушечка была в подвале, в начале Больших Каменщиков, сейчас там все сломано. А никаких взаимоотношений, и почему он подошел, и почему я согласилась – непонятно. Вижу и сейчас этот столик, и окно высоко, потому что подвал. И такое странное чувство, волнение и ощущение недозволенности: он в гражданском браке, я замужем. Он говорит: хочешь, почитаю тебе свои стихи. Я говорю: да, конечно. Он читает. Стихи любовные. И я вдруг чувствую, что-то происходит со мной, и с ним тоже, потому что он так на меня смотрит. И я понимаю, что переступаю через что-то. Мы идем обратно, где-то за домом он притягивает меня к себе – и мы поцеловались, по-моему, очень по-школьному. Я испугалась. И когда пришли в театр, говорю: я хорошо к тебе отношусь, но не больше. Смешно, как будто он чего-то требовал. А он ничего не требовал. Но я понимала, что вот нельзя, нельзя. Так была воспитана. И потом год, даже больше года, мы друг к другу не подходили. Пока не случилось гаданье на Крещенье, когда я увидела соблазнителя с рогами, который потом превратился в собаку, и мне сказали: Нина, он будет тебе другом. Лёня ведь как раз Козерог и Собака. А у меня уже все было плохо с Золотухиным, он мне изменял, я не любила его. И мне снится сон, содержания которого не запомнила, а прибежала в театр с чувством: только бы успеть. И Лёню как будто что-то толкнуло, и он примчался, хотя ни он, ни я не должны были быть в тот день в театре. И вот я стою – и вдруг кто-то сзади целует меня в шею, и такое сильное чувство! Мы что-то начали говорить друг другу, бурно, пылко, потом вспоминали, не могли вспомнить. Больше года длился платонический роман, только в пустых закоулках театральных встречались и – как лошади: он мне голову на плечо, я ему. Голубые лошади. Было такое счастье! «Я люблю тебя, Нинча». Он звал меня Нинча. Потом перешло в Нюську, в Нюсеньку. Мне не нравилось, потом привыкла.

– Вернейшей и преданнейшей в замужестве я ему была всегда. И он хорошо это знал. Он, наверное, не знал, что я могу все оставить ради него, бросить сцену и жить только им, только ради него, не отходя ни на шаг. Я человек верный. Когда меня любят. С Золотухиным было по-другому, потому что я понимала, что у него и в театре, и еще где-то есть связи. И я просто освободила себя. Он не уходил, хотя я три раза просила, даже требовала. Мы жили очень бедно, у нас никогда не было денег, но едва расстались, он тут же построил трехкомнатную квартиру, дачу, купил машину, оказывается, все время копил. А всюду рассказывал, как благородно ушел от нас с Дениской. Но это все неважно. Важно, что наша встреча с Лёней была заповедана. Если б не он, я бы не знала, что такое любовь. Кстати, я забыла в книгу написать: мне же еще один сон приснился. Весь день я проходила в какой-то тревоге, а вечером прибежала в театр, у нас шел спектакль «Десять дней, которые потрясли мир», там весь состав занят, я тоже. В растрепанных чувствах захожу в гримерную: девочки, что случилось в театре? Мне говорят: вчера была «Мать», и Лёню увезли прямо со сцены, его ударило током. Ты помнишь, как они поют там «Дубинушку»? Все встают на металлические брусы, одной рукой держатся за металлический трос, а другой держат подсветку на лицо, тоже металлическую, и что-то там закоротило во время спектакля, Лёня закричал и свалился, а Лена Габец вырвала у него этот шнур с подсветкой. Когда я это услышала… Мне через полчаса на сцену, а я выбегаю из театра, хватаю такси, умоляю обернуться в пять минут и мчусь к нему. Я знала, где он живет, мы были с Золотухиным у них в гостях, лифт, кажется, не работал, я взлетаю наверх… А там что угодно могло быть, единственное, что я знала, что жена на спектакле, поскольку вся труппа занята. Я ни о чем не думаю, звоню, он открывает дверь, с перевязанной рукой, я бросаюсь к нему, плачу, мы обнимаемся… живой!..

– Уже вместе, но еще отдельно. И еще много лет отдельно, прежде чем стали окончательно вместе. Странные сны снились не только мне – ему тоже. Однажды ему приснилось, что он летит с какого-то этажа, кто-то хочет его убить, он понимает, что его убьют, и прыгает вниз, зная, что все равно погибнет, и чувствует, что его подхватывают чьи-то руки. Я смотрю, говорит, а это твои руки.

