– Ко-олька, холера! Куды пошел, зараза? – разносится на весь поселок мощный голос тети Насти.

– Чего тебе? Ну чего тебе? Ща приду! – отмахивается сын ее, горластый и непоседливый Колька, десятиклассник. Вон он, в пиджаке и валенках, жмет по снежной атласной улице, жмет, наверное, к Галке, однокласснице, к которой неравнодушен.

– Да ты, дьявол, чего на матерю орешь? Вот погоди, я те покажу на матерю орать! – докрикивает до его спины тетя Настя, низенькая, пожилая, в шали и валенках на босу ногу. Докрикнув, уходит в снежную траншею, ведущую в дом, где и живут они, Свиридовы, мать, отец и Колька, а Валька пока в армии. Поселок стоит на косе, открыт всем ветрам, и зима его заваливает снегом под крышу, отсюда и траншеи перед каждой дверью.

Вон Колька уже жмет домой, размахивая книжкой. Бежит он вперевалочку, научился у бичей морских, теперь не отвыкнет. «Способный и самолюбивый», – говорят о нем учителя; «псих» – младшие ученики и некоторые девочки; «добрый кореш» – старшие ребята; добавим: очень добрый.

– У-у, зараза, – обращается к нему тетя Настя, – погибели на тебя нет. Когда уроки сядешь делать? А воды мне натаскать? Все бегаешь, кавалер сраный, а пельмени лепить? Все мать, все мать, хоть бы сдохнуть скорее, что ли.

– Да чего ты, чего? – горланит Колька, сходу перехватывая инициативу. – Воды тебе? Принесу! Дров тебе? Наколю! Уроков тебе? Заделаю! Пельмени лепить? Не буду! Ща – не буду! После уроков – буду! Все? О’кей!

И начинает быстро-быстро исполнять обещанное, носясь с дровами и ведрами вокруг матери, преувеличенно вихляясь: «Па-звольте, мадам… Па-прашу вас, мадам», – а тетя Настя тем временем медлительно, но так же безостановочно действует – подметает, гремит кастрюльками и т. п. Редко когда присядет. Хоть годов ей много за полсотни. Колька уже сидит за уроками, а она все возится, все ворчит, а ворчит она трубно: гу-гу-гу – ну и Колька не выдерживает: чего ты там все ворчишь, мам? чего тебе? – «Да забыла в магазин сходить за маслом, масло-то сожрали все, ты, мож, сбегаешь, Кольк, а? Уроков-то тебе много еще, нет? А то мне дело-ов!» – «Ну давай, давай, схожу уж», – великодушно соглашается Колька, а тетя Настя лезет в какой-то кошмарно далекий угол тумбочки и из платочка выпутывает два рубля: «Сдачу смотри-ка не замотай, а то надаю по жопе-то».

Колька приносит масло и исчезает – проветриться, до клуба дойти, узнать, какое кино будут крутить до танцев. По дороге он встречает Надьку с почты, та подает телеграмму: вот, матери отдай. «Дорогая мамочка, – читает Колька, – поздравляю днем рождения желаю долгих лет крепкого сибирского здоровья посылку получил спасибо привет отцу Коле = Валентин». Молоток Валька, не забыл, надо будет спрятать телеграмму в тот пакетик, где уже лежит узорчатая, выпиленная из фанеры и отлакированная рамочка с мамкиной фотографией и выжженной вверху надписью: «Маме от сына Коли», – и торжественно, когда уже сядут за стол, преподнести.

Народ пошел на обед – первый час уже, значит. О! Вадик.

– Здорово!

– Здорово!

– Ну, на танцы идешь сегодня?

– А как же.

Вадик – красивый, высокий, годом старше, они с Колькой вроде бы корешат – на самом же деле Вадик просто снисходительно обучает Кольку различным мущинским штучкам: курить, материться, за девочками ухаживать, водочкой баловаться, и не только по выходным. Все-таки он работает уже, и не учеником, а мотористом, и учится не с пацанами и пацанками, а со здоровенными дядями, в вечерке.

– Ну что, – говорит он, – вечерком надо будет беленькую раздавить, ммм? перед танцами.

– Это всегда пожалуйста. У тебя будем?

– Да вон за углом, по-быстрому. Черняшки захватим занюхать, и хорош.

– Нормально, – говорит Колька, – я сала принесу. Луку, может?

– Не, лук не пойдет, к Галке полезешь целоваться – она еще морду отворотит, – Вадим смеется, подначивает.

– Не отворотит, – самодовольно отвечает Колька, а сам весь холодеет от одной мысли, как это он может Галку поцеловать.

Вон и отец идет, на обед.

– Ну, пока.

– Ага, до вечера.

Отец у Кольки старый, проветренный, проспиртованный, седой. Бондарь, причем отличный. В клубе не сходил бы с Доски Почета, если бы не пил. Пытался бросать, один раз месяц продержался, другой – с полгода, это все.

– Уроки сделал? – спрашивает он Кольку, входя вместе с ним в снеговую траншею. – Матери помог, что просила?

– Ага, – кивает Колька.

– Мать, ись давай, – говорит, умывшись, отец, и пока тетя Настя собирает на стол, читает газету, нацепив очки. Потом, один, шумно хлебает борщ, громко глотает хлеб, картошку, отрыгивает крепко и вздыхает: сыт. Складывает очки, складывает газету («Нет ничего, самолет в Японии разбился, экипаж погиб, а так – нет ничего».)

– Идти, что ли, – смотрит он на ходики и кряхтя поднимается. – В получку, Насть, платок себе купишь, этот совсем худой уже.

Уходит. Колька тоже садится за стол, мать ставит перед ним тарелку, ложку кладет – такой порядок, чтобы мать мужикам ись подавала.

Вечером у Свиридовых чисто и празднично, пол вымыт, в горнице на круглом столе белая скатерть, хрустальные рюмки, водка, сейчас первые пельмени тетя Настя с кухни принесет. За столом – отец в домашнем джемпере, побритый, солидный. Он хоть и за круглым столом, а все равно – во главе. Он – хозяин, он ведет беседу о бондарке, о получке, о клепке, о плане, опять о получке, кому пере-, кому недоплатили, и почему, и справедливо ли. Беседует с ним сосед Володя, старпом с сейнера, с полста шестого. Старше Кольки всего лет на шесть, но – солиден, а по молодости солиден вдвойне, как же: мужчина, мущинский разговор. Жена его Шурочка – на кухне, с тетей Настей. Она принесла ей каких-то духов – Колька добряк и ему, конечно, наплевать, но все же неприятно: духи, елки, не могла ничего получше придумать, на кой они мамке? Колька по случаю юбилея, а также предстоящих танцев в черном костюме, брюки узкие. Дольше всех крепился, отстаивал клеши, морскую честь, корешей высмеивал: стиляги. Но вот Вадик из города приехал – в штанах такой узости и краткости, как будто уже вырос из них. Тогда Колька сдался.

Внесли пельмени, тетя Настя и Шурочка.

– Ну… – торжественно начинает отец, но Колька кричит: «Минуточку!» – и вытаскивает из-под кровати, из чемодана, свою ажурную рамочку с фотографией, становится перед матерью и декламирует, расширяя черные глаза:

и целует ее. Та смеется, растрогана:

– Спасибо, сынок, спасибо, ишь рамочка какая, сам пилил?

Отец одобрительно улыбается:

– Молодец: смотри-ка, стихи!

Колька снова делает торжественное лицо и, вынув поздравительную телеграмму, читает вслух. У тети Насти глаза на мокром месте уже:

– Ах, дьяволенок, спрятал, дотерпел, а я и не ждала уж, сегодня-то, думаю: забыл Валька, а вот – не забыл сынок. И посылка дошла.

– Ну… – опять начинает отец и берется за рюмку, и все берутся. – Поздравляю тебя, Настасья Петровна, с пятьдесят девятым, бывай здорова, как это, Колька-то сочинил… Живи много лет, вот так. Поехали! – и чокнулся с матерью, все тоже потянулись, зазвенели.

Чашка пельменей быстро разошлась, тетя Настя несет вторую, встряхивая, чтоб с маслом перемешалась, отец наливает по второй.

– Кольке не хватит ли? – спрашивает тетя Настя строго. – Пьяный на танцы пойдет, а там учителя, чего хорошего?

– За материно здоровье можно, ничего с ним с двух рюмок не случится. Учителя… Учителя и сами вон… Давай, Колька, давай. Больше не получишь. Ну!

Опять чокаются, Колька тянется к мамке:

– Я же не за что-нибудь, я же за тебя, мам, – она строго смотрит, но молчит.

– Ффух! – шлепает Колька себя по животу. – Вот это я дал! Штук, наверно, сто умолотил. Пойду.

– Поздно не приходи, – просит его мать. – Завтра чем свет подыму, картошку перебирать, тронулась.

– Пускай веселится, – разрешает отец. – Картошка подождет, пускай повеселится. Он тебе и так не отказывает.

У клуба курит толпа, вертится малышня. Хихикая или покрикивая на парней, проскальзывают девушки. Вадик и еще ребята стоят в сторонке.

– Ну чего?

– Пузырь на кармане, пошли.

– Чем бы занюхать. Сало принес?

– Ага. Как будем, из горла?

– Что, не умеешь? Научим.

У Кольки лицо горит, глаза поблескивают азартно, сегодня для него будут хорошие танцы, вот только водку из горлышка не пил никогда, не опозориться бы. Запрокинув голову, как горнист, Вадик делает несколько торопливых глотков, морщась, подает бутылку Кольке и шумно нюхает что-то. Колька тоже запрокидывает, глотает, раз, два, три. Закашлялся, поперхнулся, слезы, сопли – потекло по лицу – нагнулся, утерся платком.

– Что, душа не принимает? – гудит какой-то кореш, забирая бутылку.

– Их этому в школе не учат, – неприятно смеется Вадим.

Толпою входят они в клуб, в зал, где уже кружатся, танцуют под бразильскую музыку ансамбля «Фарроупилья». Стоят, треплются, смеются, по-охотничьи незаметно оглядывают зал, выискивая «своих». Вон Галка, в обычном углу, где старшие ученицы. То она с ними шушукается, то стоит с независимым лицом: «Меня хотя еще не пригласили на танец, но мне это все равно». Ага! Молниеносно глянула на него и тут же отвела глаза: портрет, мол, висит интересный. Ясно. Заметила. Колька – по всем правилам или внутреннему чувству – зовет на танец Надьку с почты, бешено вертится с ней, его перевалочка, как ни странно, по-своему изящна, в том, как он наклоняет даму то вправо, то влево, в такт музыке. Все кружится. Если смотреть перед собой прямо, то какая-то бешеная, сверкающая, дымная лента начинает обвивать голову, щеки…

– Уже нализался? – спрашивает Надька.

Бах! столкнулись с кем-то.

– Колька! Разуй глаза!

Покачнулся.

– Извиняюсь, – буркнул, задыхаясь.

– Небось Вадька все, – продолжает Надька.

– Тебе какое дело? – грубит он, и танец наконец кончился.

Он отводит Надьку к стулу, как положено, кивает и останавливается так, чтобы сразу подойти к Галке, как только начнется музыка. Сердце прыгает от затылка к пяткам, и все чуть плывет. Зря глотал из горла. Музыка. Пора. Может, домой? Вот еще.

– Разрешите вас.

– Иди протрезвись сначала.

– Что-о-о?

– Что слышал.

– Я что, пьяный, да?

– Смотреть противно.

– Не пойдешь?

– Не пойду.

Вадик издали, посмеиваясь, глядит.

– Последний раз говорю: пойдешь?

– Сказала уже.

– Ладно.

Подобно боевому кораблю, Колька прорезает танцующую толпу к выходу, оскорбленный и злой.

– Курить есть? – говорит он Вадику, который вышел следом. Затянулся. Еще и еще.

– Что – чайник тебе повесили?

– Ничего, я ей припомню… я ей попомню… попомню…

– Ничего ты не попомнишь. Вот если бы мне так, я бы – да-а…

– Ничего, пусть только пойдет с клуба.

– Что, морду набьешь?

– Набью, гад буду!

– Брось болтать, айда мазнем еще по маленькой.

– Не набью? – говорит Колька, берясь за неизвестно откуда возникшую бутылку. – Набью, увидишь.

Шумно в голове, ничего не понять, только одно держится, упорно: «Я ей да-ам… Я ей да-ам…» Они стоят с Вадиком, в темноте, мимо них безостановочно галдит и рассыпается по поселку клубная толпа, шумная и распаренная. Вот она!

– Галка! – зовет Колька.

– Что? Кто это? – оборачивается она, останавливаясь, но не подходя.

– Поди сюда!

– Мне и отсюда слышно.

– Не подойдешь?

– Иди проспись, – советует она и трогает дальше.

Ясно. Мирные переговоры кончены, теперь надо действовать, надо, надо, черт побери. Хихикает Вадим. Ладно. Колька срывается, бежит, нагоняет.

