ЩУК И ХЕК I
Жил человек в очень большом городе под красными звездами. Он много работал, а работы меньше не становилось, и никак ему нельзя было отдохнуть. Взять отпуск и уехать в маленький город, который стоял на быстрой речке с ласковым названием Миляжка. А сам город из-за этой речки с карасями да камышами звался Миляжково. Только через него не одна лишь веселая вода бежала и сверкала на солнце, но пролетали через него еще длинные, быстрые поезда. Везли грузы и пассажиров на восток и на запад нашей Родины.
И такая важная была эта железная дорога для советской страны, что в одном только городе Миляжково было целых три железнодорожные станции. Станция Подвойская, станция Миляжково и станция Фонки. Станция Подвойская так называлась, конечно, в честь героя и революционера товарища Подвойского. Станция Миляжково, просто потому что город такой, и если кто-то ехал сюда в гости или по заданию партии, он видел надпись на здании вокзала и сразу понимал: вот тут ему надо выходить. Ну а самая последняя станция по дороге на восток, или первая, если спешит поезд в Москву из снежной Сибири или от рудных Синих гор, называлась Фонки. И звалась она так не из-за речки или озера, и не в честь какого-нибудь красного командира, а потому что однажды, очень давно, один царь решил завести у себя производство немецких цветных стекол. Привез он мастеровых из-за границы и поселил недалеко от Москвы у реки Миляжки. И начали они из песка, которого на Миляжке видимо-невидимо, делать ему разные красивые стекла и цветные безделушки, до которых все цари, да и прочие разные барчуки-дармоеды большие охотники. Были они очень гордыми и заносчивыми, эти царские мастеровые, а чина на самом-то деле небольшого. Вот и прозвали их находчивые соседи-крестьяне не фонами, графами-баронами, а так себе, фонками. Сначала только жителей величали подобным образом, но со временем, и к самой местности с цехами и трубами, песчаными карьерами и березами прилепилось это словечко. Фонки да Фонки.
Вы, наверное, подумали, что после революции все эти царские наймиты и прихлебатели стали шпионами и вредителями. Конечно, так бы, наверное, и случилось, но только все они сбежали в свою далекую Германию еще до революции. В самом начале империалистической войны. Ну а те из них, кто, может быть, остался, один или два, вели себя тише воды ниже травы, потому что возле самой станции Фонки жили два очень бдительных мальчика – Щук и Хек. Были они ребятишками как раз того самого человека, который день и ночь работал в большом городе под красными звездами. И все никак не мог вырваться повидать свою семью. Хотя ехать от Москвы до Фонков всего два часа на пассажирском поезде. Но ведь все знают: когда человек по-настоящему занят своей работой, то у него и минуты свободной нет.
Только случилось вдруг в жизни этого человека одно чудесное событие. Такое замечательное, что он прямо за рабочим столом, под светом зеленого абажура, написал письмо своей жене, маме Щука и Хека. А написал он о том, чтобы семья его приехала к нему в гости, в большой красивый город, лучше которого и нет на белом свете. Днем и ночью сверкают над башнями этого города красные звезды. А по праздникам еще выше этих звезд зажигаются зеленые, желтые и голубые звезды салютов.
Как раз в тот момент, когда почтальон с письмом в большой черной сумке поднимался по лестнице, у Щука и Хека была линейка. Вернее, они хотели устроить пионерскую линейку, потому что у Щука из желтой бумаги получилась настоящая сигнальная труба, а у Хека из красной – настоящий пионерский галстук. Только вместо торжественного построения начался у них бой. Братья толкались и громко выли. А все из-за того, что заспорили, кого из них раньше примут в пионеры по правде.
Щук кричал:
– Меня! – потому что он был на год старше Хека и умел из бумаги делать любую трубу. Сигнальную, подзорную и даже трубку дозиметриста.
– Нет, меня, – упрямо бубнил Хек, который, если честно, мало того что был на целый год младше Щука, еще и ничего не мог вылепить из пластилина и уже тем более склеить из деревянных палочек.
Даже галстук из красной бумаги, совсем простенькая вещица, у него получился какой-то кривой, косой с неровными краями. Но все равно Хек ныл и ныл:
– Меня, нет, меня, – потому что был у него один необыкновенный дар. Он с первого взгляда мог определить, кто еврей, а кто нет. И никогда не ошибался.
