БАБОЧКА ОСЕНЬЮ Галина Волчек
«Современник». Там прошла наша молодость. Там мы думали и чувствовали, испытывали восторг и нежность, плакали и смеялись, страдали и любили.
Это был театр Олега Ефремова.
Стал театр Галины Волчек.
* * *
– В молодости вы хотели стать счастливой или знаменитой?
– Таких мыслей у меня нет и не бывало. Может, потому Бог дал во многом счастливую, хотя и трудную судьбу.
– А глядя назад, все же выбрали бы участь счастливого или знаменитого человека?
– Ой, никогда мне бы такого в голову не пришло. Я не умею фиксировать счастья. Мне задают вопрос: можете перечислить моменты счастья? Я говорю: нет. При том, что у меня благодарная память. Но я всегда бегу дальше. А чувства счастья не было с тех пор, как я стала главным режиссером.
– Неужели?
– На собственных премьерах – никогда. Только у других. От того, какой прием у публики, насколько получилось – абсолютно свободное чувство. А мой спектакль – я уже заранее знаю, что завтра выйдут рецензии, которые давно готовы, едва я объявила название… Есть такие специалисты, что все время тычут в тебя острым или тупым…
– Если знаешь им цену, не должно быть так уж неприятно…
– Привычка образуется. Но все равно неприятно. А точно зафиксированных чувства счастья было два: после рождения сына Дениса и наутро после победы – иным словом назвать нельзя – в 1979 году, когда была премьера «Эшелона» в Америке. Я проснулась счастливой, потому что это была настоящая осуществленная победа. Не моя личная. Я впервые поняла, что такое отвечать не только за себя, и даже не за свой театр. Вот у спортсменов слезы при подъеме флага – раньше я как-то отстраненно это воспринимала, а тут поняла. Какое-то особенное чувство, которое удалось испытать. Еще в разгар холодной войны.
– Вы человек товарищества – Олег Ефремов воспитал или это природное?
– Я думаю, природное. Олег всегда говорил: она более партийная, идейная, не будучи членом партии, чем кто-то… Может, это мой максимализм. Когда что-то адресуют мне лично, говорят: из отношения к вам, – я всегда поправляю: не ко мне – к «Современнику». Это абсолютно искренне.
– Вы были такой колоритной, такой замечательной актрисой – не жаль актерской карьеры?
– Ушло.
– Никакого удовольствия?
– Дело не в удовольствии. Внутри меня нет пространства.
– А думали, придя сюда актрисой, что станете сначала режиссером, а потом во главе театра?
– Никогда в жизни. Меня вполне устраивала моя скромная судьба. Я играла маленькие роли, в «Никто» выходила в роли без слов.
– Но как интересно играть крошечную роль, которая остается в памяти.
– Ничего такого не остается. Я играла привратницу в эпизоде и спрашивала Анатолия Васильевича Эфроса, который ставил спектакль: а вот что я тут… ну, с нашими…
…станиславскими заморочками…
– Да, да. А он отвечал: да ничего, стой как пятно. Меня это тогда очень обидело.
– А что было дороже: актерское или женское?
– Даже не задумывалась, не решала, не взвешивала. И то, и другое было важно. Опять обращусь к Эфросу, это его термин: есть главное обстоятельство. Главным обстоятельством моей юности был театр.
– Не любовь, не ребенок?
– Это была жизнь. Но главное обстоятельство – театр.
– А когда влюблялись – бурно, с вспышками чувств, нервами? Роман и брак с Евгением Евстигнеевым дорого дался?
– Все было в жизни. Ничто не миновало.
– Теперь полегче – я имею в виду проявления чувств?
– Проявления какие были, такие остались. Весь ужас возраста в том, по крайней мере, у меня, что темперамент остался, по любому поводу… Хочется бежать – а бежать не могу, могу только идти. Хочется вскочить – а вскочить не могу, могу только встать. Вся неистовость, мне свойственная, она есть, но приходит в несоответствие с физическими возможностями.
– Слава богу, что никуда не делись возможности творческие.
– Пока. Хотя кое-кто, желая меня унизить как профессионала, говорит: да, вот интуиция у нее есть – мол, нет всего остального.
– Интуиция – божественное начало.
