Вечное движение

– «Оф… фен… ба… хер!» – прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино.

– Нежнее, – попросил клиент.

– А мы – нежно… От винта! – Движением плеча Карабукин оттер хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:

– Взяли!

Лысый Толик на той стороне «Оффенбахера» подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое.

– Тяжело? – сочувственно поинтересовался клиент.

– Советские легче, – уклончиво ответил Толик.

– Раза в полтора, – уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на «Оффенбахер».

Они стояли на черт знает каком этаже, а грузовой лифт – на третьем. Уже два месяца.

– Взяли, – сказал Карабукин.

Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на «Оффенбахер» и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик вылез из лямки и сполз вниз по стене. Он посидел, обтер рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо распахнул пачку. Толик взял одну сигарету, потом подумал и взял еще три.

Карабукин курить не стал.

– Здоровье бережете? – льстиво улыбнулся клиент – и сам покраснел от своей бестактности.

– Здоровья у нас навалом, – ответил цельнолитой Карабукин, разглядывая клиента, похожего на подержанную мягкую игрушку. – Можем одолжить.

Тот испугался:

– Не надо, что вы!

Помолчали. Карабукин продолжал рассматривать клиента, отчего тот еще уменьшился в размерах.

– Сам играешь? – кивнув на инструмент, спросил наконец грузчик.

– Сам, – ответил клиент. – И дочку учу. Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.

– На скрипке надо учить, – посоветовал Карабукин. – На баяне максимум.

– Извините меня, – сказал клиент.

За полчаса грузчики спустили «Оффенбахер» еще на пару пролетов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими птичьими сигналами типа «на меня», «стой», «ты держишь?» и «назад, блядь, ногу прищемил».

Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами.

Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет, либо сейчас будет обед. Грузчики пили кефир, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал за «Оффенбахером».

– Толян, – спросил наконец Карабукин. – Вот тебе сейчас чего хочется?

– Бабу, – сказал Толян.

– Хер тебе на рыло, – доброжелательно сообщил Карабукин. – А тебе?

– Мне? – Клиент слабо махнул рукой, подчеркивая ничтожность своих притязаний. – Мне бы – переехать поскорее… Я не в том смысле, что вы медленно! – торопливо добавил он.

– А в каком? – спросил Карабукин.

– В смысле: много работы.

– Это вот?.. – Карабукин пошевелил в воздухе растопыренной пятерней.

– Да, – стыдясь себя, сказал клиент.

– А бабы, значит, тебе не надо? – уточнил Карабукин.

– Ну почему? – Клиент покраснел. – Этот аспект… – И замолк, сконфуженный.

Они помолчали.

– А вам, – спросил клиент из вежливости, – чего хочется?

– Мне, – сказал Карабукин, – хочется сбросить твою бандуру вниз.

– Зачем? – поразился клиент.

– Послушать, как ебанется, – ответил Карабукин. Клиент пошел пятнами. – Ладно, ни бэ! – успокоил Карабукин. – Я пошутил.

Толик заржал сквозь булку.

– Что вы нашли смешного? – спросил клиент.

– А вот это… – охотно ответил Толик и двумя руками изобразил падение «Оффенбахера» в лестничный пролет. И опять от души захохотал.

– Это не смешно, – сказал клиент.

– Ладно, – откликнулся незлобивый Толик. – Давай лучше изобрази чего-нибудь. Чем зря стоять.

Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффенбахер» ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами.

Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.

– Во! – сказал восхищенный Толик. – Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.

– Ну-ка, стой, – приказал Карабукин.

– А? – Клиент открыл глаза.

– Это – что такое?

– Дебюсси, – доложил клиент.

– Ты это брось, – неприязненно сказал Карабукин.

– То есть? – не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами.

– Ты вот что… Ты – «Лунную сонату» можешь? Очкарик честно кивнул.

– Вот и давай, – сказал Карабукин. – Без этих ваших…

– Что значит «ваших»? – насторожился клиент.

– «Лунную сонату», – отрезал Карабукин и для ясности снова пошевелил в воздухе растопыренными пальцами. – Добром прошу.

– Хорошо, – вздохнул пианист. – Вам – первую часть?