И только-только братья стукнули по разику друг друга кулаками и приготовились уже бодаться, как в прихожей дважды прогремел звонок. А это значит к ним, к Серегиным. Дети остановились и тревожно переглянулись. Они подумали, что это мама. А у мамы Щука и Хека был странный характер. Она никогда не ругала сыновей за драку или разбитую чашку, она разводила их в разные углы комнаты и начинала отучать от курения. Конечно, братья были еще маленькие и курить если и пробовали, то, может быть, один или два раза, когда никто не видел, но мама все равно считала, что профилактика никогда не бывает лишней. И вот она ставила Щука в один угол, Хека в другой и приказывала одну за одной курить папиросы, которые специально для таких случаев хранились в шифоньере. Очень быстро и того и другого начинало тошнить и тошнило целый час или два. И курить потом, действительно, не хотелось неделю. Или целых две. А в неделе часов, тик-так, и не сосчитать. А в двух еще больше. И кому такое понравится?
Вот почему оба брата мигом вытерли слезы и бросились открывать дверь.
Но оказалось, это не мама, а почтальон. С газетою «Известия» и письмом. Газету, конечно, прислал Совет народных депутатов, а вот письмо мог отправить только папа.
– Ура! – закричали хором Щук и Хек. – Это письмо от папы. Да, да от нашего папы. Он, наверное, скоро приедет!
От радости братья стали прыгать по комнате, кувыркаться и кричать:
– Турум-бей и турум-бай!
Ведь, если папа скоро приедет, то можно будет надевать папину портупею и даже играть с папиным револьвером. По-настоящему целиться и щелкать курком. И только дети собирались поспорить, кому что достанется, как без стука и звонка в комнату вошла их мать.
Она, конечно, очень удивилась, что оба ее прекрасных сына сидят на полу и показывают друг другу фиги. Но когда мать заметила еще и письмо, то все поняла и сердиться не стала. Только велела Щуку и Хеку поднять стулья и поправить скатерть.
Быстро-быстро сбросив платок и даже не снимая пальто, мать схватила письмо и стала читать. Снежинки таяли у нее на воротнике и капельками воды падали на пол, совсем как слезы. Вот почему братья сначала подумали, будто письмо невеселое и папа не приедет. Отчего ужасно расстроились и даже загрустили. Но когда мама закончила читать письмо и подняла голову, то дети увидели, что она на самом деле улыбается и слез никаких не было. А значит, письмо веселое и можно снова кричать «тумпа-пам», если, конечно, мама разрешит, а не скажет, что пора есть суп.
Но мама ничего не сказал про суп. Она сказала:
– Наш храбрый папа разоблачил одного глубоко окопавшегося врага Советской власти. Этот лазутчик сумел пробраться в самое сердце нашей столицы и даже поселился один в трехкомнатной квартире с видом на Красную площадь. Из окна своей кухни он фотографировал парады, а потом записывал в специальную тетрадку секретные номера на башнях наших танков и рисовал планы построения наших физкультурников. Но теперь его подрывная деятельность прекращена. Наш бесстрашный папа поймал его за руку и сам лично арестовал. Квартиру этого шпиона, которую он получил хитрым и бесчестным путем, немедленно реквизировали и передали нашему папе. Чтобы теперь он, преданный делу партии и революции человек, с высоты птичьего полета мог зорко день и ночь следить за обстановкой в стране и в мире.
– А нас, – спросили Щук и Хек, – он разве не позовет ему помогать?
– Ведь я, например, – сказал большой, но не очень скромный Щук, – могу сделать ему из картона настоящий морской бинокль.
– А я, – добавил маленький, но очень скромный Хек, – могу с первого взгляда определить, кто еврей, а кто нет.
– Ну конечно, позовет, – весело сказала мама и обняла своих расчудесных сыновей, Щука и Хека. – Уже позвал.
– Только не в Москву, – добавила она, – а к дальним Синим горам. Там в чуме у чукчей освободилось два лишних матраса.
