ПРИЛОЖЕНИЕ
ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ МАТЕРИАЛОВ
ПО ДЕЛУ РОМАНА «ВИЛЛА БЕЛЬ-ЛЕТРА»
В ходе детального расследования текста и изучения биографий его участников удалось выяснить следующее:
1. Каждый из героев романа является типичным представителем категории, традиционно обозначаемой в литературной среде термином «персонажи».
2. Группа эта характеризуется совокупностью признаков, к коему числу прежде всего отнесем скрытность, двуличие, эгоизм и переменчивость убеждений.
3. При кажущейся искренности и доступности взгляду этот тип полуфантомов-полулюдей отличает уникальное умение избегнуть приговора, тем более окончательного, какие деяния ни совершались бы им буквально у нас на глазах.
4. Посему нижеследующие разоблачения едва ли станут надежным подспорьем для прокурора: еще никому, никогда и нигде не счастливилось усадить за решетку хоть кого-то из данной породы изобретательных злоумышленников, сколько бы их ни обвиняли в убийствах, подлоге и лжи. Едва дело доходит до судебного разбирательства, как эти молодчики ссылаются на свою нереальность, что лишь доказывает природное их лицемерие: кое-кому из них случалось прожить не одну сотню лет.
Впрочем, долгожительство наших подследственных вызывает сомнения: их витальность близка к той критической точке, за которою располагается небытие. Оттого с первых строк так докучливы апелляции автора к некому «ты», а персонажи украдкой пытаются возместить свою немощь, упрятавшись глубже под тень знаменитых предшественников — в одиночестве слабость бедует. Как и преступникам, ей необходимы сообщники.
Обоснуем предъявленный вывод на конкретных примерах:
Дарси, Оскар Монтгомери, 1956 г.р., британский подданный, эсквайр. Прибыл на виллу Бель-Летра в 22.35 третьего июня 2001 г. из Лондона.
Неправомерно отмечен включением в книгу уже в первой главе, чем грубо нарушена хронология. Разумеется, сделано это намеренно, чтобы запутать следы, позволить герою исчезнуть и тем самым не дать нам его допросить. Путем обыска комнат и анализа текста мы, однако, вплотную приблизились к раскрытию подноготной сбежавшего.
Уже с первых страниц обращают внимание две вещи:
1) обилие «оптических» намеков, заключающих в себе идею воды и зеркал, что в совокупности организует череду скользящих смыслов (бинокль; фонтан; мраморные плиты; стеклянная дверь; окуляры; переливы оконных отражений; скольжение теней; близорукая изнанка сумерек; паркетная волна; зыбучая рябь; небоскреб; ватерлиния; бронза доспехов; перекрестие линз; оптический прицел; окна; столетние рамы; панцирь обложки; подзорная труба; осколки; подвижно-рефлектирующая чернота; отсвечивающее антрацитом лицо; темные очки; океан; гладкий дельфинчик; гладкий, как глаз; из мрамора статуя; блестящий дождевик; мрамор на мраморе);
2) назойливые упоминания мифов: Сизиф, Пегас, кентавр и проч.
Сопоставив то и другое, приходим в итоге к тому, что образ Оскара Дарси изначально двумерен: его «атавизм» — нарциссизм, что, кстати, и подтверждается ходом событий, описанных в книге. Где Дарси — там зеркала. Где зеркала — там почти растворяется Дарси.
Общеизвестно, что склонность Нарцисса к суициду обусловлена его патологической неспособностью кого-либо возлюбить. В отличие от своего прототипа, наш подследственный столь хладнокровен, что не любит даже себя.
Мы связались по телефону с его родителем, предложив ему поделиться соображениями относительно исчезновения сына. Ввиду повреждений на линии голос сопровождали странные отзвуки. Приводим ответ дословно: «Куда бы ни делся-делся, надеюсь-деюсь, там он нашел карандаш-даш-даш». После чего Дарси-старший весьма неучтиво прервал разговор и повесил трубку.
Сестра оказалась еще лаконичней: «Он там, где не пахнет».
И только бывшая пассия пропавшего уделила нам полчаса, в течение которых несколько раз повторила, будто бы в свое оправдание: «Я его честно пыталась боготворить. Но я себя в нем постоянно теряла». Наша просьба растолковать, что сие означает, произвела в ней внезапно всплеск негативных эмоций: «А вы сами попробуйте быть просто эхом!» Опять тот же миф про Нарцисса, с «задержкою в вечность»…
В ходе обыска комнат на вилле, где проживал Оскар Дарси, найден томик стихов «Цветы зла» поэта Шарля Бодлера, откуда, собственно, и вкрались цитаты в главу 14 романа, в которой речь идет о комическом самоубийстве подследственного. В мусорном ведре обнаружена также черновая записка, на которой рукой англичанина набросана схема:
«С. — Од. и Р. в 1 л. Вопл. 2 маг. сюжета про О.: 1) О.-дом; 2) О.-од-во. Постоянно „теряет“ (рисунок часов), но оно настигает С. непр., только он к этому не готов».
Ниже по листу — карикатурное изображение толстого человечка. Потом тире и пояснение: «М. и Т. Солнечный б. Отец — воен. мор. (П). Мать — скотница. Сходится, если учесть, что…» Дальше идет рисунок патлатой девицы. С кисти ее свисает какое-то волоконце, превращающееся постепенно в очертания паутины, сквозь центр которой летит в человечка копье, но, судя по расположению фигур, на пути смертоносного наконечника окажется все же девица. Рядом с ней стоит женщина с луком, чья тетива до предела натянута. По-видимому, она и швырнула копье перед тем, как взяться за лук.
