3

Человек стоял на замшелом шишковатом камне и, казалось, не замечал приближения всадников. Был он невысокого роста, на худых плечах его висело холщевое платьишко, за спиной торчал тонкий шест с двумя тыквенными флягами. Ветер покачивал пустые фляги, и они сухо постукивали на ветру. На голове человека был потертый шерстяной колпак, из-под которого торчали засаленные патлы. Лицо перекаленное степным солнцем, с узкими хитрыми глазами, и темными печеными скулами выдавало в нем жителя Поднебесной. На сыромятном ремне висел короткий меч-дзянь — любимое оружие разбойников и странствующих мудрецов.

Он стоял на камне, как сгорбленное, засушенное ветром деревцо, и не замечал тринадцати страшных людей, подъехавших и окруживших его со всех сторон.

Модэ поздоровался с незнакомцем, тот улыбнулся и кивнул в ответ.

— Это отшельник из Поднебесной, — тихо сказал темнику Курганник. — Не слушай, что он говорит. Не верь ему. Он видит и знает больше других.

— Ты у нас сам известный колдун, — отмахнулся Модэ. — Ты, да Харга. Что этот человек может сделать мне?

Про себя же он подумал, что Курганник, конечно, прав, и что жителям Поднебесной нельзя доверять ни в коем случае. Немало мыкалось в степи разного беглого люда — разбойники и конокрады, проворовавшиеся чиновники и убийцы уходили из Поднебесной в степь, потому что «у хунну весело жить». Одних степняки убивали, других — жестоких и смелых — принимали в свои стаи. От них — жестоких и смелых — пахло кровью и сажей, в них был драконий дух, они были почти что хунны, одной с ними масти.

Но этот странник… другим был. И как от него пахло, Модэ не мог разобрать.

— Здравствуй, добрый человек! — начал разговор сын шаньюя — Скажи, что ты думаешь о наших краях?

Он говорил тихо, на языке поднебесной, стараясь выговаривать каждое слово, непривычно заплетавшееся на языке.

— Очень ветрено, — легко ответил незнакомец на языке хунну. — Ветрено и пыльно. Ночью, пожалуй, что и холодно.

— Ты ночуешь под открытым небом? — заботливо улыбнулся Модэ. — Нельзя так, добрый старик! Здесь много диких зверей. Пойдем лучше со мной. У меня во-о-он за той горой кочевье. Там тепло, есть кумыс и женщины. Ты любишь женщин?

Старик ухмылялся, застенчиво склонив лицо. Это была игра, конечно. Но ему, видно, нравилось играть с чернявым юношей из племени людоедов.

— Дай ему коня! Одного из моих коней! — велел Моде Карашу.

Караш повиновался, не поднимая на господина угрюмый свой взгляд. Он не имел способности говорить от рождения, этот Караш, все звуки, которые он издавал, были похожи на медвежье рычание. И силен был Караш, как медведь. Голыми руками рвал на куски живого барана. Из всех людей его только, да еще, пожалуй, отца боялся Модэ.

Вот странник уселся ловко на коня, и они направились к черному отрогу.

— Скажи, добрый юноша, а кто твои друзья?

— Они мне не друзья, — гоготнул Модэ, — это мои… забыл слово… как в Поднебесной называется… гончие псы!

Незнакомец довольно кивнул, словно что-то прояснив для себя:

— Я не заметил, извини. В наших краях собаки не ездят на лошадях, и ведут себя совсем по-другому. Но теперь я вижу — это действительно собаки. Правда, не знаю их масти.

Курганник оставил, на нем длинный взгляд, но промолчал. Кто-то ощерился, но засмеялся только Модэ. А уж он-то схватился за бок от хохота.

— Если ты будешь говорить такие вещи про моих ребят и впредь — оставайся. Я даже буду платить тебе жалованье — давясь от смеха, выговорил он — живи у меня, сколько хочешь. Если, конечно, мои гончие не загрызут тебя ночью!