– Вот и я хочу сказать, пусть разберутся сначала, что такое интуиция. Я очень долго готовлюсь. От замысла до момента, когда я начинаю, проходит много времени. Я довольно давно не ставила новых спектаклей. Выпустила «Анфису», которую делала когда-то. В случае с «Анфисой», как и с «Тремя сестрами», я сохранила сценографию, а люди, не понимающие глубин, говорят: ну, это возобновление. А я ни разу просто так ничего не возобновляла. Потому я не вернулась к «Обыкновенной истории», что у меня не было внутреннего импульса. Не повторить – а сделать то, что звучит сегодня. С «Анфисой» и «Тремя сестрами» получилось. Мы только что вернулись из Киева, тамошние критики это оценили. Даже Островского я хотела открыть новыми отмычками, лишить стереотипных представлений, как когда-то я сделала «На дне», лишив его стереотипов и, в первую очередь, назначив Сатина-Евстигнеева, с его резкой индивидуальностью антигероя, что было если не хулиганством, то сильным озорством. Это не Островский, это фантазия на тему пьесы «Гроза». Выпускает Чусова. Я думаю, будет скандал в любом случае.
– А собственная новая работа?
– Я очень травматически пережила неосуществившиеся роды. Я год готовилась поставить очень рискованную новую пьесу Олби. Я увидела спектакль на Бродвее, он мне ужасно не понравился, но, зная Олби, я предполагала, что угадала пьесу. И за два дня, что у меня оставались, я получила эксклюзивные права на постановку в России и Украине. Когда мне прочли ее с листа уже в Москве, я поняла, что не ошиблась. Там не просто история, не просто случай. Я увидела такую экстремальную ситуацию: как бы крайняя точка сегодняшнего мира. А потом артист Кваша, которого я внутренне назначила на эту роль, отказался. Он не принял пьесу и, наверное, не смог довериться мне. Эти проблемы с артистами были в тех двух-трех странах, где пьеса ставилась…
– О чем пьеса?
– В ней есть мотив, который может вызвать сомнения. Для меня же, если человек, хороший, любящий свою жену, никогда ей не изменявший, если он, не найдя в человеке, в партнере этой чистоты, этой веры, этих глаз, находит точку приложения своей нежности в животном, в козе…
– Пьеса называется «Коза», я вспомнила, скандальный сюжет.
– Но меня, которая никогда не была падка на эти вещи, обвинить в чем-то было бы трудно. Я шла на это, потому что знала, зачем мне это нужно. Все боялись. Я тоже боялась. Почему Кваша? Мне нужен был артист, за которым шлейф благородства, чтобы никакой сексуальный момент не играл тут роли вообще, и я знала, как с этим совладать. Я договорилась уже с художником Давидом Боровским, он мне поверил, что мы сможем обойти эти моменты. Но Кваша не захотел, а я… Олег был прав, говоря о моем максимализме: другого артиста я просто не видела. И я отказалась от постановки. На ранней стадии было бы проще. А поскольку процесс затянулся – было очень тяжело.
– Какой след оставил в вас Олег Ефремов?
– Оглянитесь и увидите рядом с нашими афишами афишу вечера Ефремова. Это мой Учитель с большой буквы. При всем том, что случалось между нами за жизнь. Хотя моими учителями были и остаются те, кто меня не учил, но учил. Товстоногов меня не учил, но был учителем. Тем более не учил Феллини, но он был моим учителем. Моим учителем был Михаил Ильич Ромм, который знал меня ребенком. Вайда был и остается моим другом, но он мой учитель. Я называю не тех, кто меня восхищал – таких гораздо больше, – а тех, кто на меня влиял.
– Когда Олег покинул «Современник» ради МХАТа, очень больно было?
– Очень. Боль множилась много раз, когда Олег уводил артистов, это длилось годами, и я абсолютно как сталинский персонаж, как у меня в спектакле «Крутой маршрут» Аня-маленькая, которая, уже в тюрьме сидя, все равно говорит: Он этого сам не знал. Мне было легче думать, что это кто угодно делает, только не Олег.
– Но все-таки знали, что это он?
– Нет, я знала, что около, и не хотела знать другого. Ему я прощала, простила все. Для меня есть, помимо таланта, понятие: щедрость таланта. У Олега она в том, что он оказался способен признать свою неправоту. Он долгие годы нас обвинял в том, что мы не пошли все за ним. И я никогда не забуду его выступления на моем юбилее, когда он так признал нашу тире мою правоту, что я все готова за это простить и забыть.
– Что он сказал?
– Мне неудобно повторить. Я только скажу, что я ему невероятно благодарна.