Щук и Хек тут же сели на пол от изумления и расстройства. Но мама легонько стукнула сыновей лбами, а потом еще и дала по щелбану. Чтобы они немножко поумнели и не верили сразу любой ерунде, которую только услышат. Такой уж у этой мамы был веселый характер.
Только знайте, она давно ждала этого письма. Потому что сколько же можно жить в коммунальной квартире на восемнадцати квадратных метрах с двумя разновозрастными короедами в придачу. И если бы еще в центре Миляжкова, у вокзала, где красивые дома с высокими окнами и ночью светят фонари, – а то ведь в самой глуши, на отшибе, возле товарно-сортировочной станции Фонки, да еще в бараке, пусть даже и оштукатуренном. Конечно, своим родственникам в Арзамас мама давно уже писала, что ее муж, Серегин, увез ее и сыновей в Москву и живут они в секретном доме на Тверской улице, в который вход по пропускам и только через станцию метро. Теперь же, когда все это оказалось правдой, она очень обрадовалась и решила вообще больше никаких писем в Арзамас не отправлять. Во-первых, после того как обойдешь все спецраспределители, и времени ни на какую писанину не останется, а во-вторых, еще возьмут да припрутся в гости и сразу начнут выпрашивать что-нибудь из конфискованного, платье или духи. Нет и еще раз нет.
– Ну, – сказал мама, и улыбнулась своим мальчишкам-шалунам, которые, между прочим, валялись на полу и стучали ногами так, что тряслись картины над комодом и гудела пружина в стенных часах, – а теперь, друзья мои, отбой. Равняйся и смирно, юные ленинцы. Встаем есть суп.
И день на этом закончился.
А потом еще целую неделю мать собирала своих сыновей в дорогу.
Сначала сшила им новенькие буденновки. А потом из старого бордового шарфа сделала каждому по большой красноармейской звезде. Щук и Хек так обрадовались обнове, что целый день бегали по двору, играли в конармию и реввоенсовет и, конечно, не заметили, как пришел в их комнату слесарь и вделал в дверь второй замок, чтобы не обокрали соседи. А когда замок был вделан и соседи убедились, что обокрасть Серегиных они ни за что не смогут, мама быстренько продала им все остатки от папиных пайков. Хлеб, муку, крупы и даже масло, потому, что оно уже немного прогоркло. И вот, когда все это было сделано, мама уехала на вокзал в Миляжково покупать билеты на завтрашний утренний поезд. Ведь Фонки хоть и настоящая станция, но останавливаются на ней одни лишь товарные поезда, которые везут лес и уголь, а чтобы сесть в пассажирский поезд, надо ехать в Миляжково на вокзал. Рядом с этим вокзалом стоят красивые дома, всегда горят фонари, а прямо напротив, на другой стороне вокзальной площади, контора коопторга, в которой мама работает заведующей отделом.
И вот уехала она получить отпускные и купить билет себе и своим деткам, но только тут без нее у Щука и Хека опять получилась ссора. Они как раз были дома, потому что ударил вдруг сильный мороз и мама не отпустила их на улицу играть в конармию и реввоенсовет, а разрешила только дома в комнате созвать особое совещание или, на худой конец, устроить ВЧК.
Ах, если бы они только знали, до какой беды доведет их эта игра в ЧК, то, конечно, сразились бы в футбол или лапту и никогда бы не поссорились. Потому что никаких принципиальных вопросов при игре в мяч не возникает, все знают, или попал или нет, – совсем другое дело революционное правосудие.
А все дело в том, что Щук и Хек решили напоследок приговорить соседского кота. Тут надо сказать вам, что если веселая мама Щука и Хека считала соседей простой лимитой из Харькова, то у ее бдительных сыновей были куда более серьезные подозрения насчет этих людей, которые, кстати, непонятно почему занимали целых две комнаты, хотя было их всего четверо. На одного только человека больше, чем в семье Серегиных. Звали этих людей просто – Минаевы, но вели они себя как-то подозрительно тихо. Рано уходили, поздно приходили, никогда не пели песен и не дрались, даже по праздникам. То есть всем, буквально всем они походили на самых настоящих недобитых фонков. Белофинских вредителей царских еще времен, по имени Фриц или Ганс, только ныне очень хорошо замаскировавшихся. И никто бы никогда, наверное, не докопался до их шпионской сути, если бы не кот. Как Минаевы не старались его дрессировать и умасливать, рыжий пластун все равно вел себя как самый последний фашист. Совсем, можно сказать, не скрывался.
Вот и на этот раз, он нагло пробрался через форточку в комнату Серегиных и острыми когтями попытался расцарапать фотографическую карточку папы, висевшую в рамке над этажеркой. Да-да, того самого папы, который день и ночь трудился в большом городе, работал не покладая рук под красными кремлевскими звездами. Был папа Щука и Хека сфотографирован в командирской форме с пятиконечной орденской звездой, и стало бы до слез обидно, если бы этот усатый прихвостень гестапо оставил на папиной красивой форме следы своих фашистских когтей. Но ничего такого ему сделать не удалось, потому что Щук и Хек оказались начеку. Они схватили четырехлапого лазутчика и тут же предали революционному трибуналу. Только вершить его надо быстро, но мальчики еще этого еще не знали, и поэтому заспорили.
Большой Щук предлагал сначала допросить врага. Очень ему хотелось выведать настоящую фамилию соседей. Все-таки Гансы или Фрицы они, эти недобитки. Ну или хотя бы снять отпечатки лап их подлого засланца, тем более что умный Щук сразу догадался, как можно сделать для этого мастику из обычного сапожного крема и зубной пасты.
А вот маленький и глупый Хек даже слышать не хотел ни о каком дознании. И вообще о строгом и справедливом порядке рабоче-крестьянского правосудия.
– Нет, давай не будем допрашивать, а то Минаевы придут с работы и отнимут кошака. Нет, давай вздернем гада по-быстренькому, и все, – ныл как обычно Хек, тер кулачком свои глаза и только мешал брату готовиться к следствию.
Но, несмотря на это противное нытье, Щук вовсе не собирался отступать от своего четкого и ясного плана. Он доделал мастику и начал уже было графить листочки для протокола, но тут в коридоре опять два раза прозвонил звонок.
– Не гунди, ты лучше заткни твари пасть, и вообще крепче держи, – сказал Щук младшему брату и вышел посмотреть, кто это пришел.
Оказалось, что опять почтальон. Только теперь он принес не письмо, а телеграмму. Щук не стал, конечно, ее распечатывать, а приобщил к делу. То есть спрятал до прихода матери между листов специального журнала, который он давно уже смастерил из листов отцовской папиросной бумаги для разных важных записей и рисунков.
Спрятал Щук телеграмму и побежал поскорее узнать, почему это вражеский кот мяучит громче обычного, а родной его брат Хек при этом радостно скандирует:
– На старт, внимание...
Щук распахнул дверь и увидел такой «на-старт-внимание», что от злости у него затряслись и руки, и ноги.
Посреди комнаты стоял стул, и к его спинке была привязана удавка. Прямо к стулу придвинут табурет, на котором вовсю изгибался и злобно мяукал желтоглазый шпион с петлей на толстой фашистской шее. Сам Хек сидел на стуле и двумя руками держал хвостатого агента мировой буржуазии. Он считал «на старт, внимание», намереваясь, конечно, сейчас же после слова «марш» пнуть ногой табуретку и таким образом быстро восстановить революционную справедливость. Только Щук ему не дал.
Он как ястреб налетел на Хека и столкнул его со стула на пол. Хек свалился, но, падая, ловко вырвал из рук Щука его секретную тетрадку. Будто змейка, после этого скользнул по половицам и кинул тетрадку брата с уже разграфленными для допроса страничками прямо в пышущую огнем печку-буржуйку.
– Телеграмма! Телеграмма! – громко закричал Щук и бросился к печке.
Только его сбил с ног Хек, который в тот же миг завопил:
– Кот! Кот! – и кинулся прямо Щуку навстречу.
Да все это напрасно, потому что мордатый гитлеровец уже вылез из петли, взлетел на штору и был таков. Ужасный растяпа этот Хек – ни удавку толком сделать не сумел, ни затянуть. Сразу видно, ничего он не может. Только определять, кто еврей, а кто нет.
Но ни слова об этом не было сказано. Щук и Хек вообще немедленно помирились, еще сидя на полу, так как сразу же догадались, что достанется им от мамы за нераспечатанную и сгоревшую в буржуйке телеграмму обоим. Но тут Щук, который был на целый год старше Хека, придумал вот что:
– Знаешь, Хек, а что если мы маме про телеграмму ничего не скажем? Может быть, в ней вообще ни одного слова не было написано? Может быть, ее специально подослали фрицы Минаевы, чтобы нас поссорить и так сохранить жизнь этой гнусной помеси лисы со свиньей, коту Ваське?
– Они могут, – сказал Хек и вздохнул. – Но только все равно врать нельзя. За вранье мама еще хуже будет сердиться. Станет отучать конфеты брать без спроса и пальцем соскребать варенье.
А это, надо вам сказать, еще доходчивее, еще почище, чем профилактика курения. Потому что включает промывание желудка и две большие клизмы, одна за другой.
– Так мы же не будем врать, – и не думал пугаться Щук, он даже немного рассердился на Хека, который не понимает таких элементарных вещей. – Зачем нам врать? Мы просто не скажем, и все. Промолчим. Вот если мама спросит, где телеграмма, мы расскажем. А так, зачем мы будем выскакивать вперед? Мы же не выскочки?
– Это правильно. Мы не выскочки. Мы будущие пионеры, – гордо сказал Хек, потому что и он наконец-то сообразил, что к чему и очень обрадовался. – Если врать не надо, то мы и не будем. Это ты очень здорово придумал, Щук.
На том они порешили и стали тихонько ждать маму.
Только мама пришла очень поздно. Сначала мама долго стояла в очереди за билетами, а потом, чтобы согреться и отметить с товарищами отпуск, она ела у себя в коопторге торт и пила сладкое вино. И то и другое было очень вкусным, и мама пришла веселая и немножко рассеянная. То есть она даже не заметила, что ее боевые ребятишки не прыгают как обычно на диване и не кричат при этом «турум-бей» и «турум-бай», а сидят вдвоем на одном табурете и подозрительно молчат. Мама даже не разделась. Прямо в платке и зимнем пальто она села на диван и показала детям твердые зеленые билеты. Один большой и два маленьких. Потом она сказала, что такие большие мальчики, которым уже выписывают личные проездные документы, могут сами достать из буфета кастрюлю со вчерашним супом и согреть на буржуйке.
– Для себя и для мамы, – сказала она, совсем не так, как говорят маленьким неразумным детям, а как взрослым, серьезным товарищам, потому что мама действительно сильно устала от покупки билетов, сливочного торта и сладкого вина и никого не хотела сегодня воспитывать. А Щуку и Хеку, конечно, ужасно понравилось, что с ними так по-взрослому разговаривают, как с пионерами, и главное – вместо слов требуют сделать простое, нужное дело, поэтому они оба сразу со всех ног бросились греть суп. Вскоре все они вместе поужинали, потом потушили свет и сразу уснули.
А про телеграмму мать ничего не знала, поэтому, конечно, никаких вопросов и не стала задавать. Укрыла мальчиков, а сама отвернулась к стенке.
Назавтра они уехали.
Московский поезд, на который мама достала билеты, был проходящим. А это значит, что он останавливался в Миляжково всего на три минуты. Паровоз, за которым бежали вагоны этого поезда, так грозно гудел, подкатывая к платформе, и так громко выпускал пар, что маленький Хек даже испугался, что он вообще проедет мимо. Но мы-то с вами знаем, если у человека, пусть даже и маленького, есть настоящий зеленый проездной документ, его никто никогда не оставит на платформе, тем более в ноябре. А у Щука и Хека такие проездные документы были, настоящие плацкарты, поэтому поезд остановился, открылась дверь вагона, и вышел проводник в фуражке, с двумя флажками в руке. Красным и желтым. Он проверил билеты, помог маме затащить в вагон чемоданы, и вскоре Щук и Хек уже без пальто и шапок сидели в купе и грызли яблоко.
Только, если честно, то грызли они его для вида, а на самом деле оба не отрываясь смотрели в окно. Ведь поезд направлялся в Москву, а значит, должен был обязательно проехать мимо завода сельскохозяйственной техники им. Подвойского. А про этот завод все знают, кроме, конечно, врагов советской власти, что никакой сельскохозяйственной техники он не делает, а делает на самом деле летающие лодки для нашей Красной армии. Щук и Хек никогда не видели настоящей летающей лодки, только картинку на спичечной этикетке, поэтому-то они так пристально глядели в окно и так долго прижимали к синему стеклу носы, что они у обоих чуть было к стеклу не примерзли. Только ничего они не увидели, даже часового с винтовкой и штыком. Лишь поле белое да трубы красные. Дым черный, а свет желтый. Ветер в проводах и стук колес. Такой вот урок преподала мальчишам советская власть на тему того, как надо хранить военную тайну. Очень наглядный, жаль только ни маленький синеглазый Хек, ни большой белобровый Щук его совсем не усвоили, и скоро, очень скоро мы это сами увидим, только помочь ребятишкам ничем не сможем.
Тем временем заводской забор закончился, разом оборвался, и за окном пошли танцевать избы да бараки. Избы, что были поближе, мелькали быстро, а бараки вдалеке проплывали важно и медленно, словно прижатые к земле снежными шапками, и спутанные морозными улицами, кривыми да горбатыми. Веселый был этот хоровод, только уж слишком часто танцоры останавливались и смотрели на красивый пассажирский поезд пустыми серыми глазами своих окон. И только однажды, возле маленького переезда у одного маленького домика открылась дверь. В огромных валенках, в одной рубашке выскочил на крыльцо мальчишка, сгреб снег с перил и кинул снежком прямо в поезд. Наверное, хотел, чтобы состав, паровоз и вагоны побыстрее освободили переезд и не мешали ему смотреть военные маневры на той стороне рельсовых путей, если они сейчас вдруг начнутся. Только маневры никак не начинались, и поезд больше стоял, чем ехал. Два часа давным давно пробежали, а вместо Казанского вокзала поезд доплелся только-только до платформы Авиамоторная и стоял возле нее уже так долго, что его самого, казалось, начало заносить снегом. Во всяком случае, ничего за окном не стало видно ни Щуку, ни Хеку, только луну, да и тут лишь восьмушку, не больше. И маячила она над головами ребятишек, страшная, как неостриженный ноготь, и тогда, чтобы нечаянно не заплакать, они попросили у мамы разрешения пойти погулять.
Мама посмотрела на их унылые лица и разрешила. Совсем ей не хотелось увидеть именно сейчас бестолковые ребячие слезы, потому, что самой маме именно сейчас, как раз наоборот, было очень хорошо и весело. Соседом Серегиных по купе оказался настоящий морской летчик из Владивостока. Он ехал в Москву по срочному вызову, и все карманы его шинели, френча, даже синих пилотских галифе были набиты самыми настоящими кедровыми орехами. Маме летчик объяснил, что в Москве он бывает редко, а друзей у него в городе под красными звездами очень много, и всем он бы хотел привезти из дальних краев гостинец, особенно, конечно, тем из своих боевых товарищей, у кого уже есть маленькие ребятишки, вроде Щука и Хека. Пусть эти мальчики и девочки попробуют удивительные, вкусные гостинцы и сразу же захотят побыстрее вырасти, чтобы стать пограничниками и служить Родине там, где эти орешки растут, на Дальнем Востоке. Может быть, даже в одном полку, или даже в одной эскадрилье с храбрым морским летчиком. Этот летчик и Щуку с Хеком предложил отведать экзотическое кушанье, только они так были расстроены долгой неподвижностью поезда и темнотой за его окнами, что отказались. А мама, наоборот, с радостью согласилась и очень смеялась, потому что совсем не могла орешки разгрызть, а военный летчик ее учил и все время приговаривал:
– Не так, не так, уважаемая гражданка, это же вам не семечки. Это благородный таежный продукт. Его не повдоль надо лузгать, а надкусывать, очень деликатно. Точно поперек пуза, как китайцы живого таракана.
И мама смеялась в ответ. Но не потому, конечно, что шутки красного командира ей казались такими веселыми, а просто потому, что поезд уже доехал до Авиамоторной, а значит, Казанский вокзал совсем, совсем уже рядом, а вместе с ним московская прописка и новая красивая жизнь.
Только вот маленьким Щуку и Хеку все не терпелось, и они решили сами, пока поезд стоит, немножко пройти вперед, чтобы первыми и, может быть, даже быстрее всех оказаться в Москве. Коридор вагона был длинный и узкий. Возле наружной стены его приделаны складные скамейки, которые сами с треском захлопывались, если с них слезаешь. Щук и Хек сначала посидели на одной, потом на другой, потом на третьей, и так они добрались почти до самого конца вагона. Но Москва все равно почему-то ближе не стала, и даже поезд, несмотря на этот салют из всех скамеек, настоящую пионерскую побудку, с места не сдвинулся и даже не загудел в ответ. И тогда Щук, который, во-первых, был ближе, чем Хек, к тамбуру, а во-вторых, старше, а значит никогда не хлюпал носом, аккуратно сморкался в платок, и потому мог улавливать все запахи на свете, придумал вот что.
– Знаешь, Хек, – сказал он, – вот мы сейчас приедем в Москву, поселимся в квартире с видом на Красную площадь, все танки и летающие лодки обязательно рассмотрим, когда будет парад, это да, но вот сможем ли мы там где-нибудь, в этой Москве, курнуть хоть изредка, неизвестно. Тем более что мама, наверное, на работу теперь ходить не станет, а будет сидеть дома и сечь за нами двадцать четыре часа в сутки, готовить в пограничники или космонавты.
– Верно, – согласился Хек, – даже варенье, наверное, пальцем из банки не потаскаешь. Сразу отправят в центрифугу.
– Соображаешь, – похвалил брата Щук. – А чем из тамбура тянет, наверное, все равно почувствовать не можешь.
– Нет, – сокрушенно покачал головой маленький, но честный Хек.
– Куревом, – быстро прошептал ему в самое ухо Щук, – А это значит, там можно найти пару-другую хороших бычков, сделать из них козью ножку и незаметно по разику дернуть.
– Здорово, – очень обрадовался Хек, который сам бы до такой простой штуки, конечно, никогда не додумался.
После этого мальчики тихонько слезли со скамеечек и вместе юркнули в тамбур. Там на полу в самом деле было полно свежих окурков. Щук подобрал два самых чистых и длинных, быстро сделал из папиросной бумаги, которую предусмотрительно взял с собой в дорогу на всякий пожарный случай, толстую, замечательного вида самокрутку и только собрался ее запалить, как случилось нечто страшное.
Дверь в соседний вагон неожиданно открылась, и из нее прямо в тамбур шагнул проводник, в фуражке и с двумя флажками, красным и желтым.
Тут вам надо узнать, что поезд не просто так опаздывал, и по часу стоял на каждом полустанке вовсе не из-за какой-то неразберихи на стрелках или даже халатности в управлении железной дорогой. Он вообще не один такой ждал посреди заснеженной дороги, много-много поездов от Москвы до самой Рязани стояли и задерживались, потому что из столицы нашей Родины с минуты на минуту должен был отправиться правительственный литерный поезд с особым заданием и пассажирами. Должен был этот поезд лететь по рельсам быстро и без остановок, и так это было важно и всем понятно, что другие поезда словно расступились, давая специальному поезду дорогу. А пока этот поезд особого назначения еще готовился в путь, разводил пары и заканчивал загружать свой секретный груз, проводники всех других стоящих вдоль его пути поездов ходили по вагонам и непрерывно проверяли все замки и запоры на дверях и на окнах, чтобы ничего не выпало ненароком и не помешало быстрому движению самого важного сейчас для страны литерного поезда. Вот и проводник четвертого вагона, закончив взаимопроверку в пятом, шел на свое рабочее место, как вдруг увидел в тамбуре Щука и Хека с толстой самодельной цигаркой и от возмущения весь побелел.
– Это что за безобразие? – не закричал он, а сказал очень тихим и страшным шепотом, от которого Щук и Хек затряслись, как листочки на деревьях осенью. Задрожали они, и коробок спичек, а вместе с ним и самокрутка выпали у мальчиков из рук на пол.
– Вы еще и мусорите, – совсем уже жутким, свистящим голосом прошипел тогда проводник. – Сейчас вы оба немедленно пойдете за мной в мое рабочее купе, и я там вам специальными щипцами сделаю на руках несмываемые метки о том, что вас нельзя принимать в пионеры.