– Мистика.

– Самое главное, я думаю, боль за людей. Чего я не вижу почти ни в ком. И я понимаю, передача «Чтобы помнили…» не может идти без него. Как бы хорош и талантлив ни был другой, все равно это благополучие, эта сытость, они просвечивают, а в Лёне я все время чувствовала сострадание. Я видела, как он проникает в чужое страдание. Я видела, как он думает. Это было в его статьях, которые он начал писать в 90-е годы.

– А почему злые? Потому что совестливый, и все у него болело, как ни у кого. Такое впечатление, что он прожил много жизней, настолько острый и глубокий у него был ум. И он был абсолютно искренний человек.

– Он был простодушный человек. Как и всякому артисту, ему, конечно, хотелось нравиться. Он был общительный, веселый, любил смешить, показывать, очень милый, чудесный в общении. Но он всегда говорил то, что думал. И с Любимовым, и с Эфросом, со всеми. У него было чистое сердце. И он не врал в отношениях.

– Он выделялся, так же, как Володя Высоцкий. Так же, как Володя, был личностью и был мужчиной. Он отличался от всех тем, что в нем сочеталось несочетаемое: вот эта легкость, живость – и серьезность, глубина. Его не зря называли интеллектуальным артистом. И он же превращался иногда в абсолютного ребенка. Ему говорили: ты звезда, ты должен вести себя соответственно. А он вел себя просто и естественно. И во всем – высокая планка. «Сукины дети» – ведь это его дебют как режиссера, а на кинофестивале фильм половину конкурса продержался на первом месте. Театр, кино, режиссура, стихи, пьесы в стихах, «Сказка про Федота», которая навсегда останется уникальной, вершинной, я уверена, ее еще будут в школах изучать!

– А я всегда знала и говорила ему, что он гений.

– Да, он умел дружить. И Лёня Ярмольник, и Володя Качан были с ним до последних дней. Ярмольнику я навсегда останусь благодарна за то, что он для Лёни сделал. Это он определил нас в санаторий «Сосны» на Николиной горе и оплачивал путевки, неважно, сам или банк какой-то, но он это организовал. Там была вкусная еда, черная и красная икра, креветки, Лёня получал удовольствие – если бы не болезнь. Там я уже переворачивала его, он сам больше не мог повернуться в постели, и я не понимала, в чем дело. Я уговорила его сдать анализы, чему он всячески сопротивлялся. И вот тогда главный врач вызвал Ярмольника и сказал: забирайте его, ему осталось жить несколько дней. У него была обнаружена злокачественная почечная гипертония. Ярмольник схватил его и повез в шумаковский центр – НИИ трансплантологии и искусственных органов, и там его посадили на диализ, то есть на постоянную очистку крови. Сначала помогло, а затем стало хуже и хуже, ждали донорскую почку, почки не было, он слабел, врачи отказывались от операции, считая, что Лёня слишком слаб и не выдержит. Но я понимала, что без донорской почки он просто умрет. И Ярмольник достал эту почку, а я сказала: делайте операцию. Они говорят: он умрет на операционном столе. Я говорю: я беру всю ответственность на себя. И подписала бумагу. Почему-то я знала, что наших сил, моих и его, хватит. В день операции объехала семь церквей, везде молилась и ставила свечки. Ему пересадили почку, и он выдержал. И прожил еще шесть лет.

– Ты знаешь, нет. Мне Путин приснился два дня назад, не знаю, к чему. Так со мной хорошо разговаривал… Лёня снился вначале. Я не хотела жить. Меня спасали девочки, мои подруги, которые были здесь и днем, и ночью.

– Нет. Начала о них думать через три года. А тогда закрыла себя черным платком и стала целовать его в губы, потому что сказали, что у него инфекция, хотела заразиться и уйти вслед за ним… Нет, не могу, тяжело.

– Я ничего не помню… Вот ты говоришь, я могла улететь от него, как бабочка. А в день похорон, это было 29 октября, у меня на входной двери в жуткий холод сидела бабочка с надорванными крыльями. И другая бабочка летала в этот же день на сцене театра «Современник», ее Гармаш увидел, и Галя Волчек ему сказала: обязательно Ниночке позвони и скажи… Лёня ведь работал в «Современнике» и очень любил этот театр.

– Я узнала его нежнейшее сердце. Узнала, что у двоих может быть одна кровеносная система, один электропровод – и ток внутри. Что можно ничего не говорить друг другу, молчать, а общение все равно продолжается. Мы были душевно очень-очень близки. Мы были одно целое.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО