Допивая утренний кофе у приоткрытого окна, глотая черную, густую, как концентрат смолы и никотина, жидкость и выпуская невесомый, акварельный, всем телом отфильтрованный дым «Житана», Роман заметил внизу во дворе Борю Катца и еще раз подумал, что квартиру надо продавать. Съезжать отсюда.

С начала лета эта простая мысль ходила в голове, как рыбка. То исчезала под суповыми плотными слоями будней, то возвращалась на поверхность легкой, серебряной, секундною искрой. Самое время, теперь, когда учеба Димки в Долгопрудном закончилась естественным, законным образом и осенью он снова будет жить с Романом. Не приезжать по выходным, заваливаться, залетать, как птичка в форточку, словно нечаянно, а жить с отцом. Пить кофе по утрам, есть хлопья, мюсли, слушать многоголосое, как вода в кране, «Эхо Москвы», во двор спускаться, чтобы завести машину. Прогреть, а после и уехать вместе, сев бок о бок. Вот только не курит сын. Совсем. Но это Ромке даже нравилось. Сын его, Дмитрий Романович Подцепа, не курит.

И не косит, ни правым и ни левым глазом. Смотрит прямо и ясно, наверное потому, что физик, а не математик. Как-то иначе они концентрируют внимание, без внешних, таких смешных, не поддающихся леченью проявлений.

Роман ополоснул чашку и поставил в сушку, закрыл окно и обесточил мыльницу приемничка. Катц маялся внизу возле подцеповской синей «восьмидесятки». Часы показывали без шести девять. Роман Подцепа пожал плечами. Во всех смыслах лишний, нелепый человек Борис Аркадьевич Катц. Ткань времени и кожа пространства кроились без всякого расчета и учета его возможного возникновения. Два карапуза. Он и его Ирка. Всегда коробят, вытягивают, искривляют, насилуют своим присутствием пальто реальности. Довесок. Худыми, совсем юными не понимали, куда и как с фасоном притулиться, ну а сейчас двум колобкам, анекдотически шарообразным, плюшевым и вовсе места нет ни в рукаве, ни в накладном кармане повседневности.

Договорились же вчера определенно и однозначно – в девять утра, нет, Боря выкатился баскетболом без пятнадцати и сам себя теперь выгуливает, как обожравшегося фокстерьера. Один шажок вперед и два назад.

Роман задушил узлом пластиковый мешок с мусором. Проверил ключи и вышел.

Еще в пору первого научно-технического кооператива Левенбук заманил Катца вместе с деньгами его израильских, по выражению злого на язык Караулова, раввинов. Боря и сейчас числится заместителем директора в большом и многофункциональном ООО «Терра Плюс», таким же, как и Р. Р. Подцепа. И что-то вполне весомое А. Л. ему отстегивает, лишь бы сидел здесь, на Фонковском, и лишний раз не беспокоил по поводу отчетности для своих набожных ближневосточных родственников.

Неделю или две тому назад Ирка, способная, как оказалось, беременеть лишь сладким и мучным, в очередной раз где-то на даче в Кратово ободрала о сосны бок катцевского прожорливого и бессмысленного, как вся эта нескладная семья, джипа «Чероки», и Боря, за какой-то праздной нуждой собравшийся в Москву, попросил Ромку его подбросить.

– Прямо с утра позвонили, – радостно мяукнул Катц в ответ на Ромкино «привет», – прямо в восемь...

Он даже всплеснул ручками, от года к году как будто укорачивающимися, прямо пропорционально привесу щек и живота.

– Да кто же себе такую бестактность позволяет? Тебе – и прямо в восемь?

– Ну эти, как их, армяне-кузовщики, Самсон. Как обещали, можно забирать, готово...

«Ах, вот как, залудили, запаяли, грунтовкой формы вывели...» – сообразил Рома и обрадовался. Назад, по крайней мере, поедет один. Роман Подцепа не любил попутчиков, даже таких, не слишком разговорчивых, просто выдавливающих воздух, как Б. А. Катц. Чужие мешали ему думать долгой дорогой через все Миляжково и пол-Москвы. Он до сих пор любил мечтать и строить планы, Роман Романович.

И только один-единственный человек на белом свете не мог кляксой непрошенного присутствия испортить любимый, теплый кисель прекрасного процесса. Сынок. Димок Подцепа. Дмитрий Романович. Гибкий, худенький, внешне похожий на Маринку, большеглазый, он унаследовал сосредоточенность и твердость Ромки. Непобедимость кержака. И тут же любовь к расчетам будущего. Планированию, определению целей и задач, длительной подготовке, разбивке на стадии, этапы, контролю исполнения... Мечтатель, такой же точно фантазер, как кривоватый медведь-папаша, он, рядом находясь, поблизости, не только не мешал, наоборот, всем телом прижимаясь к боку, к плечу приткнувшись, почти слившись, усиливал, делал совсем уже реальным воображаемое завтра, как будто освещал чудесно рассчитанное и загаданное будущее особым, только Роману видимым светом и согревал родным, своим, подкожно ощущаемым теплом. Только он один, Димок Подцепа.