— Не бойся. Я буду с тобой сколько нужно, — спокойно ответил путник.

Вот доехали до княжьей стоянки. Хунну стреножили коней, скинуцли с себя одежды и завалились в большой шатер. Здесь было душно, дымно — от каменного алтарика струился конопляный дурман, голая кожа хунну отливала желтым маслом.

Здесь странник назвался Чию. Модэ усадил его возле себя, и угощал вареным барашком. Масляное, рябое лицо Модэ с прочернью татуировки растянулось довольно, глаза он прикрыл, наслаждаясь одурью.

— И как бы так сделать, чтобы совсем не умирать? — спросил он вдруг благодатно. Мысль эту он выхватил из горячей путаницы других мыслей и смаковал теперь то, как она прозвучала.

— У моего учителя были бессмертные кости, — тихо отозвался Чию.

В глазах Модэ вспыхнуло любопытство:

— Я слышал что-то от ваших негодяев. Да, точно, — был при мне какой-то меняла. Он говорил про кости…

— О, это был образованный меняла. Что ты с ним сделал?

— Я? — рассеянно хмыкнул Модэ. — Пожалуй что приколотил к дереву за уши. Так что там про кости.

— В свое время, господин мой, в свое время. Если ты и вправду будешь платить мне жалованье, я расскажу тебе удивительные вещи — Чию знал, как ладить с царевичами. Первое правило — не утомлять их долгой беседой. Несчастный меняла не знал этого простого правила, и поплатился. Но если тебя выгнали раз из дворца Джаньго, с лошадиным хомутом на шее, ты навсегда запомнишь как вести себя в присутствии господ. Чию помнил. Про лошадиный хомут он упомянул тут же, чтобы рассмешить Модэ.

«Пожалуй, для начала я научу тебя писать — думал Чию, глядя на царевича — злости и силы в тебе на десяток ванов-драконов. И ум твой, как у битой лисицы — чего стоят эти двенадцать резаков! Хорошая придумка! Образую я тебя, звереныш, будешь ходить у меня на задних лапках. Не видали мои прежние господа этаких зверей. Однако, какая в нем сила! Все вокруг него приходит в движение. Как хорошо, что я нашел его первым».

Модэ не знал про эти его мысли. Он радовался новой своей забаве. Странные были забавы у сына шаньюя.

— Отец присылал гонца, — вдруг сказал он своим батырам. — Желает знать, скоро ли на этих холмах переведутся юэчжи!

— Скоро, господин, — прорычал захмелевший Курганник. — Всех передавим. У них тонкие жилы, у них костяные стрелы. У нас — десять тысяч луков!

— Говорят, юэчжи помогает древний бог, — крикнул Модэ. — Бог этот ездит верхом на туре. Так вот, слушайте все! Изловите мне этого бога, я приторочу его к своему седлу!

— Ха! Га-га-га! — заорали хунну.

— Вот отец порадуется, — усмехнулся Модэ, опрокинув плошку араки.

Темник, когда выпивал, всегда заводил речь про юэчжи. И про отца тоже — обмолвками, мрачными намеками. Тогда братия его не ликовала, а переглядывалась тревожно, только немой Караш улыбался, и становились видны его крупные, заостренные зубы, смоловшие до корня немощный язык.

***

Река была долгая и мутная. Ашпокай узнавал эти места — чуть ниже по течению, берег заметно поднимался, превращаясь в невысокий утес. На утесе собирались зимой куропатки, это Ашпокай знал наверняка: как-то вместе с братьями он проходил по заледеневшей реке, и поднимался на этот занесенный снегом обмылок. Ашпокай помнил, как билась под его заячьей шубкой первая пойманная курочка, и Михра улыбался ему — тогда это была простая, человеческая улыбка, ее не сменил еще оскал солнечной маски.