– Нет, нет, только не это, миленький дяденька проводник, – захныкали хором Щук с Хеком, – пожалуйста, только не черные метки, пожалуйста, не надо. Мы же еще маленькие, мы обязательно отучимся курить, обещаем, сразу, как только приедем в Москву.
– А чем докажете, что отучитесь? – строго спросил проводник. – Можете, например, поклясться какой-нибудь самой страшной тайной?
Щук и Хек переглянулись. И так им было жутко, что они оба и разом решили во всем сознаться.
– Мы, дяденька проводник, вчера нечаянно телеграмму сожгли. – сказал большой Щук и захлюпал носом, совсем как маленький Хек.
– От вашего папы, наверное? – ахнул изумленный проводник.
– Мы правда нечаянно... – глотая слезы, повторял вслед за братом Хек. – Она как-то сама в печку залетела, честное слово...
– Ладно, не плачьте, – сказал проводник, посмотрев на убитых горем и совершенно раскаявшихся мальчиков. – Тайна действительно страшная и теперь я верю, что вы сможете бросить курить, и не буду поэтому вам ставить на руки вечные метки каленым железом. Вытирайте ваши слезы и возвращайтесь к маме, потому что очень скоро мы тронемся, приедем в столицу, и вы начнете выполнять свою клятву. А пока идите готовьтесь.
– Спасибо. Спасибо, – сказали Щук и Хек, вытерли носы и глаза, а после того как вытерли, быстро-быстро побежали в свое купе, подпрыгивая и напевая на ходу «турум-бей» и «турум-бай». Потому что, конечно, ловко отделались.
А проводник посмотрел им вслед. Почесал флажками голову под фуражкой, поднял с пола самокрутку и положил ее себе в карман форменного кителя. Ведь Щук, хоть иногда и оступается, но все равно любую трубочку из бумаги делает лучше всех на свете, даже папиросную.
А поезд постоял еще полтора часика и наконец поехал. Только теперь уже быстро и нигде не останавливаясь. Очень скоро он прибыл в Москву, на четвертую платформу Казанского вокзала. И все пассажиры вышли, и вместе с ними Щук, Хек и их веселая мама.
Но только вот, что удивительно, папа не приехал встречать маму и ее ребятишек. Платформа совсем опустела, и мама уже начала даже торговаться с носильщиком, сколько он возьмет, чтобы довезти два больших чемодана до стоянки такси, как вдруг на совсем пустой платформе появились два молодых человека в одинаковых длинных пальто и картузах. Они быстро приближались, и носильщик, завидев их, почему-то немедленно бросил торговаться с мамой и покатил свою тележку куда-то в другую сторону, в самый дальний конец платформы, к самому последнему вагону, у которого виднелся один только дворник с метлой и никого больше не было.
Тем временем два молодых человека подошли, и тот из них, что был немного постарше и повыше, очень вежливо осведомился у мамы Щука и Хека:
– Простите, вы не жена старшего следователя Серегина?
– Да, – сказал мама, – я жена старшего следователя Серегина, а это его дети.
– Очень хорошо, – еще вежливее сказал высокий, – очень хорошо.
– Гусев, – скомандовал он своему младшему товарищу, – возьми чемоданы.
А потом, повернувшись уже к маме добавил:
– А вас прошу следовать за мной.
И мама, а вместе с ней и Щук с Хеком пошли за молодыми людьми в одинаковых пальто, потому что идти налегке, когда несут твои чемоданы и даже узелок с вареньем и пирожками, всегда приятно и почетно. И так они прошагали всю платформу, потом шумный зал ожидания, вышли на людную площадь, прошли вдоль всего здания вокзала и свернули в маленький, скрытый от всех закуток. Там стоял совершенно черный фургон с решетками на окнах, а возле него прохаживались два настоящих красноармейца с винтовками и штыками.
И увидев этот фургон и красноармейцев рядом с ним, все очень и очень обрадовались. Щук и Хек от того, что они поедут сейчас в такой завидной компании, а мама от того, что такую особую машину за ними мог прислать, конечно, только и исключительно их папа, следователь Серегин.