Еще ниже на той же странице — большая кастрюля, напротив которой заносит дубину одноглазый гигант с женской грудью, приобнявший свободной рукой упитанную особу с неприятной ухмылкой и волосами из змей. На тулове у нее приписка из букв «Г» и «С», а подле — строка: «Возможно, также и Ст., сестрица М.Г.».
Последняя четверть листка отводит слева пространство под огромный вопросительный знак, снабженный тире. Справа читаем: «М. Не м.б. лицезрета. Существует лишь в (изображение зеркала). После того как П. отрубил г., вырвались (рисунок крылатого коня)и вел. Хр., род. нов. чуд-щ (мы их общие дети). 1 см. из 3 близн. г-н. Все они сестры (рисунок слепого младенца со старым лицом. Слишком старым и отвратительным даже для новорожденного), седы от рожд., на троих 1 гл. и 1 клык. Г-ны живут в стр., где (набросок еще одной крупной женщины в черном и рядом — скелета. На головах у обоих — короны). По-прежнему с нами».
Расшифровка схемы потребовала недюжинного терпения. Решив отталкиваться преимущественно от литературных аллюзий, мы добились того, что сумели-таки ее прочитать. Вот как выглядела бы страница, будь она Дарси сочинена лишь словами и без сокращений:
«Суворов — Одиссей и Робинзон в одном лице. Воплощает два магистральных сюжета про остров: 1) остров-дом; 2) остров как одиночество. Постоянно „теряет“ время, но оно настигает Суворова непрерывно, только он к этому не готов.
Расьоль — Минотавр и Тесей. „Солнечный бык“. Отец — военный моряк (Посейдон). Мать — скотница. Сходится, если учесть, что Адриана — это Ариадна с клубком из спасительной нити, а заодно и Арахна, плетущая кружева, усугубляя загадку. Но она же еще — Антиоппа, амазонка, супруга Тесея, попавшая под копье соотечественницы, посягнувшей на мужнюю жизнь.
Кухарка — циклоп. Одновременно — Гертруда Стайн. Возможно, также и Стейно, сестрица Медузы Горгоны.
Лира фон Реттау — Медуза. Не может быть лицезрета. Существует лишь в отражениях. После того как Персей отрубил ей голову, из нее вырвались Пегас (вдохновение) и великан Хрисаор, родитель новых чудовищ (мы их общие дети). Единственная смертная из трех близнецов-горгон. Все они сестры грай, седых от рожденья старух, у которых на трех один глаз и единственный клык. Горгоны живут в стране, где царят богиня Ночь и бог смерти Танат. По-прежнему с нами».
Относительно других подследственных имеем заявить:
Суворов, Георгий Олегович (творческий псевдоним; фамилия по паспорту — Сетин), 1962 г.р., гражданин России, на виллу Бель-Летра прибыл первого июня 2001 г. в 14.04.
Не кто иной, как он, сжег все рукописи и черновики (в том числе и принадлежащие перу коллег), чем крайне осложнил нам задачу. На личный контакт долго не выходил. Оставленные на автоответчике сообщения игнорировал.
Есть подозрение, что именно он был допущен к окончательной выделке текста и потому сознательно извлек из романа факты, проливающие свет на важные обстоятельства его собственной биографии.
Как, верно, помнит читатель, в главе 6 упоминается благополучное явление на свет суворовского отпрыска, да еще и «на диво здорового». Не имея обыкновения разглашать чужие секреты, мы все же не вправе пройти мимо вопиющей, бессовестной лжи: в документах записей актов гражданского состояния ребенок Суворова-Сетина зарегистрирован не был. В личной беседе жена писателя засвидетельствовала, что детей от него не имеет, и была крайне удивлена, когда мы сослались на некие слухи, утверждающие обратное.
На наш взгляд, поведение подследственного демонстрирует так называемый «синдром Телемака», одержимого подражанием отцу-Одиссею, роль которого Суворов сам себе навязал, став заложником своего же унылого творчества.
Параллельно установлено, что некто Г.О.Сетин в 1990 году устроился санитаром в стационар районной психиатрической клиники г. Москвы, откуда был с треском уволен после того, как позволил себе притвориться тамошним пациентом, причем сделал это столь мастерски, что ввел в заблуждение главного врача по фамилии… Веснушкин.
Вступив в переписку со свояченицей героя, мы на условиях конфиденциальности задали ей вопрос касательно ее отношений с супругом младшей сестры. Ответ нас смутил: «Я люблю только женщин». Как показало расследование, это похоже на правду: родственница Суворова замужем никогда не была и уже восемь лет снимает квартиру совместно с давнишней подругой.
Спустя три года и два месяца после первых попыток связаться с Суворовым лично нам наконец улыбнулась удача: он сам нам перезвонил. Разговор получился, однако, невразумительным: абонент оказался нетрезв. Опуская подробности, констатируем главное: Суворов не отпирался. Свой обман мотивировал тем, что «пришлось взять взаймы». Дескать, иначе он не дотягивал до персонажа и «мог бы испортить партнерам игру». В своих разглагольствованиях то и дело сбивался, мешая реальность с выдумкой, отчего понять его логику было проблематично. Так, например, он ссылался на ту же Веснушку, обвиняя последнюю в том, что она, предвосхитив догадками его действия (когда он разъехался, а потом вновь сошелся с женой в день рождения сына), тем самым словно бы обнаружила в нем вирус действующего лица. Сперва это его рассердило. Затем, на вилле Бель-Летра, едва не свело с ума. Но, поразмыслив, в результате он как будто остался даже доволен: «В наше паршивое время по-настоящему живы только они — персонажи. Так я и выжил. Как Дарси…»
Со своей стороны можем добавить, что так он исчез: того Суворова, что предъявлен в романе, по сути, в реальности не было. Получается, он исчез вслед за Дарси.