– Ты как? – кричит он. – Ты так? Ах… падла! На! – и с размаху открытой ладонью по обернувшемуся, испуганному и уже ненавидящему лицу. – Мало? – кричит он, хотя повторить это уже не способен, его вообще можно сейчас свалить одним щелчком.

– Еще, да? Еще?

– Дурак! – говорит она быстро и уходит, а он, как заведенный, кричит вслед:

– Еще? Да? Еще?

Гадость! Гадость! Гадость! Невыносимая едкая гнусность заполнила все Колькино существо, и, чтобы отделаться от нее, он всецело отдался пьяному разброду своего тела, повис на Вадике, провожающем его к дому, забормотал, заматерился.

– Иди проспись, – повторяет Вадик вслед за Галкой и оставляет его около снежной траншеи.

– Ага, – говорит Колька. – Ща просплюсь. Ага. Ща… Я просплюсь… – но идет он не домой, а к морю и долго стоит там, пошатываясь, глядя в полумрак, неверный, множащийся, плывущий, но ясно, что огромный – море – и свежесть его пространств понемногу становится яснее и яснее; продрог Колька, пошел домой. Еще у входа в траншею он слышит дикий крик отца и падение чего-то тяжелого. «Ага, – соображает он, – опять надрался. А это кто кричит? Это мамка кричит… Как мамка?» – и он суетливо вбегает в дом. Духота и яркий свет обрушиваются на него, и он не сразу различает происходящее.

В горнице – развал. Скатерть полусдернута со стола, на полу осколки тарелок, что-то скользкое и раздавленное, фужер с отбитой ногой, еще что-то знакомое, узорчатое – рамочка, его подарок, разломана в куски, надпись внизу «Маме от сына Ко…» – все. «От Коли откололи, – заныло в голове. – От Коли откололи…»

Отец сидит на кровати, дрожа и быстро дыша, голова опущена. Матери нет, где же она? А, на кухне, проскочил, не заметил.

– Ма! Чего он? Ма!

Тетя Настя плачет, отворачивается:

– Иди, сынок, иди, ложись… – И причитает: – Пьяная морда… Уж убил бы насмерть лучше, чем мучиться-то… чем мучиться…

– К-кто пьяная морда? – раздается хитренький голосок. Отец, в носках, качаясь и подмигивая Кольке, подкрался и стоит в дверях. – Я? Ах, я пьяная мо-орда, – тянет он, улыбаясь. – Та-ак… А вы, Настасья Петровна, хоро-ошие, да?

– Уйди! – кричит и плачет тетя Настя. – Иди спать, сволочь!

– А вы, Настасья Петровна, хоро-ошие, да? – по-прежнему ласково поет отец.

– Папк, иди спать, – говорит Колька, растерянный и трезвеющий. – Иди же, тебе говорят.

– С-сука!.. – орет отец, мгновенно преображаясь. Осколок грязной тарелки, спрятанный за спину, летит в тетю Настю; она еле успевает прикрыть лицо ладонью, на которой сразу показывается и расширяется красное и течет вниз. – Сволочь! Я тебе покажу «пьяную морду»! – он хватает точным движением сковороду с полки и швыряет в мать; шлепнувший мягкий звук удара и звон сковородки приводят Кольку в себя.

– Ты что?! – истошно кричит он. – Мамку, да? Мамку? У нее деньрожденье, а ты ее так, да?

– Сволочь! – продолжает отец, не обращая внимания на сына. В руке у него скалка.

Колька изо всех сил толкает его в грудь, и отец спиной вылетает из кухни и падает в горнице, затылком об пол. Колька рывком, не давая опомниться, хватает его за грудь и с силой тащит и бросает в койку. Джемпер трещит и рвется.

– Лежи – убью! – вопит он.

– Вот как? – медленно говорит с койки отец. – Отца родного?.. Отца? – И начинает всхлипывать и захлебываться. Все. Больше не встанет, но бормотать будет долго.

– Отца родного… Эх, сынок…

Дрожащими руками, расплескивая, Колька наливает стакан водки:

– На, пей.

Тот тяжело переваливается на бок, по лицу его текут пьяные слезы, булькая и громко глотая, он выхлебывает пойло и опять грузно поворачивается к стене, сопя и плача.

Через час все тихо и темно у Свиридовых. Николай лежит и трудно, мучительно задремывает. Мысль о Галке то уходит, то возвращается в его еще хмельную лихорадочную память, и когда возвращается, ему так мерзко, что он негромко стонет.