Я избавляю вас от урока по искусству письма, который преподали оба Сократа молодой женщине. Скажу кое о чем другом. Недавно я проехал Париж из одного конца в другой, и таксист разговорился. По ночам он не спит. Страдает хронической бессонницей. Началось это еще во время войны. Он был моряком. Корабль его потопили. Он плавал в море три дня и три ночи. Потом его спасли. Несколько месяцев был между жизнью и смертью. Выздоровел, но лишился сна.

— Моя жизнь на треть длиннее вашей, — сказал он с улыбкой.

— Что же вы делаете с этой третью, данной вам в дополнение? — спросил я.

— Пишу, — сказал он.

Я спросил, что он пишет.

Он пишет о своей жизни. О человеке, который плавал три дня и три ночи в море, боролся со смертью, потерял сон и все-таки сохранил силу жить.

— Вы это пишете для своих детей? Как хронику семьи?

Он горько засмеялся: — Для моих детей? Их это не интересует. Пишу просто книгу. Думаю, она может помочь многим людям.

Разговор с таксистом вдруг осветил мне суть писательской деятельности. Мы пишем книги, потому что наши дети не интересуются нами. Мы обращается к анонимному миру, потому что наша жена затыкает уши, когда мы разговариваем с ней.

Вы, пожалуй, возразите: в случае с таксистом речь идет о графомане и никоим образом не о писателе. Стало быть, прежде всего нам надо уточнить понятия. Особа, пишущая любовнику по четыре письма на дню, не графоманка, а влюбленная женщина. Но мой приятель, делающий фотокопии своей любовной переписки, чтобы однажды издать ее, — графоман. Графомания — это желание писать не письма, дневники, семейные хроники (то есть писать для себя или для своих самых близких), а писать книги (то есть обретать аудиторию неизвестных читателей). В этом смысле страсть таксиста и страсть Гёте одинаковы. Гёте от таксиста отличает не иная страсть, а иной результат страсти. Графомания (страсть писать книги) закономерно становится массовой эпидемией при наличии трех условий развития общества: 1) высокого уровня всеобщего благосостояния, дающего возможность людям отдаваться бесполезной деятельности; 2) высокой степени атомизации общественной жизни и вытекающей отсюда тотальной разобщенности индивидуумов; 3) радикального отсутствия больших общественных изменений во внутренней жизни народа. (С этой точки зрения мне представляется знаменательным, что во Франции, где, по существу, ничего не происходит, число писателей в двадцать один раз больше, чем в Израиле. Кстати, Биби точно выразилась, заявив, что, если смотреть со стороны, она ничего не пережила. Именно это отсутствие жизненного содержания, эта пустота и является мотором, принуждающим ее писать.) Однако результат, в свою очередь, воздействует на причину. Тотальная разобщенность порождает графоманию, но массовая графомания в то же время обостряет чувство тотальной разобщенности. Изобретение книгопечатания когда-то дало человечеству возможность взаимопонимания. В пору всеобщей графомании написание книг обретает обратный смысл: каждый отгораживается собственными словами, словно зеркальной стеной, сквозь которую не проникает ни один голос извне.