Расьоль, Жан-Марк, 1953 г.р., француз. На виллу Бель-Летра прибыл второго июня 2001 г. в 02.55 в сопровождении Адрианы Спинелли (см. о ней ниже).
Внешне охотно пошел на контакт, но вел себя вызывающе: наотрез отказался давать показания против коллег по перу и упорно переводил разговор на фривольные темы. Мысль Дарси о том, что Расьоль воплощает собой Минотавра с Тесеем, ему очень понравилась: «А что? Так и есть: женщины, сколько я себя помню, всегда горазды были наставить Жан-Марку рога, да и бунт мой, если по правде, попахивает конформизмом. Так оно и бывает, когда не хватает таланта: вместо взрыва — аплодисменты болванов. Опять же, как у Тесея, у меня пострадал целомудренный зад. Адриана, моя роковая и лучшая женщина, одарила меня сюжетным клубком, а потом сама же его и запутала в узел — не хуже паукообразной Арахны… Чего ж вам еще? Дарси за вас отработал на славу. Расслабьтесь и шлите все к черту! В этой истории главное не приговор, а укор. Впрочем, вам не понять…»
Однако мы поняли: Расьоль возжелал свести все к литературе. Очередное стремление ускользнуть в нереальность от разоблачений реальности. Которые сплошь и рядом свидетельствуют, что подследственный слишком уж часто лукавит: в тексте романа немало тому доказательств. Помимо подмеченных Суворовым, выделим ряд других:
1) драка в мюнхенском баре с фрейлейн Спинелли отнюдь не была спровоцирована флиртом француза с заезжей туристкой. По словам очевидцев, Расьоль первым отвесил пощечину г-же Адриане. Кое-кто утверждает, что она перед тем плюнула ему в лицо. В ходе потасовки они уронили случайную посетительницу на пол, после чего та сцепилась с фрейлейн Спинелли, нанеся ей укол в область сердца штырем от вешалки. Чем была вызвана ссора между любовниками, опрошенные не указали, но бармен, у стойки которого они препирались, предположил, что причиной скандала явился затеянный Расьолем спор. Будто бы тот утверждал, что чувство вины нынешних немцев за две мировые войны объясняется не раскаянием, а позором двух поражений. При этом француз произнес: «Потому в каждом из вас сидит не один фашист, а два, и оба поочередно пытают друг друга, как принято было в гестапо. Так что ваше чувство вины — реваншистская шизофрения, не больше». После такой реплики реакция Адрианы не кажется нам чрезмерно экстравагантной;
2) в главе 11 Расьоль поведал Суворову историю своей пикантной травмы. К тому, что случилось в действительности, рассказ его имеет весьма отдаленное отношение. Ранением француз обзавелся, когда помогал приятелю П. (просившему не упоминать его имя в наших отчетах) столковаться с женой ресторатора, но не на Корсике, а в городе Канны, где как раз начинался синематографический фестиваль. Возмущенная неподобающим поведением г-на Расьоля, дама пожаловалась супругу, который вышел к гостям и вежливо осведомился, есть ли у тех претензии к заведению. Увидев могучую стать уязвленного мужа, Жан-Марк предпочел с ним не связываться, заявив лишь, что в зале, на его вкус, слишком жарко, и поинтересовался, нельзя ли включить на полную мощность кондиционер. На что хозяин ресторана предложил ему «выход получше» и пригласил следовать за собой. Расьоль повиновался. Миновав коридор и служебные помещения, они оказались на кухне. Там оскорбленный супруг подхватил подследственного под мышки и усадил на раскаленную плиту, где какое-то время удерживал, приговаривая: «Жареный петух — фирменное блюдо нашего заведения. Твоему дружку понравится». Расьоль потерял от боли сознание. Чтобы не навлекать журналистов, его упаковали в бочку из-под сельди и, припорошив льдом обугленные места, снесли в кабриолет приятеля, известив последнего, что в машине его ожидает сюрприз.
С точки зрения мифологических параллелей знаменательно название ресторана — «Плутон». Порывшись в справочниках, мы удостоверились, что судьба Тесея, решившего украсть для своего друга Пейрифоя прекрасную Персефону, приходившуюся женой богу подземного царства, уготовила афинянину похожую участь: Тесей прилип задом к трону, специально припасенному для него заподозрившим неладное хозяином, откуда затем похитителя вырвал, с немалой потерей для плоти героя, великодушный Геракл. Как видим, в нашем случае обошлось без Геракла. Во всем остальном совпадение чуть ли не полное;
3) повсюду в тексте романа Расьоль демонстрирует свой воинственный атеизм, с коим, однако, плохо стыкуется привычка француза регулярно являться на исповедь к отцу Бонифацию в церковь Св. Катерины Парижа. Падре охотно нам показал, что приходится Жан-Марку духовником уже двадцать семь лет и за все эти годы его подопечный не пропускал рождественской мессы, за вычетом двух-трех раз, когда находился «вдали от Христовой обители, но только телесно. Душа раба Божьего и тогда обреталась под сенью распятия: прихожанин он щедрый и преданный»;
4) недостоверными выглядят и измышления Расьоля об иудейском происхождении его покойной матушки: потомственная католичка польско-французских кровей была бы сильно покороблена, доведись ей услышать от сына такие фантазии;
5) в главе 19 Расьоль неоднократно ссылается на бессмертие как на отличительный признак слабого пола. Но не упоминает о том, что сам данного свойства совсем не лишен: нам известны по меньшей мере три эпизода, выкарабкаться из коих Жан-Марку споспешествовало разве что чудо.
Тридцати лет он попадает в жестокую переделку, врезавшись в таксомоторе в рефрижератор на самом въезде в Париж. Водитель и спутница погибают. Сам Жан-Марк два месяца пребывает между жизнью и смертью: его буквально «собирают по частям». Семь реберных переломов, разорванное плечо, ущемленная печень, вывих обоих колен — вот далеко не полный перечень полученных травм, тяжелейшими из которых медики посчитали проникновение в черепную коробку куска льда из холодильной камеры грузовика и сильно поврежденный детородный орган (сию часть тела пришлось вызволять из разбитых уст юной покойницы — ночной бабочки с Монмартра). Расьоль перенес несколько операций, включая лоботомию, о чем не распространялся, даже когда выслушивал шутки про то, что у него от волненья «шевелится лысина» (очевидно, что тик — лишь последствие хирургического вмешательства. Так же, впрочем, как и приобретенное Жан-Марком хроническое бесплодие).
Шестью годами позже он, уже сам управляя автомобилем, по дороге в Брюссель умудрился четырежды (!) за три сотни верст наехать на беспризорную живность, пытавшуюся перебежать шоссе: под колеса его попали два зайца, лиса и собака. Последняя отделалась передавленным хвостом и расплющенной лапой, но попытки француза водрузить зверя в машину восприняла неадекватно: собака накинулась на Расьоля, оцарапав ему клыками лодыжку, прежде чем он успел ее придушить. В состоянии шока подследственный, забыв заглушить двигатель, покинул место происшествия и двинулся пешком, не разбирая пути, в направлении близлежащего хутора. Почти невменяемого, его обнаружили поздно вечером в крестьянской конюшне, где он обнимал какую-то клячу и плакал, расточая молитвы и покаяния на волнующихся лошадей. Утихомирить его удалось лишь при помощи подручных средств, коими оказались конские поводья, после чего Расьоля на тракторе препроводили в больницу. Там он будто бы присмирел, но, оставленный на минуту медсестрой без присмотра, кинулся опорожнять без разбору склянки с микстурой, предназначенные для разноса больным. Отравление было причислено к третьей степени тяжести и потребовало от провинциальных лекарей особого усердия и сноровки. «Можно сказать, вытащили с того света, — поделился со мной эскулап, промывавший Расьолю желудок. — Проглоти столько гадости его „Ситроен“, наверняка бы взорвался. А этот вот, надо же, даже не окосел. Только мозгами немного оплавился. Точно говорят: зараза к заразе не пристает…»
Нет нужды объяснять, что случившееся разоблачает в Расьоле неожиданное суеверие, что вкупе с утаиваемой религиозностью вносит существенные коррективы в его романный портрет.
Еще через шесть лет, сорока двух лет от роду, подследственный участвует в массовом побоище на площади вокзала Гар-дю-Нор, где встает на защиту чернокожего бродяги, взятого в круг толпой арабских юнцов. В свалке Жан-Марку достается сперва от алжирцев, а затем и от гвианских негров, примчавшихся соплеменнику на подмогу и мутузивших без разбору каждого, кто был ликом светлее их (на поиски правых и виноватых время они не транжирили). Прежде чем спохватилась полиция, в дело пошли ножи. Куртка Расьоля была исполосована так, что превратилась в кожаную стружку, но сам Жан-Марк практически не пострадал: за исключением ссадин, на нем не было ни царапины. Когда его грузили в карету «скорой помощи» вместе с двумя десятками раненых, он не отбивался, смекнув, что иначе придется менять средство передвижения и отправляться на допрос в участок. В больнице Расьоль, балагуря, усыпил бдительность персонала, а потом ускользнул, прихватив протокол своего поступления в госпиталь.
«Я, конечно, догадывался, что бессмертен, но не подозревал, что до такой степени», — хвастал он затем своей второй жене. Вступив в возраст, когда, по его словам, «прибавляется поросли на запястьях и убавляется на щиколотках, а на макушке впору открыть ледовый каток», он сильно переживал за мужскую свою репутацию, и потому счастливое спасение на Гар-дю-Нор необычайно его вдохновило. Оставшись неуязвим для ножей, Расьоль вдруг почувствовал, что уязвим для другого: ему захотелось ребенка. Он загорелся идеей усыновления и втолковывал скептичной супруге несколько месяцев кряду, что «дети — единственное оправдание наших грехов», что младенцы «более истинны, чем даже святая вода» и «пахнут пронзительно солнцем, в какую бы темную ночь их ни зачали чужие и темные люди». Встретив категоричный отказ, он сгоряча предложил развод, за что незамедлительно поплатился (см. об этом подробнее в гл. 19 романа).
Поскольку пребывание на Бель-Летре пришлось на 2001 год — спустя очередные шесть лет после изложенного выше приключения, — Расьоль нервничал: к этому его вынуждала магия «трех шестерок». Как показали дальнейшие события, тонул в Вальдзее он очень даже всерьез, но и на сей раз фортуна Жан-Марка не подвела. Хотя впечатления записного счастливца он все же не производит: выдает непомерная суетливость, столь характерная для преступивших грань субъектов.
Подводя итог, констатируем: Расьоль, в отличие от Суворова, вполне мог претендовать на то, чтобы войти без изъятий в текст книги в качестве персонажа — «перипетий» в его жизни хватало. Однако и этот подследственный, что называется, «выкинул фортель», отказавшись предстать пред читателем самим собой.
Подходящий момент, чтобы вывести закономерность: сочинители одержимы влечением к фабрикации всяких подделок, чья цель — сокрыть во что бы то ни стало собственное лицо. Невольно наводит на размышления о параллелях с преступным сообществом…
Спинелли, Адриана, 1975 г.р., гражданка Италии, урожденная Одри фон Шпиннель. На виллу прибыла второго июня в 02.55 в сопровождении Жан-Марка Расьоля (см. о нем выше).
По классификации Дарси — Ариадна, обладающая спасительной нитью и бросаемая любовником, как только он набредает на ее открытие, позаимствовав у нее сюжет для рассказа. Но еще — и Арахна (потому и Спинелли, и Шпиннель — «паук»), грозящая в будущем превзойти искусностью плетения стилистических кружев самого г-на Расьоля. Еще и Антиоппа (см. гл. 4 романа), амазонка, жена Тесея, пострадавшая от копья амазонки же, укрыв своим телом мужа.
Как подается в тексте книги, г-жа Адриана — «весьма эффектная девушка», в чем мы и уверились, повстречавшись с ней шестого апреля 2004 года в деревне Воллезеле, Фламандия, где фрейлейн Спинелли проживала в усадьбе Хеллебош по приглашению Бельгийского литературного общества «Хет Бешрийф», почтившего ее талант престижной стипендией. Писательская карьера Адрианы явно шла в гору: за три года она издала два сборника рассказов, переведенных на дюжину языков. Книги снискали ей репутацию «самой умелой обманщицы из не умеющих врать и самой печальной насмешницы из радостных плакальщиц молодого отчаяния». Что сие значит, не имеем понятия. Предлагаем читателю самому разбираться во всех этих оксюморонах.
О Бель-Летре г-жа Спинелли вспоминала с заметным удовольствием: «Это был тот роман, написать который невозможно: не хватит воображения. Его было можно только прожить. Думаю, мне посчастливилось больше, чем мальчикам: почетнее уж персонажу позже вырасти в автора, нежели автору втиснуть свое самолюбие в шкуру какого-то персонажа. Я как бы повысилась в статусе, что до мэтров — им пришлось срывать с себя маршальские погоны, а потом еще и рыть своими руками окоп. Бель-Летра для них была вроде чистилища. Для меня же — райским подарком. Там я впервые вдохнула свободу и излечилась от старой болячки — боязни открытых пространств. Раньше, стоило мне очутиться на площади, в поле или на лугу, как меня тут же тянуло упасть, вжаться в землю и не поднимать головы. Такой вот страх перед миром, когда тебе кажется, что ты лишь мишень. То лето меня исцелило: я словно бы распахнулась. Как говорится, расправила крылья. Хоть сейчас, на ваших глазах, могу взобраться на крышу и спрыгнуть с конька. При этом уверена, что не разобьюсь. Глупое чувство, не так ли? Зато настоящее». Она выделила это слово, будто все другое в ее жизни до того сплошь было фальшивкой. «Вы спрашиваете, в чем причина? Конечно же, в Лире! Видите ли, вся эта история… Если вникнуть, она убеждает, что смерти фактически нет, сколько бы ее ни скопилось на кладбище наших потерь. Здесь вот что: стоит только сбежать с этого кладбища одному — для всех остальных оно уже как бы и не имеет значения. В фигуральном смысле, разумеется. Лира дала нам возможность понять, что мы больше себя. Что надгробия нас не задавят. Не знаю, как вам еще объяснить, но… Послушайте, это как с кольцом Мебиуса: надо только перекрутить второй конец ленты на сто восемьдесят градусов, а потом склеить с первым, и тогда обе стороны сольются в одну. Сколько ни режь вдоль полоски, кольца лишь вытягиваются в диаметре и плодятся новыми ленточками, спаянными между собой узелком. По-моему, эффект называется „одномерная бесконечность“. Так же точно и здесь: фон Реттау свела пресловутую нашу разъятость в единое целое. Ее исчезновение мнимо, как в фокусе с лентой — исчезновение одной из сторон. Лира куда как мудрее симпатичного нытика Суворова: помнится, в книге он мечтает обрести для себя третье измерение. Она же доказывает, что истинное измерение всегда одно и оно неделимо. Я бы назвала его одолением комплексов — клаустрофобии, как у Дарси, и агорафобии, как у бывшей меня. Или того и другого разом, как в случае с Георгием. Преодолением катастрофической замкнутости, а вместе с ней и разомкнутости, разрывающей напрочь пуповину наших последних тоненьких связей с пугающим миром. Короче, измерение это — возврат к бесконечности, которая в каждом. Просто каждый обязан расстегнуть на себе все застежки, распороть себя вдоль до изнанки нутра, тем самым удвоив диаметр личной своей бесконечности и снабдив ее по пути узелком — чтоб зацепиться за бесконечность другого. Ясно ли я излагаю?»
Нетрудно догадаться, что все эти геометрические казусы с ленточками лишь туманили картину и крайне нам досаждали. Признаться, мы находим весьма недостойным тяготение литераторов сплошь и рядом пускать пыль в глаза, упиваясь надуманными сравнениями. На наш конкретный вопрос о том, кто же повинен в исчезновении Лиры фон Реттау, фрейлейн Спинелли вытаращила глаза, стала громко ловить губами воздух, потом прыснула и неприлично долго смеялась, раскачиваясь в кресле и истерически стуча кулаком по столу. На веранде, где мы сидели, накрапывал дождь. Нахохотавшись, она еще постонала с минуту, потом поднялась и нацелилась войти в дом. Мы попробовали настоять на ответе. Барышня повела себя так, что своей некорректностью затмила самое себя, использовав вместо прощания выражение, которое даже бумага не стерпит. Пришлось холодно поклониться и удалиться — практически ни с чем.
Дальнейшие изыскания нам ничего не открыли. Право же, невелик прок знать, что вот уже год с небольшим отношения Адрианы с Расьолем носят скорее характер дружеских, нежели интимных; что француз для нее сделался «первым и лучшим читателем», сам между тем засел за «огромный роман о любви»; что под Новый год Спинелли шлет неизменно кухарке с Бель-Летры цветы и рождественский торт; что, сколько за ними мы ни следили, эти особы нас так и не вывели на адрес Э.Туреры или Р. Аттилы Урье.