И сколько их было за эти годы, таких поездок в мечтах, сынок и папа, еще на общественных колесах, сначала электричкой, потом метро, а после такси или маршрутка на Талдомскую. В мечтах о том, чтобы никогда уже не ездить, ни вместе, ни по отдельности, туда, в НИИ педиатрии, ни через Войковскую, ни через ВДНХ, ни через Петровско-Разумовскую.

Девять лет тому назад, в июне восемьдесят девятого, пожарный, по наследству перешедший к новому хозяину стола телефон зазвонил перед заведующим сектором мат. методов, кандидатом технических наук Романом Романовичем Подцепой. Завибрировал, затрясся так, словно бы ток не потек своим положенным путем по проводам, а стукнул вдруг, ударил помидорного, как неумелого монтера, всеми вольтами.

– Они убились. Ночью со всей дури заехали на этой их пятере прямо под каток...

Подцепа даже не спросил, кто именно убился, заехал со всей дури в безбрежное железо ночи, настолько это было самочевидно и логично, он лишь одно в красную трубку крикнул:

– Сами? Вдвоем? Одни?

– Да, Димка дома, со мной остался, еще не знает. А они знака не заметили, взять влево, на дачу ездили, к Толченкину на день рождения...

Остальное Романа просто не интересовало. Толченкин или Крученкин, дача, день рождения или свадьба. Он должен приехать туда первым. До тещи. В чем был, только заняв денег у всех, у Гарика, у Моти, но главное, легко и просто, у завернувшего по счастью в сектор левенбуковского аспиранта Автандила Чавтурия, и прямо из ИПУ на перекладных в аэропорт. И улетел, успел, вечерним рейсом. Южносибирским утром встречал его все тот же, когда-то презираемый, бессмысленный, а ныне ставший внезапно самым близким и нужным человек, Игорь Иванцов, Маринкин брат. Он же, сто лет прописанный в порту бомбила, ловко оттер ментов, зачем-то вдруг пожелавших у приезжего растрепанного человека без вещей проверить документы:

– Чего это они?

– Да шахтерня у нас бастует! Не слышал разве? На площадь вышли и касками стучат под Лениным.

Да, что-то он слышал, ну конечно, как же, но только и это, невероятное, непостижимое, «сели под Лениным на площади и касками стучат», тут же забылось напрочь. Димок. Сынок, которого он не видел больше трех лет. Живой. Только какой-то странный, вялый, словно не в легкий воздух погруженный, а в воду, тяжелую, не проводящую толком ни свет, ни звуки жидкость.

Что это за жидкость, что это за ужас, Ромке предстояло узнать через неделю-две, а в тот июньский, необычайно легкий и прозрачный день восемьдесят девятого, он мел, бросал в рюкзак, даже чемодана с работающими замками не нажила эта свежепреставившаяся парочка, Марина и Андрей, все детское, что только попадалось под руку и на глаза.

– Мы в Москву поедем, папа?

– В Москву.

– А мама? А дядя Андрей?

– А мама останется... останется с дядей Андреем... пока ты там... ты там полечишься... в Москве...

Слова он, также как и вещи, хватал и говорил, первые попавшиеся, давно намытые и собранные, водой трех этих лет на берегах сознания, холодные и круглые, не думая, не размышляя. Теща, а может быть и тесть, могли в любую минуту прискрестись, свалиться на голову, буквально встать на дороге.

– Хочешь в Москву, сынуля?

– Я никогда там не был.

Отвез в аэропорт отца и сына все тот же Игорь Иванцов. Он же помог достать билеты в кассе на вечерний московский рейс. Ромка дал ему лишних рублей тридцать, как бы не глядя, но бывший врач вернул всю сдачу. Только спросил:

– Остановиться-то у тебя можно будет, если что?

– Можно, – пообещал Рома, – телефон знаешь.

И в приступе вполне понятной благодарности продиктовал еще и домашний. И даже объяснил, как добираться. Потом не один год братец Маринки Игорек приезжал в Фонки и жил с Романом и Димком неделями и месяцами, налаживая свой бизнес, торговлю стоматологическим инструментом и зубопротезными материалами. Пока квартирку не купили себе в Жулебине. Большую двушку у раздобревшего, как Катц, но ставшего полезным членом общества, квартирным маклером, Олега Мунтяну.

– А врачом, хорошим, классным, разве теперь не заработаешь?

– Да копеюшки. Копеюшки. Но главное ж не деньги, Рома. Не деньги главное. А то, что никакой ответственности... Ни-ка-кой...

Никакой. Да и не было ее никогда. Ответственности ни в каком месте у Игоря Иванцова. Ведь ничего он тогда, ни дома, ни в порту не разъяснил Роману об этих таблетках. Трех коробочках:

– По схеме. Дима знает. Все сам тебе расскажет.

Рассказал мент в штатском, когда Роман в аптеке попытался сунуть в окошечко пустую пачку из-под лепинала.

– У вас есть? Можно...

– Фенобарбитал. Список А. Без рецепта не отпускается.

А потом уже на улице Подцепа долго объяснялся с быстро догнавшим его хмурым субъектом:

– Для себя ищете или на продажу?

– О чем вы, говорите? У моего ребенка...

– Тогда вам, вашему ребенку, должны были выписать рецепт...