– Да уж не вторую, – сказал Карабукин.

На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.

– Вот! – нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. – Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?

– Сам ты слон, – ничуть не обидевшись, ответил Толик – и, стуча несчастным «Оффенбахером» по стенами и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.

– Бетховен… – сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. – Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!

На очередной площадке они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.

Клиент же, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, легко переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.

– Хотите, я вам еще сыграю? – не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил он.

– Потерпеть не можешь? – спросил Карабукин.

– Не, пускай, почему! – вдруг согласился Толик. – Концерт, блядь, по заявкам! – рассмеялся он. – Давай, убогий, луди!

Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке ударилось о землю и со звоном разбилось на части. С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» аж по плечи – и затих.

– Наркоман, что ли? – с уважением спросил Толик. – Чего глаза закатил?

– Погоди, – осек его Карабукин, озадаченный услышанным. – Это – что было?

– Шуберт.

– Тоже глухой? – поинтересовался Толик.

– Нет, что вы! – испугался клиент.

– Здоровско! – Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. – А я смотрите что могу!

Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отвел в сторону клиента, обтер руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.

В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, еще долго что-то гудело.

– Толян, – сказал пораженный Карабукин, – что ж ты молчал?

– В армии научили, – скромно признался Толян.

– Школа жизни! – констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. – Теперь ты.

…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.

За время их путешествия с «Оффенбахером» в подъезде прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.

В районе пятнадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на «бис» собачий вальс, но был пристыжен товарищем – и покраснел. В последний раз это случилось с ним в трехлетнем возрасте, во время диатеза.

Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество, и казалось: череп меняет форму прямо на глазах.

Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.

– Это – кто? – жадно спрашивал он.

– Рахманинов, – отвечал клиент.

– Сергей Васильевич? – уточнял Карабукин.

Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга.

– А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин как-то под утро, – исполнить еще раз вот это… – Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. – Вон там играли… – И показал узловатым пальцем вверх.

– «Грезы любви»? – догадался клиент.

– Они, – сказал Карабукин, блаженно улыбнулся – и заснул под музыку.

Через минуту в подъезде раздался голос проснувшегося Толика.

– Ференц Лист! – сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой.

– Господи, твоя воля… – прошептал он.

Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, сушки и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.

Грузчики не спали. Они разговаривали.

– Все-таки, Анатолий, – говорил Карабукин, – я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! – как же без мелодизма!

– Алексей Иванович, – отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, – мелодизм безнадежно устарел! Еще в тысяча девятьсот восьмом году, как вы, конечно, помните, Скрябин писал Танееву…

Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал клиент. – Но давайте попьем чайку – и двинемся.

– Куда? – спросил Карабукин.

– Как «куда»? – бодро ответил клиент. – Вниз!

– Не хочется нас огорчать, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин и, повернувшись, нежно погладил лаковый бок «Оффенбахера», – но вниз мы пойдем без него.

– Как «без него»?

– Одни.

– Как «одни»?

– Ну-ну, – сказал Карабукин. – Будьте мужчиной.

– Видите ли, – мягко объяснился Толик, – я ведь не подъемный кран. И Алексей Иванович тоже. Согласитесь: унизительно тяжести на себе таскать, когда повсюду разлита гармония…

– Я вам заплачу… – позорно забормотал клиент, шаря по карманам.

– Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, – укоризненно протянул Карабукин, – даже странно слышать от вас такое…

– Что деньги?.. – заметил лысый Толик. – Бессмертия не купишь.

Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли.

Клиент сел на ступеньку и минут пять смотрел на «Оффенбахер». Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал «Оффенбахер» приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и направился к магазину.

Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски «Оффенбахера» не хватало, чтобы наклюкаться наконец до лысых ежиков. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз.

Через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать кто чем мог.

– Слышь, хозяин, – придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, – ну-ка, быстро сбацал чего-нибудь.

– Ага! – поддержал другой. – Пока все равно лежим.

– Ты это… – сказал третий и почесал голову сквозь кепку. – «Лунную сонату» можешь?

Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал.

– А вот хер вам всем на рыло! – сказал хозяин «Оффенбахера». – Тащите так!