Заканчивая данный раздел своего отчета, зафиксируем главное: пример Адрианы Спинелли демонстрирует, что путь из «персонажей в авторы» чреват не меньшей опасностью, чем движение автора в противолежащем направлении. Надо бы законодательно запретить подобного сорта перемещения, дабы не попустительствовать низменному инстинкту эгоистического самообмана и устремлениям зарвавшихся индивидов «стать больше себя». Всякий должен быть тем, кем отмерено быть ему от рождения. Богу — богово, а кесарю — кесарево. Этой истины никто покамест не отменял. Любая свобода хороша лишь в русле четко прописанных установлений. Все, что вне них, — произвол и анархия.
Дэништайн, Герта (в романе — Гертруда), 1960 г.р., подданная Германии. 25 мая 2001 г. прибыла на виллу Бель-Летра, куда была нанята исполнять обязанности уборщицы и кухарки.
По классификации Дарси — циклоп, охраняющий свою территорию и периодически наводящий ужас на гостей, подчеркивая временный характер их пребывания в усадьбе. Доверенное лицо Элит Туреры (см. о ней ниже).
Несмотря на физический недостаток подследственной, долг требовал не обойти и ее профессиональным вниманием. Однако наше появление на пороге дома глухонемой встретило прием подчеркнуто прохладный: пока мы давили кнопку звонка, на голову нам обрушился сверху поток ледяной воды, после чего г-жа Дэништайн замычала на нас из окна, грозя кулаком и показывая жестами, что готова запустить в нас и кое-что погорячее — тут она выставила на подоконник кипящий чайник. Наш вынужденный уход сопровождал глумливый смех, которым исчадие ада подгоняло нас в спину до конца длинной улицы.
Контакт с г-жой Дэништайн не состоялся, а потому добавить что-либо по существу к сказанному о ней в тексте романа нам нечего.
Турера, Элит; Урье, Р. Аттила. Дата рождения неизвестна. Место пребывания выяснить не удалось. Фотографических портретов не обнаружено.
Инкриминируется: подделка документов; фальсификация личных биографий; заведомый подлог; инсценировка убийства с целью шантажа; развратные действия группового характера; использование наркотических и психотропных средств для осуществления преступного умысла; присвоение чужого капитала в особо крупном размере.
Все попытки выйти на след провалились.
Примечание: для поиска злоумышленниц привлечен Интерпол. Итог запроса: не проходят ни по одной картотеке. Есть предположение, что обе сестры имеют отношение к театральным подмосткам или кино. Гипотеза проверяется.
Фон Реттау, Лира, 1870 г.р., графиня, подданная Германии. На виллу Бель-Летра прибыла 14 июня 1901 г. в 19.30.
По замечанию Дарси — Медуза (младшая из горгон). Увидеть ее воочию не доводилось почти никому вот уже век. В мифе погибает от руки Персея, поймавшего ее отражение в медный щит. В романе превращается в «метафору» вечно животворящего творчества, из-за чего возмутительным образом смещаются акценты поиска причин и характера ее исчезновения: расследование подменяется наследованием — странных идей, которые, по обоюдному допущению г-д Дарси, Расьоля и Суворова, якобы предшествовали их приглашению на виллу и были оформлены в некое завещание, рожденное сговором их прототипов — г-д Пенроуза, Фабьена и Горчакова.
Любой нормальный человек на эти инсинуации отреагирует саркастической усмешкой: негоже обычную неспособность к здравомыслию выдавать за плоды прозорливости и вдохновения. Так недолго и обозвать сумасшедший дом святым храмом!
Настала пора отделить зерна от плевел и призвать в помощь логику.
А она говорит нам: коли кто-то внезапно исчез, так он перво-наперво был, причем, покуда он был, он не был ни сказочным мифом, ни изощренной метафорой; коли кто-то был и исчез, значит он или умер, или убит, или где-то укрылся; коли он умер, убит или где-то укрылся, тому есть объяснение; коли есть объяснение, нужно его раздобыть. Вот и все! Выводить же никчемные параллели, вроде того, что с младых ногтей графиня терпеть не могла медный таз, равно как и свое отражение в нем, и по этому признаку зачислять ее в Медузы Горгоны по меньшей мере бестактно, если принять во внимание хотя бы ее красоту. А красотою Лира фон Реттау оделена была даже с избытком…
В романе пущено в нас немало отравленных стрел, но ни одна из них не смогла достичь цели: в перевернутом мире зеркал всякий выстрел задевает лишь отражение. Господам литераторам невдомек, что мы оказались ближе к разгадке, чем любой из этих шести «знатоков человеческих душ», так и не сподобившихся уяснить, что все невероятное в жизни обычно имеет простейшее истолкование.
Нам хватило нескольких дней, чтобы вынести твердое заключение: ни Пенроуз, ни Горчаков, ни Фабьен графиню не убивали. Достаточно было поглядеть на смехотворную их перестрелку (окрестить дуэлью которую способно было лишь их извращенное самолюбие), — и становилось понятно, что эти велеречивые джентльмены даже при огромном желании не сумели б унять дрожь руки, покусись она вдруг на жизнь прекрасной хозяйки имения. Да Лира бы просто расхохоталась им в лицо, разогнав одним своим окриком! Можно сколь угодно долго заглядывать в смерть, играя с ней в жмурки, как тот же сэр Мартин, но посмотреть прямым взором в глаза Красоте — это, право, другое. Здесь надобно мужество, которого все эти вздорные люди со «строчками вместо крови» в дряблых жилах были давно лишены.
Итак, графиня (как минимум, поначалу) была не убита. Почему поначалу — об этом потом. Пока же заметим, что и версия самоубийства была на поверку не более правдоподобной. Тут уместно привести характерную выдержку:
«Если согласиться с тем, что мир существует единственно через наше присутствие в нем, мы приходим к забавному выводу: с точки зрения этого самого мира убийство должно представать все же меньшим грехом, нежели самоубийство. Первое преступление уничтожает в мире частицу, второе — разрушает само его средоточие». (Из письма Л. фон Реттау Г. Фабьену от 30.08.1898 г.)
Разумеется, доверять так уж сильно цитатам рискованно, недальновидно. Однако нам в данном случае нельзя было сбрасывать со счетов все то, что подкрепляло эту цитату фактически. А именно: трупа фон Реттау мы не нашли; не обнаружено было и никакой предсмертной записки, что для любительницы поверять каждодневно мысли бумаге, согласитесь, несколько странно; наконец, утонуть (а всякий другой вариант суицида неизменно давал бы нам труп!) в ту самую ночь Лире было проблематично: в вечер, предшествующий исчезновению, графиня делилась с гостями своим раздражением из-за того, что все озеро Вальдзее, как нарочно, заволочено лебединым пухом да гусиными перьями: «Прямо нашествие птиц, и каждая посчитала за долг одарить берег линькой». В отличие от писателей, не придавших значения этой реплике, мы сразу уверились, что топиться фон Реттау не стала бы ни за что: ей не хватило бы духу войти в грязную воду. Сохранилось медицинское заключение д-ра Клюге о том, что графиня «патологически подвержена рипофобии», иными словами, ужасу от всяческой нечистоты. Мелочь, а как же расставила все по местам! Вот, кстати, подходящая мысль из эпистолярных занятий нашей подследственной:
«Не знаю, как у вас, а у меня любая деталь легко превращается в сущность». (Из письма О. Уайльду от 22.02.1898 г.)
Так из всех версий проверку сомнениями выдержала одна: Лира фон Реттау сбежала.
Отныне нам не оставалось ничего другого, кроме как углубиться в чтение и пробовать отыскать ключ к разгадке в ее собственных изречениях. Чтобы показать, насколько непростая задача перед нами стояла, приведем лишь их малую часть:
«Главный урок, который дает нам искусство, до обидного прост: любая ложь способна стать правдой». (Из письма Ф. Ницше от 31.08.1887 г.)
«Я не спала пять дней, прежде чем мне это удалось — оказаться в пограничье между явью и сном. Все было зыбко и страшно, но я находила в том умиротворение. Я была везде и нигде. И я была — пустота. Ужели это и есть изнанка реальности?» (Из дневника, июнь 1888 г.)
«Конечно, Вы правы: насилие отвратительно. Но ровно до тех пор, пока его не коснется рука художника (скажем, Ваша рука). Тогда оно завораживает и даже способно пленять. Вот где Ваш грех…» (Из письма В. Горчакову от 5.09.1899 г.)
«Все Ваши споры о задачах искусства мне, сознаюсь, неинтересны. Какое нам дело до того, чему оно должно служить, если уже сама мысль о том, что оно чему-то служит, порочит искусство больше, чем любое из многочисленных доказательств его общественной бесполезности!» (Из письма Э. Золя от 27.11.1897 г.)
«Ох, эти Ваши мне символы!.. Да что они меняют? Не станете же Вы отрицать, что фаллос — это тот стержень, на который нещадно нанизана, словно дешевая девка, вся наша культура? Совокупление чересчур затянулось, чтобы обещать удовольствие, тем более — здоровое потомство: за тысячи лет змей совсем одряхлел, а распутница стала фригидной». (Из письма М. Пенроузу от 01.01.1900 г.)
«Я не стану Вас ни в чем разубеждать, мой друг. Верьте в то, во что Вам легче верится. Но, пожалуйста, остерегайтесь делиться вслух своими соображениями и не спешите вверять их бумаге — целее будут. Да и Вам самому так будет проще сохранить лицо». (Из письма Р. ван Хаагенсу от 7.03.1896 г.)
«Помню, однажды мне было так больно, что невозможно и передать. Боль сожгла во мне все ощущения, кроме самой нестерпимой терзающей боли. Я только стонала и плакала. Я стонала и плакала, и еще ненавидела время, потому что время было сама эта боль. А потом боль прошла. Вот только не помню, чем эта боль была вызвана. Больше она никогда не являлась. Ну разве не странно?..» (Из дневника. Сентябрь 1892 г.)
«Не увлекайся раскладыванием пасьянса, особенно на ночь. Дай возможность случаю проявить себя — без всяких предупреждений, визитных карточек и фигур светской вежливости. Он сам найдет лучший момент распахнуть твою дверь. Наслаждайся своим ожиданием». (Из письма Л. фон Реттау самой себе. Без указания даты.)
«Я не знаю иного блаженства, кроме блаженства неведения. Именно оно, неведение, и есть тот спасительный дар, который мы по ошибке норовим навязать тем, кто нам неприятен. Я же готова преподнести его Вам как истинный знак своего преклоненья и дружбы. Ибо я не ведаю, как это Вам удалось — высказать то, что я чувствую…» (Из письма Л. фон Реттау Р.М. Рильке от 04.10.1900 г.)
«Всякая рыба мечтает стать птицей. Всякая птица стремится куда-то уплыть». (Из дневника. Помечено датой: «Сегодня, как никогда».)
«Итак, я возмутилась, едва меня, с попустительства дядюшки, попытались облачить в корсет. Боже мой, я тогда и не догадывалась, что истинная пытка — это быть обреченной на то, чтобы всегда оставаться самою собой. Вот где бывает воистину тесно!..» (Из письма Э. Дузе от 26.03.1893 г.)