Отпустил его агент только тогда, когда Роман для убедительности, хоть какой-нибудь, своего и в самом деле жалкого, натужного лепета вынул удостоверение сотрудника ИПУ. Заведующего сектором. Тогда это еще кое-что значило, кому-то что-то говорило, у аптеки за книжным в угловом доме поселка ВИГА – Всесоюзного института Горной академии.

Вечером Роман дал сыну не полтабетки из стремительно убывающих запасов, а четверть и на следующее утро, приободренный результатом, четверть.

«А может быть, и хватит? – думал Рома. – Нас, кержаков, травить. Лекарством списка А против несуществующей, подонком Андреем Петровичем придуманной болезни. Самоубийцей и убийцей Ровенковым. Выведу за неделю на ноль, и все забудется как сон...»

Не вышло. Именно ночью на третий день вместо сна явился приступ. Впервые в жизни Рома увидел это. И хватал сына за ставшие железными вдруг шатуны ног и пытался согреть, прижать к постели изгибающееся, но деревянное, не откликавшееся на ласку и слова «милый, милый, Димочка, сынок», тело.

И только в НИИ педиатрии и детской хирургии на Талдомской, куда смогла устроить сына жена Левенбука, доцент первого медицинского Ирина Ханина Ромкины догадки подтвердились. Андрей Петрович Ровенков, Левша от южносибирской медицины, целитель-избавитель, маг, под все красивые, передовые разговоры о сугубо нехимическом воздействии, предупредительной психотерапии и релаксации посадил Димка на самый темный и дикий из всех возможных противоспазматических средств – фенобарбитал. Наркотик по сути дела. Черный омут. Лишь бы Маринка в рот смотрела. А болезни собственно, неизлечимой, дебилизирующей, мозг разъедающей патологии в родной, чудесной головушке сынули нет.

– Мы называем это синдромом, идиопатическая эпилепсия, – объяснял Подцепе суть дела в простых, понятных выражениях сам профессор В. Т. Севидов, светило детской неврологии. – Судя по результатам и ЭЭГ, и МРТ, прогноз для вашего сына вполне оптимистический. С развитием как головного мозга, так и самого организма это у него пройдет, совсем может уйти...

– И то, что я видел, никогда...

– А то, что вы видели, Роман Романович, результат, уж простите, вашей отчаянной самодеятельности. Для выхода из-под фенобарбитала нужны годы. Годы, а не два дня... Нужно набраться терпения и вам, и мальчику.

И Ромка набрался, и время пришло – спокойно выбросил последнюю пустую коробку «Депакина Хроно» в мусорное ведро. Все. Сын его Дмитрий Романович Подцепа, давно уже не выглядел полу-утопленником, полусонной вялой медузой. Выплыл. И место сменных, всегда надорванных блистеров или пластиковых туб Sanofi на книжной полке навечно заняли уже нервущиеся московские дипломы. Физическая олимпиада. Математическая. И вновь физическая.

Но главное не это. Не праздничное золото обрезов над головою сына и не суровый, будничный картон журнала «Квант» у него на столе, а чистота в глазах. И глубина этой чистоты, как в заводях кольчугинской реки детства, с волшебным, младенческим каким-то, светлым и легким именем Иня. Кержак, кержак. А остальное чепуха. И пошли все вон. К чертям собачьим. Все до единого.

Ну, может быть, за исключением профессора Севидова, которому Роман Романович Подцепа последний раз звонил этой весной. В мае девяносто восьмого набрал после большого перерыва номер НИИ педиатрии. Но это был звонок не вынужденный и даже приятный своей необязательностью, явным излишеством самого действия. Роман Романович решил своему выпускнику, красе и гордости, Димку, купить мечту. Подарок. Предмет роскоши. Сотовый телефон. Точно такой, каким и сам уже полгода пользовался. Nokia 8110. Но радостному предвкушению мешало радиоизлучение. Отца тревожило электромагнитное излучение, пульсирующее поле которого вот-вот могла его любовь и щедрость придвинуть, буквально всунуть в ухо, приставить к льняной головушке. И он решил, что должен посоветоваться.

– Нет противопоказаний, – выслушав отчего-то показавшийся ему смешным вопрос, сказал профессор. – Ведь их, насколько я понимаю, на поясе носят или в кармане?

– Да, в основном на поясе или в кармане...

– Ну вот, и беспокоиться не надо. Все будет хорошо.

И лишь через неделю или две Роман догадался, что старый, живущий скорее в НИИ, чем дома, на Басманной, профессор, как первоклассник, спутал телефон и пейджер. Но перезванивать уже не стал.

– За рубежом, где все это уже в большем употреблении, во всяком случае не отмечают какого-то провокативного воздействия со стороны современных средств связи, да и сын ваш по всем нашим понятиям совершенно здоров. – Заключительная фраза В. Т. запомнилась, и вряд ли мог изменить ее повторный, совсем уже нелепый вызов. В детскую поликлинику по поводу совсем уже взрослого сына.

Но в мае, как задумывалось, купить телефон не получилось. И лишь в самом конце июня, уже перед отъездом Димка в Тулузу, в летний физический лагерь, торжественно, вдвоем, отправились в салон МТС. Но радость такого долгожданного, счастливого события была подпорчена целой чередой нелепых и ненужных глупостей, проблемой, возникшей на ровном месте и разрешиться обещавшей только сегодня. Месяц спустя.

– А почему армяне, да еще на Шаболовке? Тут на Егорьевском за переездом есть кузовщики. Все хвалят, – спросил Роман, аккуратно выкатившись из узкого двора на широкий Фонковский проезд.

– Ну посоветовали, – важно ответствовал Борис. – Знающие люди рекомендовали...

И физиономия его при этом сладко округлилась, а зоб расширился, как перед долгой самодовольной и убаюкивающей икотой, но вместо ритмических фигур подстать размеренному и равномерному движению Катц выдал нечто совершенно противоестественное. Он дернулся и, выкатив из теплых, узких гнезд вполне, как оказалось, еще большие и живые зенки, объявил:

– А знаешь кого я вчера видел на Хлебозаводе?

– Кого же? Рейгана? Булата Окуджаву? Клару Цеткин?

– Да нет же. Рыжую! Ленку Мелехину.

– И что? Купила у тебя часы?

– Да нет же. Кинулась ко мне, вся всклоченная, тощая как кляча, в каком-то совершенном затрапезе, Боря, Боря, Миша умер....

– Какой еще Миша? – внезапный приступ раздражения накрыл сизой волной и смел привычную в общении с Борьком иронию.

Два месяца тому назад, весной, в Иерусалиме, прожив в стране, в которую так рвался, о которой так мечтал, не больше пары лет, умер Гринбаум. Мотя. Друг – не друг, единственный сумевший стать Роману близким человек. Саркома.

«Но почему он Миша, или гринбаумам иного не дано, не Леня, так Миша... но все равно, какое дело рыжей дуре, давным-давно, на самой заре перестройки исчезнувшей со всех подземных и надземных горизонтов, до несчастливого кругом Матвея? Дружка, товарища...»

– Совсем мозги отшибло, что ли, Ленке? Какой он еще Миша?

– Нет, Миша, – круглый глаз Катца достиг апогея и тут же стал тонуть, вновь погружаться в недра щелки. – Ну брат ее. Ну этот алконавт, с которым она жила. Носилась, как с сокровищем.

Раздражение прошло, осталось лишь удивление, откуда Катц все это знает. «Брат. Алконавт. Носилась». Язвительный вопрос уже вертелся на языке Р. Р. Подцепы, но мстительный Борис влез первым. Как будто набрался храбрости продемонстрировать, что желчно острить и сам мастак. Блеснув счастливым самоварным салом рожи, Катц бухнул:

– Хотела тебя увидеть, спрашивала телефон.

– А я-то ей зачем, она же всегда к тебе была неравнодушна, Боря? – все же попытался Рома шуткой прикончить тему.

– Да при чем здесь равнодушие? – мотнул головой Катц. – Она денег хочет попросить.

– Каких денег?

– Триста баксов. Какие-то стихи издать.

В этот момент Роман Подцепа понял, кто просвещает Борю Катца, таскает сплетни со всего Миляжкова. Конечно, Ирка, парный ему шарик мякоти. Жена. И распускает нюни там где надо, горестные слухи о собственном бедственном положении, ну как же, джип разбили, а до того баньку сожгли, а еще раньше... В общем, в долгах все с головы до ног. Поэтому такая просьба. Буквально через голову.

Триста баксов. Подцепа улыбнулся. Триста семьдесят стоил телефон сына, и еще тридцать пять тарифный план с смс в роуминге.

– Ты пиши, пиши, это так просто, информируй, – говорил Рома сыну, прощаясь с ним в Шереметьеве.

А сам при этом думал: «Уверенность профессора в безвредности средств связи греет, но лучше пусть телефончик в кармане будет большую часть времени, или на поясе, ну или в крайнем случае перед глазами, а в ухе как можно реже. Последнее пусть будет лишь самым экстренным, особым, подарочным и праздничным способом общения».

Но вместо сына эсэмэсками замучил Левенбук. Лет пять тому назад в Любек, в Германию, перебрались родители Алексея Леопольдовича. И он их аккуратно раз в год навещал, и надо же, чтобы все эти неприятности с договором на реставрацию и аренду усадьбы генерала Измайлова с прилегающими угодьями в поселке Вишневая Луховицкого района Московской области выкатились как раз в отсутствие А. Л. Дело казалось простым, из категории тех незаметных, что, по обычной офисной терминологии, решаются в рабочем порядке. Без доп. ресурсов и мероприятий. Нужно было получить согласование в комитете по историческому наследию при Правительстве, но не Москвы, где все давно свои, а МО – Московской области. Звонок от городских мздоимцев областным был сделан, но тот прием, который ждал Р. Р. Подцепу в учреждении с подъездом в старых дворах между Пушкинской площадью и Козицким, бессильно было заранее нарисовать какое бы то ни было воображение, и это несмотря на то, что, собираясь, Роман Романович прекрасно уже знал: встреча предстоит не с кем-нибудь, а с дочерью его первого, покойного научного руководителя, Ольгой Михайловной Прохоровой, в замужестве Карпенко.

– Подцепа, конь ебаный, ну точно, сука, ты! А я, блядь, думаю, фамилия уже очень, на хуй, редкая. Пиздец! Значит, в жидовском бизнесе шустришь. Шарашка Левенбук – Студенич. Ну, маладца, теплое место...

Однако, несмотря на совершенно сестрински-братское вступление и неоправданно по-свойски пристегнутое к фамилии большого гендира имечко малозначительного зава по общим вопросам, завхоза, можно сказать, конвертик, обычный куш, Ольга Михайловна принять не захотела:

– Вот хитрожопый пидор твой Левенбук, как был, так и остался. Блин. Себе под боком под видом реставрации лыжную трассу надумал захуярить. Ах, ловок, ловок, хер пархатый, сучий потрох, только я тоже, друг мой ситный, люблю кататься. Не только, ебин морген, саночки возить...

– Ну ради бога, Ольга Михайловна, какой вопрос.

– Простой, Подцепа, простой как жопа. Берете в долю моего Валька, и все решается мгновенно. Махом. У него тоже, кстати, стройбизнес. Вот и скооперируетесь, хули...

Ошпаренный и ошалелый, выйдя на улицу, Роман, конечно, мог сразу позвонить по сотовому Левенбуку, но все-таки будить гендира «Терра Плюс» не стал, и только через три часа, полуостыв, уже из дома, набрал Любек. Квартиру родителей А. Л. И там Рому Подцепу ждал еще один сюрприз этого дня.

Левенбук очень спокойно выслушал доклад о происшествии, о том, что дочка его учителя и многолетнего соавтора не склонна за простые отступные отдать кусок земли в глуши Московской области, который по каким-то сентиментальным и лишь одному А. Л. известным соображениям был доктору, профессору так дорог.

– Понятно, – сказал А. Л. на дальней стороне международной линии. – Вы вот что, Роман Романович, свяжитесь, я вас попрошу, с Пашковым.

И тут же по памяти продиктовал московский телефон.

– Встретьтесь, обрисуйте ситуацию, попросите о содействии от меня лично...

Поразило Подцепу не само по себе имя Игоря Пашкова, легко произнесенное тем самым человеком, к которому когда-то именно Пашков приставил и выбора лишенного, и сил сопротивляться аспиранта без жилья и денег Р. Р. Подцепу. Вся эта история с условным, по взаимному согласию сторон, осведомительством давно уже секретом не была, как не было секретом и то, каким волшебным образом и через какие три заглавные буквы легко решал сложнейшие и невозможнейшие вопросы в далекие и нищие годы всесильный Алексей Леопольдович. Но сейчас, вновь, Роман уверен был, уже давно, что все это навсегда закончилось, исчезло, закрылось глиной, мхом, валежником. Возврата к этому нет и не может быть. Точка. Конец. И вдруг он должен встретиться с тем самым человеком, веселым земляком, который еще каких-то десять или двенадцать лет тому назад принуждал его, Романа П., агент Коровин, писать отчеты о настроениях в общаге.

Но самым отвратительным, как рыбья кость, во всей этой истории стал собственно день встречи. Назначенный вечерним неожиданным звонком, когда уже ничего нельзя была переиграть, на «завтра». То самое завтра, что должно было стать исключительно и только праздничным, чудесным днем покупки телефона сыну. А тут...

Именно тут, тогда впервые начал Левенбук мучить Романа своими эсэмэсками. Сначала неделю Подцепа не мог вызвонить неизвестно в каком звании ныне пребывающего старшего лейтенанта. Потом тот не сумел сразу назначить день свиданья, «прекрасно, прекрасно, давно, очень давно хотел увидеть вас, но столько дел, столько работы, дайте дня два, определюсь, перезвоню». И вновь прошла неделя вся в левенбуковских «ну что?», «ну как?» латиницей. Вот ведь далась ему дурацкая Вишневка. Никто не понимал, зачем А. Л. эти смешные три склона, когда он мог теперь если не жить, то через день летать в Швейцарию или Андорру. И тем не менее, заело.

И даже вчера, день перепутав, кинул очередной вопрос «vse? na rukah?» – «Завтра», Роман ответил, «завтра» и вот едет с Борисом Катцем по Рязанскому проспекту и думает о сыне.

«Конечно, тут, на рабоче-крестьянском востоке, все привычное, знакомое, но покупать квартиру надо все-таки на той стороне городского компаса. Сто двадцать градусов прибавить и оказаться в интеллигентских очертаний трапеции Юго-Запад, Коньково, Беляево, Вернадского. Там, между Островитянова и Обручева, возможна для Димка аспирантура. Во всяком случае, светила. Да... Поразительно, что есть еще на белом свете аспирантуры и возможность поступления... непоступления в них, волнения, надежды...»

Сам Р. Подцепа окончательно ушел из института, ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в девяносто пятом, сразу после отъезда Моти, а Левенбук – через два года. Хотя каким-то консультантом, членом совета числится и поныне, но так, из-за все той же необъяснимой инерции мыслей и чувств, что не дает А. Л. забыть платформу Вишневая, березы, тополя, дубы, сгоревший десять лет назад Крутицкий Торжок и тысячу лет недвижимое городище с черною мачтой подъемника на лобном месте. Во всяком случае, Роман не помнил, чтобы в этом году Алексей Леопольдович хотя бы раз отчетный кворум превратил в зачетный. Визитом удостоил общую альма-матер. Да и зачем ему? Смотреть на петушиные, бензиновые от разнообразия уже привычных, ежедневных излишеств глаза нового завотделением Игоря Игоревича Караулова? Первое, что сделали с Чавтурией, – ликвидировали сектор. Объединили с лабораторий динамики. Наука... Бывший академический, он же ведущий институт отрасли. Отрасли... Ныне существующей вполне самостоятельно, отдельно от него... ИПУ Б. Б. Ящиком так и не ставшего, просто в него сыгравшего...

За Рогожским валом всегда осмысленную географию сменяет уже давно бессмысленная политэкономия, Волгоградский проспект становится Марксистской улицей. Долго молчавший под боком Катц ожил, махнул мягкой ладошкой в сторону выпукло-вогнутой стекляшки, напоминавшей немытый трехэтажный киноэкран, и хрюкнул:

– Хороший был когда-то универмаг...

Роман не среагировал, он думал о Димке. Любимым делом занимался, строил планы.

Конечно, смешно это теперь все – наука, аспирантура... но если Димок так хочет, он, Роман, даст ему шанс, все сделает, это понятно, само собой, как и то, что рано или поздно и Димка, наигравшись в Капицу и Резерфорда, придет в «Терру», станет товарищем, коллегой...

Легой. Лягой. Ромка поморщился. Так будто бы вновь, как полчаса тому назад, непрошеные и ненужные воспоминания Бориса вывели его меджвежью нервную систему из равновесия.

– Хороший был когда-то универмаг... А там, через дорогу, обувной... Я здесь однажды купил ботинки «Саламандер»... вообще без очереди... вишневые...

У невинного, совершенно нейтрального слова «коллега» с недавних пор появился крайне неприятный, цинковый привкус покойницкой медали.

«Коллега! Ну что он все время лезет в голову? Проклятое...» – от недовольства и раздражения Роман слишком уж резко притормозил у светофора.

Катц охнул всею тушкой.

Покупали «Нокию» в салоне на Новом Арбате. Все было решено заранее, поэтому без лишних дискуссий, зато к тарифным планам долго примеривались, а когда наконец выбрали, то ловкий, Роману показалось, способный, будто вьюнок, оплетать и связывать навеки, навсегда любой, лишь на мгновенье замерший вблизи предмет, юноша-консультант слишком подробно, словно девушке, стал объяснять сыну, физику-теоретику, как настроиться на номер смс-центра роумингового оператора. Но все равно вышли на улицу в отличном настроении, как поплутавшие совсем немного, чуточку, для общего развития, два грибника с ягодой из чащи к речке.

– Банан! – сказал Димок в машине, в очередной раз выдвигая и задвигая крышку с микрофоном.

– А ты хотел, чтобы арбуз был? Или тыква?

Сын засмеялся и Ромке захотелось поцеловать его за ухом. Быстро, пока никто не видит. Но в конце концов Р. Р. Подцепа лишь положил свою ладонь на руку Д. Р. Подцепе, а после перенес тяжелую на ручку переключения скоростей. На Тверском бульваре, у разрывавшего цепь старых зданий индустриального корпуса с театральными афишами в больших витринах Роман остановился. Встреча была назначена напротив нового здания МХАТа, вроде бы оно. Димок ушел весь в чтение английской инструкции, и это, чужие буквы и сосредоточенное внимание, обрадовало, а к радости добавило такой необходимой именно в тот мутный момент простоты восприятия.

– Я быстро, – сказал Роман.

– Угу, – кивнул Димок, не поднимая головы.

Подцепа вышел, махом преодолел узкий асфальтовый брод и на песке бульвара сразу за рядом стриженой зелени увидел земляка. Игорь Валентинович практически не изменился. Такой же высокий, ладный и с улыбкой.

– Вот видите, Роман Романович, ведь как бывает, я столько времени уже занимаюсь, так сказать, экономической безопасностью вашей компании, работаем, как говорится, бок о бок, постоянно, а встретились впервые...

– Да-да, – Подцепа, не подхватывая предложенную тему схожести и близости, как чистый офисный работник, всего лишь посланник гендиректора, сразу заговорил о деле.

Пашков слушал внимательно и, кажется, с интересом. Улыбка ушла с его лица, но вскоре вновь вернулась.

– Машинкой-то довольны, как она? – спросил он неожиданно, когда Роман закончил. – Стоит брать аудилу?

– Да, не жалуюсь, – не понимая связи, проговорил Роман.

Восьмидесятка и в самом деле была видна как на ладони. Светилась лаком на той стороне улицы.

– Комитет по историческому наследию... Ольга Михайловна Карпенко, говорите... Ну что же, дело простое и, я думаю, решаемое, – между тем уже вернулся к теме разговора Игорь Пашков. – Давайте я вам позвоню, Роман Романович... да, позвоню, ну, скажем, через недельку, хорошо?

– Конечно, хорошо, спасибо...

Глаза Пашкова стали совсем ласковыми, родственно-голубыми.

– Значит, была с пробегом семьдесят пять и еще двадцать сами накрутили без проблем.

– Без проблем, – подтвердил бывший агент Коровин.

– Как славно... А если не секрет, в машине кто вас ждет? Не сын?

– Нет, нет... коллега – смутился, едва не поперхнулся Роман Подцепа. – Коллега, товарищ по работе.

– Жаль, очень, жаль, – мягко отреагировал Пашков, – очень наслышан, молодой ученый, физик, зарубежные научные организации проявляют интерес, сам часто выезжает, очень хотелось бы познакомиться, узнать, как люди там, на Западе, какие настроения... – Тут Игорь Валентинович нежно улыбнулся и, сладко глядя в остановившиеся, как когда-то, сикось-накось яблочки, добавил: – Но ничего, все впереди, все впереди, раз говорите, что коллега. – И, насладившись, самым обыкновенным, деловым тоном заключил, протягивая твердую, как старый корень, руку: – Значит, до связи?

– До связи.

Вновь переходя узкий проезд от бульвара к театру, Роман чуть не попал под быстро летевшую от Герцена девятку, но не заметил этого, вернее, не обратил внимания, просто отшатнулся, замер, и все смотрел на свою «ауди», и впервые в жизни жалел, что стекла не тонированные. А впрочем, это решило бы лишь часть проблемы. Лишь первую. Вторую должна была решить инструкция, карманная книжица на языке великих ученых Ньютона и Максвелла, но, увы...

– Кто это был? – спросил Подцепу сын, едва лишь Рома плюхнулся за руль.

С глазами сына отец встретился, еще лишь собираясь перемахнуть улицу, стоя на поребрике бульвара, на той стороне. Не было смысла сочинять.

– Коллега, – как можно проще и быстрее ответил Рома автоматически. – Товарищ по работе...

– Ты с ним работаешь? – Димок смотрел точь-в-точь как в самые плохие минуты покойная Маринка. Огромные зрачки, как два ствола, и знаешь, что не не заряжено, не выстрелят, но как же неприятно. Еще одно родимое пятно семейства Иванцовых, подлючая болезнь, и эти, черные и круглые. Но ничего, с первым уже управился и со вторым, последним, как-нибудь, потихонечку разберется. Да-да...

«Все это глупости, фигня, – сам себе твердо объявил Роман, – другое поколение, другая жизнь, откуда ему знать, догадываться, чушь, случайное совпадение, какой-нибудь такой физрук кровь пил на первом курсе, на лыжах загонял или старлей у них там, на военной кафедре, свирепствовал...»

– Что, не похож на менеджера? – со всей возможною веселостью спросил Роман. – На футболиста? На гребца? На замдекана по массовым мероприятиям?

Сын промолчал. Лишь медленно задвинул крышку телефона. Щелк.

– Банан? – еще беззаботнее и деланее засмеялся Рома, и положил, как полчаса тому назад, свою большую, широкую ладонь на узкую прохладную Димка.

– Ба-нан, – раздельно, словно обдумывая каждый слог, ответил сын и посмотрел на отца так, что снова захотелось отвернуться. И мысль, ужасная, чудовищная, мелькнула в голове: не мог ли, в самом деле, один такой спец по экономической безопасности и с Димкой, с сыном где-то однажды уже приватно побеседовать...

«А смысл? Кого и как теперь они способны прихватить? Кончай выдумывать. Кончилось, кончилось, последние потуги, трепыханья...»

Но в Шереметьево у стойки сын бросил на прощанье такой же, слишком уж пристальный, Маринкин, кошкин-мышкин взгляд, только Ромка совсем уже спокойно это принял и ласковым ответил, нежным, отцовским. Все перемелется, как с той болезнью, еще немножечко терпения, терпения и времени. Времени, чтобы окончательно исчезли эти люди, перекрестным опылением полученные из физрука и военрука, и власть их, и вопросы... И объяснять не надо будет ничего. Вдаваться в ненужные подробности.

– Кержак?

– Кержак, – ответил Димка и, лоб подставив под отцовский поцелуй, пошел на паспортный контроль.

А Игорь Валентинович Пашков позвонил не через неделю, как обещал, а лишь три дня тому назад:

– Вы загляните в пятницу к Ольге Михайловне, прямо с утра, все решено...

И никаких подъездов на кривой кобыле. Профессиональных промеров и замеров. Только вопросы о «восьмидесятке».

Так значит, все-таки советуете брать «бочечку», Роман Романович... У нас же знаете теперь какой подход и финансирование в новые-то времена. И соответственно зарплаты. Приходится семь раз, а то и двадцать восемь отмерять, прежде чем резать...

Смешная, полная обычного лукавства жалоба и рассмешила, и обрадовала. И ничего в них страшного теперь, когда не они А. Л. содержат, а он их. Лишь неискоренимая привычка к вызнаванию и дознаванию. Старые дрожжи, и больше ничего.

А Катц все что-то плел и после Таганской площади, и на Кольце про дивные ботинки, купленные некогда на Пролетарке. Он, заболтавшись, уже говорил «шузы».

– Две пары сразу взял, и сносу им не было... вишневые такие, с переливом...

«Вишневые... Вишневка... у каждого своя...»

В кармане пиджака Подцепы совсем не вовремя булькнул отчетливо и громко телефон. Опять текстовое сообщение, вот же не терпится как Левенбуку. Прямо ребенок, а не мужчина пятидесяти трех лет, доктор, профессор и гендиректор. Но руки Романа как были, так и остались. Левая на руле, а правая на рычаге переключенья передач.

– У тебя пейджер, – словно очнувшись от странной глухоты Р. Р. Подцепы, почти с обидой вякнул Боря.

– Погода, – счастливо нашелся Ромка.