Было уже за полдень. Мальчишки сбросили с себя свое жалкое тряпье, и осторожно завели лошадей в воду. Сначала долго обмывали конские спины, грязные от степной пыли, а потом уже мылись сами. Только Инисмей залез в воду в одиночку. Чахлый его конек пасся на пригорке, пока Инисмей, грязно ругаясь, шапкой сбивал с себя вшей.

Михра спохватился, и прочел короткую молитву извинение перед Дану — владычицей рек, и волчата, выбежав из воды, растянулись на жесткой траве. Деловитый Атья отдыхал недолго — взяв с собой троих мальчишек, он направился в рощицу, что росла неподалеку — наломать веток на остроги. Наточили рогатки, примотали к остриям лыком — хорошие получились остроги. Атья один среди молодых волков хорошо знал, как ловить рыбу — из бересты он делал лодочку, размером с ладонь, и привязывал ее на тетиву. На лодочке он ставил горящую лучину. Пустишь такую лодочку на тихую воду — она плывет себе и не тонет. Далеко не уплывает — рыбарь держит ее на тонкой жилке тетивы. Вроде бы детская забава, но в ней — большая хитрость рыболова. Глупая рыба видит отблеск лучины и собирается вокруг лодочки гурьбой, а тут уж в ход идут остроги…

Ашпокай дремал, растянувшись на солнышке, словно кот, когда прибежали испуганные мальчишки — на вершине утеса они нашли дурной знак — пугало. «Головой» пугалу служил треснувший бараний череп, поверх шеста было наброшено рваное черное руно, вымазанное навозом. Мухи густой тучей кружились над ним, и в воздухе стоял горячечный гул.

— Это знак дурного колдовства, — сказал Михра, задумчиво. — Модэ так говорит «наша река».

— Зачем она им? — вздохнул Ашпокай. — Хунну и рыбы-то не едят.

— Все верно, — улыбнулся Михра. — Если хунну овладеют этим краем, река уйдет: Дану не потерпит этой гнусности.

Чучело сломали и сожгли. Дым разогнал мух, быстро ушла черная гарь, и стало легче дышать. Молодые волки стояли, улыбаясь друг другу, и этой своей маленькой победе над Модэ.

Был вечер, и рыбари во главе с Атьей ушли со стоянки и поднялись вверх по течению. Вскоре в темноте замаячили огоньки лучин. Ашпокай не мог видеть друзей но он ясно представлял себе застывшие их фигуры — они стояли неподвижно, держа наизготове остроги, вглядываясь в отблески лучин, в темную воду, где толпились и ворочались бестолково рыбины. Кому-то из рыболовов вода доставала до икр, кому-то — до пояса, лодочки с горящими лучинами кружились на воде, волчата напряженно вглядывались в мутную воду…

Всплеск! Ашпокай различил сразу — это Атья ударил. Атья бил быстро, и не промахивался никогда…

— Много огня. Плохо, — вздохнул Ашпокай. — Здесь ведь недавно были хунну.

— Мы все есть хотим, — пожал плечами Михра. — Чем ты велишь завтра волчат кормить?

Ашпокай не знал, что ответить на это. Он уставился в темноту, на рыбацкие огоньки и молчал долго.

— Знаешь, Ашпокай, — заговорил Михра, — я никогда не говорил тебе, но здесь у меня случилось видение — на льду я, увидел — словно отражение! — крыло орла и овечье око. И голос чей-то сказал мне: «большая у тебя судьба, но у брата твоего судьба много больше». Какой-то бог говорил со мной тогда. Теперь-то я понимаю, что он это про тебя, Ашпокай. Других братьев у меня уже и нет…

Ашпокай недоверчиво хмыкнул, повернулся на бок и заснул. Ему редко доводилось спать на земле, и шепот травы быстро убаюкал его, отогнав дурные мысли. Не разбудили его даже довольные крикливые рыбари, вернувшиеся среди ночи с добычей — у Атьи на плече покачивалась связка серебристых рыбин.