– Когда вы его последний раз видели?
– Был такой трогательный момент, когда он, зная вот такую мою идейность, пригласил меня пообедать – перед столетием МХАТа. Вдруг позвонил и сказал: я хочу тебя в ресторан пригласить, только будь голодной, вкусно поедим. Зная Олега, его равнодушие к еде, даже смешно было это слышать. Я, конечно, согласилась. Он заехал за мной на «жигуленке» с эмблемой «чайки», и мы отправились в Воротниковский переулок, в югославский ресторан – я была там первый и последний раз. Он сказал: тут очень вкусный ресторан. Мы сели. Он заказал свой любимый суп, он любил, чтобы густой, с мясом, с косточкой, хотя совсем не гурман был, несмотря на то, что его мама была потрясающей кулинаркой. А ему если нужен был ресторан – только чтоб там выпить. И у меня все время внутренний вопрос: зачем позвал? И наконец, он говорит, очень мягко: хочу с тобой посоветоваться насчет столетия МХАТа. Стал спрашивать, как бы я сделала. Я ему что-то отвечала. А он говорит: будет «круглый стол», ты придешь? Я сказала: Олег, приходить во МХАТ мне тяжело, я человек естественный, мне трудно притворяться. Он стал меня уламывать. Видно, те, кто устраивал юбилей, обязательно хотели, чтобы «Современник» засветился. Я сидела на «круглом столе» рядом с Додиным, чувствовала себя неважно, а потом подошла к Олегу, поздравила и сказала: знаешь, даже за миллион я бы не пришла – если бы не ты. Но он все сам знал прекрасно. Так мы с ним пообедали последний раз… Было б иначе, я бы не устроила его вечер в прошлом году. Не день памяти, а день рождения – он для меня живой. И весь вечер над сценой летала фантастическая бабочка, огромная, против всех законов природы, в конце сентября… Я через месяц встретила Катю Андрееву, и она мне сказала, что это произвело на нее такое впечатление, что она позвонила знакомому биологу и спросила, возможно ли это? Он ответил: ни при каких обстоятельствах. Вовсю светят софиты, бабочка должна полететь на их свет и погибнуть. А она летала и не сгорала. И только наша уборщица посреди вечера сказала: Галина Борисовна, а вы знаете, что это его душа? Мы и без нее догадались, но она словами сказала…
– А когда вы услышали о том, что он умер…
– У меня в жизни несколько раз было, когда я получала такие вести… А эту весть я получила в отпуске, в замечательном месте в Греции… Ужасно было… как – понятно, как…
– Что сейчас, бегучий человек, куда вы бежите?
– Я никогда не знаю точно, куда я бегу. Но я бегу. Сейчас – к тому, что будет Островский. А потом – к Вайде. Это такое счастье, что мне удалось его уговорить: он начинает в январе «Бесов».
– Галя, мы встречаемся на следующий день после выборов – не могу не спросить про выборы, про политику.
– Мой опыт хождения в политику неудачно закончился. Я рада, что я этот опыт имела – художник должен все пройти и не быть снобом ни в коем случае, но…
– Ну да, вы же были депутатом.
– Но тогда я не понимала одной сущностной для себя вещи: что политика несовместима с моей профессией. Потому что в моей профессии главное – человек и человеческие отношния. А в политике на это – красный светофор. Поэтому политикой как таковой я не занимаюсь. А ответ на то, что произошло или произойдет, – он в том, что я буду делать на сцене, на какую тему я захочу художественно высказаться.
– Голосовать не ходили?
– Как? Почему? Ходила и считаю неправильной позицию общественного равнодушия. Я не могу не пойти, поставив в своей жизни «Крутой маршрут». Это было бы неестественно. А я больше всего ненавижу неестественность во всех проявлениях. Неестественность и лживость.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
...
ВОЛЧЕК Галина, театральный режиссер, актриса.
Родилась в 1933 году в семье кинооператора Бориса Волчека.
Окончила школу-студию при МХАТ. Художественный руководитель театра «Современник». Самые заметные театральные постановки – «Пигмалион», «Крутой маршрут», «Три сестры», «Вишневый сад».
Снималась в фильмах «Про Красную шапочку», «Король Лир», «Осенний марафон», «Русалочка» и др.
Была замужем за актером Евгением Евстигнеевым.
Сын Денис Евстигнеев – кинорежиссер.
