IX

Отец Варсонофий неспешно черпает из чаши ложечкой на длинном серебряном черенке, а торжественно важный Виталька – по плечо ему, – грозный в детской своей невинности, подносит сподобившимся причастия святых даров край расшитого вафельного полотенца. К губам. «Причащается раба Божия.»

Угрюмая Ляля сидит в огородке на клиросе, обхватив красивыми пальцами локти, а Вера, бессознательно, дабы не мутить душу, обходит ее взглядом. И вот – точно звук приближающегося самолетного мотора – «Ниче-ниче-ниче!» – в проходце материализуется Пелагеша, которую Виталька, смеясь, зовет двухмоторной. «Счас-счас-счас!» И здеевская никому не страшная Баба Яга рассовывает «девонькам» заранее расфасованные, каждой свой, «гостиннячки».

Если отец Варсонофий без малого принебесное почти начальство, и перед ним приходится воистину благоговеть, не смея и приближаться с одариванием, то добрый товарищеский блат с помощницами его не помешает. Она, Пелагеша, одарит, наделит чем может, помилосердствует, а оно, глядишь, кой-чего и спишется лишнее из предбывших грехов.

В «гостиннячке» у Веры пара яиц вкрутую, баночка «смородишного» варенья и с десяток закаменевших, припахивающих нафталином «печанюшек». И Вере даже ведомо, из какого они Пелагешиного сундука, какого фантастического срока закупания.

Рассовав дары и сладко накивавшись, не теряя более драгоценных секунд, ибо дел невпроворот и все неотложимы, Пелагеша врубает оба мотора и – «счас-счас-счас», «ниче-ниче-ниче» – уносится столь же стремительно, как и появилась.

Бьет час Серафимы.

Распоряженьем Любаньки, и к глубинному чувству не то стыда, не то фальши у Веры Уткировны, неподалеку от церковного ларька толстухи Марии стоит просторный, крытый белоснежною скатертью стол, куда безымянные милосердицы вроде Пелагеши кладут и ставят приносимые Богу дары.

Подобно хоккеисту, идущему на добивание, слегка ссутулясь, Серафима неостановимо устремляется к нему вослед улетевшей Пелагеше.

Ну и крыса, думает вопреки воле и желанию Вера, наблюдая за ней. И как зубки ощеривает на высоких нотах по-крысиному, и как щепотью тычет окрестившимся: «Вы чё-о? Вас же теперь собственный ангел-хранитель будет оберегать!» – не чуете, дескать, выгоды, что ли? – и как мелькает подгребающая под брюшко лапка у дарового-то вон стола.

И не так чтобы очень бедна была, думает Вера. Мать неплохую пенсию получает, коза, куры, огород. Вера с Лялей не богаче живут. Но как-то так повелось само собою, все, что получшее – сгущенка, сметана, шоколад, яйца свежие, – без обсуждения забирается Серафимушкой. «Неужели, – недоумевающе наблюдает Вера работающую спину первого сопрано, – неужели крыса эта позорная спасется, а мы, я и Лялька моя, нет?»

А понуро притулившейся на скамеечке Ляле в виде психологической компенсации вспоминается как раз тот, гулявший некогда по музучилищной общаге слушок. Ее озаряет, она догадывается, зачем брал «отдохнуть на юг» помогающих своих мальчиков отец Варсонофий и для чего (как обмолвился давеча Виталька) помещена за стеклом шкафа в алтарной у отца Варсонофия «агромадная» фотография гнусноглазого Славичека.