«Не смейте спрашивать меня, какая разница! Разница есть всегда. Иначе как бы мы отличали день ото дня, утро от ночи, мир от гула, а мысль от безмыслия? В конечном счете, Разница — это то, что созидает всех и вся. В том числе и нас с Вами…» (Из письма архитектору Г. Штунде от 17.02.1900 г.)
«Нет, я не стыжусь того, что я ничего не стыжусь. Это самый надежный, возможно, даже единственный способ от себя не отречься…» (Из письма графу Л.Толстому от 05.11.1896 г.)
«Попробуйте. Просто — попробуйте». (Записка Л. фон Реттау, найденная у нее на конторке сразу после исчезновения. Адресат неизвестен.)
Если большинство представленных цитат было призвано пустить литераторов по ложному следу (что в конечном счете и произошло: читайте роман!), то две или три из них столь же бесспорно предназначались тому, чей взор не замутнен назойливым мерцанием искусственных теней и обладает способностью смотреть на вещи прямо. Перебирая в уме всевозможные варианты бегства графини из имения, мы так и не смогли заставить себя поверить, будто она решилась пуститься средь ночи, пешком, в какую-то даль: во-первых, велика вероятность быть узнанной (одинокая фигура в темноте всегда как на ладони для всякого припоздавшего путешественника. Особенно если светит луна, а луна в ту ночь очень даже светила); во-вторых, скитаться инкогнито по стране, где все с ног сбиваются в ее поисках, едва ли осуществимо: фотоснимки графини были размножены десятком газет, а потому ненароком столкнуться с тем, кто Лиру фон Реттау примет за Лиру фон Реттау, было ей проще простого; в-третьих, не для того она исчезала, чтобы позволить себе малейший риск быть со скандалом захваченной по какой-то досадной случайности.
Отсюда вывод: графиня не исчезала, а значит, у нее имелся сообщник.
Предоставим с этой минуты читателю проявить сообразительность. В помощь предложим несколько наводящих вопросов:
1) Кто был ответствен за розыск подследственной с самого первого дня?
2) Кто сумел ее много раз не найти, а потом опечатывал виллу?
3) Кто приказал обыскать прилежащие к усадьбе фон Реттау имения?
4) Кто в итоге уразумел, что в Дафхерцинге есть лишь одно укромное место, недостижимое для обысков и подозрений, хотя оно и у всех на виду?
5) Кто имел туда доступ в любое время дня и ночи и хранил ключи от дверей?
6) Кто встречал там коллегу в погонах из Мюнхена, что прибыл в Дафхерцинг с инспекцией и изливал свою спесь на того, кто по должности просто не мог совершить преступления?
7) Кто его совершил, а потом наслаждался своей безнаказанностью, зная, что за спиной у него, в его собственном доме, все эти годы живет Красота, ради которой он бы и сотни, и тысячи раз сделался вновь не то что преступником — дьяволом, пожелай того Лира?
8) Кто до последнего упивался возможностью лгать, твердя всем вокруг бескорыстную правду о том, что фон Реттау должна быть жива, покуда нам не предъявлено мертвое тело?
9) Кому это тело было предъявлено и, признаться, не только живым, но и жаждущим, ждущим, покорным, да еще и исполненным неистощимостью сокровенного своего целомудрия, кое тщетно грезили истощить толпы пишущих вздор неудачников?
10) Кто сумел целый век играть в дурака и наглядно, потешно проигрывать, втайне смакуя свой выигрыш длиною в сто лет?
11) Кто, вопреки регуляциям, в главном отчете всей жизни своей (вот в этом самом, что сейчас обретает, похоже, финал) избрал слово «мы», а не «я»?
Пожалуй, подсказок довольно.
Теперь тебе очевидно, читатель, что пресловутый роман не слишком-то удался. Хотя мы, надо признать, и согласны с его печальным зачином, где первым же предложением о литераторах говорится как об убийцах — жестоко, но, в общем-то, верно. Лиру фон Реттау они-таки погубили. Если смерть — это потеря живого, то трое писак сделали все, дабы потерять живое, достойнейшее создание, обменяв его на невзрачную фигуру речи. Ссылки на то, что метафора больше, чем жизнь, на наш взгляд, лицемерие: жизни вовсе не нужно быть «больше жизни». Жизни только и требуется, что уметь себя отстоять. Это и значит — прожить.
Нам кажется, все дело в том, что Лиру они не любили. Достаточно перелистать гл. 24, чтобы увидеть, как эти надменные мудрецы, воспользовавшись славным именем графини, кодируют в тексте свои бесконечные страхи и комплексы. До Лиры фон Реттау им ведь и дела нет! Она для них — просто ЛИТЕРАТУРА. Впрочем, как все остальное. В том числе собственное их бытие, размазанное по страницам бледным, мутным слоем жидкого стекла, прикрывающего заслуженность их поражения.
Благодарение Господу нашему, не всякую туманность можно разглядеть словами. Есть труды, доступные лишь сердцу.
Если оно в них хотя бы разок встрепенулось и вздрогнуло — что ж, есть надежда. Как говорится, будем уповать на время.
Оно, конечно, не лечит. Но по крайней мере все еще терпеливо. Остается в который уж раз завести под вечер часы…
Вот как раз и звонок. Кличут ужинать.
Сегодня нам обещали подать винегрет. Любимое блюдо графини…
Лира, проснись, нам пора!
Дата: 10 мая 2005 г.
Исполнено в граде Дафхерцинг.
Заверено подписью пациента: экс-полицмейстер, баронет
Г. фон Трауберг.
Сверху печать: Филиал лечебницы для душевнобольных г. Мюнхена
notes