– А, понял, – Катц успокоился.

Левенбук категорически отказывался покупать сотовый своему зицпредседателю. И демонстрировать иное, частное отношение руководства к вопросу технического оснащения топ-менеджеров, вытаскивать при Катце трубку Роману Романовичу совсем не хотелось. Пусть и профессор педиатрии, и неостепененный примак продолжают путать одно устройство с другим. Роман Подцепа Алексею Леопольдовичу совсем другой подарок преподнесет к приезду. Не Катца просвещенного, а договор. Подписанный договор на Вишневку, усадьбу генерала Измайлова с прилегающими угодьями. Как раз послезавтра и прилетает генеральный директор ООО «Терра Плюс» Алексей Леопольдович Левенбук.

Еще бы узнать, когда сынуля, Димок – и вовсе все было бы чудно. Удивительным, непостижимым образом, сын, самый организованный и правильный на свете мальчик, умудрился в Тулузе, на том конце Европы, потерять билет домой. Роман давно уже, дней десять тому назад, закинул Димку денег на инкомбанковскую «Визу», но там, где близко ходят волны Атлантического океана, и паруса, наверное, видны, похоже, в таком задоре и пылу решали, спорили и выдумывали дни напролет, что времени на самую простую операцию, элементарнейшее действие все как-то не находилось. Вчера уже перед сном Роман даже не выдержал и кинул сыну эсэмэску, подстегнул, напомнил, «купил, когда встречать», но, международным, межоператорским долгостроем уже приученный к чуть ли не суточному обороту вопрос-ответ, раньше сегодняшнего вечера окончательного разъяснения и не ждал.

– Ой, – вскрикнул Катц, но что-то делать было и поздно, и невозможно. И Ромка, как и десяток-другой водителей до него и сотня, тысяча, сто тысяч после переехал тельце раздавленного кем-то котика. Бедняга уже был тряпочкой, подвеска едва откликнулась. Зато из Бори легкая встряска внезапно выкинула обрывок какой-то застрявшей в башке мысли.

– У нее их, говорят, штук тридцать.

– Кого?

– Котов. Собирает бездомных со всего Миляжкова.

– Кто?

– Ну рыжая. Мелехина, – Борис задумался. – Нашего с Иркой, что ли, ей отдать? Опять подрал, скотина, кресло. Новое причем...

Припарковаться удалось с ходу прямо возле газетного киоска на Пушкинской площади. Только нормально пройти мешал длиннющий, как для деревенского широкого сабантуя, раскинутый стол книгоноши.

Огибая пестрый многометровый развал, Роман заметил среди прочего на гладком зеленом коленкоре черные буквы «Щук и Хек» в скромной фигурной рамочке. Рядом играло красками что-то подарочное. Название дешевым, броским золотом. «Рыба Сукина». Лук, пряности, нож на разделочной доске.

«Какое идиотское название для кулинарной книги», – подумал Рома.

– А почем у вас «Хоббит»? – спросил прямо за ухом Катц.

Подцепа непроизвольно обернулся.

– Ирка у меня совсем в детство впала, – зачем-то стал оправдываться Боря, – с утра до вечера читает сказки.

– Восемьдесят, – ответил продавец. – Берите, очень дешево. Жене сказки, а для себя возьмите это. То, что от нас скрывали столько лет! «Угря» – вся правда о миляжковских ляжках!

Подцепа быстро пошел прочь. В приемной секретарша сама ему протянула папку с подписанными документами.

– Спасибо, – сказал Роман, быстро просматривая листы, все подписи и все печати, – но все-таки хотелось бы увидеть Ольгу Михайловну.

– Минутку, – девушка поднялась, с холодной вежливостью зашла в кабинет и с ней же, низкотемпературной, вышла. – Пожалуйста.

– Чего тебе еще, Подцепа? – спросила Олечка, не поднимаясь из-за стола и лишь слегка пошевелив влажными, клейстерными брылами.

– Да вот, – Роман легко прошел по кабинету, извлек из пиджака конверт и аккуратно всунул под стопку папок на краю справа. – Спасибо, хотелось вам сказать, жизнь длинная, как говорится...

– Ишь, бля, – с каким-то даже легким восхищением произнесла Олечка, откинула голову, какое-то подобие улыбки оживило ее давно картофельными ставшие глаза и губы, – Смотри, лох лохом был, а всему научился...

– Спасибо, – еще раз повторил Роман и вышел.

Он был уверен, что А. Л. одобрит его поступок. Систему двойного, многостороннего резервирования ресурса. Мало ли что еще потребует, каких ходов и связей, эта усадьба, забава Левенбука, в Вишневке Луховицкого района.

В светлом колодце двора Роман остановился и вытащил телефон. Он хотел быстро ответить на эсэмэску, буквально завалявшуюся, упавшую от Левенбука там, на Кольце. Но быстро не получилось. Написал ему послание не шеф, а сын. И долго, очень долго, как некогда на серенькую распечатку, на ленту древней полигонной СМ-3, смотрели разбежавшиеся зрачки Романа на серый спичечный экранчик. Пытаясь вникнуть, постичь, осмыслить, нужным образом истолковать сомнительную, неопределенную латиницу. Но ничего не получалось. Смысл не менялся. Сын Дима написал:

Ia ne priiedu nikogda.